Уже с самого начала нельзя допустить, чтобы мы обошли молчанием определение того предмета, о котором идет речь, что необходимо делать в начал любых диспутов и что обычно делали все ученейшие мужи и у Цицерона предписывает Антоний: "Чтобы объяснить, что является предметом спора, дабы не вынуждать речь блуждать и ошибаться, если противники будут понимать под тем, о чем они спорят, одно то же".

Итак, наслаждение есть благо, которое ищут повсюду [и] которое заключается в удовольствии души и тела почти так определял [его] Эпикур; греки называют его, [наслаждение] "гедонэ"... Под этим словом все [люди], где бы они ни находились, понимают две вещи: радость в душе от сладостного волнения и удовольствие в теле". Высокая нравственность (honestas) есть благо, смысл которого заключается в добродетелях [и которое] желанно ради него самого, а не ради чего-то другого, в этом мнении сходятся Сенека и прочие стоики. Или, как говорит Цицерон, "под добродетельным как таковым мы понимаем то, что может быть похвальным по праву само по себе, независимо от всякой пользы, от каких-либо наград и результатов". ... я полагаю, что к этому определению ты, Катон, ничего не можешь добавить. Каждый из нас называет свое благо не только высшим, но и единственным, ты - основываясь при этом на авторитете Зенона, я же - Аристиппа, который, на мой взгляд, понимал это правильнее всех.

Дело же я поведу в соответствии с правилами риторического искусства, т.е. законным образом. А именно начну с обоснования своей задачи, затем позабочусь об опровержении противника. Итак, то, что наслаждение является высшим благом, не только полагали, как вижу, многие выдающиеся авторы, но и удостоверяет само общее мнение, которое называет общепринятым словом [в обиходной речи] блага души, блага тела и блага судьбы. Из них два последних, как считают трезвые люди стоики, не имеют в себе никакого блага, будто они суть зло. Поскольку нельзя отрицать, что они созданы природой и отданы во власть людей, не понимаю, почему они не числятся среди благ, разве лишь всюду мы порицаем саму природу и виним ее в неразумии либо в несправедливости. И называть ее именно неразумной свойственно людям, говорящим безрассудно. О том же, что она установила что-то более несправедливое, я даже не считал необходимым спорить, раз Катон не поставил это под сомнение в своей тщательной, как всегда, и страстной речи. А что вы думаете о его взгляде и убеждены ли им, [здесь] я испытываю опасение и из-за авторитета [этого] человека, как я сказал, и из-за его красноречия. Теперь же, наилучшие мужи, ради вашей ко мне и моей к каждому из вас благосклонности - я хочу попросить [вас], во-первых, измерять это дело, действительно значительное не личностью [его] защитника, но качеством самой [защиты]; затем не благоволить в молчаливых размышлениях скорее стороне добродетели, чем наслаждения. Предоставьте делу идти своим чередом. Я покажу, где потребуется, что само понятие высокой нравственности является пустым, нелепым и весьма опасным и что нет ничего приятнее, ничего превосходнее наслаждения. Наконец, я молю и заклинаю, чтобы вас уже теперь не разубеждало множество тех, кто расходится со мной, и чтобы не было у вас желания поддерживать их и скорее соглашаться с уловками людей, выдвинувших некую воображаемую высокую нравственность, чем с законом природы. Они громкогласно воспевают стремления к трудностям, что, несомненно, отрицает природа. Мы, придерживающиеся законов самой природы, говорим о стремлении к удовольствиям, они [призывают] к бесцельным страданиям; мы - к радости, они - к мучениям, мы - к наслаждениям; наконец, они - к смерти, мы - к жизни. Вы уже ясно видите, в чем предмет спора. И пока я спорю об этом, вы внимательно слушайте и надейтесь, что я не только докажу [правоту] своего дела, но также разъясню, что противники никогда не делали того, о чем говорят, и, постоянно обманывая или по неразумию, или из-за бесстыдства (а это сильный аргумент в мою пользу), они служила наслаждению; это я весьма хвалю. Ибо никакой вещи не следует добиваться, кроме наслаждения; а искусства лицемерия, к которому ты обычно прибегаешь, и более того - хулы, [само] достойно хулы". Тогда Лоренцо говорит: "Ты прекрасно обещаешь, Веджо, и не только возбуждаешь в нас внимание, но даже и одобрение. Воистину клянусь богами, моя душа молча склоняется в твою пользу, и я прошу (не в обиду Катону будь сказано), чтобы ты доказал то, что пообещал - вещь, которая, право же, послужит мне в удовольствие, что, надеюсь равным образом выпадет на долю [и] остальным. Итак, не бойся, что в этом деле тебе будет недоставать благосклонного отношения. Даже если мы и испытываем сомнения в том, что ты докажешь [это], однако, что тебе должно быть более приятно, желаем, чтобы ты доказал". Здесь Катон говорит: "Вот у тебя, как в древней пословице, мышь разоблачена своей собственной уликой. Сколь открыто Лоренцо сознался в тайне, чтобы не сказать болезни, своей души! Узнаешь одного, узнаешь двоих. Имей в виду, что соединяются не только в результате расположения, поэтических занятий, возраста, но и порочных взглядов. А что ты будешь делать, когда этот не докажет то, что обещал? Разве сможешь ты, признавшись добровольно в своем грехе и в известной мере похвалившись, прикрыть [его] покровом? Разве будешь отрицать, что сказал эти слова, или заявишь, что они выскользнули по неразумию? А потому, чтобы знал ты, что ты сделал, говоря столь дерзко [развязно], [скажу]: он не докажет дела наслаждения, а ты окажешься негодником". Тогда Веджо: "Не страшись, Лоренцо, слов Катона. Если ты окажешься негодником, то я того более негодник. Но тебя и остальных присутствующих я прошу уповать на благое. Пускай мне будет позволено всегда наслаждаться вашей любовью, чтобы решиться на защиту этого дела - не потому, что я страстно желаю, чтобы наслаждение было высшим благом, но потому, что [так] считаю. Но вернемся к делу. Поскольку надо будет спорить о справедливости деяний природы, так как относительно мудрости ее мы сомневаться не можем, что обычно признают также стоики, посмотрим, есть ли какие-то блага у тела и внешних вещей.

Блага, как я сказал, внешних вещей потому называются благами, что готовят наслаждение душе и телу, двум [частям], из которых мы состоим. В противном случае сами по себе они совершенно бесполезны. Действительно, какой смысл в деньгах, страстной любовью к которым охвачены многие, если не воспользоваться ими теперь или не сохранить их для пользования в будущем, т.е. для наслаждения. Без этого же соображения имеющие денежные богатства кажутся мне очень похожими на драконов и грифов, которые огромные запасы золота и драгоценных камней, бесполезные для них (разве лишь случайно они получают удовольствие от их вида), охраняют в неких местах от захвата их пришедшими людьми не менее тщательно, чем пищу и нежное потомство. Впрочем, люди глупее драконов и грифов. Те ведь никаких мучений не испытывают, охраняя богатства; а сколько беспокойства, сколько тревог, сколько мук переносим мы, пример чему Евклион, старик у Плавта. Подобный взгляд [у меня] и на прочие внешние вещи, такие, как благородство, родственные связи, почести, власть, приобретенные для удовольствия их обладателей.

А теперь скажу о благах тела, из которых самое главное - здоровье, далее - красота, затем - силы и, наконец, все остальное. О здоровье можно сказать кратко. Никогда не было никого до такой степени лишенного здравого смысла, кто враждебно относился бы к здоровью. Доказательством этому служит то, что все мы прежде всего думаем о сохранении и возвращении здоровья, хотя иное измышляют о Платоне и некоторых других. Однако те хотели ограничить и урезать [уменьшить] не здоровье, а тучность тела, подобную бурно растущим травам. Да и сам Платон считает нелепостью пренебрегать здоровьем.