Августин. Чего, тебе кажется, мы хотим достичь когда говорим?

Адеодат. Насколько мне сейчас представляется, или научить или научиться. I

Авг. Одно из этих двух вижу и согласен: в самом деле, говоря, мы явно хотим научить; но научиться каким образом?

А. Каким, ты полагаешь, если не расспрашивая?

Авг. И тогда, как я понимаю, мы хотим не чего другого как научить. Ведь скажи мне, спрашиваешь ли ты ради какой другой причины, кроме как чтобы показать тому, кого спрашиваешь, чего ты хочешь?

А. Верно сказано.

Авг. Тогда ты уже понимаешь, что в речи мы единственно стремимся лишь показать.

А. Не вполне понимаю; ведь если говорить - не что иное как произносить слова, то мы вроде бы то же делаем когда поем. Поскольку мы часто делаем так наедине, без присутствия кого-то научающегося, не думаю, что мы хотим что-то показать.

Авг. Но по-моему существует некий род учения через припоминание, очень важный, как в этой нашей беседе покажет само дело. Впрочем, если ты не считаешь, что мы учимся вспоминая и что припоминающий научает, я тебе перечить не буду и утверждаю уже две причины говорения: или чтобы научить или чтобы напомнить, будь то другим, будь то самим себе; что мы и делаем, когда поем. Или тебе так не кажется?

А. Нет, никак; потому что так редко случается петь для напоминания себе; чаще только ради удовольствия.

Авг. Понимаю твою мысль. Но разве ты не замечаешь, что удовольствие при пении идет от некой модуляции звука; поскольку ее можно и прибавить к словам и отнять от них, одно дело говорить, другое петь? В самом деле, и на флейте и цитре выпевают, и птицы поют, и мы порой без слов напеваем что-то музыкальное, и звук нашего голоса тогда может быть назван песней и не может - речью. Или имеешь что возразить?

А. Совершенно ничего.

Авг. Так не кажется ли тебе, что речь учреждена единственно только ради научения и напоминания?

А. Показалось бы, не смущай меня то, что в молитве мы опять же говорим, а нельзя же думать, что мы научаем чему-то Бога или напоминаем Ему.

Авг. Ты словно не знаешь, что не ради чего другого нам заповедано молиться в затворенных кельях (Матф. 6, 6), каковым именем означены недра ума, как потому что Бог, даруя желаемое нами, не нуждается в наших речах для напоминая или научения. Говорящий членораздельным звуком выносит вовне знак своего желания. Бога же надо искать и молить в самых тайниках разумной души;их он пожелал иметь Своим храмом. Или не читал у Апостола, "Не знаете разве, что вы храм Божий, и дух Бога живет в вас" (1 Кор. 3, 16), и "Во внутреннем человеке живет Христос" (Еф. 3, 16-17)? Где по-твоему приносят жертву правды, как не в храме ума, в тайниках сердца? А где надлежит приносить жертву, там должно и молиться. Потому на молитве нет надобности в наших речах, т.е. в словах вовне произносимых, разве что, как у священников, для выражения мысли вслух не Бога, а человека, чтобы люди, проснувшись через напоминание к согласию с ними, возложили cвое упование на Бога. Или полагаешь иначе?

А. Совершенно согласен.

Авг. Стало быть, тебя не смущает, что верховный Учитель, уча своих учеников молиться, научил их и определенным словам (Матф. 6, 9), причем явно сделал не что иное как показал, каким образом надо говорить при молитве?

А. Меня это вовсе ничуть не смущает: Он научил их не словам, а самим вещам через слова, призванные им же напомнить Кому и о чем надо молиться, молясь, как сказано, в тайниках духа.

Авг. Верно понято; думаю, ты одновременно заметил, пусть кто-то здесь и возразит, что даже не издавая ни одного звука, но имея в уме сами слова, мы говорим внутренно в душе; точно так же и, говоря, мы не что иное делаем как припоминаем, причем память, в которой хранятся слова, перебирая их, приводит на ум сами те вещи, знаками которых эти слова служат.

А. Понимаю и следую.