Итак, ясно, что иногда грех можно совершить вовсе без злой воли, а отсюда - уверенность: нельзя говорить, будто грех - это воля. Ты, конечно, скажешь, что мы грешим, когда принуждены грешить, но не так, как грешат добровольно, как если бы дело обстояло так, будто мы хотели совершить то, о чем знаем, что нам никоим образом не должно совершать. В таком случае кажется, что та злая воля и грех - одно и то же. Мужчина, к примеру, увидев некую женщину, жаждет обладать [ею], и его дух (in ens) через телесное вожделение вздымается так, что воспламеняется позорным желанием соития. Скажешь ли ты из-за этого, что такая воля и постыдное желание - ничто иное, как грех? Отвечаю: если та воля обуздывается добродетелью воздержания и, однако, не подавляется, то что же она сохраняет для битвы и что упорствует в сражении и, побежденная, [все же] не угасает? Где же битва, если нет источника для сражения? И откуда бы взяться награде, если бы не было того, за что мы тяжко претерпели? Когда сражение завершилось, не с чем уже бороться, остается только получить награду; в этом мире мы непрестанно сражаемся, чтобы в том получить венец победителя. Но чтобы битва состоялась, нужно существование врага, который бы сопротивлялся и совершенно не ослабевал. Этот враг - наша злая воля, над которой мы одерживаем победу, подчиняя ее Божьей воле, [но] подчиняя не полностью, так что всегда у нас остается то, против чего мы могли бы упорно бороться. Что значительного мы сделали бы ради Бога, если бы не претерпели ничего противного нашей воле, но наслаждались бы тем, чего хотели? Кто мог бы выразить нам признательность, если бы мы ублажали нашу волю тем, относительно чего утверждаем, что делаем это за-ради самих себя. Или что, ты можешь спросить, заслуживается у Бога: что делаем мы охотно или сопротивляясь? Я, по крайней мере, ничего [на это] не отвечу: ибо при воздаянии Он взвешивает не столько наши деяния, сколько душу, и, как мы в дальнейшем обнаружим, деяние ничего не добавляет к нашим заслугам, [независимо от того], проистекает ли оно из злой или доброй воли. Так как мы предпочитали Божью волю нашей, чтобы скорее следовать Ему, нежели себе, то мы добиваемся перед Ним весомой заслуги на основании совершенства истины, в коей выражается Его совершенство: Я пришел, чтобы исполнить не Свою волю, но волю пославшего Меня (Ев. от Иоанна, VI, 38). К тому Он увещает и нас: Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, притом и самой души своей (то есть если не отказывается от внушений своих [родичей] и от собственной воли, чтобы полностью подчиниться Моим наставлениям), тот не достоин Меня (Ев. от Луки, XIV, 26). Таким образом, нам предписывается ненавидеть отца нашего, не убивая его; таким же образом предписывается ненавидеть нашу волю, чтобы не следовать ей, не разрушая ее, однако, до основания. Ведь Тот, кто говорит: Я не есть желания твои и Отстранись от воли своей (Ср.: Иезекииль, XVIII, 31, 30) - повелевает нам не удовлетворять наших желаний, но и не полностью освобождаться от них. Конечно, удовлетворение их - порок, а лишиться их невозможно по нашей слабости. Грех заключен, следовательно, не в вожделении женщины, но в согласии на вожделение. Осуждается не плотское желание, но согласие на него. Что мы сказали о сладострастии, то же можем заметить и относительно сластолюбия. Некий человек проходит через сад и при виде сладких плодов его охватывает страсть их отведать, однако он сопротивляется своему вожделению, чтобы ничего там тайком, то есть [совершив] грабеж, не сорвать, хотя дух его распалился великой жаждой в предвкушении удовольствия съесть их. Где желание, там несомненно и воля. Тот человек желает [отведать] плод, он не сомневается, что, съев его, испытает удовольствие; его слабая природа, разумеется, побуждает его соблазниться тем, чего нельзя допустить без ведома или без позволения владельца. Человек тот подавляет желание или нет? Нельзя сказать, что он погасил его, ибо так как он не поддался ему, то греха с ним не случилось.