Вот мы устали от всех изменений, которые наблюдали на поверхности земного шара, от изменений, происходивших у разных народов, в разные времена, в разных областях Земли, но неужели нет у рода наших братьев общего достояния и общего преимущества? Нет ничего - помимо предрасположенности к разуму, человечности, религии, помимо этих трех Граций, украшающих человеческую жизнь. Государства возникли поздно, и еще позже возникли науки и искусства, но семья - вот извечное творение природы, вот домашний кров ее, где сама природа вселяет в души людей и сама воспитывает в них семена человечности. Языки - разные у каждого народа, в каждом климате, но во всяком языке можно распознать один и тот же человеческий разум, ищущий приметы и признаки вещей. И, наконец, религия, как бы ни различалась она внешне, следы ее можно встретить у каждого, самого жалкого, самого грубого народа, живущего на краю земли. У гренландца и камчадала, у папуаса и жителя Огненной Земли мы встретим проявления религии - в легендах и обрядах,- и даже если бы среди анциков или согнанных со своих мест лесных людей на островах Индийского моря нашелся народ, совершенно лишенный религии, то и это только свидетельствовало бы о его полном одичании.

Однако откуда же религия у этих народов? Неужели всякий жалкий человек сочинял для себя и обряды служения богу и естественную теологию? Нет, эти трудящиеся в поте лица своего народы ничего не сочиняют, они следуют традиции своих отцов. Да и ничто внешнее не подавало им повода к такого рода сочинению, ведь если луку, стрелам, удочкам, одежде научили их животные и природа, то в каком предмете, в какой вещи могли увидеть они религию? У какой научились обрядам? Итак, традиция - вот мать языка и начатков культуры, мать религии и священных ритуалов.

Отсюда сразу же вытекает, что религиозная традиция может пользоваться теми же средствами, что разум и язык, то есть символами. Чтобы распространяться, множиться, мысль должна стать словом; так и обряд должен обрести видимый знак, чтобы сохраниться для других и для потомства; как же сделать незримое зримым, как сохранить пережитую историю, если не с помощью слов и знаков? Вот отчего даже у самых первобытных народов язык религии - самый древний и темный язык, иной раз непонятный и посвященным, тем более чужеземцам. Дело в том, что, сколь бы ни определены были священные символы народа климатическими и национальными условиями жизни, они на протяжении нескольких поколений утрачивали свое значение. И не удивительно: ведь такая судьба поджидает всякую построенную на произвольных знаках систему, всякий язык, если бы только в живом употреблении он не сравнивался постоянно с предметами, если бы он благодаря этому не оставался в памяти как знак и значение. Но если говорить о религии, то там такое живое сопоставление было затруднительно или вообще невозможно, ибо знак относился или к незримой идее, или к истории, к прошлому.

А потому не могло не получаться и так, что жрецы - первоначально мудрецы - не всегда оставались мудрецами. Как только смысл символа утрачивался ими, они превращались в немых служителей идола или же становились красноречивыми лжецами. Это с ними и произошло почти повсеместно, и не потому что их обуяла жажда обмана, а потому что этого требовала сама природа вещей. Та же судьба управляет языком, всяким знанием, искусством, устроением: если невежде хочется говорить или заниматься своим ремеслом, он вынужден скрывать, сочинять, лицемерить; место утраченной истины занимает ложь, видимость. Такова история всех тайн на земле: сначала они скрывали в себе много важного, много существенных знаний, но затем выродились в пустой перезвон, потому что человеческая жизненная мудрость пошла своим путем; так и жрецы - их святыня опустела, и они превратились в несчастных обманщиков.

И в таком виде изображали их в первую очередь правители и мудрецы. Первые занимали высокое положение, сосредоточивали в своих руках всю власть, привыкли не считаться ни с чем, а потому считали своим долгом ограничить даже действие высших, незримых сил и готовы были считать их символы лишь чем-то вроде кукольного спектакля для черни, если не упраздняли их совершенно. Отсюда пошел злополучный спор между троном и алтарем, спор этот продолжался у всех полуцивилизованных народов, но, наконец, попытались соединить вместе обе стороны, и тогда получилось уродливое сооружение - алтарь, воздвигнутый на троне, или трон, воздвигнутый на алтаре. Конечно, от этого несчастного спора теряли только выродившиеся жрецы, потому что с незримой верой спорила вполне зримая сила, тени древней традиции приходилось сражаться с блеском золотого скипетра, некогда освященного и врученного монарху самими жрецами. Итак, времена господства жрецов клонились к закату - по мере того, как росла культура: сначала деспоту было удобно носить корону на голове по милости божией, а потом он счел, что лучше носить ее по своей собственной милости; тем временем правители и мудрецы уже приучили народ к такому скипетру.

Однако - это первое - нельзя отрицать, что только религия принесла народам науку и культуру и что культура и наука в первое время были просто особой религиозной традицией. У всех диких народов незначительные их знания и культура до сих пор связаны с религией. Язык религии у этих диких народов - торжественный, более высокий, на этом языке говорят, когда совершают священные ритуалы, с песнями и плясками, язык этот идет от сказаний глубокой древности, в нем - то единственное, что осталось от древней истории, память о первобытных временах, мерцающий свет знаний. Число и счет дней - основа исчисления времени - это знание всегда было священным, священным осталось и поныне; знания о природе, о небе, каковы бы они ни были, эти знания с давних пор присвоили себе маги всех частей света. В руках жрецов - и все темное царство вопросов и решений, которые бередят душу человека, знание тайн и толкование снов, медицина и искусство предсказания, знание букв, примирение человека с богом, умиротворение усопших и некромантия; у некоторых племен только общий культ и религиозные празднества связывают независимо существующие семьи и превращают их в некую тень целого. История культуры покажет, что и у самых культурных народов все было точно так. И египтяне, и все восточные народы вплоть до самых северных окраин восточного мира, и все культурные народы античности, этруски, греки, римляне - все получили науки из глубин религиозных традиций, под сенью религиозных обрядов; так обрели они поэзию и искусство, музыку и письменность, историю и медицину, естествознание и метафизику, астрономию и летосчисление, даже этику и учение о государстве. Самые древние мудрецы и занимались только одним: они разделяли доставшиеся им семена и взращивали растения; этот процесс продолжался и после них и длился сотни лет. И мы, северные народы, обрели свою науку под видом религии, а потому можем смело сказать вместе с историей всех народов: "Религиозной традиции письменности и языка обязана земля семенами всей более высокой культуры".

Во-вторых. Сама природа вещей подтверждает эти слова, ибо что поднимало человека над животными, что мешало опуститься до уровня животного даже человеку глубоко выродившемуся? Обычно говорят: "Разум и язык". Но человек не мог стать разумным, не будь у него языка, а разум и язык он мог обрести лишь одним путем - замечая единство многого, представляя незримое в зримом, связывая причину и следствие. Чтобы сложились и пришли в связь отвлеченные идеи разума, нужно было, чтобы во всем окружающем мире, во всем хаосе существ человек почувствовал действие незримых сил, нужно было, чтобы это религиозное предчувствие предшествовало отвлеченным идеям и легло в их основу. Так чувствует дикарь действие сил природы, если у него и нет явного понятия о боге; чувство его живо и действенно, о чем свидетельствуют сами суеверия дикарей, само их идолопоклонство. Пока речь идет о рассудочных понятиях зримых вещей, человек поступает, как и животное, а на первую ступеньку высшего разума его должно поднять представление о незримом внутри зримого, о силе, производящей любое действие. Но это и есть то, можно сказать, единственное представление, которое бывает у некультурных народов и которое свойственно трансцендентному разуму, - другие народы просто выразили это представление более многословно. То же -и представление о жизни души после смерти человека. Какими бы путями ни пришел человек к этому представлению, оно только и отличает умирающего человека от животного, и это всеобщее верование народов. Дикари не могут философски доказать бессмертие души, но и философ, по всей видимости, не способен дать такого доказательства, и его разумные доводы могут только укрепить веру, но сама вера всеобща. И даже камчадал причастен к ней, когда тела умерших оставляет на съедение зверям, и туземец Новой Голландии, бросающий трупы в море, причастен к ней. Ни один народ не зарывает своих родственников в земле так, как зарывает животных, - потому что, умирая, всякий дикарь отправляется к праотцам, в страну блаженных. Итак, религиозная традиция, утверждающая бессмертие души, и внутреннее чувство своего существования, не ведающее ни о каком конце, предшествуют разуму, систематически развивающему свои понятия, иначе разум едва ли дошел бы до понятия бессмертия и едва ли выразил бы его с такой мощью. Итак, всеобщая вера людей в жизнь души после смерти - это пирамида религии, воздвигнутая на могилах отцов.

Наконец, божественные законы и обычаи человечности, сказывающиеся хотя бы в отдельных чертах у самых диких народов, - неужели они измышлены разумом за целые тысячелетия, неужели устои их - в переменчивой системе абстракции ума? Не могу поверить в это, даже если судить по истории. Если бы люди были рассеяны по земле как звери и им самим приходилось бы отыскивать внутреннюю форму гуманности, то, несомненно, мы должны были бы встретить и народы, не знающие языка, неразумные, обходящиеся без религии и нравов, ибо все, чем был когда-либо человек, все это есть на Земле еще и теперь. Но ни история, ни опыт не учат нас, что есть где-либо на Земле орангутаны человеческой породы, а сказки позднего Диодора и еще более позднего Плиния о бесчувственных людях и прочих нечеловеческого вида человеческих существах или сами по себе оказываются сказками, или же не заслуживают доверия, будучи свидетельствами одних этих авторов. Преувеличены и легенды о первобытных народах древнего мира, которые рассказывают поэты, желая превознести Орфея или Кадма, - цель описания, время, когда жили поэты, уже исключает их из числа свидетелей истории. А если судить по аналогии климатических условий, то, конечно же, европейский народ, а тем более греческое племя не могли быть более дикими, чем жители Новой Зеландии и обитатели Огненной Земли, а ведь у этих негуманных наций есть и человечность, и язык, и разум. Ни один людоед не ест своих детей и братьев; нечеловеческий обычай съедать людей - это у них жестокое право войны, призванное поддержать мужественный дух и нагнать страх на неприятеля. Итак, эти народы подавляют в себе гуманность перед лицом немногих несчастных, которых приносят они в жертву своему отечеству, как подавляем и мы, европейцы, гуманность, когда речь идет о совсем других вещах, - итак, это творение грубого политического разума. Кроме того, дикари стыдятся своего жестокого обряда перед чужеземцами, тогда как мы, европейцы, не стыдимся своих кровопролитных сражений, а со всяким пленником, если ему выпал печальный жребий, дикари поступали благородно, по-братски. Все эти черты негуманности, когда готтентот заживо зарывает в землю свое дитя, а эскимос сокращает дни жизни своего старика-отца, - это следствия тяжелой нужды, но этим не опровергается изначальное чувство человечности. Разум, пошедший ложным путем, распущенность, роскошь породили среди нас куда более изощренные, мерзкие вещи - разврат, оставляющий далеко позади себя всякую полигамию негров. Но поскольку никто не отрицает, что даже душа содомита, угнетателя, наемного убийцы несет в себе печать гуманности, но искаженную страстями и наглой привычкой так, что ее почти невозможно разобрать, то мне будет позволено считать, что внутренние задатки гуманности столь же всеобщи, как и человеческая природа, и что эти внутренние зада составляют, по существу, природу человека; это я смею утверждать всего прочитанного и проверенного мною о населяющих Землю народов. Человечность древнее спекулятивного разума, сложившегося только, когда человек приучился подмечать признаки вещей и обрел язык, более того, разум лишен был бы всякой мерки в практических вопросах, если бы не брал меру у той самой темной печати, скрытой в глубинах нашей души. Если все обязанности человека - чистые условности, придуманные человеком для того чтобы достичь счастья и определенные человеком на основании опыта, то они перестанут быть моими обязанностями, стоит только отказаться мне от достижения цели, от счастья. Силлогизм разума завершен. Но как же представления об обязанностях проникли в душу человека, никогда в жизни не рассуждавшего ни о счастье, ни о средствах достижения счастья? Как вошли в душу человека обязанности мужа, любовь отца и детей, обязанности перед семьей и обществом; ведь человек не накопил еще опыта добра и зла и, следовательно, должен был сначала показать себя лютым зверем, нечеловеком, а уж только потом стать человеком? Нет, благое божество, ты не оставило на произвол убийственной случайности созданное тобою творение. Ты даровало инстинкт животным, а в душе человека запечатлело свой образ, религию и человечность: статуя заключена в глубине темного мрамора, но изваять сама себя она не может. Это и было делом традиция, наставления, разума и опыта, и в средствах не было недостатка. Черты твоего образа в душе человека где-то стерты, где-то развиты в полную меру, но повсюду они являют изначальную предрасположенность человека, от которой он и не может уже отрешиться, коль скоро осознает ее, - это правило справедливости, это правовые принципы общества, это и моногамия как наиболее естественная для человека форма брака и любви, это и бережное обращение с детьми и уважительное с друзьями и благодетелями, это само предчувствие могущественнейшего и благотворнейшего существа на свете. Сфера изначальных задатков человека, образования и развития их - это и есть подлинный град божий на земле, и все люди, только разделенные на классы и стоящие на разных ступенях,- жители этого города. Счастлив тот, кто может способствовать расширению этого царства истинного внутреннего человеческого творения; он не завидует ни первооткрывателям, ни королям.

Но кто же скажет нам, где и когда возникла эта будящая человеческую душу традиция гуманности и религии, традиция, претерпевшая мало преобразований и распространившаяся до самых окраин мира, где теряются ее темные, неясные следы? Кто научил людей языку - так, как дети учат язык от других, и никто не придумывает себе свой особый разум? Какие символы впервые постиг человек, так что под покровом космогонии и религиозных сказаний к народам и пришли первые семена культуры? С чем связано первое звено в цепи истории нашего рода, в истории его духовного и морального воспитания? Посмотрим, что скажет об этом естественная история Земли и самая древняя традиция народов.