Но зачем об этом? Чтобы прояснить, наконец, на таких [примерах], что сама воля, то есть желание сделать недозволенное, совсем не называется грехом, ибо, как мы утверждали, он состоит в согласии на него. Мы соглашаемся на недозволенное тогда, когда никоим образом не уклоняемся от его совершения, будучи внутренне готовыми довести это до конца, лишь только представится возможность, итак, всякому, кого ловят на этом умысле (intentio), обвинение кое-что добавляет, преувеличивая грех, но перед Богом он все равно обвиняемый, который силится, сколько может, ради такой проделки, и проделывает это [настолько успешно], насколько [это] от него зависит, даже если его, как вспоминает блаженный Августин, застигнут за сим делом. Но хотя воля не есть грех, и мы подчас, как сказали, совершаем грех против воли, кое кто тем не менее утверждает, что всякий грех доброволен; [правда], в этом вопросе они проводят некоторое различие между грехом и волей, так как одно можно назвать волей (voluntas), а другое своеволием (voluntarium), то есть одно означает собственно волю, а другое - произвол. Но если мы называем грехом то, что предварительно называли собственно грехом, то есть презрение Бога, или: согласие на то, относительно чего знаем, что ради Бога это нужно прекратить, то каким образом мы можем сказать, что грех - это произвол, а значит, что мы хотим презреть Бога? "Грешить" значит, что мы сами хотим либо стать хуже, либо стать достойными осуждения? Как бы ни хотели мы совершить то, за что впоследствии, знаем, нас должно настичь возмездие, то есть за что мы удостоимся наказания, мы, однако, наказанными быть не желаем. Тем самым мы очевидно неправедны, потому что хотим совершить неправедное, но не хотим подвергнуться беспристрастному праведному наказанию: праведная кара неприятна, неправедное же деяние приятно.