А если, с другой стороны, у них то же строение, что и у нас, а их естественные органы и внутренние способности столь же сильны, телесный же каркас столь же хрупок, как и у нас, если у них есть память и чувства и привязанности и то же пользование органами, - то тогда, очевидно, они при всем своем желании уже не могут обходиться без общества, точно так же как не могут и поддерживать свою жизнь без него.

А теперь, друзья мои, нам надо вспомнить то, о чем мы говорили немножко раньше и что начал сам Филокл, - о слабости и хрупкости человеческого тела, о полном нужды человеческом состоянии - по сравнению со всеми другими созданиями: о младенчестве, долгом и беспомощном, о его хилости и беззащитности, когда он скорее сам добыча для других, - а не живет добычей. Но, однако, невозможно для него поддерживать свою жизнь подобно другим видам живых существ, - пасущихся на своем лугу. Ему нужно лучшее пропитание и пища более избранная, чем этот грубый подножный корм, и лучшее ложе и покров, нежели голая земля и чистое небо. Сколь во многом нуждается он, что другим дано с самого начала? Какой союз, какая общность и близость полов нужна для того, чтобы сохранить и воспитать его потомство? Такой вид общности, безусловно, нельзя отрицать за человеком - общности, присущей первому попавшемуся животному и естественной для него. Тем более если эту общественную сторону мы оставляем человеку, разве не следует нам пойти дальше? Возможно ли, чтобы он искал себе пару и жил в любви и дружбе со своим спутником и со своим потомством и при этом оставался столь же диким и безъязыким и без всех своих искусств домоводства и строительства и всякого прочего хозяйства, безусловно столь же естественного для него, как для бобра, муравья и пчелы? Когда же ему порывать с таким обществом, если уж обществу положено начало? Ибо ведь эта общность началась, как только пошли поколения людей, и она породила и всякое хозяйство и человеческий дом. Это ясно. Разве такая общность не должна была вскоре перерасти в общность племени, а общность племени - в общность народа? Или же, оставаясь общностью племени, общность эта не была разве обществом для взаимной защиты и общих целей? Так, короче говоря: если образовывать семью - естественно, если естественные привязанности, забота и воспитание потомства - естественны, если при этом с человеком дела обстоят так, как они обстоят в действительности, и он является созданием с определенным обликом и устройством тела. - то отсюда следует:

общество неизбежно и естественно для него, и без общества и союза с людьми человек не может существовать и никогда не существовал.

Чтобы закончить, - сказал он, все еще обращаясь к двум другим собеседникам, - я рискну сказать слово в защиту Филокла: с тех пор как ученые мужи питают такую слабость к этому представлению об естественном состоянии и так любят рассуждать об этом воображаемом времени, я думаю, что говорить о нем так дурно и бестолково, как мы только можем, - это само по себе уже большое благодеяние. Пусть это состояние будет войной, грабежом и насилием. Раз оно - состояние антиобщественное, так пусть оно будет неприличным и устрашающим, каким только может. А говорить о нем хорошо и красноречиво - значит выставлять его в приятном свете и искушать людей делаться отшельниками. Так пусть же оно будет намного хуже, чем самый худший из существующих на земле порядков. Чем больше будем бояться мы безначалия, тем лучшими будем мы гражданами, тем больше ценить будем те законы и государственное устройство, которых подданными мы являемся и которые защищают нас от жесткого насилия и произвола - вроде тех, что порождает пресловутое неестественное состояние. И здесь я искренне согласен со всеми теми преобразователями людской природы, кто рассматривает человека абстрактно и помимо всякого управления или общества, представляя его в виде не знаю каких чудовищных драконов, левиафанов и всяких прочих устрашающих пожирателей и поглотителей. Конечно, они поступили бы разумно, если бы более точными словами выражали свой великий принцип. Потому что, когда, желая унизить человека, они говорят - "человек человеку - волк", - то это кажется довольно нелепым, если рассудить, что "волк волку" - существо весьма доброе и любящее. У них оба пола тесно соединяются, чтобы заботиться о потомстве и вскармливать его, и союз их не разрушается. Они воют, призывая друг друга, чтобы собраться вместе - для охоты, для добычи или найдя труп животного. Даже свиньи не лишены взаимной привязанности, - они целыми стадами сбегаются, чтобы помочь своим собратьям. Поэтому у знаменитого суждения, приведенного выше, смысл такой, - если он вообще есть, - "человек человеку - как волк более кроткому существу", например овце. Но и это столь же мало годится в дело, как если бы мы попросту сказали: есть среди людей разные характеры и натуры, - не у всех волчья природа, но по крайней мере у половины - по рождению невинная и кроткая. И этим самым такое "суждение" обращается в ничто. Ибо без клеветы на природу, не приходя в противоречие со всем известным из естественной истории, из фактов и ясного течения вещей, - невозможно согласиться с таким злобным положением, как бы ни старались мы придать ему некий терпимый вид и смысл. Но вот - человечество! Даже здесь человеческая натура являет себя такой, какая она есть: она - не совершенна, не абсолютно удачна, - но движется она в верном направлении, и ведут ее начала справедливые и истинные. В философии - все так же, как в обычных разговорах. Как бы ни любили люди собираться вместе, как бы мало ни были расположены они радоваться своему счастью в одиночестве, - все же они самым странным образом привержены сатире. И если злые слова, составленные умело и ловко, произнесенные самоуверенно, способны сойти у людей за неслыханный ум, - то точно так же и ядовитое суждение при смелости слов, хотя и без справедливости в мыслях: люди готовы принять его за истинную философию.