Всякий язык есть аналитический метод, и всякий аналитический метод есть язык. Эти две истины, не только простые, но и новые, были доказаны: первая - в моей грамматике, вторая - в моей логике; и можно было убедиться в том, что они проливают свет на искусство говорить и искусство рассуждать, которые они сводят к одному искусству.

Это искусство тем совершенное, чем с большей точностью производится анализ; и анализ достигает тем большей точности, чем лучше постросны языки.

Языки не являются беспорядочной грудой выражений, взятых случайно, или выражений, которыми пользуются лишь потому, что условились ими пользоваться. Если употребление каждого слова предполагает соглашение, то соглашение предполагает причину, заставляющую принимать каждое слово, и аналогия, дающая закон, без которого было бы невозможно понимать друг друга, не допускает абсолютно произвольного выбора. Но так как различные аналогии ведут к различным выражениям, то мы думаем, что выбираем, а это - заблуждение, ибо, чем более мы уверены в том, что вольны выбирать, тем более произвольно выбираем и от этого выбираем хуже.

Первоначальные выражения языка действия даны природой, так как представляют собой следствие нашей организации. Когда даны первоначальные выражения, аналогия создает другие, расширяет этот язык, и постепенно он становится способным представлять все наши идеи, какого бы рода они ни были.

Природа, которая начинает все, начинает язык членораздельных звуков, как она начала язык действия. И аналогия, завершающая языки, создает их хорошо, если продолжает так, как начала природа.

По существу аналогия есть отношение подобия; стало быть, одна вещь может быть выражена многими способами, ибо нет такой вещи, которая не была бы похожа на множество других.

Но различные выражения представляют одну и ту же вещь в различных отношениях, и точки зрения, т.е. отношения, в которых мы рассматриваем вещь, определяют выбор, который мы должны сделать. Тогда выбранное выражение является тем, что называется подходящим словом. Таким образом, среди многих слов всегда имеется одно, которое заслуживает предпочтения, и все наши языки были бы одинаково хорошо созданы, если бы мы всегда умели выбирать [подходящие слова].

Но так как мы довольствуемся тем, что лишь приблизительно знаем, что хотим сказать, и еще менее обременяем себя тем, чтобы узнать, что говорят другие, мы пользуемся выражениями, которые приблизительно подходят, и позволяем и другим пользоваться какими угодно выражениями, лишь бы только в них имелось некоторое сходство или аналогия с нашими. Мы проявляем в этом отношении странную снисходительность друг к другу. Таковы языки, создаваемые обычным употреблением, тем употреблением, которое грамматики считают законодателем. Эти языки, однако, являются лишь общепринятой манерой говорить у народа или у черни, представители которой не очень-то интересуются тем, чтo они говорят. Я говорю "чернь", потому что к этому классу следует отнести всех тех, кто не умеет ясно сказать то, что хочет сказать, будь они хорошо воспитанными людьми или даже философами.

Когда народ плохо подбирает аналогии, он создаст свой язык без точности и без вкуса, так как искажает свои мысли образами, которые не похожи на них или их ухудшают. Его язык делается плохим по той же самой причине, по какой плохо говорят на хорошо созданном языке, когда не улавливают аналогию, которая дала бы подходящее слово.

Ведь в наших обиходных языках, в нашем языке, выбор выражений часто делался на основе столь слабых, столь расплывчатых и несвязных аналогий, а иногда и с таким недостатком вкуса, что выражения эти были образованы как бы случайно. Действительно, создание языков было почти завершено безрассудными варварами, когда их переделали гениальные люди, которые могли говорить лишь так, как говорили все. Они усовершенствовали язык, придав ему его характерные черты, но они не в состоянии были очистить его от всех его пороков.

Именно этот произвол, который, как полагали, наблюдается в языках, привел к заблуждению, что обычай создает их как хочет, и грамматики выдали его капризы за законы. Но то, что они принимают за капризы, есть не что иное, как невежество народов, недостаток здравого смысла и дурной вкус. Ибо когда народы плохо выбирают, это не значит, что они выбирают без основания, это значит лишь, что основание, которое определяло их выбор, не пришло и не могло прийти им на ум. Получается, что варвары-то и создали современные языки.

Выбор слов произволен! Одно из следствий этого заблуждения - мнение о том, что вкус есть лишь каприз, что красоты стиля - лишь условные красоты и что только от нас зависит считать Прадона выше Расина. Не удивительно, что, как бы ни был нелеп произвол, мы вносим его в наши мнения, когда вносим его в наш язык.

Языки тем несовершеннее, чем более произвольными они кажутся. Но заметьте, что они кажутся менее несовершенными у хороших писателей. Когда мысль хорошо выражена, все основано на разуме, вплоть до места каждого слова. Поэтому гениальные люди и создали все, что есть хорошего в языках: и когда я говорю гениальные люди, я не исключаю природу, любимыми учениками которой они являются.

Алгебра представляет собой хорошо построенный язык, и это единственный такой язык: ничто там, по-видимому, не произвольно. Аналогия, которая [в алгебре] никогда не упускается из виду, явным образом ведет от одного выражения к другому. Обычное употребление слов не оказывает здесь никакого влияния. Дело не в том, чтобы говорить, как другие, - нужно говорить согласно наибольшей аналогии, чтобы достичь наибольшей точности. И те, которые создали язык алгебры, почувствовали, что простота стиля определяет все его изящество - истина, малоизвестная нашим обыденным языкам.

Так как алгебра есть язык, созданный аналогией, то аналогия, которая создает язык, создает и методы; или, скорее, метод изобретения есть не что иное, как сама аналогия.

Аналогия - вот к чему, следовательно, сводится все искусство рассуждать, так же как и все искусство говорить; и в этом одном слове мы видим, как мы можем обучаться, усваивая открытия других, и как мы можем их делать сами. Дети учатся языку у своих родителей лишь потому, что с самых ранних лет чувствуют заключенную в нем аналогию; они естественно руководствуются этим методом, который доступен им гораздо больше, чем все другие. Если мы будем поступать, как они, обучаться по аналогии, то все науки станут для нас настолько легкими, насколько это возможно. Ибо в конце концов человек, который кажется наименее способным к наукам, способен по крайней мере обучиться языкам. Ведь хорошо изложенная наука есть лишь хорошо построенный язык.

Математика - это хорошо изложенная наука, языком которой служит алгебра. Посмотрим же, как аналогия заставляет нас рассуждать в этой науке, и мы узнаем, как она должна заставить нас рассуждать в других науках. Вот то, что я предлагаю сделать. Поэтому математика, которую я буду рассматривать, является для меня предметом, подчиненным предмету гораздо более значительному. Речь идет о том, чтобы показать, как можно дать всем наукам ту точность, которая якобы является исключительным уделом математики.

Я ничего не говорю о плане, которому следовал; у меня был план, от которого я не отступал, и тем не менее я его вовсе не составлял себе, потому что, когда начинают с самого начала и не отступают от аналогии, нет нужды составлять план. Не я расположил по порядку части этого сочинения - каждая из них естественно заняла свое место.

Я прошу заметить, что, сводя к аналогии все методы обучения и изобретения, я высказываю истину, которая на практике стара как мир, и, если в теории она кажется сегодня довольно новой или даже довольно необычной, это не моя вина. Прибавлю, что, если бы мы всегда были способны брать в руководители природу, мы знали бы до некоторой степени всё, ничему не учась. Ведь природа никогда не принимает тон философов, которые, даже сбивая нас с пути, не перестают обращаться с нами как с невеждами. Напротив, оказывается, что, следуя природе, мы знаем всё, чему она нас учит. Кажется, стоит открыть глаза, и она заставит нас увидеть то, что мы видим.