Так что если субстанция может принимать те акциденции, которые максимально противоположны, то в еще большей мере ей свойственно принятие иных. И потому [Аристотель] постарался показать, что противоположности привносятся, потому что он отрицал, что сами субстанции противоположны [друг относительно друга].

Отсюда, вероятно, кому-то и показалось, что [субстанции] не могут принимать противоположности и таким образом были способны к восприятию не всех акциденций, и не все акциденции находились в субъекте; он к тому же это отвергал, говоря, что сами [субстанции] способны к восприятию противоположностей, так как они могли в разное время принимать и содержать в себе эти самые противоположности. Ведь белый может стать черным, а холодный - согреться. И ему было излишне добавлять к определению [слова] согласно изменению самого себя, поскольку он, а это ясно, отказал в указанном свойстве [меняться через самое себя] речи (oratio) и рассудку (intellectus) которые, казалось, принимают на себя противоположности сообразно истинности и ложности. Ведь так как они не были субстанциями, они не могли содержать никаких акциденций, пусть даже одно и то же предложение либо одно и то же суждение (intellectus) в разное время могли оказаться истинными или ложными; например, если кто-либо подумает или скажет о сидящем Сократе, что он сидит, то эта мысль, как выражение в речи, будет истинной, и она же будет ложной, после того как [Сократ] встанет. Следовательно, то, что Аристотель добавил [слова] в силу себя или в силу собственного изменения, было [сделано] не по необходимости, а скорее для некоего удовлетворения [оппонентов] . Ведь серьезен был противник, который выдвигал возражение по поводу [речи и рассудка], например, что речь по содержанию нельзя отделить от субстанций, разве что по способу принятия, ибо, разумеется, субстанции могут принимать на себя противоположности через себя и через собственное изменение, а она - в зависимости от состояния (status) другого. Ведь истинными или ложными суждения или предложения становятся в зависимости от того, сидел ли Сократ на скамье или встал с нее. [Аристотель] был вынужден готовить удовлетворительный ответ на это возражение, говоря: однако, если и согласиться с этим, и то все же имеется различие в способе и т.д., хотя и не нашел, что разумно возразить, и не понял, что разъяснение [этого] имеет большое значение. В самом деле, помолчим пока о рассудке, но, кажется, совершенно неразумно спорить о речи, если мы внимательнее рассмотрим истинное положение дела. Но прежде исследуем, о какой речи нужно вести разговор, тем подразумевая, что двуосмысливается (aequivoco) как имя "звук" (vox) - относительно воздуха и меры его напряженности (tenor), - так и слово "речь" (oratio), как это прояснится в трактате о количестве, когда будет обсуждаться, [что такое] речь. Если, допустим, дело касается субстанциальной речи, а не количественно измеряемой, то либо выдвигают неудачные возражения относительно того, [что она - субстанция], либо, также неудачно, ее исключают [из субстанций], хотя она - субстанция. Если же разговор идет о количестве измеряемой речи, то те, кто утверждают, что сами меры не слышатся и ничего не означают, но есть только звучащий воздух, неудачно возражают против того, что истина и ложь свойственны самой [речи]. Тех же, кто далеко отходит от Аристотеля, оспорим в другой раз. Но принимаем ли мы количественно измеряемую либо субстанциальную речь, обозначение истины и лжи, которое ей подобает, не обнаруживается как противоположности, хотя может статься, что они находятся в ней вместе. В самом деле, если кто-нибудь скажет "Петр бежит", то при одном и том же произнесении в силу двоякого смысла слова (aequivocatio vocis) рассудок породит у разных [людей основание] и для истины, и для лжи. Более того: если разговор идет о количественно измеряемой речи, части которой никоим образом вместе не пребывают, то напрасно ему относительно нее [что-либо] возражать, так как она уже исключена [из рассмотрения] через слова: одно и то же число; и та речь, которая ведется о сидящем Сократе, - не та же самая, которая говорится после того, как Сократ встал; но она уже сказана, констатирует Аристотель, и ее уже больше нельзя ухватить. Но и вся [речь] целиком не в состоянии непосредственно выразить нечто одно, ведь то, чего нет, не образует единой сущности (essentia) с тем, что есть. Те [речевые] части, которые высказаны, совсем уже исчезли. Поэтому возражения ему относительно речи приводятся без достаточного основания, если даже не случайно, в силу обычного отождествления людьми по сущности различных произношений из-за сходства их по форме; одним из таких людей и был упомянутый противник.