Потому и во всем, что различает ум, напрасно речи способного различить слышит неспособный, разве что ради пользы верить в них без знания; а кто различать способен, тот внутри ученик истины, вовне судья говорящего или скорее его речей. В самом деле, весьма часто он знает говоримое, а сам говорящий не знает. Так, если кто из верящих эпикурейцам и считающих душу смертной выскажет доводы, приводимые более мудрыми людьми в защиту ее бессмертия, при слушателе, способном созерцать духовное, тот сочтет его говорящим истину, при том что говорящий не знает, истину ли говорит, и больше того, считает говоримое крайне ложным, то неужели следует полагать, что он учит тому, чего не знает? А ведь он пользуется теми же словами, какими мог бы пользоваться и знающий.

Так что на долю слов не остается уже и простой способности являть мысль говорящего, раз неясно даже, знает ли он то что говорит. Добавь сюда лгунов и обманщиков, на чьем примере легко поймешь, что слова не только не раскрывают, но даже скрывают смысл. Я ничуть не сомневаюсь, что слова правдивых стремятся и неким образом обещают явить смысл говорящего; с общего согласия они того и достигали бы, будь запрещено говорить лжецам. Хотя часто мы испытывали и на себе и на других, что произносятся слова не о тех вещах, которые на уме, что, по-моему, может случаться двумя способами, или когда у нас, думающих о другом, с уст слетает речение, затверженное в памяти и часто применяемое, что с нами часто бывает при пении гимнов, или когда против нашей воли по ошибке самого языка у нас выскакивают одни слова вместо других; и тут тоже слышатся знаки не тех вещей, какие имеем на уме. Лгущие именно думают тоже о тех вещах, которые говорят, и хотя мы не знаем, правду ли они говорят, мы однако знаем, что у них на уме говоримое, разве что с ними случится одно из двух названных мною; если кто заверит, что это иногда случается, и когда случается явствует, не возражаю, хотя часто это скрыто и часто ускользало от моего слуха.

Но к этим добавляется другой род, очень широко распространенный и семя бесчисленных раздоров и столкновений: когда говорящий обозначает именно то самое что думает, но большей частью только для себя и некоторых других, а для того, с кем говорит, равно как и для многих других его слова имеют другое значение. Например, кто-то скажет в нашем присутствии, что некоторые звери превосходят человека доблестью; мы снести это никак не можем и с великим усердием опровергаем столь ложное я вредоносное суждение, тогда как он, возможно, называет доблестью телесные силы и этим именем высказывает то что думает, не лжет, не заблуждается в вещах, не сцепляет вверенные памяти слова, перебирая в уме что-то другое, и не оговорившись произносит другое чем думал, но просто называет обдумываемую вещь другим чем мы именем, с чем мы тотчас согласились бы, если бы могли заглянуть в его мысль, которую он не сумел изъяснить нам произнесенными им словами в развернутом им суждении. Говорят, что средством от такой ошибки может быть определение. Так, если бы в данном случае он определил, что такое доблесть, стало бы ясно, что спор идет не о деле, а о слове. Я бы и согласился, что оно так, хотя много ли найдешь хороших определителей? Впрочем, вокруг науки определения было много споров; разбирать их здесь было бы некстати, и не вполне я их одобряю.

Опускаю, что многое мы не вполне слышим и, якобы расслышав, долго и много спорим. Так, ты недавно, когда я назвал милосердие каким-то пуническим словом, сказал, что от людей лучше знающих этот язык слышал в качестве его значения благочестие, я же возражая настаивал, что ты вовсе не уловил услышанное; мне показалось, что ты сказал не благочестие, а вера, хотя и сидел ты совсем рядом со мной, и эти два имени никак не могут обмануть слух сходством звука. Я долго был уверен, что ты не уловил сказанного тебе, тогда как сам не уловил сказанного тобою; услышь я тебя как следует, мне никак нe показалось бы нелепым, что благочестие и милосердие называются одним пуническим словом. Такое часто случается; но это, как я сказал, опустим, чтобы не казалось, будто я возвожу напраслину на слова из-за небрежности слушателей или даже из-за человеческой глухоты; более весомо перечисленное выше, когда из слов, отчетливейше воспринятых слухом и латинских, мы не можем, принадлежа к тому же языку, узнать мысли говорящих.

Но вот, уже уступаю и согласен, что когда слова восприяты слухом знающего их, он может уловить, что думал об означаемых ими вещах говорящий; разве он тем самым узнает то, что мы сейчас ищем, меру истинности сказанного?