Однако бесспорно, что и среди нас преимущество имеет, по-видимому, та организация, которая больше всех других подготовлена к некоторой универсальности ощущений и отношении. Только эта более тонкая ткань воспринимает и затем сравнивает множество разнородных впечатлений, взвешивает каждое из них и определяет их относительную ценность, между тем как грубое, хотя в отдельных случаях и более острое, чувство повинуется тем немногим ощущениям, к которым оно восприимчивы - без выбора и сравнения, чисто инстинктивно. Нужно либо совсем упустить из виду отличительные характерные черты человечества, которыми оно отличается от обезьяны, либо перестать сомневаться в том, что пресловутая большая острота чувственности некоторых народов представляет собою лишь слепой инстинкт, отодвигающий их назад, к границам животного мира. Правда, мы не единым скачком поднялись на теперешнюю нашу вершину утонченности; однако то обстоятельство, что мы издавна обладали существенным условием этой утонченности - нежной и тем самым всеобъемлющей восприимчивостью, которой нужен был лишь удобный случай для того, чтобы развиться до наивысшей степени совершенства чувственности, - это можно доказать даже исторически. Кровь умеренно смешанного состава легко, но медленно текла в жилах наших предков, готов; ибо их рост был высок, а белизна ослепительна; у них были синие глаза и золотисто-рыжие волосы. Так близко граничила с болезненными индивидами, носящими название альбиносов, та форма человеческого рода, в которой природа хотела объединить наивысшую возможную тонкость с мужественной силой. Позже, чем у всех других человеческих племен, пробуждался у них половой инстинкт, и древний обычай предписывал им всякого рода умеренность до того возраста, когда тело приобретает свой полный рост и крепость всех своих частей. Но мы нигде не находим в отношении готов упоминаний о какой-либо пронизывающей, подобно инстинкту, остроте чувственного восприятия, вроде той, которой обладают кочевые орды Алтая и некоторые американские дикари, но только для определенных видов возбуждения; напротив того, у готов различных свойства человеческой природы гармонично сочетались в общую тонкую восприимчивость. Каким именно образом страна и климат участвовали в развитии этой восприимчивости, в какой мере сцепление судеб, осуществляемое через взаимное влияние народов, способствовало тому, чтобы это человеческое племя, вооруженное этим всеобщим сродством, было поставлено именно в такое положение, при котором все предметы мира на него воздействовали, и оно имело возможность достичь, наконец, восприятия всевозможных впечатлений, - объяснение всего этого здесь отвлекло бы нас чересчур далеко от нашей цели. Явление налицо, этого достаточно; и, по всей вероятности, эти весьма действенные условия, поставившие нас как единое целое на высоту научной и технической культуры, вместе с тем необходимо должны были привести каждого в отдельности ко всем крайностям и преувеличениям утонченной чувственности, которая в том или ином индивиде отчасти пересоздавала остальные природные данные, а отчасти и подавляла их в большей и меньшей степени.

Короче, но едва ли яснее мы могли бы сказать вместо всего предыдущего: правильность представлений стоит в прямом отношении к восприимчивости органа, умноженной на число впечатлений, подлежащих сравнению; но никто не имеет права устанавливать понятия, кроме того, кто получил правильные представления; и, хотя никто но может по существу знать, например, вкусен ли ананас, кроме того человека, который его пробовал, то все же для суждения требуется нечто большее, чем такая проба. Поэтому только европеец может определить, что именно является лакомством, ибо он один из всех других людей обладает тонким анализирующим органом и - в результате разнообразного упражнения - высоко развитой чувственностью, другими словами: у него, действительно, лакомый вкус, и, в сравнении с его пиршеством, удовольствия даже китайской кухни - не более, как грубое обжорство. На европейца работают все части света, они несут ему свои продукты, разнообразные и зачастую даже противоречивые свойства которых только его умудренное восприятие объединяет в совершенное целое. Он один различает и классифицирует разные виды вкуса не только по впечатлению на языке, но и по различиям составных частей каждого вещества, которое он пробует, и по их отношению к питанию и здоровью тела. Правда, мы должны признать, что тонкий вкус, который, обладая неописуемо чуткой способностью различения, умеет отделять друг от друга и сравнивать бесчисленные видоизменения приятного и отвратительного, не способен однако в той же степени исследовать неодинаковую полезность питательных веществ. Самые питательные кушанья обычно - самые безвкусные, и уже по одной этой причине их можно употреблять в течение продолжительного времени: они не ранят нервные сосочки, чрезмерно возбуждая их, и не надоедают частым повторением одного и того же впечатления. Тем не менее ко всему, что вкусно, относится то правило, что здоровому человеку могут повредить не особые свойства этих веществ, а только излишества. Поэтому можно сказать с полной уверенностью, что образование вкусовых органов не может иметь своей единственной, исключительной целью ни удовлетворение голода и жажды, ни предохранение от того, что вредно. Напротив, как ни многообразны в естествознании злоупотребления телеологией, как ни бесспорно то, что она нередко сводится к пустой игре словами, вообще как ни мало в ней абсолютного, - несмотря на все это в данном случае не подлежит сомнению, что изменения, вызываемые в нас употреблением вкусной пищи, прежде всего были направлены на то, чтобы доставлять нам истинное удовольствие; было бы клеветой на природу, если бы мы вздумали утверждать, что она, даровав человеку стремление к радостной жизни, вместе с тем отказала ему со всех сторон в средствах к этому. Следовало бы думать как нечто, само собой разумеющееся, что способность испытывать наслаждение с необходимостью предполагает и соответствующее назначение, раз мы находим в природе предметы, служащие для применения этой способности. Однако это "само собой разумеется" есть дело человеческого здравого смысла и никогда не было делом неких людей, которые хотят убедить и себя и других в том, что у нас ноги - для того, чтобы не ходить, язык - для того, чтобы не ощущать вкуса, глаза - для того, чтобы их не открывать, и так далее. Они усматривают самосохранение в лишениях и терпении; и, хотя они в сущности не очень ценят знание, они тем не менее полагают, что, пожалуй, знание уж скорее является нашим назначением, чем наслаждение. И не удивительно поэтому, что средство, при помощи которого они хотят обойтись без всякого опыта, выше понимания человеческого здравого смысла; и только они одни способны на такой прыжок в пустое пространство.

Мы очень далеки от того, чтобы следовать за ними; напротив, мы считаем, что в нашем земном мире все настолько связано, являясь по очереди то следствием, то причиной, что развитие более тонкой чувственности, а следовательно, и лакомство, возникающее только у цивилизованных народов, со своей стороны тоже должны способствовать общему Просвещению. Безотносительно к той или иной излюбленной гипотезе, чисто исторические факты уже дают именно этот результат. Самые глупые народы питаются самым наипростейшим способом; образ жизни самых умных народов наиболее сложен.