Открывая ценности заново

Во второй половине XX в. философия пережила очередное потрясе­ние, иногда называемое революцией или скандалом. Вопросы, под­нятые Э. Геттиером (1963), вынудили подвергнуть ревизии классиче­ское понятие знания как обоснованного истинного убеждения (justified true belief – JTB). Все три его элемента были поставлены под сомнение. Нелишне напомнить, что аналитические эпистемоло­ги, говоря о знании, используют специфическую терминологию се­мантического анализа. В таком случае выражение типа «S believes the truth» должно в философском переводе означать «S имеет убеж­дение, т. е. ментальное состояние, которое истинно, т. е. соответ­ствует реальности». После Геттиера оказалось, что эпистемология с трудом справляется с доказательством наличия того или иного субъективного ментального состояния, поскольку рискует слиться с интроспективной психологией. Кроме того, корреспондентное понятие истины, используемое при данном определении знания, не указывает на объективные способы установления соответствия знания реальности. Обоснование же включает множество методов и приемов, между которыми существует лишь ситуационный или конвенциональный выбор.

Трудность как однозначного решения проблемы Геттиера, так и отказа от ее решения вынуждает аналитическую эпистемологию если не пересматривать понятие знания, то, по крайней мере, расши­рять предмет исследования, чтобы опытным путем установить сферу

и границы познания. Так, аналитическая социальная эпистемология1 последние тридцать лет активно осваивает интеллектуальные сферы, которые ранее резко отграничивались от познавательной деятельно­сти. Речь идет, в частности, о сфере норм и ценностей, суждения о ко­торых, казалось бы, не могут оцениваться с точки зрения истины, а потому ранее не рассматривались как говорящие о реальности и не включались в предмет эпистемологии. Такой критической ре­флексии активно способствует аналитическая метафилософия и экс­периментальная философия [Williamson, 2007]. Вместе с тем, уже на самой заре аналитической философии возникает метаэтика, ко­торая специально рассматривает сферу норм и ценностей с точки зре­ния ее логической структуры и выраженности в языке. Новое гибрид­ное философское течение сформировалось благодаря взаимодействию этих концептуальных ресурсов. Оно ознаменовало собой очередную попытку аналитической социальной эпистемологии «встать из крес­ла», т. е. уйти от «кабинетной философии» (armchair philosophy) [Sosa 1991], и получило название эпистемологии добродетелей (virtue epistemology, VE). В российской философии исследования в данном направлении только начинаются. В частности, этой тематике был по­священ тематический номер журнала «Epistemology and Philosophy of Science» (2017, № 3), включивший статьи И.Г. Гаспарова и К.В. Кар­пова. Имеются также некоторые другие публикации [Долматов, 2018; Каримов, 2017; Касавин, 2017; Шевченко, 2017].

По крайней мере, три установки роднят между собой практи­чески всех представителей рассматриваемого течения. Это, во-первых, возврат к эпистемологии как нормативной дисциплине, которая была сильно поколеблена радикально-натуралистической программой У. Куайна. Во-вторых, общим местом является свое­образный субъектоцентризм [Лекторский, 2000], т. е. убеждение в том, что индивидуальные и коллективные субъекты познания, люди и сообщества составляют главный источник эпистемических ценностей и предмет эпистемической оценки. Наконец, в-третьих, непосредственным предметом исследования были выбраны «эпи­стемические добродетели» (epistemic virtues) как качества позна­ющего субъекта, а введение этого понятия имело своей целью ар­тикуляцию ценностных интуиций, так или иначе относящихся к процессу познания.

Представители аналитической VE, несмотря на восприятие уро­ков Э. Геттиера, продолжают в целом двигаться в русле классиче‐ской эпистемологии. Для последней, основанной на понятии знания

как JTB, главными вопросами были, во-первых, определение и кри­терии наличия ментальных состояний (убеждений); во-вторых, поня­тие и критерии истинности; и в-третьих, способы обоснования зна­ния. Аналогично, для мейнстрима VE центральными вопросами становятся, соответственно: определение и критерии наличия эпи­стемических добродетелей как ментальных состояний; отношение добродетелей и истины; способы обоснования тех или иных добро­детелей. Противники мейнстрима апеллируют к VE в стремлении вообще уйти от традиционной аналитической философии с ее дефи­нициями и логическим анализом, попытками решения проблемы Геттиера, контроверзами фундаментализма и когерентизма, интерна­лизма и экстернализма, преодолением скептицизма, искусственными «мысленными экспериментами» и опровержением контрпримеров. Эта альтернативная VE демонстрирует более содержательный под­ход с опорой на художественную литературу, историческую науку и религиозные источники, воскрешает интерес к забытым познава­тельным феноменам вроде понимания или мудрости, а также под­черкивает социально-культурную природу эпистемических доброде­телей.

Конкурирующие подходы VE

Введем различие между широким и узким смыслом термина «virtue epistemology». В широком смысле он включает тезис о том, что эпи­стемические добродетели являются достойным предметом эпистемо­логического исследования. При этом значимость данного тезиса со­храняется вне зависимости от возможности или невозможности определения знания в терминах добродетелей или от понимания по­следних в качестве условия достижения истины. Характеризуя сте­пени совершенства познающего субъекта, добродетели могут не обеспечивать когнитивной надежности (безошибочности). Когни­тивная надежность также нежестко связана со способностью давать эпистемические оценки, определять обоснованность или необосно­ванность некоторого убеждения. Широкий подход открывает воз­можность для выхода VE за пределы классической аналитической эпистемологии и отказа от решения парадоксов Геттиера.

Однако мейнстрим VE во многом отличается узким подходом к своему предмету и методам. Он основан на принятии тезиса, что знание есть истинное убеждение, обязанное интеллектуальным доб­родетелям. Последние надежно ведут к истинным убеждениям и поз‐воляют избегать заблуждений. При этом под добродетелями могут пониматься либо развитые и адекватные когнитивные способности, либо такие моральные черты личности как честность, скромность,

смелость, тщательность – все с прилагательным «интеллектуаль­ный» или «эпистемический».

Что же касается более конкретных вопросов, то в эпистемологии добродетелей нет единства по вопросу о том, что представляют со­бой добродетели такого рода, каковы их сфера и границы, какого рода методы следует использовать для их анализа. С обзором разных версий VE можно ознакомиться в ряде источников [Axtell, 1997; [De­Paul & Zagzebski, 2003; Alfano & Skorburg, 2017]. Для наших же це­лей достаточно рассмотреть два главных кластера. Первый нередко именуется «картезианством», поскольку его представители трактуют интеллектуальные добродетели по аналогии с методом Декарта – как путь к истине. Тот же подход характеризуется натурализмом, т. е. ар­гументацией со ссылкой на данные наук, и дескриптивизмом, т. е. возможностью понять добродетели вне апелляции к морали путем описания когнитивной структуры субъекта. Представители этого подхода (Э. Соса, Э. Голдман, Дж. Греко и др.) считают эпистемиче­скими добродетелями, или достоинствами, развитые чувственные и рациональные способности познающего субъекта, позволяющие проводить различие между истиной и ложью (восприятие, интуиция, интроспекция, дедукция, память). Второй вариант эпистемологии добродетелей развивают, опираясь на аристотелевскую этику добро­детелей, Дж. Макдауэлл [McDowell, 1998], Дж Монтмаркет, Л. Заг­зебски и др. Их рассуждения строятся в стиле трансцендентализма, неявно допускающего некое высшее начало, которому обязана при­рода человека. Нормативизм в их трактовке означает, что интеллек­туальные добродетели имеют моральную основу. Они не согласны, в частности, с Голдманом, в том, что эпистемические добродетели служат только обоснованию знания и являются, прежде всего, на­дежными (reliable – отсюда и название первого течения – virtue relia­bilism) средствами в достижении познавательных целей (истины).

Здесь требуется некоторое разъяснение. Релайбилизм (reliabi­lism) и веритизм (veritism) – два главных принципа, на которых осно­вывается концепция Э. Голдмана, ищущая надежных путей к истине. Она является классической наследницей картезианского проекта, благородного по своей цели – предложить правила научного метода. Однако его результатом стало лишь нормативно-утопическое тре­бование продолжать поиск методов познания истины, а это работа­ющие ученые уже довольно давно усвоили в общем виде. Даже весьма обстоятельный разбор теорий и данных когнитивных и соци­альных наук, анализ позитивных и негативных факторов на пути к истине не дают Голдману каких-то весомых аргументов, которые бы отвечали его собственным критериям. Они не указывают надеж­ных путей к безошибочному и уверенному нахождению истины в на­учном исследовании и не дают нового убедительного обоснования корреспондентной теории истины.

Неудача этого неоклассического варианта VE сказывается и на со­ответствующем подходе к эпистемическим добродетелям, что от­части объясняет пафос риторического вопрошания Монтмаркета: «К чему же все это введение понятия “эпистемической добродете­ли”, если не для того, чтобы придать эпистемологии специальную нормативную функцию?» [Montmarquet, 1993, p. Х]. Он полагает, что эпистемические добродетели представляют собой не биологически заданные когнитивные способности, но свойства характера, приоб­ретенные в результате морального и когнитивного опыта. Дальтон и Лавуазье, Ламарк и Дарвин, Ньютон и Эйнштейн придерживались взглядов, которые получают сегодня разные оценки с точки зрения их истинности. Однако все они были, несомненно, образцами науч­ной добродетели. Поэтому эпистемические добродетели обладают, в первую очередь, нормативной силой, побуждают направлять позна­ние к моральным целям и являются эпистемическими ценностями. В силу этого субъект познания несет моральную ответственность за результаты познавательной деятельности (отсюда название вто­рого течения – virtue responsibilism). У представителей «респонси­билизма» и альтернативной VE мы в большей степени находим ар­тикуляцию и анализ эпистемических норм и ценностей, критику и демонстрацию их амбивалентности, существования в форме пар­ных противоположностей добродетелей и грехов.

Как отвечать на вызовы
эпистемологии добродетелей?

Наш интерес к данному течению обязан именно тем трем вопросам, которые оно актуализирует. Во-первых, в какой мере и в какой форме возможна нормативная эпистемология после Геттиера и Куайна? Во-вторых, в каком смысле субъект познания является источником эпи­стемических ценностей в эпоху неклассической эпистемологии? И наконец, что такое ценностные интуиции и как возможна их арти­куляция, если эпистемология вышла за пределы эмпирической пси­хологии?

Так, даже если определить знание как неслучайно истинное и обоснованное убеждение, обязанное эпистемическим достоинствам познающего субъекта [Sosa, 1991, p. 277], это лишь ставит нас в по­рочный круг, поскольку атрибут «эпистемический» остается неопре­деленным. Определение знания как результата деятельности, или «до­стижения субъекта, которое является заслугой (credit)» и вызывает доверие, положительную оценку [Riggs, 2009, p. 341], вновь не сильно нас продвигает. Под достижением, заслугой, доверием, оценкой вся­кий раз понимаются именно эпистемические феномены, т. е. знание

определяется через себя же. Логическим ходом здесь было бы от­казаться от определений знания вообще и трактовать его как саморе­ферентный абсолют, который ни на что иное опираться не может. Дж. Мур выразил это в адекватном определении добра как предмета этики только через добро: «На вопрос: “Что такое добро?” я скажу, что добро – это добро, и это весь мой ответ» [Мур, 1984, с. 63]. В этом смысле аналитическая эпистемология остается вызовом по отноше­нию ко всем иным способам исследования знания и познания, кото­рые исходят из разных и даже относительных свойств этого феномена. Ее представители не согласны с натуралистическим проектом Куайна и, будучи последовательными, должны не только избегать редукции понятия знания к данным когнитивных наук, но не могут даже при­влекать последние для своих обобщений.

Что же делать в таком случае с тезисом VE, согласно которому субъект является источником интеллектуальных добродетелей? Ведь присущие ему эссенциалистские и фундаменталистские кон­нотации не только не имеют современного звучания, но утратили авторитет уже тогда, когда Д. Юм раскритиковал Т. Рида. Некото­рые представители VE осознали, что нужно отказываться от эпи­стемического индивидуализма и апеллировать к коллективному субъекту, к группе [Kvanvig, 1992]. Сходную позицию выражает и эпистемический ситуационизм (epistemic situationism), провозгла­шающий неизбежную зависимость познающего субъекта от обстоя­тельств. Трудно представить себе субъекта, не включенного в про­цессе познания во взаимодействие с природными объектами, артефактами и другими субъектами в их материальных и социаль­ных условиях; и эти внешние обстоятельства хотя бы частично от­вечают за формирование когнитивных установок. Эпистемический ситуационизм, тем самым, объединяется с подходами в рамках фи­лософии сознания, где идет речь о встроенном (embedded) или рас­ширенном (extended) познании [Alfano, Skorburg, 2017]. В силу это­го когнитивные добродетели должны рассматриваться не как способности субъекта или черты характера личности, но, скорее, как функции всей совокупности взаимодействий, в которых проис­ходит процесс познания. Человек учится воспринимать, мыслить и рассуждать, стремиться к цели, ориентироваться на ценности, со­вершать оценки, культивировать свойства своей личности в ходе субъект-субъектных и субъект-объектных отношений. Здесь нельзя полностью исключить момент случайности, но так же нельзя ли­шить человека свободы воли, позволяющей выстраивать линию своей жизни. Сложная констелляция случайностей и закономерно­стей сопровождает и определяет познавательный процесс, а потому и получаемые человеком истинные знания не абсолютны и могут быть отвергнуты или дополнены. Этому соответствует образ рас­ширенного, коллективного субъекта, добродетели и грехи которого

представляют собой в значительной мере паттерны общественного сознания и поведения.

На этой основе можно подойти к пониманию и того, чем же яв­ляются ценностные интуиции. Поскольку всякий человек представ­ляет собой общественного индивида, то его ценностные интуиции суть проекции тех образцов, которые приняты в его группе и социу­ме в целом. Если же такие интуиции артикулирует теоретик, то он совершает это, с одной стороны, во всеоружии теоретической ре­флексии, а с другой – под властью известных ему теорий и данных. Анализ интуиций оказывается поэтому частным случаем исследова­ния исторических априори (Э. Гуссерль) или культурных универса­лий (В.С. Степин). Философия и искусство порой дают в этом деле удивительные по точности результаты. Однако они могут и должны быть дополнены специальными науками. В помощь индивидуальной интроспекции и рефлексии приходит социологический опрос с по­следующей интерпретацией, контент-анализ соответствующих тек­стов, методы психосемантики и цифровой гуманитаристики и т. п. И хотя представители VE чужды натурализации, они все же вынуж­дены обращаться к частным наукам для поиска эмпирически фун­дированных ответов. О каких именно интуициях идет речь – обще­культурных, национальных, узкогрупповых, ситуативных? Если мы говорим, например, об интеллектуальной открытости, то нужно ли ее понимать в самом общем виде или как интеллектуальную откры­тость по отношению к своим коллегам в условиях благоприятного расположения духа? Учет эмпирических обстоятельств здесь необхо­дим [Zagzebski, 1996, p. 309].

Gettier cases: ситуационный анализ

Представители мейнстрима VE вынуждены решать проблему Гетти­ера, который, как известно, показал, что наши представления, обыч­но считаемые знанием, нередко оказываются следствием случая или удачи. Считается, что разбор таких кейсов, или мысленных экспери­ментов, предоставляет особую эмпирическую фактуру для философ­ского дискурса. Разберем типичный «геттиероподобный» пример, используемый Загзебски [Zagzebski, 1996, pp. 285‒6]. Мэри входит в дом и заглядывает в гостиную. Кто-то знакомый приветствует ее из кресла ее мужа. Она думает: «Мой муж сидит в гостиной», а за­тем заходит в комнату. Но Мэри ошиблась: человек в кресле не ее муж, но его брат, который, как она полагала, находится в другой стране. Ее муж сидел напротив и дремал в другом кресле. И вместе с тем Мэри не ошиблась. Ее убеждение «Мой муж сидит в гостиной» является истинным. Казалось бы, мы столкнулись с парадоксом:

Мэри обладает знанием и одновременно не обладает. Как же его раз­решить? Сторонники VE обстоятельно разбирают этот и другие по­добные случаи; мы не будем повторять их ходы мысли, но произве­дем собственный анализ.

Во-первых, судя по всему, Мэри плохо видит и невнимательна, у нее слабые сенсорные способности (добродетели), если она не мо­жет различить мужа и его брата (они все-таки не близнецы, но могут быть похожи). Впрочем, не исключено, что в гостиной притушен свет, поскольку ее муж дремлет, но мы об условиях восприятия ни­чего не знаем.

Во-вторых, у Мэри нелады с логическим выводом, и эта добро­детель тоже хромает. Она видит кого-то знакомого и на основании этого умозаключает о наличии мужа: ее убеждение плохо обоснова­но. Это типичная энтимема: из посылки «S обладает свойством Q» делается вывод «S обладает свойством Р», а посылка «все S облада­ют свойством Р» пропущена. Если «Сократ человек», то «Сократ смертен» только и если только «Все люди смертны».

В-третьих, при всем этом, убеждение Мэри вовсе не случайно истинно в смысле соответствия действительности. У ее знания име­ются иные основания, кроме непосредственного восприятия или по­спешного вывода; оно вытекает из другого ряда обстоятельств. Веро­ятно, у Мэри есть исходное предпосылочное знание, основанное на опыте, которое может быть названо «базисной когнитивной доб­родетелью», или «встроенным знанием». Она многое знает заранее: что ее муж дома, каковы его привычки, и имеет определенное осно­вание полагать, что он в это время дремлет в гостиной. Она не обяза­на быть особо внимательной у себя дома, могла бы вообще ничего не видеть и предположить ту же картину; наличие в комнате ее деве­ря ничего, в сущности, не меняет.

В-четвертых, данный случай, будучи примером обыденного зна­ния, весьма неточно описан и не поддается строгому анализу. Слиш­ком много обстоятельств вызывает сомнение. Он лишь показывает, что в повседневных ситуациях имеет место особое неточное знание, которое, тем не менее, отличается достаточной адаптивностью.

В-пятых, подобные упрощенные примеры едва ли позволяют выработать образцы решений более сложных проблем. Напротив, они создают впечатление, что извлечены из лекции для малограмот­ных студентов, которым недоступны примеры из истории науки или культуры. Вероятно, следует более тщательно выбирать кейсы, до­стойные философского обсуждения.

Перспективы VE

Установление связей VE с STS, философией науки и этикой науки еще только начинается и образует актуальную перспективу [Fair­weather, 2014]. Однако в целом для мейнстрима VE характерно невнимание к ключевым контроверзам самосознания науки даже в том идеализированном виде, в котором их представил структурный функционализм [Merton, 1965]. Это касается, например, противопо­ложности результативности и добросовестности. Так, профессио­нальный ученый обязан демонстрировать эффективность вложенных в него инвестиций, выраженную в новых и признанных научных ре­зультатах. Его задача – утверждать свой авторитет и приоритет, вы­игрывая в конкуренции с другими учеными. Однако он также дол­жен обеспечивать обоснованность и надежность полученных результатов вне зависимости от попыток других исследователей его опередить. Тот, кто показывает результативность, рискует пожертво­вать добросовестностью, и наоборот. Обоснование возможности или невозможности теоретического решения данного парадокса могло бы быть реальной заслугой эпистемологии добродетелей.

Изучение кодексов разных научных дисциплин также могло бы дать VE новые импульсы. В прикладной и профессиональной этике накоплен огромный материал из научной и общественной практики, ждущий критического анализа и осмысления. Самосознание и прак­тика любой науки включает набор идеалов, норм, ценностей, добро­детелей и грехов. Однако в рамках эпистемологии ценностей почти не проводятся исследования современной науки и техники, в кото­рой уже введены понятия плохой практики (malpractice, misconduct), честной и лживой науки (fair and fraud science) [Sismondo, 2010]. На этой основе можно было бы прояснить понятия интеллектуаль­ной честности (intellectual honesty) [Guenin, 2005] и добросовестно­сти (integrity) [Юдин, 2018], требующие существенного уточнения.

Еще один вызов для VE состоит в том, что рациональные аргу­менты, осуждающие плохую практику, оказываются в науке недоста­точными. Критика и санкции за плохую практику не дают однознач­ного практического эффекта. Ведь они отнимают время и силы у добросовестных ученых и тем самым предоставляют конкурентное преимущество их недобросовестным противникам. При этом плохая практика приносит столько выгоды посредственным ученым, что они готовы терпеть риски морального осуждения, применяя весь ар­сенал средств массмедийного пиара своих мнимых достижений. Вместе с тем, «воздействие новых информационных технологий имеет противоположную направленность: облегчая коммуникации ученых и постепенно интегрируя международное научное сообще­ство, они практически способствуют реализации таких норм, как

универсализм, коллективизм и организованный скептицизм» [Мир­ская, 2005, с. 24]. Итак, пусть аргументы против плохой практики не имеют выраженного утилитаристского резона. Однако средствами VE можно было бы показать, что они направлены не столько про­тив конкретных нарушителей, сколько на утверждение морального супер-эго их противников, на создание «организационного мифа на­уки» [Fuchs, 1993]. Тем самым, сопротивление плохой практике не бессмысленно: оно служит самосознанию хороших ученых, убеж­дая их в возможности сохранения научной солидарности и мораль­но-эпистемической автономии науки, благотворной для общества в целом.

Итоги

Многообразие мнений и течений внутри одного из многочисленных ответвлений аналитической философии наводит на мысль, что его участники последовательно воплощают в жизнь правила некоторого научного этоса. И его идейное «ядро», в терминологии И. Лакато­са, – это требование новизны предлагаемой концепции, ее ясного от­личия от других, а также развернутой аргументации, включающей и критику противников, и доводы в пользу собственной позиции. При этом «защитный пояс», т. е. практика ведения большинства дискуссий, включает методологические стандарты классической эпистемологии, что сдерживает новизну, обеспечивая относительное согласие по поводу обсуждаемых проблем. Несмотря на такую амби­валентность, в главном представители VE правы. Проблематика норм, ценностей и когнитивных добродетелей важна для всех дисци­плин, изучающих познавательный процесс. Эти исследования имеют не только прикладную направленность, но значимы для переосмыс­ления самых глубинных основ современной эпистемологии.

Выражение признательности

Размышления о данной теме обязаны творческим стимулам от многих моих коллег и их работ. Моя благодарность адресована И.Д. Невва­жаю, вдохновившему меня выступить на очередном форуме «Мир че­ловека: нормативное измерение» (Саратов, 2017), а также В.Ю. Перо­ву и Л.В. Шиповаловой, предложившим мне доклад на конференции «Теоретическая и прикладная этика» (Санкт-Петербург, 2018). Тру­ды А.А. Гусейнова и Л.В. Максимова прояснили мне особую при­роду этического дискурса. Общение с Б.Г. Юдиным и П.Д. Тищенко

заставили задуматься о практическом вкладе этики науки в развитие науки и техники. Тематический номер нашего журнала по эпистемо­логии религиозной веры (2017, № 3), собранный И.Г. Гаспаровым и К.В. Карповым, повысил мою информированность по данному во­просу. Весьма полезными были редакционные замечания С.В. Пи­рожковой, П.С. Куслия и С.М. Левина по тексту настоящей статьи. Наконец, моя признательность А.Ю. Антоновскому, инициатору об­суждения доклада М. Вебера «Наука как профессия и призвание»; это навело меня на новую постановку главной проблемы.

Список литературы

Долматов, 2018 – Долматов А.В. Понятие интеллектуальной добродетели как эпистемической нормы // The Digital Scholar: Philosopher’s Lab / Цифровой ученый: лаборатория философа. 2018. Т. 1. № 4. С. 84‒94.

Каримов, 2017 – Каримов А.Р. Гетерофеноменологический метод эпистеми­ческой оценки // Контекст и рефлексия: философия о мире и человеке. 2017. Т. 6. № 5. С. 133‒139.

Касавин, 2017 – Касавин И.Т. Нормы в познании и познание норм // Epistemology & Philosophy of Science / Эпистемология и философия науки. 2017. Т. 54. № 4. С. 8‒19.

Лекторский, 2001 – Лекторский В.А. Эпистемология классическая и неклас­сическая. М.: Эдиториал УРСС, 2001. 256 с.

Мирская, 2005 – Мирская Е.З. Р.К. Мертон и этос классической науки // Философия науки. Вып. 11. Этос науки на рубеже веков. М.: ИФ РАН, 2005. C. 11‒28.

Мур, 1984 – Мур Дж. Принципы этики / Пер. с англ. Л.В. Коноваловой; общ. ред. И.С. Нарского. М.: Прогресс, 1984. 326 с.

Непейвода, 2000 – Непейвода Н.Н. Прикладная логика: учеб. пособие. Но­восибирск: Изд. Новосиб. ун-та, 2000. 521 с.

Шевченко, 2016 – Шевченко А.А. Эпистемология и добродетели // Сибир­ский философский журнал. 2016. Т. 14. № 4. С. 82‒92.

Юдин, 2018 – Юдин Б.Г. Человек. Выход за пределы. М.: Прогресс-Тради­ция, 2018. 472 с.

Alfano & Skorburg, 2017 – Alfano M., Skorburg J.A. The Embedded and Extended Character Hypotheses // The Routledge Handbook of Philosophy of the Social Mind / Ed. by J. Kiverstein. L.: Routledge, 2017. P. 465‒478.

Axtell, 1997 – Axtell G. Recent Work on Virtue Epistemology // American Philosophical Quarterly. 1997. Vol. 34. No. 1. Pp. 1‒26.

DePaul & Zagzebski, 2003 – Intellectual Virtue: Perspectives from Ethics and Epistemology / Ed. by M. DePaul & L. Zagzebski. Oxford: Oxford University Press, 2003. 300 pp.

Fairweather, 2014 – Fairweather A. Virtue Epistemology Naturalized: Bridges Between Virtue Epistemology and Philosophy of Science. Cham: Springer, 2014. 360 pp.

Fuchs, 1993 – Fichs S. Positivism is the Organizational Myth of Science // Perspectives on Science. 1993. Vol. 1. Pp. 1‒23.

Fuller, 1988 – Fuller S. Social Epistemology. Bloomington; Indianapolis: Indiana Univ. Press, 1988. 316 pp.

Goldman, 1999 – Goldman A. Knowledge in a Social World. Oxford: Clarendon Press, 1999. 407 pp.

Guenin, 2005 – Guenin L.M. Intellectual Honesty // Synthese. 2005. Vol. 145. No. 2. Pp. 177‒232.

McDowell, 1998 – McDowell J. Mind, Value, and Reality. Mass.: Harvard Univ. Press, 1998. 416 pp.

Merton, 1973 – Merton R.K. The Ambivalence of Scientists // Merton R.K. The Sociology of Science.Science and Society / Ed. by N.W. Storer. Chicago: Chicago University Press, 1973. Pp. 383‒412.

Montmarquet, 1987 – Montmarquet J.E. Justification: Ethical and Epistemic // Metaphilosophy. 1987. Vol 18. No. 3‒4. Pp. 187‒199.

Riggs, 2009 – Riggs W. Two Problems of Easy Credit // Synthese. 2009. Vol. 169. No. 1. Pp. 201‒216.

Sosa, 1991 – Sosa E. Knowledge in Perspective. Cambridge: Cambridge Univ. Press, 1991. 316 pp.

Williamson, 2007 – Williamson T. Philosophy of Philosophy. Oxford: Blackwell, 2007. 332 pp.

References

Alfano, M. & Skorburg, J.A. “The Embedded and Extended Character Hypo­theses”, in: J. Kiverstein (ed.). The Routledge Handbook of Philosophy of the Social Mind. London: Routledge, 2017, pp. 465‒478.

Axtell, G. “Recent Work on Virtue Epistemology”, American Philosophical Quarterly, 1997, vol. 34, no. 1, pp. 1‒26.

DePaul, M. & Zagzebski, L. (eds.). Intellectual Virtue: Perspectives from Ethics and Epistemology. Oxford: Oxford University Press, 2003, 300 pp.

Dolmatov, A.V. “Ponyatie intellektualnoi dobrodeteli kak epistemicheskoi normy” [The Concept of Epistemic Virtue as an Epistemic Norm], The Digital Scholar: Philo­sopher’s Lab, 2018, vol. 1, no. 4, pp. 84‒94. (In Russian)

Fairweather, A. Virtue Epistemology Naturalized: Bridges Between Virtue Epis­temology and Philosophy of Science. Cham: Springer, 2014, 360 pp.

Fichs, S. “Positivism is the Organizational Myth of Science”, Perspectives on Science, 1993, vol. 1, pp. 1‒23.

Fuller, S. Social Epistemology. Bloomington; Indianapolis: Indiana Univ. Press, 1988, 316 pp.

Goldman, A. Knowledge in a Social World. Oxford: Clarendon Press, 1999, 407 pp.

Guenin, L.M. “Intellectual Honesty”, Synthese, 2005, vol. 145, no. 2, pp. 177‒232.

Karimov, A.R. “Geterofenomenologicheskii metod epistemicheskoi otsenki” [Heterophenomenological Method of the Epistemic Estimation], Kontekst i refleksiya: filosofiya o mire i cheloveke, 2017, vol. 6, no. 5, pp. 133‒139. (In Russian)

Kasavin, I.T. “Normy v poznanii i poznanie norm” [Norms in Cognition and Cognitions of Norms], Epistemology & Philosophy of Science, 2017, vol. 54, no. 4, pp. 8‒19. (In Russian)

Lektorskiy, V.A. Epistemologiya klassicheskaya i neklassicheskaya [Epistemo­logy: Classics and Non-Classics]. Moscow: Editorial URSS, 2001, 256 pp. (In Russian)

McDowell, J. Mind, Value, and Reality. Mass.: Harvard Univ. Press, 1998, 416 pp.

Merton R.K. “The Ambivalence of Scientists”, Merton R.K.; N.W. Storer (ed.). The Sociology of Science. Science and Society. Chicago: Chicago University Press, 1973, pp. 383‒412.

Mirskaya, E.Z. “Merton i etos klassicheskoi nauki” [Merton and the Ethos of Classical Science], Filosofiya nauki – Philosophy of Science, vol. 11. Moscow: IF RAN, 2005, pp. 11‒28. (In Russian)

Montmarquet, J.E. “Justification: Ethical and Epistemic”, Metaphilosophy, 1987, vol. 18, no. 3‒4, pp. 187‒199.

Moore, J., Konovalova, L.V. (transl.). Principy etiki [Principia Ethica]. Moscow: Progress, 1984, 326 pp. (In Russian)

Nepeivoda, N.N. Prikladnaia logika [Applied Logic]. Novosibirsk: Novosibirsk University Press, 2000, 521 pp. (In Russian)

Riggs, W. “Two Problems of Easy Credit”, Synthese, 2009, vol. 169, no. 1, pp. 201‒216.

Shevchenko, A.A. “Epistemologiya i dobrodeteli” [Epistemology and Virtues], Sibirskiy filosofskiy zhurnal – The Siberian Journal of Philosophy, 2016, vol. 14, no. 4, pp. 82‒92. (In Russian)

Sosa, E. Knowledge in Perspective. Cambridge: Cambridge Univertsity Press, 1991, 316 pp.

Williamson, T. Philosophy of Philosophy. Oxford: Blackwell, 2007, 332 pp.

Yudin, B.G. Chelovek. Vyhod za predely [A Man: Going Beyond]. Moscow: Progress Traditsiya, 2018, 472 pp. (In Russian)

1. Наука Нового времени XVII–XIX вв.
глазами ученых

Первый вопрос, который встает перед ученым или философом, раз­мышляющим о науке, это вопрос о том, что такое наука.

Австрийский физик Э. Мах полагал, что наука возникает как некоторый новый, более высокий этап в развитии обыденного мышления, служащего практическим нуждам. «Научное мышле­ние развивается из обыденного, – писал он. – Таким образом, научное мышление является последним звеном в непрерывной цепи биологического развития, начавшегося с первых элементар­ных проявлений жизни» [Мах, 2003, с. 35]. Когда на даче вы со­бираетесь вырастить, скажем, огурцы, то вы думаете о том, как подготовить почву, как подобрать семена, как ухаживать за расте­ниями. Эти обыденные размышления служат непосредственным практическим целям. Но, постепенно развиваясь, человеческий разум отрывается от обыденной практической деятельности и на­чинает ставить перед собой собственные цели. «Ставшее же более сильным, научное мышление создает себе собственные цели, стремится удовлетворить самого себя, устранить умственное стеснение. Выросшее на службе практическим целям, оно с те­чением времени становится само себе господином» [там же, с. 36]. «Наука возникла сначала из биологического и культурного развития, как, по-видимому, некоторая излишняя и побочная его ветвь. Но в настоящее время не может уже быть сомнений, что

она развилась в фактор, в биологическом и культурном отношении самый полезный» [Мах, 2003, с. 437].

С точки зрения Маха, познание заключается, с одной стороны, в приспособлении наших понятий и идей к фактам, а с другой сто­роны – в согласовании наших идей друг с другом. Отсюда и цель научного познания состоит в обеспечении все более точного соответ­ствия наших идей фактам и в создании простой, экономной и непро­тиворечивой системы наших идей. Эта система представляет собой научную теорию, которая в сжатом виде выражает знание, помогаю­щее нам ориентироваться в окружающей среде.

Несколько иную точку зрения на природу науки выразил вели­кий французский математик А. Пуанкаре, который склонен был ви­деть в деятельности ученого не поиск инструментов, полезных для выживания человека, а выражение естественной для человека любо­знательности и его стремления к прекрасному. «Ученый изучает природу не потому, – писал он, – что это полезно; он исследует ее потому, что это доставляет ему наслаждение, а это дает ему насла­ждение потому, что природа прекрасна. Если бы природа не была прекрасной, она не стоила бы того, чтобы быть познанной; жизнь не стоила бы того, чтобы быть прожитой» [Пуанкаре, 1983, с. 292].

Однако, говоря о цели науки, Пуанкаре, кажется, вполне согласен с Махом. Высшей и даже единственной целью научного познания, утверждает он, является получение истинного знания: «Отыскание ис­тины, – писал он, – должно быть целью нашей деятельности; это – единственная цель, которая достойна ее» [там же, с. 155].

А вот крупный немецкий социолог Макс Вебер современник Маха и Пуанкаре, с этим решительно не согласен. Он полагает, что стремление к истинному пониманию мира было характерно лишь для начального периода развития науки Нового времени. Но сейчас уже вполне выяснилась иллюзорность этой цели. «Кто сегодня, – пишет он, – кроме некоторых «взрослых» детей, которых можно встретить как раз среди естествоиспытателей, еще верит в то, что знание астрономии, биологии, физики или химии может – хоть в малейшей степени – объяснить нам смысл мира или хотя бы указать, на каком пути можно напасть на след этого «смысла», если он существует?» [Вебер, 1990, с. 717]. И несколько ниже: «В чем же состоит смысл науки как профессии теперь, когда рассеялись все прежние иллюзии, благодаря которым наука выступала как «путь к истинному бытию», «путь к подлинному искусству», «путь к истинной природе», «путь к истинному Богу», «путь к истинному счастью»? Самый простой ответ на этот вопрос дал Толстой: она лишена смысла, потому что не дает никакого ответа на единственно важные для нас вопросы: «Что нам делать?», «Как нам жить?». А тот факт, что она не дает ответа на данные вопросы, совершенно неоспорим» [там же, с. 718‒719].

Интересно заметить, что физик и математик видят цель науки в получении истинного знания о мире, в построении истинной кар­тины мира. Согласно Маху, истинное знание помогает людям луч­ше ориентироваться в окружающем мире и действовать в нем. Для Пуанкаре истинное знание выражает красоту и гармонию мира и стремление к истине выражает стремление человеческой души к прекрасному. Но Вебер почему-то полагает, что наука изначально стремилась раскрыть смысл мира и научить человека, как ему сле­дует жить. Она не достигла этой цели, поэтому научная деятель­ность лишена смысла. Даже если он согласится с тем, что наука дает нам истинное знание, он не видит, как это истинное научное знание может научить нас жить.

Философия науки второй половины ХХ в. при взгляде на науку ориентируется в основном на Маха и Пуанкаре. Логические позити­висты видели цель науки в получении надежного обоснованного зна­ния. Подлинным знанием они считали такое, которое – прямо или косвенно – могло быть сведено к показаниям органов чувств. И счи­тали своей задачей очищение науки от понятий и предложений, не имеющих никакой связи с чувственным восприятием. К. Поппер вполне в духе Маха и Пуанкаре видел цель науки в получении исти­ны, однако, считая эту цель недостижимой, полагал, что наука к ней все-таки приближается, создавая все более правдоподобные теории. И, конечно, в современной философии науки вполне был осознан тот факт, что наука не стремится и никогда не стремилась решить про­блемы человеческого существования, ответить на вопросы о том, как нужно и для чего стоит жить. Эти вопросы всегда решала филосо­фия. И Вебер, в сущности, обвиняет науку в том, что она не решает философских проблем. Возможно, здесь проявилось различие между естествознанием и общественными науками: представитель естество­знания имеет дело с природой и хочет получить о ней как можно бо­лее точное представление, а обществоведа интересуют проблемы смысла существования человеческих обществ и человека.

Особенно велики расхождения между физиком, математиком и представителем общественных наук в понимании научного про­гресса. В историческом развитии науки Вебер видит только измене­ние, но не прогресс: на смену одним теориям и концепциям прихо­дят другие, а их предшественницы отбрасываются, не оставляя после себя никаких следов. Это чрезвычайно напоминает «наивный фальсификационизм» К. Поппера, с точки зрения которого каждая научная теория через какое-то время фальсифицируется и отбрасы­вается, уступая место новой теории, которая не имеет со своей пред­шественницей ничего общего. Здесь дело обстоит даже хуже, чем в искусстве: в искусстве нет прогресса в смысле восхождения к че­му-то более совершенному, но великое произведение хотя бы сохра­няет свою ценность в потоке времени. В науке, по мнению Вебера,

нет даже этого: научные теории просто отбрасываются и забываются. Возможно, такое пессимистическое отношение к научному прогрессу сложилось у Вебера именно благодаря тому, что, говоря о науке, он имел в виду социологию, политическую экономию, политологию – те области, в которых во времена Вебера еще не сложилось устойчи­вого общепризнанного знания и идеи и теории подобно бабочкам-
однодневкам взлетали на один день, чтобы завтра умереть, ничего по­сле себя не оставив.

Мах и Пуанкаре ориентируются на математизированное есте­ствознание, которое к концу XIX в. уже накопило громадный массив общепризнанного знания и неизмеримо выросло со времен Коперни­ка, Галилея, Кеплера. Поэтому Пуанкаре признает, что в науке суще­ствует прогрессивное накопление знания. Если какие-то соотноше­ния вещей или их свойства и связи однажды установлены, то знание об этом не отбрасывается и не пропадает с приходом новых теорий. «…В теориях есть нечто, – писал он, – что чаще всего выживает. Если одна из них открыла нам истинное отношение, то это отноше­ние является окончательным приобретением; мы найдем его под но­вым одеянием в других теориях, которые будут последовательно во­дворяться на ее месте» [Пуанкаре, 1983, с. 278].

Рассматривая многочисленные примеры из истории науки, Мах тоже приходит к выводу о том, что в науке существует прогресс – в смысле накопления и расширения наших знаний. «Никакое зна­ние, – писал он, – раз уже добытое, не должно быть отброшено, а со­хранено и использовано после критической оценки» [Мах, 2003, с. 46]. Любопытно, что Вебер в своих рассуждениях о науке и науч­ном прогрессе почти совершенно не обращается к истории науки, хотя даже самый беглый взгляд на развитие астрономии и физики от Коперника через Галилея и Кеплера до Ньютона показал бы ему, как осуществляется прогресс в науке. Сама по себе теория Коперни­ка была отброшена, ибо он полагал, что орбиты планет являются окружностями, и сохранил некоторые эпициклы, однако его основ­ная идея – что центром нашей планетной системы является Солнце, а не Земля, – сохранилась и получила развитие в новых теориях.

Обращаясь к вопросу о том, что дает наука обществу, Вебер от­вечает на него следующим образом: «Научный прогресс является ча­стью, и при том важнейшей частью, того процесса интеллектуализа­ции, который происходит с нами на протяжении тысячелетий» [Вебер, 1990, с. 713]. Насколько можно понять, под «интеллектуализацией» Вебер понимает освобождение человеческого сознания от мифов, суе­верий, предрассудков и укрепления уверенности в том, что все можно понять рациональными средствами. «Последнее, в свою очередь озна‐чает, что мир расколдован. Больше не нужно прибегать к магическим средствам, чтобы склонить на свою сторону или подчинить себе духов, как это делал дикарь, для которого существовали подобные

таинственные силы. Теперь все делается с помощью технических средств и расчета. Вот это и есть интеллектуализация» [Вебер, 1990, с. 714]. Однако он не слишком высоко оценивает замену мифов ра­циональным расчетом. Зачем нам стремиться к рационализации и интеллектуализации, спрашивает он, зачем освобождаться от ми­фов и суеверий, если у нас нет ответа на важнейшие вопросы нашего существования: как нам жить и к чему стремиться? Иначе говоря, наука не дает и не может дать ответ на вопрос о смысле существова­ния отдельного человека и всего человечества. Поэтому он полагает, что наука почти ничего не дала для духовно-нравственного развития и роста человечества, более того, интеллектуализация сопровожда­лась даже его нравственной деградацией: «Судьба нашей эпохи с ха­рактерной для нее рационализацией и интеллектуализацией и преж­де всего с расколдовыванием мира заключается в том, что высшие благороднейшие ценности ушли из общественной жизни или в поту­стороннее царство мистической жизни, или в братскую близость непосредственных отношений отдельных индивидов друг к другу» [там же, с. 733‒734].

Конечно, Мах и Пуанкаре, убежденные в том, что наука дает че­ловечеству истинное знание о мире, облегчает и расширяет его ори­ентацию в окружающем мире, совершенно иначе отвечают на вопрос о том, что дала наука человечеству. Действительно, наука не отвечает на вопросы о смысле жизни, о том, что такое добро и зло, она ничего не говорит о нравственных ценностях, тем не менее наука в огром­ной мере содействовала развитию человеческого разума, расшире­нию его кругозора, созданию величественной картины мира – все это значительно обогатило духовный мир человека. В частности, Пу­анкаре говорит об астрономии: «Астрономия полезна, потому что она возвышает нас над нами самими; она полезна, потому что она величественна; она полезна, потому что она прекрасна… Именно она являет нам, как ничтожен человек телом и как он велик духом, ибо ум его в состоянии объять сияющие бездны, где его тело являет­ся лишь темной точкой, в состоянии наслаждаться их безмолвной гармонией. Так приходим мы к сознанию своей мощи. Здесь никакая цена не может быть слишком дорогой, потому что это сознание дела­ет нас сильнее» [Пуанкаре, 1983, с. 227].

Действительно, созерцание звездного неба, выделение созвездий, обнаружение регулярности в движении планет открывало людям огромность окружающего их пространства, рождало мысль о законах, управляющих движением небесных светил. Астрономические вычис­ления дали толчок развитию математики и механики, и, вообще, аст­рономия существенно содействовала развитию человеческого духа. Да, наука не дала ответа на экзистенциальные вопросы человеческого существования, но она могущественно содействовала тому, что чело­веческий дух развился и возвысился до постановки таких вопросов.

Трансформация науки в ХХ в.

Вот так представляли себе науку и ее вклад в развитие человеческого общества крупные ученые в конце XIX – начале ХХ в. И это пред­ставление, в общем, кажется правильным! Поэтому оно и сохраняет­ся в общественном сознании до сих пор. Философы науки ХХ в., опираясь на это представление, занимались в основном анализом языка науки, строением научной теории, описанием ее функций, ее проверкой и обоснованием.

Удивительным кажется то обстоятельство, что философия науки ХХ в. не заметила радикального преобразования научной деятельно­сти – преобразования, которое начало происходить уже в конце XIX – начале ХХ вв. Вебер говорит о том, что деятельность ученого может быть призванием или профессией. Для Маха и Пуанкаре быть уче­ным – это призвание, это внутреннее личное стремление к позна­нию, к решению научных проблем, удовлетворение личной любозна­тельности. В статье «Математическое творчество» Пуанкаре дал блестящее описание этапов научной работы, приводящей к откры­тию. Вебер говорит о том, что деятельность ученого может быть профессией, однако ограничивает профессиональные занятия учено­го преподаванием. В сознании этих мыслителей еще держится тра­диционное представление об ученом-одиночке, который на свой страх и риск, часто за счет своих собственных средств занимается научным поиском. Действительно, Галилей и Кеплер, Гей-Люссак и Лавуазье, Дарвин и Мендель бескорыстно и пылко занимались ре­шением интересовавших их познавательных проблем.

Однако как раз на рубеже XIX–ХХ вв. деятельность ученого на­чинает существенно изменяться: она теряет связь с призванием и пре­вращается в профессию, ученый становится обычным наемным ра­ботником. Наука в этот период начинает переживать такую же трансформацию, которую испытало ремесло в XVI в. Богатые купцы той эпохи стали организовывать мануфактуры, в которых процесс ре­месленного производства был разбит на ряд мелких операций, каж­дую из которых выполнял отдельный человек. Ремесленник изготав­ливал свое изделие сам от начала до конца. Теперь же в процессе изготовления изделия участвовало несколько человек, специализиро­вавшихся на отдельных мелких операциях. Это, несомненно, повыша­ло производительность труда, однако лишало этот труд какой-либо привлекательности для работника. Можно с увлечением и даже вдох­новенно изготавливать сапоги или, скажем, шить платье. Но каждый день прибивать каблук к одной и той же подметке или пришивать пу­говицы к пиджаку можно только за крупное вознаграждение.

В конце XIX в. бизнес и государство в полной мере осознали коммерческую и военную ценность научных исследований. Крупные

корпорации стали организовывать лаборатории и научные центры для использования новейших научных открытий. Государства начали создавать крупные научные институты. Таким образом, место уче­ных-одиночек стали занимать многочисленные коллективы, работа­ющие над заданной им проблемой. Отдельный участник научного коллектива теперь занят разработкой какой-то узкой темы в рамках общей задачи. И это может не приносить ему никакого удовлетворе­ния, не возбуждать никакого интереса. Такого рода деятельность ста­новится безрадостным тяжким трудом, исполняемым для добывания средств к существованию.

Государство финансирует научно-исследовательские организа­ции опять-таки вследствие экономических или военных сообра­жений. И в ХХ в. наука становится средством развития техники, а не средством получения знания. Знание, истина, которые когда-то действительно были приоритетной целью научных исследований, сами по себе бизнесу и государству не нужны, и постепенно они становятся лишь побочным продуктом прикладных исследований. Скажем, США запустили свой «Аполлон» на Луну отнюдь не с це­лью получения какого-то нового знания, а в рамках военного сорев­нования с СССР с целью продемонстрировать мощь своей ракетной техники, хотя, возможно, какие-то новые знания были при этом получены.

Кстати сказать, ученые начала ХХ в. совершенно не считали связь науки с разработкой техники чем-то важным для науки. Ко­нечно, все они осознавали, что наука содействует развитию тех­ники, которая облегчает и улучшает жизнь и труд людей. Но они считали это каким-то побочным, не заслуживающим внимания про­дуктом науки. «Зачем наука занимается тем, – пишет, в частности, Вебер, – что в действительности никогда не кончается и не может закончиться? Прежде всего, возникает ответ: ради чисто практиче­ских, в более широком смысле слова – технических целей… Хоро­шо. Но это имеет какой-то смысл только для практики» [Вебер, 1990, с. 712]. Для ученого развитие техники несущественно и ле­жит вне сферы его интересов. Приблизительно ту же самую мысль высказывает Пуанкаре: «Я не говорю: наука полезна потому, что она научает нас создавать машины; я говорю: машины полезны по­тому, что, работая на нас, они некогда оставят нам больше времени для научных занятий» [Пуанкаре, 1983, с. 231]. И такое представле­ние о соотношении науки и техники было, по-видимому, верным до второй половины XIX в. Но в ХХ в. положение изменилось: нау­ка постепенно превратилась в служанку техники, и ее основной це­лью стал не поиск истины, а поиск новых технологий; наука пре­вратилась в технонауку.

Нетрудно осознать это изменение природы науки в ХХ в., если сравнить достижения ученых XVII–XIX вв. с достижениями науки

последнего столетия. Коперниканская революция радикальным об­разом изменила средневековые представления об окружающем мире и о месте человека в этом мире. Ньютон заложил основы механики и сформулировал законы, управляющие взаимодействием земных и небесных тел. Лавуазье открыл человечеству сложный состав воз­духа, который на протяжении тысячелетий считался простой суб­станцией, и заложил основы научной химии. Фарадей ввел в об­щественное сознание идею электромагнитного поля, существенно обогатив наши представления о субстанции мира. Дарвин создал теорию эволюции, объяснив изменение и развитие биологических видов. Мендель раскрыл природу наследственности. Все эти откры­тия дали человечеству знания об окружающем мире, избавили его от множества суеверий и предрассудков, в громадной степени обогати­ли и расширили его сознание.

А что дала человечеству технонаука ХХ в.? Когда смотришь на историю последнего столетия и сравниваешь ее с предшеству­ющими веками, то в глаза бросаются две чудовищные мировые войны с десятками миллионов жертв; появление и распростране­ние автомобиля и самолета, атомной бомбы, поставившей чело­века на грань самоуничтожения, выход человека в космос, ком­пьютер и Интернет. Но ведь все это – технические достижения, никак не затронувшие духовный мир человека! В эпоху Маха, Пу­анкаре, Вебера наука все еще была увлекательным приключением познающего разума, все еще оставалась вдохновенным поиском истины. Но за прошедшие сто лет она превратилась в служанку капитала и государства, в прислужницу техники. Она уже не со­действует интеллектуализации нашей жизни, о чем говорил Вебер, она не расширяет горизонты нашего сознания, о чем писал Пуан­каре, напротив, эта служанка техники часто служит низменным корыстным или идеологическим целям.

И здесь возникает вопрос: не являемся ли мы свидетелями конца науки как бескорыстного поиска истины, вдохновляемого нашей природной любознательностью и чувством прекрасного? Или умира­ют лишь естественные науки, привязанные к технике?

Список литературы

Вебер, 1990 – Вебер М. Наука как призвание и профессия // Избранные про­изведения. М.: Прогресс, 1990. 808 с.

Мах, 2003 – Мах Э. Познание и заблуждение. М.: БИНОМ, 2003. 456 c.

Пуанкаре, 1983 – Пуанкаре А. О науке. М.: Наука, 1983. 736 c.

References

Weber, M. Nauka kak prizvaniye i professiya [Science as a Vocation], in: We­ber, M. Izbrannyye proizvedeniya [Selected Works]. Moscow: Progress,1990, 808 pp. (In Russian)

Mach, E. Poznaniye i zabluzhdeniye [Cognition and Delusion]. Moscow: BINOM, 2003, 456 pp. (In Russian)

Poincaré, H. O nauke [On Science]. Moscow: Nauka, 1983, 736 pp. (In Russian)

Почему Мах не реалист

Нашу критику тезиса А.Л. Никифорова начнем с «реалистской» ин­терпретации концепции Э. Маха. Мы охотно солидаризируемся с Махом-конструктивистом в его понимании науки как продолже­ния возможностей сознания и языка, как их дополнение с функцией «экономичной», т. е. успешной, гарантированной, апробированной и сохраненной в памяти ориентацией в пространстве и времени (что вовсе не означает адекватной репрезентации объектов). Но ведь именно в силу такой ориентации на «экономию» наука и обхо‐

дится без истины в ее корреспондентском смысле, т. е. не нуждается в том, чтобы знать о том, «как обстоят дела на самом деле» (что в свою очередь также не означает, что и сам ученый не считает ис­тину репрезентацией объектов). Наука (законы и теории) действи­тельно отчасти выступает той самой «мнемонической техникой» успешной ориентации, но не реального доступа к объектам. Но за­чем Никифорову Мах-реалист? Цели науки Мах усматривает вовсе не в поисках пресловутого «соответствия» знания и реальности, а в «замене» или «спасении» теорией явлений [Mach, 1960, p. 577]. Но ведь и Вебер говорит, о том, что ученые расстались с мотиваци­ей, связанной с поиском подлинного бытия. Однако ориентацию на истину как критерий научности и подлинно научного поиска, отличающего настоящего ученого от проводников той или иной ценности, Вебер полностью сохраняет. Иллюзия о Махе-реалисте возникает лишь в контексте приписывания ему псевдокорреспон­дентской теории истины, или словами Никифорова: «цель научного познания состоит в обеспечении все более точного соответствия наших идей фактам». Однако речь у Маха идет о соответствии со­всем другого рода, о соответствии теории и комплексности наших ощущений (фактов).

Почему Пуанкаре не репрезентативист?

В репрезентативистской переинтерпретации конвенциализма Пу­анкаре Никифоров заходит с другой стороны и использует аргу­мент «от прекрасного»: «Ученый изучает природу не потому, – писал он, – что это полезно; …это дает ему наслаждение потому, что природа прекрасна», что и служит источником и стимулом научного поиска. Однако, заметим, в цитате не заложена та идея, которую приписывает Никифоров Пуанкаре и от которой отказы­вается Вебер – а именно идея о том, что открывание истины, ре­альности, замысла Бога, подлинно-прекрасного и подлинно-благо­го для ученого прошлого (Кеплера, Галилея, Ньютона) является целью и мотивом научной деятельности.

Но разве у Пуанкаре идет речь о том, что законы природы вскрывают «зашифрованные» Богом пропорции, симметрии или ре­гулярности? «Для Пуанкаре истинное знание выражает красоту и гар­монию мира», – пишет Никифоров, однако непонятно, как это про­истекает из идеи Пуанкаре о том, что мир и природа – еще до и безотносительно его научного препарирования – служат источни­ком научного вдохновения (особой мотивации, «упоения наукой» в смысле Макса Вебера [Вебер, 1990, c. 707; Бараш, 2018; Касавин, 2019]).

И напротив, в том, что касается релятивизма и конвенциализ­ма, Пуанкаре, как и Вебер, говорит о недостижимости окончатель­ной истины. Так, первый закон Ньютона об инерционном движе­нии, согласно Пуанкаре, не может быть верифицирован, ведь тело всегда подвергается действиям тех или иных сил. Собственно, именно поэтому-то и вынуждены ученые прибегать к конвенциям (типа первого закона Ньютона). Но умаляет ли это ориентацию на истинное познание как мотив научной деятельности? Вовсе нет. И тут Пуанкаре вторит Веберу, поскольку научная конвенция включает известную «долю» объективности [Poincaré, 1905, p. 98]. В этом смысле у Пуанкаре (как и у М. Вебера) сохраняется баланс между истиной как опорой на реальность и истиной как недости­жимым идеалом.

Почему Вебер реалист?

На наш взгляд, Александр Леонидович так же сильно искажает пози­цию Вебера. Немецкий социолог вовсе не обвиняет в науку том, что она не решает «экзистенциальные» или философские проблемы. На­против, ориентируясь в том числе и на стандарты естествознания и выражая общий позитивистский дух эпохи, Вебер утверждает, что наука и не должна утверждать о «правильности» или «неправильно­сти» тех или иных ценностей или предпочтений (= последних целей человеческих действий). Отсюда неверен и весь вывод Никифорова, о том, что представители естествознания и обществоведы по-разно­му видят судьбы науки. Несмотря на все различие номотетических и идеографических наук последние в своей установке на объектив­ность, по мнению Вебера, ничуть не уступают естествознанию.

Что же касается идеи прогресса науки, полный отказ от которого Никифоров приписывает Веберу, то и здесь голословными представ­ляются некоторые утверждения. Так, Вебер нигде не утверждает, что также и эмпирические обобщения, теории среднего уровня будут со временем отклонены. Но базовая интуиция, конечно, верна, и уже стала неоспоримой: для обоснованной научной критики нет ника­ких авторитетов. Поэтому судьба любой «высокой» научной теории в этом смысле предрешена. Что может и не сказываться на некото­рых базовых содержательные понятиях или частных утверждениях (скажем, гелиоцентрический тезис Коперника) в рамках больших теорий. Но даже и в отношении «входящих» в большие теории кон­цептов и понятий со времени Фейерабенда известно, что все они в новых теоретических контекстах меняют свои смыслы (стандарт­ный пример – понятие массы в ньютоновской и релятивистской физи­ке). Поэтому и упомянутый Никифоровым гелиоцентризм Коперника

спасти все-таки не удастся, поскольку, как известно, не Земля враща­ется вокруг Солнца, а оба тела вращаются вокруг общего гравитаци­онного центра.

Что можно спасти в тезисе А.Л. Никифорова?

Какой же вывод мы можем вывести из обсуждаемого панельного тези­са? Во всем ли неправ Никифоров и его утверждения следовало бы «просто отбросить и забыть» как «бабочку-однодневку» вслед за ко­перниковским гелиоцентризмом (и тем самым доказать перформатив­но правоту Вебера нескончаемой сменяемости научных истин)?

Александр Леонидович не аргументами, но самим своим текстом утверждает верный, с нашей точки зрения, конструктивистский под­ход [Лекторский, 2008], демонстрируя произвольность, ограничен­ность и дополнительность всех философских «-измов» и штампов. Так, берклианец Мах и конвенциалист Пуанкаре легким движением руки А.Л. Никифорова именно потому так легко превращаются в реа­листов и сторонников корреспондентской теории истины, что они от­части и действительно выражают эти позиции. И во многом потому, что сами эти философские определения являются неполными, но вы­ражают лишь ситуативное положение наблюдателя-теоретика. Так, со­гласно Пуанкаре, конвенция, конечно, представляет собой соглаше­ние ученых, но эта конвенция не является произвольной, она имеет мир своим референтом, и именно это специфицирует коммуникацию научного сообщества с его «инореференциальной коммуникацией» [Луман, 2017] от всех остальных сообществ и групп. Можно сказать, что сообщество ученых способно сформулировать, обосновать и за­щитить свои конвенции, поскольку сам мир оказывается неким судьей их валидности и одновременно источником единства ученого мира.

Наука XX века и ее достижения

«Наука XX века ничего не дала для духовного развития человека», – несколько неожиданно резюмирует Никифоров. Можно было бы со­гласиться с тем, что наука ничего не дала для духовного развития, но лишь в том смысле, что она вовсе не является такого рода внешним «поставщиком» некого духовного продукта; она, собственно, и есть само это «духовное развитие человека». Наука, прежде всего, пред­стает его оптикой, его органом зрения, некой способности наблюдать с помощью понятий и иных инструментов. И именно в XX в. благо­даря новым возможностям наблюдательной оптики, среди прочего,

был расшифрован геном человека, что средствами генной инженерии уже сейчас позволяет избавить человека от страданий, связанных с на­следственными заболеваниям. Новые наблюдательные способности открыли ученым историю и пространственно-временную структуру мироздания. Собственно, это движение наблюдателя во всех направле­ниях пространства и времени, открытия возможных и нереализовав­шихся миров и есть та самая искомая мотивация доктора Фауста (daß ich erkenne, was die Welt Im Innersten zusammenhält), утрата которой так заботила Вебера и собственно и составляющая духовное развитие чело­века. Современные системы искусственного интеллекта, развитие ис­кусственных нейронных сетей и другие достижения нейронауки реали­зуют давнюю идею человека-машины; освобождают человека от его рутинных практик и пресловутого отчуждения, связанного с необходи­мостью «трудиться» (от самого «труда как рокового проклятия чело­вечества» и главного ограничителя духовной практики), и открывают возможности для «индивидуального конструирования собственных биографий» (Э. Гидденс). Что-то это должно значить и для «духовного развития» человека.

Список литературы

Бараш, 2018 – Бараш Р.Э. Наука Макса Вебера: рецепция и современность // Epistemology & Philosophy of science / Эпистемология и философия науки. 2018. Т. 55. № 4. С. 174‒188.

Вебер, 1990 ‒ Вебер М. Наука как призвание и профессия // Избранные про­изведения. М.: Прогресс, 1990. С. 707‒735.

Касавин, 2019 – Касавин И.Т. Дилемма ученого: профессия или призвание // Вопр. Философии. 2019. № 7. С. 17‒21.

Лекторский, 2008 – Лекторский В.А. и др. Конструктивизм в эпистемологии и науках о человеке // Вопр. философии. 2008. № 3. С. 3‒36.

Луман, 2017 – Луман Н. Эволюция науки // Epistemology & Philosophy of science / Эпистемология и философия науки. 2017. Т. 52. № 2. С. 215‒233.

Mach, 1960 – Mach E. The Science of Mechanics: a Critical and Historical Account on Its Development. N. Y.: Open Court, 1960. 635 pp.

Poincaré, 1905 – Poincaré H. Science and Hypothesis. N. Y.: Science Press, 1905. 274 pp.

References

Barash, R.E. “Nauka Maksa Vebera: recepciya i sovremennost” [Max Weber on Science], Epistemology & Philosophy of Science, 2018, vol. 55, no. 4, pp. 174‒188. (In Russian)

Kasavin, I.T. “Dilemma uchenogo: professiya ili prizvanie” [The Scientist’s Di­lemma: Profession or Vocation], Voprosy filosofii, 2019, vol. 7. pp. 17‒21. (In Russian)

Lektorsky, V.A. et. al. “Konstruktivizm v epistemologii i naukakh o cheloveke” [Constructivism in Epistemology and the Humanities], Vorposy filosofii, 2008, no. 3, pp. 3‒36. (In Russian)

Luhmann, N. “Evolyutsiya nauki” [Evolution of Science], Epistemology & Philosophy of Science, 2017, vol. 52, no. 2, pp. 215‒233. (In Russian)

Mach, E. The Science of Mechanics: a Critical and Historical Account on Its Development. New York: Open Court, 1960, 635 pp.

Poincaré, H. Science and Hypothesis. N. Y.: Science Press, 1905, 274 pp.

Weber, M. Nauka kak prizvaniye i professiya [Science as a Vocation], in: Weber, M. Izbrannyye proizvedeniya [Selected Works]. Moscow: Progress, 1990, pp. 707‒735. (In Russian)

Ответ А.Л. Никифорову по поводу современной технонауки побуж­дает обратиться к вопросу о миссии науки, о ее связи с культурными, гуманистическими, экзистенциальными ценностями. Говоря об этом, мне бы хотелось ввести в обсуждение двух авторов: К. Ясперса и Г. Марселя, которые интерпретировали рост успехов в области нау­ки и техники в контексте духовного обнищания человека, кризиса его творческого самобытия, свободы и индивидуальности в культуре.

Проблема техники и ее влияние на человека и культуру занимает сегодня центральное место в понимании человеческой ситуации. Со­гласно К. Ясперсу, интенсивность внедрения современной техники в жизненный мир человека перевела его в другое качество, и пони­мание человеческого существования не может осуществиться без ис­следования технической реальности [Ясперс, 1986].

Г. Марсель задается сходным вопросом: что есть человек, кон­тролируемый изобретаемыми им техническими средствами? Раз­мышляя об этом, он утверждает, что человек все более и более мыс­лит мир вокруг себя и самого себя под знаком техники [Марсель, 2013, с. 214]. Что это значит и почему это так беспокоит самых раз­ных философов, констатирующих радикальные изменения суще­ствования человека в техническом мире?

Техника – ступень совершенства на пути все более полного удовлетворения потребностей человека. Г. Марсель называет этот вектор развития «практическим антропоцентризмом», который со­провождается уходом от сакрального и в свете которого человек стремится рассматривать себя самого как единственное существо, способное придать миру смысл. «Практический антропоцентризм» приводит к тому, что человек культуру, прошлое, ценности и себя са­мого начинает рассматривать как «устаревшую вещь, ветошь, почти ненужный хлам» [там же, с. 215]. Бескорыстное служение истине, чувство прекрасного, о которых пишет А.Л. Никифоров как истоках научного поиска, относятся к разряду таких же стареющих вещей в усложняющемся и целесообразном техническом мире.

С данной позицией солидарен и К. Ясперс, говоря о совре­менном существовании как техническом механизме или процессе, а о планете – как единой фабрике массового производства. Он трак­тует это как отрыв человека от его почвы, утрату чувства родины, потерю традиции, превращение личности в функционирующую де­таль машины, а духа – в способность обучаться и выполнять полез­ные функции [Ясперс, 1986, с. 121].

Интересно, что техника как часть прогресса является наследни­цей гуманистических оснований европейского понимания культуры, ее стремления к познанию мира и общественному благу. Практиче­ский смысл развития техники часто понимается как преобразование природы и общества для целей человеческого существования, об­легчение жизни, сокращение каждодневных усилий, затрачиваемых

на обеспечение физического существования. И эти цели в какой-то мере достигнуты. Однако сопутствующим проявлением научно-технического развития является дегуманизация культуры. Человек все в большей степени становится приложением технической реаль­ности, обретающей над ним все большую власть. «Исходя из всеце­ло десакрализованной и пессимистической картины мира, люди приходят к тому, чтобы рассматривать жизнь как простой вид энер­гии, стать господином над которой считается важным для мини­мизации ее вредоносных последствий» [Марсель, 2013, с. 222]. В перспективе такого отношения к миру жизнь рассматривается в модусе манипуляции.

Г. Марсель показывает, что десакрализация угрожает целой со­вокупности проявлений культуры, в особенности семье и традициям, ведет к новым формам тоталитаризма [там же, с. 224]. В тоталитар­ных государствах общество старается взять на себя те функции, ко­торые семья утрачивает в процессе воспитания личности. В услови­ях развития электронной культуры таким субъектом, подчиняющим себе личность, являются и СМИ. Технократическая перспектива об­щества, отсылающая к образам мира Кафки и Оруэлла, представляет собой вряд ли привлекательное зрелище с точки зрения человече­ских ценностей. Ее элементами выступают нарастающая экологиче­ская катастрофа, угроза ядерной войны, разрушение традиционной культуры, упадок всего того, что долгое время считалось верши­ной духовных достижений культуры: ценности жизни, творчества, свободы.

Как происходит этот переход от гуманистических стремлений культуры к антигуманистическим? Обращаясь к идеям К. Ясперса, можно ответить так: когда орудия и действия перестают быть сред­ством и становятся самоцелью, когда забываются конечные цели и ценности, а целое исчезает в качестве перспективы. Примерно об этом говорил в своем докладе «Наука как призвание и профессия» М. Вебер.

Вернемся к вопросу, поставленному А.Л. Никифоровым: не явля­емся ли мы свидетелями конца науки как бескорыстного поиска исти­ны, вдохновляемого нашей природной любознательностью и чув­ством прекрасного? В ответ напрашивается следующее. Если этот бескорыстный поиск истины, вдохновляемый лишь любознательно­стью и чувством прекрасного, привел к таким далеким от гуманизма следствиям, значит, вектор научной мотивации необходимо менять. Боюсь, лишь любознательностью и эстетическими критериями от­ношения к действительности сегодня не обойтись. Слишком явно проступили негативные следствия технократической реальности и осо­знана высокая степень ответственности ученого в мире. Домини­рование ценностно-нейтрального инструментального знания, укре­пившееся в культуре Нового времени, должно трансформироваться

во что-то иное. И это происходит, но, к сожалению, не такими быст­рыми темпами, чтобы сравниться с вихрем развития технологий.

Вспомним вопрос М. Вебера, поставленный им в докладе «Наука как призвание и профессия», а именно должна ли наука оставаться на уровне своего утилитарного, практического назначения? В духе его доклада становится понятным, что настоящая наука как часть куль­туры должна быть выше этого сугубо практического плана обустрой­ства жизни и ее миссию следует искать в иной плоскости. Роль фи­лософии и гуманитарных наук состоит в обозначении и сохранении человеческой перспективы науки и технического прогресса, привле­чении внимания общества и ученых к гуманизации техники и ее включенности не только в наращивание господства над природой, но и в решение глобальных проблем современности. Нельзя рассчиты­вать на быстрый результат такой деятельности, однако необходимо смириться с сомнением и противостоять ему, работая не только под влиянием преходящих мотивов, но и перед лицом предельных цен­ностей, особую ответственность за которые в «расколдованном мире» несет именно ученый.

Список литературы

Вебер, 2006 – Вебер М. Наука как призвание и профессия // Вебер М. Избран­ное: протестантская этика и дух капитализма. М.: РОССПЭН, 2006. С. 529‒578.

Марсель, 2013 – Марсель Г. Священное в эпоху техники // Марсель Г. О сме­лости в метафизике: Сб. статей. СПб.: Наука, 2013. С. 212‒228.

Ясперс, 1986 – Ясперс К. Современная техника // Новая технократическая волна на Западе. Сб. ст. М.: Прогресс, 1986. С. 119‒146.

References

Jaspers, K. “Sovremennaya tekhnika” [Modern Technology], in: Novaya tehno­kraticheskaya volna na Zapade [New Technocratic Wave in the West]. Moscow: Progress, 1986, pp. 119‒146. (In Russian)

Marcel, G. “Svyashennoe v epokhu tekhniki” [The Sacred in the Technological Age], in: Marcel, G. O smelosti v metafizike [About Courage in Metaphysics]. Saint Petersburg: Nauka, 2013, pp. 212‒228. (In Russian)

Weber, M. “Nauka kak prizvanie i professiya” [Science as a Vocation], in: We­ber, M. Izbrannoe: Protestantskaya etika i duh kapitalizma [Selected Works: The Pro­testant Ethic and the Spirit of Capitalism]. Moscow: Rosspen, 2006, pp. 529‒578. (In Russian)

Александр Леонидович Никифоров точно подметил трансформа­ции, произошедшие с наукой с конца XIX в. Она превратилась из бескорыстного, зачастую любительского, поиска истины, меня­ющего наше представление о мире, в решение прикладных задач. Конечно же, некоторые из «бескорыстно ищущих истину» ученых, например Э. Мах, признавали прикладное значение научных ис­следований. Наука «поставила себе задачей, пишет Э. Мах, заме­нить бессознательное приспособление, приспособление ощупью, более быстрым, ясно сознанным методическим приспособлением» [Мах, 2003, с. 437]. Но для них эта задача была второстепенной и могла решаться попутно. Хотя уже с 60-х гг. XIX в. стало оче­видно, что прикладные результаты научно-технических исследо­ваний могут оказать влияние на жизнь общества. Изобретенные в период с 1860 по 1880 г. непрерывный прокатный стан, динамит, одноразовая солевая батарейка, телефон, двигатель внутреннего сгорания, противопехотные мины и т. д. с неизбежностью должны были изменить мир за окнами ученых.

В настоящее время ситуация кардинально поменялась – занима­ющиеся «прикладными» и «техническими» исследованиями ученые иногда могут свысока смотреть на своих коллег, ищущих ответы на «фундаментальные» вопросы мироздания. Устройство мира, каза­лось бы, больше не интересует научное сообщество периода техно­науки. Но безоговорочной победы технонауки все же не случилось. Ученые, занимающиеся разработкой теории струн, стремятся найти ответы на фундаментальные вопросы мироздания. Большой адрон­ный коллайдер – один из символов технонауки в массовом сознании сконструирован для того, чтобы подтвердить или опровергнуть «Стандартную модель» – теорию, описывающую строения вещества на фундаментальном уровне. В квантовой механике появилась многомировая интерпретации Хью Эверетта, предполагающая нали­чие «параллельных вселенных», которые, конечно же, не похожи на описываемые фантастами параллельные миры, но все равно за­ставляет нас снова задуматься над устройством мира. Фундамен­тальные научные исследования требуют молчаливого подвига от­дельных ученых, которые никогда не станут «звездами» науки, эти исследования сложно представить без активного использования до­стижений технонауки. Все это свидетельствует о том, что даже в эпо‐ху победившей технонауки происходят открытия, меняющие наше представление о реальности.

Специфика технонауки заключается не только в том, что она встала на службу государству и капиталу, занялась решением при­кладных задач. Основное отличие, на наш взгляд, в том, что она ста­ла наукой массового производства научно-технического знания, тре­бующего активного вовлечения все большего количества людей. В результате сама научная работа больше не предполагает элитарно­сти, она становится повседневной и рутинной практикой. Развитие технонауки требует подготовки все большего количества людей, зна­комых с достижениями науки и техники, научным методом. В мире в 1970 г. в высших учебных заведениях обучались 32,6 млн студен­тов, в 2000 г. ‒ 99,9 млн, а в 2016 г. ‒ уже 215,9 млн [Calderon, 2018, pp. 6‒7]. Массовизация высшего образования, распространение научных знаний – одно из отличий функционирования образователь­ных и научных институций на этапе технонауки.

В результате этих процессов большое количество людей, об­ладающих научными знаниями, теперь работают не только на го­сударство или крупные корпорации. Они сами могут создавать инновационные бизнес-проекты, связанные с использованием научно-технического знания. Но все же основное изменение заключается в том, что некоторые выпускники высших учебных заведений, на­прямую не связанные с научной и научно-технической работой, могут в свободное от работы время заниматься исследовательской деятельностью, направленной как на помощь ученым, так и на удо­влетворение собственного любопытства, – участвовать в проектах гражданской науки. Они могут помогать решать различные науч­ные задачи. Для них научная деятельность не является профессией, они не получают зарплату в научных институциях, не участвуют в конкурсах на получение грантов. Для них занятия наукой связаны с удовлетворением собственного любопытства. Такая наука напо­минает дилетантскую науку периода становления научного знания. Единственное ее отличие в том, что эти люди на определенном уровне знакомы с современной наукой и им нет необходимости за­ново ее изобретать.

Наука дилетантов формирует заявку и на новую социальную роль ученого. Теперь он может стать не только кабинетным ученым или научно-техническим специалистом, работающим на благо госу­дарства или крупных корпораций. Ученый может работать в обще­ственных организациях, благодаря поддержке которых он может за­давать неудобные вопросы представителям власти и бизнеса. В этом случае его интеллектуальная и исследовательская позиция может быть подвергнута лишь самоконтролю, но не может быть отвергну­та, исходя из интересов государства и крупных корпораций. Работа таких ученых может стать первым шагом на пути развития гумани­тарной экспертизы, которую, вслед за Б.Г. Юдиным, можно пред­ставить как социальную практику, «сутью которой является защита

человека в той мере и в тех ситуациях, когда он подвергается воздей­ствию… многочисленных новых технологий, включая технологии социальные» [Юдин, 2006, с. 190]. Подобный ученый выбирает «ка­рьеру» общественного трибуна, выражающего интересы граждан, стоящих за общественными организациями, отстаивающего их пози­цию в дискуссиях с крупными технонаучными проектами. В этом случае работа этих защищающих общество и человека ученых не позволяет большим технонаучным проектам подчинить себе об­щественную жизнь.

Все эти изменения, произошедшие благодаря становлению техно­науки как основного направления развития современного научного знания, привели к складыванию новой ситуации в научном сообще­стве. Теперь оно включает в себя две большие группы: профес­сиональные ученые и ученые-любители. Профессионалы могут ори­ентироваться на решение больших научных и научно-технических проблем, участвовать в крупных или не очень технонаучных проектах, помогать общественным организациям или заниматься гуманитарной экспертизой, им открыты различные пути развития собственной карь­еры. Но для них научная и научно-техническая деятельность – про­фессия, которая не всегда связана с бескорыстным поиском истины. В любом случае именно они двигают науку вперед, формируют совре­менную научную повестку и массово решают научные и научно-тех­нические задачи в университетах, исследовательских институциях и исследовательских центрах корпораций. Но есть еще и гражданская наука дилетантов, для которых научная деятельность – хобби, прино­сящее им удовлетворение. Именно в среде этих гражданских ученых-дилетантов сохраняется стремление к научному поиску, обусловлен­ному только бескорыстным любопытством. Они видят в науке как способ ответа на интересующие их вопросы, так и противостояния идеологическому дискурсу. Профессиональные ученые могут исполь­зовать энтузиазм ученых-дилетантов и привлекать их в свои проекты. Однако возможно, что в скором будущем сами дилетанты смогут фор­мировать свои исследовательские проекты. В результате может сло­житься ситуация, когда все возрастающее количество «дилетантских» исследований поставит под сомнения институциональную специфику профессиональной науки.

Отвечая на вопросы Александра Леонидовича: «не являемся ли мы свидетелями конца науки как бескорыстного поиска истины, вдохновляемого нашей природной любознательностью и чувством прекрасного? Или умирают лишь естественные науки, привязанные к технике?», мы бы не были слишком пессимистичны. Возможно, что мы находимся в ситуации формирования нового образа науки. Науки, в которой будет существовать наука профессионалов и массо­вая наука дилетантов. И если для профессиональных ученых, как и для профессиональных музыкантов, эта деятельность будет связана

с тяжелой и не всегда интересной и приятной работой, то непрофесси­оналы, как и большинство любителей музицировать, будут ориентиро‐ваться на свои собственные желания и стремления, вдохновляться бескорыстным поиском истины, нашей природной любознательно­стью и чувством прекрасного.

Список литературы

Мах, 2003 – Мах Э. Познание и заблуждение. Очерк по психологии исследо­вания. М.: БИНОМ. Лаборатория знаний, 2003. 456 с.

Юдин 2006 – Юдин Б.Г. Необходимость и возможность гуманитарной экс­пертизы // Знание. Понимание. Умение. 2006. № 4. С. 187‒194.

Calderon, 2018 – Calderon A.J. Massification of higher education. Revisited. Melburn, Australia, 2018. 30 p. URL: http://cdn02.pucp.education/academico/2018/08/
23165810/na_mass_revis_230818.pdf (дата обращения: 20.05.2019)

References

Calderon, A.J. Massification of higher education. Revisited. Melburn, Australia, 2018. 30 pp. [http://cdn02.pucp.education/academico/2018/08/23165810/na_mass_
revis_230818.pdf, accessed on 20.05.2019]

Mach, E. Poznanie i zabluzhdenie. Ocherk po psikhologii issledovaniya [Cog­nition and Delusion. Essay on the Psychology of Research]. Moscow: BINOM. Labo­ratoriya znaniy, 2003, 456 p. (In Russian)

Yudin, B.G. “Neobhodimost i vozmozhnost gumanitarnoy ekspertizy” [The Need and the Possibility of Humanitarian Expertise], Znanie. Ponimanie. Umenie – Know­ledge. Understanding. Skill, 2006, no. 4, pp. 187‒194. (In Russian)

А.Л. Никифоров, опираясь на размышления о науке таких филосо­фов и ученых, как А. Пуанкаре, Э. Мах, М. Вебер, К. Поппер, прихо­дит к выводу, что сегодняшняя наука не соответствует тому ее вели­чественному образу, который нарисовали эти мыслители. Автор полагает, что в этом упадке повинна так называемая технонаука, т. е. сращение научных исследований с техникой, экономикой, полити­кой. Технонаука уводит ученых от бескорыстного поиска истины и превращает их в наемных работников, которые обслуживают по­требности власти и бизнеса [Антоновский, Бараш, 2018].

Идея чистой науки, теории, устремленной в горние сферы, не причастной ничему телесному, земному, восходит еще к Платону.

Платон считал, что человеческая душа (разум) принадлежит транс­цендентному миру. Платон ставил умозрение вневременных истин трансцендентного мира неизмеримо выше практического знания, ориентированного на сиюминутную пользу мира материального. И если рассматривать таковое умозрение как высший идеал, то отпа­дение от него является, конечно, упадком.

Однако А.Л. Никифоров не причислил бы себя к платоникам. Его вдохновляет наука, которая изучает не трансцендентный мир неподвижных идей, а, напротив, окружающий нас материальный мир – движение земных и небесных тел, состав воздуха, электромаг­нитное поле и т. д. Именно в этой науке, математическом естество­знании, автор находит идеальное знание, которое служит истине, а не угождает сомнительным потребностям. А поскольку эта наука является естествознанием, т. е. она исследует естественный, при­родный, а не сверхъестественный мир, корни ее следует искать там же – в природном мире. Автор согласен с Махом в том, что наука вы­растает на практической почве на начальных стадиях развития чело­вечества, а затем отрывается от породившего ее лона и начинает жить собственной жизнью, познавая природу из любви к истине, ре­ализуя платоновский идеал знания ради знания. Автор берет в со­юзники также Пуанкаре, который утверждает, что природа прекрас­на, поэтому познание ее доставляет ученому чистое наслаждение, и речь о приобретении практической пользы здесь не идет.

В высказанной автором точке зрения прослеживается двой­ственная позиция позитивизма в отношении науки. С одной сторо­ны, позитивистская философия науки ориентирована на положи­тельное знание, т. е. знание прежде всего чувственное, которое можно подтвердить зрительными, слуховыми и прочими ощущени­ями. С накоплением такого знания позитивисты связывают науч­ный прогресс. Когда наука отделилась от философии (метафизики), она ступила на твердую почву опыта и верифицируемого знания и двинулась по более-менее прямой дороге научных открытий. Именно чувственный, телесный характер новой науки обеспечил ее успех. В этом ее отличие от спекулятивного знания и разнообраз­ных форм философского идеализма и метафизики, для которых несоответствие знания фактам – это проблема фактов. Если бы мы вместе с Платоном избегали земного и телесного, то от новой науки ничего бы не осталось. Мы изучали бы, например, астрономию, как рекомендовал Платон, исходя из «общих положений», а то, что на небе, «оставили бы в стороне». Нас же в отличие от Платона ин­тересует зрительное, чувственное, восприятие «неба», для чего мы создаем и совершенствуем сложнейшую аппаратуру, расширяющую наше зрительное восприятие.

Но, с другой стороны, само позитивистское выделение чувствен­ного (опытного) знания в качестве приоритетного и универсального

(доступного формальному описанию), в качестве наивысшего дости­жения природы и культуры человечества, покинувшего некогда жи­вотный мир, нуждается в обосновании. Интрига же состоит в том, что такое обоснование невозможно найти в опыте. Пусть человек яв­ляется биологической сущностью среди других биологических сущ­ностей и разделяет вместе с ними потребность выживания посред­ством приспособления к среде обитания. Пусть он, коллективный человек, в какой-то момент выделяется из природной среды и приоб­ретает способность к отвлеченным от естественных потребностей занятиям, наивысшим из которых является опытная наука (математи­ческое естествознание). Тогда именно в этом важнейшем пункте освобождения от природы и от всепоглощающей необходимости приспособления к ней следует искать обоснование науки. Это обос­нование в таком случае должно опытным путем подтвердить (вери­фицировать) исторический разрыв между животным миром и чело­веком как носителем духовной культуры, конструктором идеальных языковых форм, главнейшей из которых является формализованная естественно-научная теория. Если бы таковое обоснование было до­стигнуто, то мы могли бы говорить о том, что мы верифицировали сам принцип верифицируемости, который обеспечивает соответ­ствие формального языка науки опытным данным. Тогда мы могли бы согласиться с (нео)позитивистами в том, что наука представляет собой логическую машину для перевода чувственных данных в си­стему формальных утверждений. Тогда у нас были бы основания го­ворить о «чистой» науке, изучающей истинно прекрасное – гар­монию природы и выражающей эту гармонию на подобающем ей языке логики и математики, что и составляет научный метод, кото­рый возвышается как неприступный остров в бурном потоке соци­альных перипетий. Точнее, возвышался до недавнего времени, пока его не захлестнули мутные волны экономических, политических, технических преобразований, питаемых далеко не возвышенными интересами. Тогда мы вместе с А.Л. Никифоровым могли бы горе­вать о том, что подлинная наука умирает, не выдержав натиска того, что она сама же изучает и отчасти создает, – натиска природы и общества.

Но, к счастью или к сожалению, доказать приоритет естественно­научного метода над иными формами культуры, апеллируя к есте­ственно-научному методу, оказалось невозможно. Закономерный крах позитивистских идеализаций науки вызвал к жизни противоположное движение мысли, а именно исторические и социальные исследования науки, которые не стремились оградить науку от влияния общества, но подчеркивали ее вовлеченность в культуру и общественные отно­шения. Примечательно, что значительная часть этих исследований и исследователей сознательно ориентировалась на естественно-науч­ную методологию, на эмпирические методы наблюдения и описания.

Они это делали для того, чтобы воздать науке ее должное, изучать ее так, как она того заслуживает, т. е. средствами самой эмпирической науки. Они выступали против непоследовательности тех, кто, распо­ложившись в герметичном «кресле философа», призывает в свидетели опыт.

Эти исследования принесли немало любопытных открытий. Среди них – убедительные свидетельства в пользу того, что наука не только решала на протяжении всей своей нововременной исто­рии и технические, и социальные задачи, но и заимствовала свои объекты и средства их изучения из так называемой второй приро­ды  – технологически и социально опосредованной реальности. Опытная наука никогда не была и не могла быть «чистой» потому, что ей никогда не противостояла «чистая» природа. Если «грехопа­дение» науки когда-либо совершилось, то оно совершилось вместе с «грехопадением» человечества, т. е. тогда, когда человек покинул условный Эдем и занялся возделыванием природы, переводя окру­жающий мир в формы своей жизнедеятельности. Если же допу­стить, что человеку познающему противостоит не «чистая» при­рода, а те или иные исторические формы культуры, то нужно признать, что нынешнее состояние науки как технонауки не явля­ется ни порочным, ни регрессивным. Оно представляет собой усложнение тех связей и отношений между природой и обществом, которые исходно в ней (науке) присутствовали.

Но для описания и оценки такой науки не годится зауженно по­нимаемый эмпиризм, характерный для позитивизма. Кстати сказать, многие представители социальных и исторических исследований нау­ки (назовем их постпозитивистскими) обращаются к традиции марк­сизма (неомарксизма), которая в свою очередь восходит к диалектике немецкой классической философии. И это неслучайно. В этой тради­ции идеальный язык и метод науки предстают перед нами в своем те­лесном воплощении, в виде развивающихся конкретно-исторических (экономических, социальных, технических и т. п.) форм культуры. Один и ярких представителей этой традиции Э.В. Ильенков пишет: «Несомненно, что “идеальное”, понимаемое как всеобщая форма и за­кон существования и изменения многообразных, эмпирически чув­ственно данных человеку явлений, в своем “чистом виде” выявляется и фиксируется только в исторически сложившихся формах духовной культуры, в социально значимых формах своего выражения (своего “существования”), а не в виде “мимолетных состояний психики от­дельной личности”» [Ильенков, 1979, с. 131].

Какую оценку мы, исходя из постпозитивистской перспективы, могли бы дать привязке науки к технике? Можно согласиться с Пуан­каре в том, что «машины полезны потому, что, работая на нас, они некогда оставят нам больше времени для научных занятий». Одна­ко существует опасность, что из господина и бенефициара техники

человек превратится в ее раба. Машины не только освобождают, но и порабощают. Если техника не оправдывает наших ожиданий в смысле высвобождения досуга, который мы могли бы посвятить прекрасному (науке), значит, она представляет собой веберовскую «железную клетку», из которой не видно звезд. Но между эссен­циалистским восхвалением техники и технофобией существует про­межуточный путь. Этот путь под влиянием той же, критической по отношению к позитивизму, диалектической традиции избирает прагматически ориентированная философия техники. Она говорит о не-нейтральности техники, рассматривая ее в качестве структурно­го элемента жизненного мира. Так понятая техника приобретает цен­ностное, эмоциональное, коммуникативное измерение, она интер­претируется как продолжение телесной организации человека, как условие воплощения человеческого мышления и, в частности, на­учного мышления [Dreyfus, 1972]. Можно сказать, что так понятая тех­ника представляет собой условие возможности науки, но не в смысле того, что она дает человеку досуг, освобождая человека от телесных потребностей и общественных связей. Она, напротив, способствует включенности человека в природу и общество, позволяя конструиро­вать новые объекты и новые средства их познания, материализовать «возможные миры», создавать «зоны обмена» [Касавин, 2017]. Она пробуждает нашу природную любознательность. Поэтому нам не сто­ит порицать науку, привязанную к технике.

Список литературы

Антоновский, Бараш, 2018 – Антоновский А.Ю., Бараш Р.Э. Радикальная наука. Способны ли ученые на общественный протест? // Epistemology & Philo­sophy of Science / Эпистемология и философия науки. 2018. Т. 55. № 2. С. 18‒33.

Ильенков, 1979 – Ильенков Э.В. Проблема идеального. Ч. 1 // Вопр. филосо­фии. 1979. № 6. С. 128‒140.

Касавин, 2017 – Касавин И.Т. Зоны обмена как предмет социальной филосо­фии науки // Epistemology & Philosophy of Science / Эпистемология и философия науки. 2017. Т. 51. № 1. С. 8‒17.

Dreyfus, 1972 – Dreyfus H. What Computers Can’t Do. A Critique of Artificial Reason. N. Y.: Harper & Row, 1972. 252 pp.

References

Antonovski, A.Yu. & Barash, R. E. Radikalnaya nauka. Sposobny li uchenye na obshchestvennyy protest? [Radical Science. Are the Scientists Capable of Social Protest?], Epistemology & Philosophy of Science, 2018, vol. 55, no. 2, pp. 18‒33. (In Russian)

Dreyfus, H. What Computers Can’t Do. A Critique of Artificial Reason. New York: Harper & Row, 1972, 252 pp.

Ilyenkov, E. “Problema ideal’nogo” [The Problem of the Ideal. Part 1.], Vorposy filosofii, 1979, no. 6, pp. 128‒140. (In Russian)

Kasavin, I.T. “Zony obmena kak predmet sotsialnoy filosofii nauki” [Trading Zones as a Subject-Matter of Social Philosophy of Science], Epistemology & Philo­sophy of Science, 2017, vol. 51, no. 1, pp. 8‒17. (In Russian)

Критику технонаучной рациональности, как и критику технологиче­ского прогресса, отличает пафос «тоски по ушедшей эпохе», которая из перспективы сегодняшнего дня предстает более честной, справед­ливой, а главное – «понятной». Научный поиск долгое время был де­лом немногих бескорыстных одиночек, что до недавних пор позволя­ло сводить историю науки к их жизнеописаниям. В ретроспекции научное творчество приобретало сходство с творчеством в искус­стве, философии или литературе. Именно «человекоразмерность» нововременной науки, радикально отличавшая ее от современной высокотехнологичной (и потому «обезличенной» / «дегуманизиро­ванной») науки, позволяла считать стремление к истине главным им­перативом научного поиска. При этом стоит отметить, что вы­явить этот важнейший элемент в целеполагании ученого можно

было, например, путем изучения его биографии и составления пси­хологического портрета. Однако сегодня с достоверностью устано­вить какой-либо один доминирующий мотив на пересечении различ­ных факторов, определяющих деятельность ученых в крупных лабораториях и исследовательских центрах, едва ли возможно. Дело здесь в том, что чем сложнее организована система – а современная наука, бесспорно, является высокоспециализированной системой, – тем труднее внешнему наблюдателю выявить всю совокупность параметров, значимых для ее работы. Пределы наших возможностей в постижении механизмов функционирования «черного ящика», коим сегодня предстает наука, обозначаются лишь констатацией того, что этот «ящик» продолжает существовать (стабильно воспро­изводиться). Но поскольку для современного общества характерна четкая функциональная дифференциация его подсистем, то и наука, будучи одной из таких подсистем, существует благодаря исполне­нию своей функциональной роли (производству знания), а не, ска­жем, в статусе престижного политического проекта – благодаря ис­кусственной поддержке государства.

Тем не менее соотношение индивидуальных устремлений и ин­ституциональных установок в науке требует прояснения. С одной стороны, открытием законов гравитации, электромагнетизма, строе­ния атома человечество действительно обязано лично Ньютону, Фа­радею и Бору. Открытия всегда принадлежат конкретным людям (неслучайно Нобелевские премии до сих пор присуждаются иссле­довательским группам, включающим не более трех человек). В то же время дальнейшее развитие знания, а также последующая техноло­гическая апробация – это всегда «командная» работа. В современной социологии науки (главным образом, в акторно-сетевой теории) су­ществует достаточно радикальная позиция об «уничтожении инди­вида» в современном научном творчестве: «Отныне невозможно провести границу между людьми и техническими средствами. Как следствие, нельзя сказать, что ученые участвуют в конференциях с целью презентации их собственных экспериментальных результа­тов. Напротив, команда отправляет докладчика для представления ее работы, и вполне возможно, что этот докладчик не имеет никакого отношения к представляемым результатам. Фигурально выражаясь, субъективность, субъектность (agency) и ответственность в этих но­вых формах гетерогенной коллективности, которые изобрела боль­шая наука, оказались разрушены» [Callon & Law, 1997, p. 178].

Даже не соглашаясь с таким радикальным тезисом, нельзя не от­метить, что современная наука объединяет две, на первый взгляд, противоположные тенденции. С одной стороны, развитие науки в це­лом характеризует все нарастающая дифференциация и специа­лизация знания, а также – в силу возрастания масштабов решаемых задач – создания крупных исследовательских коллективов. С другой

стороны, нарастающая специализация в существенной мере затруд­няет коммуникацию между представителями различных дисциплин. А значит, стремление к интеграции на локальном уровне соседствует с тенденцией к глобальному «разобщению». В этой связи вспомина­ется ироничное замечание президента Калифорнийского университе­та (крупнейшего научно-исследовательского центра в Силиконовой долине) Кларка Керра, сформулированное еще в середине ХХ в.: «Университет сегодня представляет собой сборище отдельных фа­культетских “предпринимателей” (entrepreneurs), которых объединя­ет лишь общая парковка» [Kerr, 2001, p. 198].

При этом нельзя не отметить, что дух современной «корпоратив­ной» науки в существенной мере определяется внешними – в широ­ком смысле экономическими – соображениями. Большая наука немыслима без больших инвестиций, что, в свою очередь, требует усиления административного контроля за их использованием. В то же время подотчетность научных лабораторий «заказчику» во мно­гом противоречит духу научных изысканий. Научный поиск по опре­делению совершается на территории неизведанного, где продвиже­ние требует большой внутренней свободы и готовности к риску неудачи. Для инвестора же неудачи ученого становятся, в первую очередь, причиной дополнительных затрат и издержек. При этом важно понимать, что по-настоящему прорывные технологические инновации, в которых так заинтересован рынок, появляются лишь по результатам длительных научных изысканий. Отсюда, во-первых, следует, что научные исследования окупаются лишь в долгосрочной перспективе и чаще всего не напрямую, а через конвертацию знания в технологии. А во-вторых, трансформация исследований в иннова­ции обусловлена не только ожиданиями рынка, но и логикой разви­тия знания, что позволяет заметить, что противоречие между «поис­ком истины» и «разработкой технологий», на которое указывает Александр Леонидович, является не столь однозначным. Так, трудно отрицать, что истинность – непременное условие успешного техно­логического применения знания. Невозможно спорить с тем, что, скажем, технология авиастроения будет успешной только тогда, ко­гда в основе ее лежит достоверное знание о законах аэродинамики. С другой стороны, ориентация научного сообщества на разработку технологий действительно может создавать затруднения на пути приращения знания. В тех случаях, когда разработка инноваций свя­зана с коммерческим интересом, научные лаборатории и исследова­тельские центры вынуждены соблюдать режим строжайшей секрет­ности, опасаясь похищения идей и «корпоративного шпионажа» [Shapin, 2008, p. 212]. Такого рода закрытость блокирует доступ к научным разработкам для исследователей извне, существенно ограничивая научную дискуссию и проверку результатов. Кроме того, политика закрытости создает возможности для раздувания

«информационных пузырей» и мошенничества. Исследовательские компании, обещая разработку некоторой «революционной техноло­гии» на основе «секретных научных данных», привлекают венчур­ные инвестиции и создают искусственный спрос на «обещанное чудо». В этой связи чрезвычайно примечательна история компании Theranos, ажиотаж вокруг которой был связан с ожиданием «сенсаци­онного метода» комплексного гематологического анализа на основе лишь одной капли крови (взамен требуемым пробиркам). При этом инвесторы некоторое время упрямо не реагировали на отсутствие научных публикаций по итогам исследований и закрытую финансо­вую и информационную политику компании. Во многом благодаря этому капитализация компании достигала отметки в 4,5 млрд $1. Однако искусственный ажиотаж, не подкрепленный реальными ре­зультатами, обернулся впоследствии многомиллионными исками, об­винениями в мошенничестве и фальсификации данных. Здесь нельзя не отметить, что такого рода примеры укрепляют позицию скепти­ков, убежденных в том, что научные исследования в современном мире становятся бизнес-предприятием и ориентируются в первую очередь на коммерческую выгоду. По-видимому, единственным аргу­ментом против позиции скептика является лишь указание на то, что подобная целевая ориентация оправдывает себя в лишь в кратко­срочной перспективе.

В заключение хотелось бы обратиться к критике технонаучной рациональности с позиции безучастности науки в деле «морального улучшения человечества». Александр Леонидович воспроизводит те­зис М. Вебера о том, что наука никоим образом не затрагивает «ду­ховную сферу» человека, не дает ответов на вопросы о смысле жиз­ни, не способствует разрешению ценностных конфликтов. В этой связи стоит обратить внимание на то, что именно Вебер в своем до­кладе «Наука как призвание и профессия» заложил основу для по­следующей критики экспансии научной рациональности, которая наибольшее свое выражение нашла в работе «Наука в свободном об­ществе» П. Фейерабенда. Отстаивая идею автономии науки, Вебер призывал ученых к отказу от участия в «битве богов» (мировоззрен­ческих дискуссиях) и требовал сохранения идеологической ней­тральности. Любопытно, что позитивистское по духу стремление М. Вебера не допустить политизации науки реализовалось в реляти­вистском по сути тезисе об отсутствии приоритета научных аргумен­тов в обсуждении общезначимых социальных проблем. С учетом ве­беровской установки на самоограничение научного дискурса его же критика беспомощности науки в решении мировоззренческих во­просов выглядит весьма непоследовательной. Если мы отказываем

ученым в праве формулировать суждения «от имени науки» вовне учебных аудиторий и исследовательских лабораторий, то можем ли мы осуждать науку за то, что она не способствует «духовному улуч­шению человечества»?

Список литературы / References

Callon & Law, 1997 – Callon, M. & Law, J. “After the Individual in the Society”, The Canadian Journal of Sociology, 1997, vol. 22, no. 2, pp. 165‒182.

Kerr, 2001 – Kerr, C. The Uses of the University, 5th Ed. Cambridge, MA: Har­vard University Press, 2001, 261 pp.

Shapin, 2008 – Shapin, S. The Scientific Life: A Moral History of a Late Modern Vocation. Chicago and London: Chicago University Press, 2008, 488 pp.

Я приношу искреннюю благодарность всем моим друзьям и колле­гам, которые сочли возможным принять участие в обсуждении моей статьи. Основная мысль, которую я хотел подчеркнуть, заключается в том, что Э. Мах, А. Пуанкаре и М. Вебер выразили представление о науке XVII–XIX вв. Однако на протяжении ХХ в. природа науки существенно изменилась, и ныне наука уже не представляет собой бескорыстный и увлекательный поиск истины, ее главной целью стал поиск новых технологий.

Именно этот вопрос – вопрос об изменении характера науки в ХХ в. – и стал предметом обсуждения в статьях участников дис­куссии. Е.В. Масланов и А.В. Долматов высказывают любопытное соображение о том, что наряду с профессиональной наукой, финан­сируемой государством и бизнесом, в последние десятилетия возни­кает то, что он называет «гражданской» наукой. Люди, обладающие научными знаниями, но не работающие в области профессиональной

науки, могут заниматься научными исследованиями под влиянием внутреннего интереса к познанию. Это – любители, однако порой они способны приходить к результатам, получающим признание профессионального научного сообщества. В институциализирован­ной науке деятельность ученого стала обычной профессией, наука как призвание сейчас вытеснена за пределы научных институтов.

Н.А. Касавина обращает внимание на то, что об опасности сра­щивания науки с техникой, о тех угрозах, которые несет людям тех­нонаука, еще в первой половине ХХ в. писали многие авторы, в част­ности К. Ясперс и Г. Марсель. Однако в советский период нашей истории их критику научно-технического прогресса мы отбрасыва­ли как буржуазный обскурантизм. Наука, научно-технический про­гресс были идолами советской философии, не допускавшими ника­кой критики. И вот только сейчас, когда мы уже на себе ощутили порабощающую человека власть новых технологий и заговорили об их этической экспертизе, мы стали осознавать прозорливость та­ких мыслителей, как Ясперс и Марсель.

Л.А. Тухватулина соглашается, кажется, с тем, что характер со­временной науки изменился, однако она призывает подумать над тем, что между поиском истины и созданием новых технологий вовсе нет противоречия, что это единый процесс, в котором обе стороны равно важны. Эту позицию в свое время высказал наш выдающийся ученый Ж.И. Алферов. Я сознательно противопоставил поиск истины и поиск новых технических средств, но вполне возможно, что Л.А. Тухватули­на права и между этими процессами нет противоречия.

В статье О.Е. Столяровой затронуто много проблем, заслуживаю­щих специального обсуждения. Она полагает, что в основе моих рас­суждений о науке и ее трансформации в ХХ в. лежит позитивистский образ науки – стремление к знанию, опирающемуся на чувственный опыт. Однако при другом представлении о науке и предмете ее изуче­ния мои рассуждения оказываются весьма сомнительными. И в этом я склонен с ней согласиться.

К сожалению, реплика А.Ю. Антоновского отходит от основной темы обсуждения. Главное внимание он уделяет критике моего ис­толкования взглядов Маха, Пуанкаре и Вебера. Он утверждает, будто я приписываю Маху и Пуанкаре согласие с корреспондентной теори­ей истины, и подвергает это критике. Эти ученые действительно ча­сто говорили об истине. В каком смысле? – В то время это понятие использовалось в неопределенном аристотелевском смысле, и в этом смысле использовали его и они.

Действительно, характер науки изменился в ХХ в., но традици­онная философия науки, кажется, не заметила этого изменения. Те­перь мы должны по-новому взглянуть на науку и на плоды научно-технического прогресса.

Введение

Проблема Геттиера – самая заметная проблема аналитической эписте­мологии в XX в. Она опровергает такие подходы в знании, в которых убеждение и истина являются его необходимыми и обособленными друг от друга элементами. В России существует достаточно обширная дискуссия на эту тему1. В данной статье я разберу стратегии преодо­ления этой проблемы. В настоящей работе рассмотрены стратегии возможного решения проблемы Геттиера. В начале статьи затронуты вопросы генеалогии проблемы: почему она возникла в философии так поздно и отчего оказалась актуальной для эпистемологии. Далее рас­смотрены основные конвенции, которые были достигнуты в рамках дискуссии по этой проблематике. Этот раздел содержит ответы на воз­можные возражения в адрес аналитических эпистемологов. После раскрыты стратегии сохранения анализа знания на примере избран­ных эпистемологических теорий. Затем перечислены перспективные способы отказа от анализа знания и эксплицированы некоторые из них. В заключение приводится возражение, согласно которому зна­чимость проблемы Геттиера переоценена, поскольку связанная с ней дискуссия не имеет серьезных последствий для общества.

Постановка проблемы

Понимание знания как убеждения, которое имеет различимый признак истинности (discernible mark of truth), широко разделялось филосо­фами западной традиции. Такой взгляд в современной аналитической философии называется классическим инфаллибилизмом (infallibilism) [Dutant, 2015]. Классический инфаллибилизм сталкивается с проблемой скептицизма, согласно которой мы либо очень редко обладаем знанием,

либо не обладаем им никогда. Если знание – это убеждение, которое имеет различимый признак истинности, то легко усомниться в том, что мы вообще способны обладать какой-либо истиной. Однако мало кто готов заплатить такую большую цену за интуитивно убедительное определение знания. Некоторые аналитические философы в средине XX в. отклонили классический инфаллибилизм [Dutant, 2015, 96]. Те, кто отклонил идею «различимости», заняли позиции экстернализ­ма – взгляда, согласно которому если cубъект S знает пропозицию P, то S не обязан знать обоснования P. Те, кто отклонил «признак истин­ности», заняли позиции интернализма – подхода, согласно которому если S знает, что P, значит, обоснование P содержится в сознании S. В рамках интернализма возник взгляд, согласно которому знание – это обоснованное истинное убеждение (Justified True Belief, далее JTB).

Философы придумали большое количество примеров того, когда JTB не является знанием. Обратимся к примеру с часами. Мы по­смотрели на часы: стрелки часов показывали, что «сейчас 14:45». Однако часы, на которые мы посмотрели, были неисправными. Но в тот момент, когда мы смотрели на часы, по совпадению было именно это время – 14:45, время на котором стрелки часов замерли. Итак, «сейчас 14:45» – это обоснованное убеждение, истинное бла­годаря совпадению2.

Современная дискуссия по этой проблеме была инспирирована статьей Эдмунда Геттиера [Gettier, 1963]. Примеры, которые соответ­ствуют критериям знания какой-то теории, но интуитивно не являют­ся знанием, были названы «случаями Геттиера» (Gettier cases). За вре­мя существования дискуссии было предложено множество случаев Геттиера, которые демонстрировали несостоятельность одних теорий знания и обосновывали другие. Перед тем, как я раскрою возможные решения проблемы, рассмотрим основные конвенции в этой теме.

Конвенции в анализе знания3

Анализ знания занимается пропозициональным знанием.

Обычно знание можно выразить в форме пропозиции. Если зна­ние – это соединение субъекта с объектом, который выражается в пропозиции, то пропозиция находится на другом конце знания от субъекта. Пропозиция – это смысл, который содержится в пред­ложении. В рамках дискуссии о знании такие пропозиции обычно встречаются в форме «S знает, что P». Термин «пропозиция» удачно подходит для работы со знанием: он достаточно техничен и не пере‐

гружен коннотациями. В отличие от термина «высказывание» он не настолько сильно привязан к языку. То, что мы имеем в виду под положением, в котором «S знает, что P», необязательно выражается в языке. Еще одно важное свойство пропозиции – обычно она может быть истинной или ложной в повседневно общеупотребимом смысле этих слов.

Анализ пропозиционального знания отличается от анализа дру­гих видов знания.

Кроме знания, содержащегося в форме смысла, есть и непропо­зициональное знание. К примеру, Гилберт Райл разделял пропозицио­нальное знание и «знание-как». Ко второму типу относятся различ­ные умения или навыки, привычная форма существования которых не выражается в пропозиции. Например, знание того, как водить ве­лосипед. Непропозициональное знание имеет другую структуру. Из этого следует, что для его описания нужна другая модель знания. Анализ непропозиционального знания выходит за рамки настоящей работы, поэтому в дальнейшем тексте под знанием всегда подра­зумевается пропозициональное знание.

Знание всегда включает в себя ментальное состояние [Nagel, 2014].

В пропозиции «S знает, что P» есть некоторый факт P (или набор фактов), а также субъект S, который владеет этим фактом. Субъект обладает знанием, формируя определенное ментальное состояние. Этим субъектом необязательно должен быть человек. Можно пред­положить, что знанием обладают высшие млекопитающие, или, на­пример, развитый искусственный интеллект. Однако этот вопрос вы­ходит за рамки нашей работы. В дальнейшем во всех примерах мы будем использовать человека в качестве субъекта знания. Для чело­века знание является ментальным состоянием, которое каким-то об­разом связано с внешним миром.

Исходя из того, что у субъекта знания обязательно есть менталь­ное состояние, долгое время предполагалось, что для обозначения этого состояния следует использовать термин «убеждение» (belief4), в качестве более широкого понятия, тогда как само знание является частным случаем убеждения. Однако в современной эпистемологии тезис о том, что «знание – частный случай убеждения в совокуп­ности с другими компонентами», является предметом дискуссии,

и многие философы не разделяют его. Этот вопрос раскрывается в разделе «Знание прежде всего».

Знание – это истинная пропозиция.

Если мы знаем что-то, то мы также предполагаем, что такое зна­ние будет истинным. Если же выяснится, что то, что мы считали зна­нием, на деле оказалось заблуждением, то мы перестанем считать это убеждение знанием. Эта интуиция разделялась большинством философов на протяжении всей истории западной философии. В дискуссии о знании обычно используется корреспондентная тео­рия истины как интуитивный и самый распространенный взгляд на то, что такое истина.

Решения проблемы Геттиера

Обобщая все решения проблемы Геттиера, можно выделить две ба­зовые стратегии: либо улучшить JTB-анализ, либо отказаться от него как полностью неверного подхода. В рамках первой стратегии есть три опции: 1) добавить к JTB дополнительное условие X, которое де‐лает построение случаев Геттиера невозможным (модель знания в форме JTB + X); 2) заменить обоснование на другой элемент; 3) усилить обоснование так, чтобы оно преодолевало проблему Гет­тиера. Я рассмотрю примеры этих трех опций в указанном порядке на примере отдельных эпистемологических теорий. Затем я расска­жу о двух подходах, в которых отвергается JTB-анализ.

Без ложных убеждений.

В случаях Геттиера можно заметить общий элемент – ложная посылка, которая ведет к правильному выводу. В случае с часами это то, что они показывают правильное время. Если мы добавим к JTB дополнительное условие, а именно что не должно быть ложных убеждений, то вышеописанные случаи Геттиера перестают работать. Майкл Кларк предположил, что классическое понимание знания как JTB можно сохранить, добавив дополнительный принцип «без лож­ных убеждений» [Clark, 1963]. Его модель знания выглядит следую­щим образом:

S убежден, что P

Убеждение S, что P, обоснованно

P истинно

Убеждение S, что P, строится на правильных основаниях

Однако эта позиция столкнулась с непреодолимыми трудностя­ми. Так, представим себе детектива, который расследует убийство. Он имеет множество материальных доказательств и свидетельских показаний в пользу того, что обвиняемый в убийстве виновен. Но если хотя бы одно из свидетельских показаний было ложным, то, в соответствии с теорией Кларка, следует заключить, что убеждения детектива не являются знанием. Однако огромное количество других доказательств в пользу виновности подозреваемого делают такой вы­вод неубедительным.

Эта позиция сталкивается и с другой, пожалуй, более серьезной проблемой. Дело в том, что не все случаи Геттиера выстраиваются исходя из ложных умозаключений. Это можно продемонстрировать на примере человека, который в парке наблюдает за овцой5. Он счи­тает, что «на поле есть овца». На самом деле он наблюдает за псом, который издалека напоминает овцу. Однако вне поля зрения наблю­дателя рядом с собакой на этом поле действительно гуляет овца. Получается, что убеждение этого человека является обоснованным (мы склонны считать убедительными такого рода суждения), истин­ным (на поле действительно была настоящая овца) и оно не возника­ет из ложного основания. Однако оно правильное в силу удачного стечения обстоятельств (luck), а потому не является знанием. Иными словами, для определения знания, которое предлагает Кларк, воз­можен случай Геттиера, а, следовательно, это определение знания не лучше классического определения знания как истинного и обос­нованного убеждения.

Каузальная теория

Автор самой известной каузальной теории знания – Элвин Голдман был удовлетворен JTB-анализом, когда дело касалось априорного знания, например математических утверждений [Goldman, 1967, p. 357]. В связи с этим каузальная теория Голдмана сосредоточена на эмпирическом знании. В эмпирических случаях он предлагает за­менить «обоснование» на «корректную каузальную связь». Каузаль­ная связь может быть свидетельством, чувственным восприятием и умозаключением. Модель знания Голдмана выглядит следующим образом:

S убежден, что P

Убеждение S имеет правильную каузальную связь с P

P истинно

Каузальная теория убедительна благодаря интуиции о существо­вании в основании случаев Геттиера причинно-следственного разры­ва между эмпирическим положением дел и тем, что думает об этом носитель истинного убеждения. Так, в случае с овцой на поле – это разрыв между тем, что на поле есть собака, похожая на овцу, и суж­дением «на поле есть овца», отсылающим к совсем другому суще­ству. В случае же с часами – то, что они сломаны, и то, что мы счита­ем их работающими.

Каузальную теорию критиковали за то, что критерий каузальной связи не является достаточно ясным: существуют случаи, когда не­понятно, является ли конкретная каузальная связь достаточным условием для знания. Представьте, что вы сидите на кухне с вашим другом Ричардом. Вы обращаете внимание на обои и говорите ему: «Ричард, у тебя очень красивые обои зеленого цвета». Знает ли те­перь Ричард, что обои на его кухне зеленого цвета, с учетом того, что Ричард от рождения слепой?

Другая линия критики исходит от интернализма. Интерналисты полагают, что знание, не имеющее обоснования в качестве необходи­мого компонента, является изъяном. Благодаря тому, что в каузаль­ной теории обоснование заменяется на каузальную связь, у нее есть примечательное следствие: если кто-то считает, что Юпитер – самая большая планета Солнечной системы, то не очень важно, откуда ему или ей это известно. Важно, чтобы каузальная связь работала надле­жащим образом. Допустим, что знание о размере Юпитера мы полу­чили из учебника. Каузальная связь контента про Юпитер в учебник попала через длинную цепочку посредников из вычислений астроно­мов. Экстернализм в целом и казуальная теория в частности полага­ют, что не очень важно, знаем ли мы что-то или нет о вычислениях астрономов или откуда мы взяли этот факт, чтобы считать его знани­ем. Однако интерналисты находят отсутствие обоснования в этой модели существенным недостатком.

Еще один повод для критики каузальной теории – фокус на эм­пирическом знании. Почему мы должны давать особое определение для апостериорного знания, когда само по себе различение на апри­орные и апостериорные суждения неоднозначно?6

Еще одну линию атаки выбирает сам Голдман, неудовлетворен­ный собственной теорией. Представим, что Генри едет на машине по сельской местности. Вокруг по полю возведено огромное мно­жество амбаров. Генри смотрит на один из них и говорит: «Здесь стоит амбар». Это каузально надлежащим образом сформированное

истинное убеждение. Но на самом деле все остальные амбары – всего лишь макеты. Местные власти решили возвести фальшивые амбары из эстетических соображений. Но именно тот амбар, на который Ген­ри посмотрел по случайному совпадению, оказался настоящим амба­ром. Голдман утверждает, что это не знание, а удачное совпадение7. Исходя из этого, он меняет свои убеждения о знании на релайабилизм (reliabilism) [Goldman, 1976]

Релайабилизм

Интуитивно кажется, что знание – это связь субъекта с реально­стью. Каузальная связь кажется недостаточной. Релайабилизм предполагает, что в основании этой связи лежит надежный меха­низм, который скорее всего приведет к истинному убеждению. На­дежность можно сформулировать, например, так: если P окажется ложной, то S должен заключить, что P ложно. Если же истинной, то S должен заключить, что P истинно. Допустим мы пришли в зоо­парк и увидели зебру. Это была действительно зебра, и мы это зна­ли, потому что знаем, как выглядит зебра. Но представим, что рядом с ней стоял осел, покрашенный как зебра (смотрители зоо­парка решили подшутить над посетителями). Мы будем знать, что перед вами зебра только в том случае, если способны отличить та­кого осла от настоящей зебры и при этом принимать за зебру насто­ящую зебру. Взятая в качестве примера близкого к релайабилизму отслеживающая теория Нозика [Nozick, 1981] формулируется сле­дующим образом:

S убежден, что P

P истинно

S будет убежден в P, когда оно истинно,

Если P ложно, то S будет убежден в том, что P ложно.

Такого типа критерий надежности Голдман называет локальной надежностью. Она может принимать разные формы. Часто она фор­мулируется через релевантные возможные миры: S обладает надеж­ным убеждением, если во всех близких возможных мирах он также не будет ошибаться по поводу этого факта P.

Релайабилизм не предполагает, что критерий надежности все­гда приводит к истинному убеждению, но он делает это с высокой

степенью вероятности. В противном случае, релайабилизм ведет на­прямую к скептицизму, так как критерий становится слишком стро­гим. Поэтому возникает вопрос – какой должна быть эта вероятность? Допустим, некто купил билет в лотерее. Вероятность проигрыша составляет 99,99%. Можно ли сказать, что мы знаем, что этот некто не выиграет в лотерее? Кто-то согласится с этим. Кто-то скажет, что пока лотерея не закончилась, мы не можем знать, а лишь говорим с очень высокой степенью уверенности. Неясно, как стоит решать эту проблему.

Также релайабилизм сталкивается с проблемой генеральности (generality problem). Как определять механизм формирования убеж­дений? Он может быть как достаточно общим, так и обладать узкой спецификой. В случае с амбарами – это может быть как восприятие через органы чувств в целом, так и способность визуально опреде­лить по фасаду сущностные характеристики объекта, выглядящего как амбар. Какой из механизмов следует применять в конкретных си­туациях, чтобы убеждение можно было считать знанием? Если меха­низм определить слишком широко, то из него необязательно после­дует, что он надежный: простое умение пользоваться чувственными данными не даст Генри надежного вывода о том, какой перед ним амбар. Если же слишком узко, то любое истинное убеждение будет приниматься за знание.

Один из способов защиты сторонников релайабилизма – это апелляция к тому, что данная проблема свойственна не только ре­лайабилизму, но и любому другому подходу. Можно предположить, что механизм формирования убеждений значим для любой теории знания. Допустим, у нас есть ученый, который обвинил своего кол­легу в фальсификации данных исследования. У него были все до­казательства для разоблачения, но сделал он это потому, что нена­видел своего коллегу, а не из этических убеждений. Интуитивно правильным будет считать, что такое разоблачение было результа­том неправильных механизмов формирования убеждения. Поэтому любой эпистемологический подход должен иметь основания для того, чтобы критиковать этого ученого. Тем не менее интерналисты склонны считать, что проблема метода – специфическая для экстер­нализма.

Отдельно стоит выделить критику релайабилизма Хилари Корн­блисом [Kornblith, 2007]. Согласно Корнблису, релайабилизм пытает­ся дать определение, которое будет отвечать нашим интуициям. Цель этой теории – определить знание как языковое понятие, однако с фи­лософской точки зрения этот проект не кажется интересным. Важно то, чем является знание метафизически. Это подразумевает, что хо­рошая теория знания должна прояснить природу этого явления, а не дать удачное определение. Стоит отметить, что эта критика приме­нима ко многим теориям в анализе знания.

Защитники релайабилизма склонны считать, что одно из досто­инств их подхода – успешное прохождение теста Геттиера. В случае с часами – достаточно посмотреть на минуту позже, чтобы совер­шить ошибку. В случае с амбаром, если бы амбар оказался декора­тивным, Генри бы допустил ошибку и принял его за настоящий.

Случаи Геттиера имеют элемент удачи, какое-то маловероятное стечение обстоятельств. Незначительное отклонение от заданных случаем обстоятельств ведет к ложному убеждению. Как только строится случай Геттиера, релайабилизм ищет возможность для того, чтобы найти близкий сценарий, в котором субъект приходит к ложному заключению. Насколько близкой должна быть эта аль­тернативная возможность? Ведь эта граница может определяться не практическими соображениями, а необходимостью пройти тест Геттиера во что бы то ни стало. Из всех теорий в анализе знания ре­лайабилизм лучше всех справляется с проблемой Геттиера и при этом не сталкивается с проблемой скептицизма. Именно поэтому он снискал в конце XX в. такую популярность среди эпистемоло­гов. Но можно ли представить такой случай Геттиера, который опровергнет релайабилизм?

Случаи Геттиера: секрет приготовления

В статье 1994 г. «Неизбежность проблем Геттиера» Линде Загзеб­ски [Zagzebski, 1994] удалось показать, что, если в теории знания существует разрыв между истиной и обоснованием (локальной на­дежностью, причинно-следственной связью и так далее), можно со­здать случай Геттиера, который опровергнет такую теорию. Этот тезис справедлив как для интернализма, так и для экстернализма. В интернализме разрыв возникает из-за недоступности каких-то данных для носителя истинной пропозиции. Например, в случае Рассела с часами носитель не знает, что часы сломаны, но стрелки показывают правильное время. В экстернализме брешь возникает между тем, что приводит к истине, и самой истиной. Загзебски ил­люстрирует этот разрыв разбором случая про муляжи амбаров: у нас есть надежный способ формирования истинных убеждений, который позволяет сказать, что амбар настоящий, однако на деле нам просто повезло с амбаром. Из всех амбаров мы выбрали един­ственный настоящий в силу совпадения. До тех пор пока обосно­ванное, гарантированное (warranted) или надежное убеждение не ведет к истине с необходимостью, возможен случай Геттиера. Если же такая необходимость существует, тогда теория имеет слишком строгий критерий (как это было в классическом инфаллибилизме), а значит, уязвима для скептицизма.

На основании этого анализа Загзебски предлагает рецепт опро­вержения любых перспективных теорий знания, в которых истина – необходимое условие.

Придумываем ситуацию, в которой субъект убежден в истинной пропозиции. Добавляем к пропозиции те дополнительные условия, ко­торые требует для знания теория, проверяемая на проблему Геттиера.

Теперь нужно сделать так, чтобы случай удовлетворял условиям опровергаемой теории, но по случайному совпадению.

Если после этого данный случай удовлетворяет условиям тео­рии, но делает это в силу случайности, то теория опровергнута слу­чаем Геттиера.

Итак, если существует зазор между истинной пропозицией и тем, что делает истинное убеждение знанием, то теория уязвима для проблемы Геттиера. В тезисной форме я намечу четыре перспек­тивных выхода из этой ситуации:

1) знание – это более фундаментальное понятие, чем предпола­гают философы, поэтому мы не можем анализировать его, расклады­вая на элементы, вроде убеждения, обоснования или истины;

2) мы не способны определить, что такое знание, так как нет та­ких общих элементов, которые есть у всех случаев знания;

3) знание предполагает неразрывную связь истины и убеждения (как это было в классическом инфаллибилизме);

4) знание в той или иной мере может быть ошибочным.

Ниже я рассмотрю два первых тезиса как наиболее дискутируе­мые в современной эпистемологии.

Знание прежде всего

Рассмотренные подходы в анализе знания основывались на интуиции, что знание – это связь ментальных (убеждения) и нементальных (исти­на) компонентов. Тимоти Вильямсон [Williamson, 2002] и его сторонни­ки [Nagel, 2013; Miracchi, 2015; Cassam, 2009] полагают, что попытки решить проблему Геттиера оказались безуспешными, потому что зна­ние – категория более фундаментальная, чем те элементы, с помощью которых мы пытаемся ее анализировать. Так, круг как геометрическая фигура в природе существует очень редко, если вообще существует, однако он фундаментальнее, чем его повсеместные проявления, близ­кие по форме к кругу. По аналогии, знание является более фунда­ментальной категорией, чем убеждение. Более того, убеждение (и ряд других понятий, таких как свидетельство или понимание) следует опре­делять через знание [Williamson, 2002, p. 47]. Из фундаментальности знания Вильямсон выводит слоган своей эпистемологии – «knowledge first». Знание должно выйти на первое место.

Главный аргумент в пользу этого подхода – анализ знания не способен дать удовлетворительного ответа на вопрос «что такое знание?». Однако можно найти и дополнительные доводы в пользу «знания прежде всего». Так, если мы посмотрим на практику раз­ных языков, то, например, в английском глагол «знать» – это гораздо более часто употребляемое и встречающееся слово, чем «иметь убеждение» (believe). В некоторых языках слова «убеждение» в от­личие от «знания» просто нет8. Этот довод парируется тем, что рас­пространенность категорий в языке не доказывает их фундамен­тальность [Ichikawa & Jenkins, 2017]. Также серьезная причина не принимать позицию движения «знание прежде всего» состоит в контринтуитивности утверждения, что знание – это ментальное со­стояние [Brueckner, 2002, p. 197].

Контекстуализм

В духе знаменитого пассажа Витгенштейна про игру можно пред­положить, что знание – это не сущность, которая имеет строгие границы, а группа родственных явлений, не имеющих общих фун­даментальных свойств. Мы знаем, что на практике люди регу­лярно отвечают для себя на вопрос «что такое знание?» в рамках повседневных ситуаций. Когда преподаватель пытается понять на экзамене, знает ли студент его предмет, когда, увидев знакомое лицо, сомневаемся, знаем ли мы этого человека, за понятием «знать» стоят условия, соответствие которым ведет к удовлетво­рительному заключению. Однако если мы соберем множество воз­можных случаев знания, едва ли их будет объединять что-то об­щее на практике.

Это размышление соответствует взгляду, называемому эпистеми­ческим контекстуализмом. Контекстуалисты полагают, что «знать» – это глагол чувствительный к контексту. У знания могут быть строгие критерии, а могут быть мягкие. Приведем следующий пример. Низ­кий стандарт знания. Стюарт летит в Детройт. В зале ожидания со­сед уточняет: «Я тоже лечу в Детройт и изрядно устал. Ты не зна­ешь, это точно прямой рейс на Детройт? Остановка сейчас окончательно бы меня утомила!» Стюарт с билетом на руках отвеча­ет: «Да, знаю. Этот рейс на Детройт без пересадок». Высокий стан­дарт знания. В точно такой же ситуации к Стюарту обращается че­ловек в униформе с кейсом: «Я перевожу почку для ее пересадки

пациенту в Детройте. Мне нужен прямой рейс, иначе почка недотя­нет до пересадки, и пациент умрет. Не знаете, это прямой рейс?» Стюарт с билетом на руках отвечает: «Не знаю наверняка. Уточните у сотрудников авиакомпании»9. Этот и другие аналогичные примеры показывают, как люди меняют свои критерии знания в зависимости от контекста. На это можно возразить, что нас самом деле Стюарт не обладает знанием в обоих случаях или, наоборот, обладает, но ре­шает соблюсти предосторожность во втором случае, исходя из праг­матических соображений.

Контекстуализм имеет примечательную связь со скептицизмом: он принимает доводы различных взглядов на эту проблему знания, отмечая, что в определенных смыслах правы и скептики, и их оппо­ненты. Если применять низкие стандарты к слову «знать», то мы знаем, что не спим прямо сейчас. Однако если мы будем применять высокие стандарты, то мы не обладаем таким знанием. Критики это­го подхода возражают тем, что перед нами все тот же скептицизм в новом обличии [Nagel, 2010]. Однако контекстуалисты не утвер­ждают, что высокие стандарты в отношении понятия «знать» лучше, чем низкие. Следовательно, скептики правы только до тех пор, пока они принимают остальные контексты использования этого термина.

Подобно тому, как контекстуализм не согласен со скептиками в том, что мы не можем чего-либо знать (или можем, но в слабом смысле этого слова), он не согласен с любой попыткой найти истин­ное определение знания. Контекстуализм – это способ отказа от того, что у знания есть метафизическая сущность. Оппоненты контекстуа­лизма называются инвариантистами. Инвариантисты полагают, что существует единый стандарт знания. К ним относятся скептики, ко­торые считают, что такое знание можно определить, однако для нас оно возможно не является достижимым. Все теории, которые рас­сматривались в предыдущих разделах, разделяют инвариантизм.

Геттиер нам не указ

Остается рассмотреть еще одну, малоприятную для эпистемологов опцию. Что если проблема Геттиера – это просто очередная голово­ломка философов10, не имеющая за собой большого практического смысла? Если в пустыне захотелось пить, а повсюду галлюцинации воды, у нас остается возможность проверить данные своих органов чувств. Если неправильно показывают часы, то это также рано или

поздно обнаружится. На протяжении всей истории философии, вплоть до XX в. философы после Платона не считали знание пробле­матичным понятием, а главной дискуссией в эпистемологии была проблема скептицизма [Dutant, 2015]. Неужели более чем полувеко­вая дискуссия может перечеркнуть явно неслучайное игнорирование проблематичности знания в двух тысячелетней истории философии?

Более того, то, что кажется важным современным эпистемоло­гам, вовсе не обязательно должно и может быть важным для тех, кто работает со знанием на практике и для кого оно имеет особую значи­мость. Ученые, инженеры, судьи, врачи, политические эксперты, разведчики и журналисты нуждаются в решениях, которые позволят им отделять знание от того, что похоже на знание, но на практике им не является. Однако сталкиваются ли они с проблемами чисто эпи­стемологического характера?11

Когда кто-то задается вопросом о том, можно ли квалифициро­вать нечто как знание, то маловероятно, что такой вопрос будет формулироваться как «смог бы я согласиться с этим в ближайших релевантных ситуациях?» или «есть ли риск возникновения случая Геттиера?», но скорее «правильным ли является то, что я думаю об этом?», «а что, если я ошибаюсь?». Самое важное для нас в та­ких случаях – правы ли мы. Вопрос поиска истины относится к правильному обоснованию, аргументам, научным экспериментам, полемике в журналах, уликам, непротиворечивости данных, досто­верности показаний, качеству экспертизы и так далее, но явно не к тому, какое определение знания является правильным. Акту­альные в практической жизни эпистемологические вопросы могут звучать так: достаточно ли хорошо обоснована критика моего экс­перимента? хватает ли улик, для того чтобы выдвинуть обвинения против подозреваемого в преступлении? убедительно ли звучит ли­ния защиты в суде? почему мы ставим в приоритет ангиогра­фию, а не дуплекс при диагностике атеросклероза? Такие вопросы решаются профессионалами внутри дисциплины, и привлечение ресурсов эпистемологии не представляется хорошей идеей. Это не значит, что эпистемологи не могут принести никакой пользы в подобных ситуациях. Однако, чтобы утверждать обратное, эпи­стемологам придется доказать свою полезность.

Допустим, каким-то образом философы разработают очень убе­дительную модель знания. Почему это может быть важно? Я приве­ду некоторые из вероятных сценариев, а затем возможный ответ кри­тиков эпистемологии.

Эпистемологи находят универсальное определение знания (по­беда инвариантистов). Ответ: это не повлечет за собой значимых последствий, так как проблема Геттиера не оказывает заметного

влияния на другие дискуссии и не повлечет за собой серьезных из­менений в жизни тех людей, для которых знание является значимым понятием. К какому бы решению ни пришли эпистемологи, про­цедура вынесения судебных решений, правила научной полемики, школьные программы едва ли кардинально изменятся от этого.

С помощью определения знания мы помогаем людям избежать случаев Геттиера в реальной жизни. Ответ: для тех, кто занимает­ся производством знания (ученые, юристы, журналисты, теологи и проч.) проблема Геттиера не актуальна. Столкновение с таким слу­чаем в реальной жизни слишком маловероятно для того, чтобы мы рассматривали случаи Геттиера как то, что полезно на практике: даже если кто-то с ними и столкнется, польза эпистемологии остает­ся сомнительной, так как само по себе это явление достаточно три­виально. Идея распространения повсеместной верификации реаль­ности на наличие случаев Геттиера – бессмысленное предприятие.

Мы не очень хорошо понимаем, что такое знание, и на самом деле говорим о разных вещах (контекстуализм). Ответ: продуктив­ность этого вывода состоит в том, что следует сократить финансиро­вание исследований в эпистемологии. Так как эпистемология – одно из основных направлений аналитической философии, речь идет о вполне значительных суммах. Также теперь в спорах можно гораз­до чаще поправлять собеседников указывая, что природа их разно­гласий кроется в языке, а не в убеждениях.

Знание – фундаментальная сущность, имеющая особый корре­лят в сознании (знание прежде всего). Ответ: такой вывод повлияет на когнитивные исследования и, возможно, изменит наши некоторые представления о человеческом мышлении. Как это может повлиять на другие сферы, пока неясно.

С помощью этого раздела я хотел акцентировать внимание на возражении, которое часто высказывается в адрес философов. Со­гласно ему отдельные философские дискуссии или не имеют смыс­ла, или не значимы для кого-либо, кроме участников дискуссии. Если мы хотим, чтобы поиск ответа на вопрос «что такое знание?» воспринимали всерьез за пределами эпистемологии, нам следует за­думаться над обоснованием практической значимости наших про­блем. Эпистемологи нередко апеллируют к тому, что знание фунда­ментально, ведь оно связывает две важнейшие для нас вещи: человека и внешний мир. Но может ли быть значимым то, что смогут сказать об этой связи сами философы? Предполагаю, что многие эпистемологи ответят на этот вопрос утвердительно. Однако, когда эпистемологов спрашивают, «зачем понимать, что такое знание?», нам нужен обоснованный и убедительный ответ на этот вопрос.

Список литературы

Куслий, 2011 – Куслий П. Знание, проблема Геттиера и некоторые дискуссии в современной отечественной эпистемологии // Вестник ТГУ. Сер.: Философия. Социология. Политология. 2011. № 2. С. 34‒54.

Ламберов, 2010 – Ламберов Л. Как важно быть серьезным: о некоторых кри­тиках Геттиера // Epistemology & Philosophy of Science / Эпистемология и фило­софия науки. 2010. № 4. С. 84‒90.

Никифоров, 2009 – Никифоров А. Анализ понятия “знание”: подходы и про­блемы // Epistemology & Philosophy of Science / Эпистемология и философия нау­ки. 2009. № 3. C. 61‒73.

Ольховиков, 2009 – Ольховиков Г. Знание как истинное и обоснованное мне­ние: как обезвредить контрпримеры // Логос. 2009. № 2. C. 44‒53.

Фролов, 2013 – Фролов К. О нюансах перевода и цитирования в контексте проблемы Геттиера // Вопр. философии. 2013. № 11. C. 168‒173.

Brueckner, 2002 – Brueckner A. Williamson on the Primness of Knowing // Ana­lysis. 2002. Vol. 62. Pp. 197‒202.

Cassam, 2009 – Cassam Q. What is Knowledge? // Royal Institute of Philosophy Supplements. 2009. Vol. 64. Pp. 101‒120.

Chalmers, 2011 – Chalmers D. Revisability and Conceptual Change in “Two Dogmas of Empiricism” // Journal of Philosophy. 2011. Vol. 108. Pp. 387‒415.

Chisholm, 1957 – Chisholm R. Perceiving: A Philosophical Study // Philos. Q. 1957. Vol. 9. Pp. 366‒373.

Chisholm, 1964 – Chisholm R. Theory of Knowledge, 1st ed. NJ: Prentice-Hall Englewood Cliffs, 1966. 117 pp.

Chisholm, 1989 – Chisholm R. Theory of Knowledge, 3rd ed. NJ: Prentice-Hall Englewood Cliffs, 1989. 104 pp.

Clark, 1963 – Clark M. Knowledge and Grounds: A Comment on Mr. Gettier’s Paper // Analysis. 1969. Vol. 24. Pp. 46‒48.

Cohen, 1999 – Cohen S. Contextualism, Skepticism, and the Structure of Rea­sons // Philosophical Perspectives. 1999. Vol. 13. Pp. 57‒89.

Dutant, 2015 – Dutant J. The Legend of the Justified True Belief // Analysis. 2015. Vol. 29. Pp. 95‒145.

Ichikawa & Jenkins, 2017 – Ichikawa J., Jenkins C. On Putting Knowledge First // Knowledge First: Approaches in Epistemology and Mind / Ed. by J.A. Carter, E.C. Gordon & B. Jarvis. Oxford: Oxford Univ. Press, 2017. Pp. 113‒131.

Gettier, 1963 – Gettier E. Is Justified True Belief Knowledge? // Analysis. 1963. Vol. 23. Pp. 121‒123.

Goldman, 1967 – Goldman A. A causal theory of knowing. J. Philos. 1967. Vol. 64. Pp. 357‒372.

Goldman 1976, – Goldman A. Discrimination and Perceptual Knowledge // Jour­nal of Philosophy. 1976. Vol. 73. Pp. 771‒791.

Kornblith, 2007 – Kornblith H. Naturalism and Intuitions // Grazer Philosophi­sche Studien. 2007. Vol. 74. Pp. 27‒49.

Latour, 2007 – Latour B. A Textbook Case Revisited. Knowledge as Mode of Existence // The Handbook of Science and Technology Studies, 3rd ed. // Ed. by E. Hackett, M. Lynch, J. Wajcman, O. Amsterdamska. Cambridge, MA: MIT Press, 2007. Pp. 83‒112.

Millikan, 1995 – Millikan R. White Queen Psychology and Other Essays for Alice. Cambridge, MA: MIT Press, 1995. 400 pp.

Miracchi, 2015 – Miracchi L. Knowledge Is All You Need // Philosophical Issues. 2015. Vol. 25. Pp. 353‒378.

Nagel, 2013 – Nagel J. Knowledge as a Mental State // Oxford Studies in Episte­mology. 2013. Vol. 4. Pp. 275‒310.

Nagel, 2014 – Nagel J. Knowledge: a Very Short Introduction. Oxford: Oxford Univ. Press, 2014. 133 pp.

Nozick, 1981 – Nozick R. Philosophical Explanations. N. Y.: Harvard University Press, 1981. 764 pp.

Russell, 1949 – Russell B. Human Knowledge, Its Scope and Limits // Mind. 1949. Vol. 58. Pp. 369‒378.

Turri, 2013 – Turri J. Linguistic Intuitions in Context: a Defense of Nonskeptical Pure Invariantism // Intuititions / Ed. by A. Booth, D. Rowbottom. Oxford: Oxford Univ. Press, 2013. Pp. 165‒184

Williamson, 2002 – Williamson T. Knowledge and its Limits. Oxford: Oxford University Press, 2002. 340 pp.

Zagzebski, 2008 – Zagzebski L. On Epistemology. N. Y.: Nelson Education, 2008. 198 pp.

Zagzebski, 1994 – Zagzebski L. The Inescapability of Gettier Problems // Philo­sophical Questions. 1994. Vol. 44. Pp. 65‒73.

References

Brueckner, A. “Williamson on the Primness of Knowing”, Analysis, 2002, vol. 62, pp. 197‒202.

Frolov, K. “O nyuansah perevoda i tsitirovaniya v kontekste problemyi Gettiera” [About the Nuances of Translation and Citation in the Context of the Gettier Problem], Voprosy filosofii, 2013, pp. 168‒173. (in Russian)

Kusliy, P.S. “Znanie, problema Gettiera i nekotoryie diskussii v sovremennoy otechestvennoy epistemologii” [Knowleedge, Gettier Problem and Some of the Dis­cussions in the Homeland Contemporary Epistemology], Vestnik Tomskogo gosu­darstvennogo universiteta. Filosofiya. Sotsiologiya. Politologiya – Tomsk State Univer­sity Journal of Philosophy, Sociology and Political Science 2011, no. 2, pp. 34‒54. (In Russian)

Lamberov, L. “Kak vazhno byit sereznyim: o nekotoryih kritikah Gettera” [How Important Is to Be Serious: about Some Critics of Gettier], Epistemology & Philosophy of Science, 2010, vol. 26, pp. 84‒90. (In Russian)

Nikiforov, A.L. “Analiz ponyatiya znaniya: podkhody i problem” [Analysis of the Problem of Knowledge: Approaches and Problems], Epistemology & Philosophy of Science, 2009, no. 3, pp. 61‒73. (In Russian)

Olkhovikov, G.K. “Znanie kak istinnoe i obosnovannoe mnenie: kak obezvredit’ kontrprimery” [Knowledge as True, Justified Belief: How to Neutralize Counterexam­ples], Logos, 2009, vol. 70, no. 2, pp. 44‒53. (In Russian)

Cassam, Q. “What is Knowledge”, Royal Institute of Philosophy Supplements, 2009, vol. 64, pp. 101‒120.

Chalmers, D. “Revisability and Conceptual Change in ‘Two Dogmas of Empiri­cism’”, Journal of Philosophy, 2011, vol. 108, pp. 387‒415.

Chisholm, R. “Perceiving: A Philosophical Study”, Philosophical Questions, 1957, vol. 9, pp. 366‒373.

Chisholm, R. Theory of knowledge, 1st ed. N. J.: Prentice-Hall Englewood Cliffs, 1966, 117 pp.

Chisholm, R. Theory of knowledge, 3rd ed. N. J.: Prentice-Hall Englewood Cliffs, 1989, 104 pp.

Clark, M. “Knowledge and Grounds: a Comment on Mr. Gettier’s Paper”, Ana­lysis, 1969, vol. 24, pp. 46‒48.

Cohen, S. “Contextualism, Skepticism, and the Structure of Reasons”, Philoso­phical Perspective, 1999, vol. 13, pp. 57‒89.

Dutant, J. “The Legend of the Justified True Belief Analysis”, Philosophical Per­spective, 2015, vol. 29, pp. 95‒145.

Ichikawa, J. & Jenkins, C. “On Putting Knowledge ‘First’”, in: J.A. Carter, E.C. Gordon & B. Jarvis (eds.). Knowledge First: Approaches in Epistemology and Mind. Oxford: Oxford Univ. Press, 2017, pp. 113‒131.

Gettier, E. “Is Justified True Belief Knowledge?”, Analysis, 1963, vol. 23, pp. 121‒123.

Goldman, A. “A Causal Theory OF Knowing”, Journal of Philosophy, 1967, vol. 64, pp. 357‒372.

Goldman, A. “Discrimination and Perceptual Knowledge”, Journal of Philoso­phy, 1976, vol. 73, pp. 771‒791.

Kornblith, H. “Naturalism and Intuitions”, Grazer Philosophische Studien, 2007, vol. 74, pp. 27‒49.

Latour, B. “A Textbook Case Revisited. Knowledge as Mode of Existence”, in: E. Hackett, M. Lynch, J. Wajcman & O. Amsterdamska (eds.). The Handbook of Sci­ence and Technology Studies, 3rd Ed. Cambridge, MA: MIT Press, 2007, pp. 83‒112.

Millikan, R. White Queen Psychology and Other Essays for Alice. Cambridge, MA: MIT Press, 1995, 400 pp.

Miracchi, L. “Knowledge Is All You Need”, Philosophical Issues, 2015, vol. 25, pp. 353‒378.

Nagel, J. “Knowledge as a Mental State”, Oxford studies in epistemology, 2013, vol. 4, pp. 275‒310.

Nagel J. Knowledge: a Very Short Introduction. Oxford: Oxford University Press, 2014, 133 pp.

Nozick, R. Philosophical Explanations. New York: Harvard University Press, 1981, 764 pp.

Russell, B. “Human Knowledge, Its Scope and Limits”, Mind, 1949, vol. 58, pp. 369‒378.

Turri, J. “Linguistic Intuitions in Context: a Defense of Nonskeptical Pure Invari­antism”, in: A. Booth & D. Rowbottom (eds.). Intuitition. Oxford: Oxford University Press, 2013, pp. 165‒184.

Williamson, T. Knowledge and its Limits. Oxford: Oxford University Press, 2002, 340 pp.

Zagzebski, L. On Epistemology. New York: Nelson Education, 2008, 198 pp.

Zagzebski, L. “The Inescapability of Gettier Problems”, Philosophical Questions, 1994, vol. 44, pp. 65‒73.

1. «Бесконечный Лжец»
и природа семантических парадоксов

Предложения семейства «Лжеца» (Liar-like sentences) обычно рас­сматриваются как классические примеры семантических парадок­сов, возникающих на основе самореференции1. Простейшей версией «Лжеца», например, служит предложение «Это самое предложе­ние не является истинным». Подобные предложения, образованные с помощью предиката истины T, чаще всего можно представить в виде простой формулы ¬T(S), в которой термин S обозначает саму эту формулу. Именно поэтому считается, что самореференция явля­ется базовой структурой для возникновения любых семантических парадоксов. Однако американский логик Стивен Ябло попробовал показать нам, что это не так, построив бесконечную серию предло­жений наподобие классического «Лжеца»2, ни одно из которых не со­держит видимых признаков самореференции3, но которые, взятые

вместе, образуют очевидный семантический парадокс. В своей про­стейшей форме парадокс Ябло состоит из бесконечного множества предложений [Lω], каждое из которых утверждает, что все следую­щие за ним предложения не являются истинными.

Любое предложение Si такой последовательности как таковое ничего о себе не сообщает, но всегда говорит только обо всех следу­ющих за ним предложениях Sk(k≥i+1) [ср. с этим: Sorensen, 1998, p. 139; Butler, 2018, p. 5009; Ладов, 2018, с. 21]. Тем не менее, бесконечное множество предложений [Lω] все же содержит в себе семантический парадокс. Если мы предположим, что некоторое предложение Si яв­ляется истинным для i, тогда все следующие за ним предложения Sk для k≥i+1 не должны быть истинными. Например, истинным не мо­жет считаться предложение Si+1, но поскольку предложения Sk также не являются истинными для всех k>i+1, предложение Si+1 – должно быть истинным, но тогда предложение Si не может быть истинным. Здесь мы сталкиваемся с очевидным противоречием. Это значит, что ни одно предложение Si не может быть истинным, но поскольку все следующие за ним предложения Sk для k>i также не являются истин­ными, предложение Si должно быть истинным, что опять же ведет нас к противоречию [ср. с этим: Yablo, 1993, p. 252].

Бесконечное множество предложений [Lω], которым мы никак не в состоянии подыскать соответствующие согласованные (конси­стентные) истинностные значения, призвано продемонстрировать нам, что отсутствие видимых признаков самореференции вовсе не является надежной гарантией против возникновения семантических парадоксов. Парадоксальные логические конструкции вполне могут существовать и за пределами каких-либо circulus vitiosus4.

2. «Финский» аргумент:
истина и ложь как предикаты

Первая естественная реакция на бесконечное множество предложе­ний [Lω] требует ослабить наше внимание к структурам саморефе­ренции. Взамен нам предлагается обратиться к самим предикатам истинностного значения, которые вовлечены в те или иные парадок­сальные circulus vitiosus5. Наличие в логических конструкциях отри­цания предиката истины влечет за собой опасность возникновения семантических парадоксов, и именно это обстоятельство является их своеобразной родовой чертой6.

Мы не можем приписать бесконечному множеству предложе­ний [Lω] никаких согласованных (консистентных) истинностных зна­чений, поскольку там используется отрицание предиката истины7, устраняя которое мы лишаем такую конструкцию бремени парадок­сальности [ср. с этим: Ладов, 2015, с. 224; 2017, с. 109; 2018: 18]. Бесконечное множество предложений [Tω] очевидным образом не со­держит в себе семантического парадокса.

Предложения такой последовательности не имеют никаких ви­димых следов самореференции, поскольку говорят только обо всех следующих за ними предложениях. Однако в отличие от предложе‐

ний бесконечного множества [Lω], они утверждают их истинность, а не ложность.

Подобный аргумент действительно имеет под собой разумные основания и в этом несложно убедиться, если присмотреться к раз­личиям в «семантической работе», выполняемой предикатом истин­ности в одних и тех же логических конструкциях.

Например, возьмем обычное конечное множество предложений [ST1], такое что:

Какое истинностное значение должно здесь иметь предложение S3?

Вполне очевидно, что кем бы на самом деле я ни был: я – либо мужчина, либо женщина. Иными словами, можно сделать вывод о том, что истинным является либо предложение S1, либо предложе­ние S2, и наоборот, что одно из них – либо предложение S1, либо предложение S2 – является ложным. Но что означают эти простые и очевидные истины и лжи для предложения S3?

Прежде всего, они фиксируют неустранимую семантическую па­тологию этого предложения8, связанную с наличием избытка согла­сованных (консистентных) истинностных значений для предложения S3, которое может быть истинным, потому что в моём случае истин­ным является либо предложение S1, либо S2, но, вместе с тем, то же самое предложение может оказаться и ложным, поскольку в моём случае также ложным оказывается либо предложение S1, либо S2. Проще говоря, если одно из предложений – S1 или S2 – конечного множества [ST1] истинно, предложение S3 также может быть истин­ным (поскольку оно, собственно, и напрямую говорит нам о том, что в [ST1] два предложения являются истинными). Однако если одно из предложений – S1 или S2 – конечного множества [ST1] истин­но, другое – непременно является ложным, а значит, предложение S3,

напротив, вполне может оказаться и ложным (так как если хотя бы одно из предложений – S1 или S2 – является ложным, тогда ложным может быть также и предложение S3)9.

Возьмем теперь другое конечное множество предложений [SF1], такое что:

Какое истинностное значение должно здесь иметь предложе­ние S3?

Вполне очевидно, что свою силу сохраняет прежний простой вывод: истинным является либо предложение S1, либо предложение S2, и наоборот, что одно из них – либо предложение S1, либо предло­жение S2 – является ложным. Однако что именно в таком случае про­исходит с истинностным значением предложения S3?

Если допустить, что само предложение S3 является ложным, оно должно быть истинным, поскольку это предложение напрямую гово­рит нам о том, что в конечном множестве [SF1] два предложения яв­ляются ложными, а одно из предложений – S1 или S2 – и является та­ковым. Здесь мы сталкиваемся с очевидным противоречием. Значит, напротив, предложение S3 должно было бы быть истинным. Но так как одно из предложений – S1 или S2 – также является истинным, ис­тинность предложения S3 прямо противоречила бы тому, что оно само утверждает, стало быть, тогда оно – ложно. И это опять ведет нас к очевидному противоречию.

Мы видим, что в одних и тех же логических конструкциях предикат истинности может вести себя по-разному: он может стать источником неприятных семантических патологий10, однако, лишь его отрицание скрывает в себе реальную угрозу возникновения се­мантических парадоксов.

3. «Новозеландский» аргумент:
истина и ложь как операторы

Более радикальная стратегия анализа семантических парадоксов осно­вывается на оригинальном толковании понятий истина и ложь, ко­торое было предложено анафорическим просентенциализмом11. Эти понятия не рассматриваются здесь как примеры предикатов12, описы­вающих некоторое семантическое свойство, они лишь выполняют «семантическую работу» своеобразных указательных местоимений, играя в нашем языке значимую прагматико-экспрессивную роль [Grover & Camp & Belnap, 1975, p. 97, 108; Grover, 1977, p. 593; Bran­dom, 1997, pp. 142‒143; 2002, p. 110; также см.: Salis, 2018b, pp. 2‒3, 5; Löwenstein, 2012, pp. 30‒31]. Понятия истины и лжи используются нами в предложениях как особые анафорические операторы13, кото­рые позволяют осмысленно сопоставлять значения таких предложе­ний [ср. с этим: Grover & Camp & Belnap, 1975, pp. 83‒86; Grover, 1977, pp. 591‒593; Brandom, 1994, pp. 301‒305; 1997, pp. 143‒146; 2002, pp. 103‒104; также см: Lance, 1997, p. 183; Salis, 2018a, pp. 5‒9; 2018b, p. 3; Löwenstein, 2010, pp. 53‒55, 57‒60; 2012, pp. 25‒26].

Анафорические операторы показывают нам, что логические кон­струкции подобные [Lω] и [Tω] на самом деле не приписывают какие-либо конкретные истинностные значения предложениям, из которых они составлены, но лишь устанавливают определенные виды отноше­ний между значениями таких предложений. Использование понятий

истина и ложь здесь не имеет своей целью сообщить нам, какими именно конкретными истинностными значениями обладают предло­жения бесконечных множеств [Lω] и [Tω]. Они просто информируют нас о том, что предложения бесконечных множеств [Lω] и [Tω] связаны между собой некоторым отношением R, а именно таким, что эти пред­ложения либо имеют одинаковое значение, либо нет14 [подробнее об этом см.: Нехаев, 2018a, с. 39‒41].

Согласно требованиям анафорического просентенциализма, бес­конечное множество предложений [Lω] буквально сообщает нам сле­дующее:

Предложения бесконечного множества [L'ω] не образуют семан­тического парадокса, поскольку любое предложение такой последо­вательности является просто-напросто тривиально ложным15. Чтобы некоторое предложение Si было ложным для i, все следующие за ним предложения Sk для k≥i+1 должны быть ложными. Если же мы пред­положим, что некоторое предложение Si, напротив, является истин­ным для i, тогда среди следующих за ним предложений Sk для k≥i+1 должно быть хотя бы одно ложное предложение. Однако тогда нам пришлось бы столкнуться с очевидным противоречием, поскольку, как мы установили выше, предложения Sk для k≥i+1 могут быть только ложными. Поэтому единственным согласованным (консис­тентным) значением предложений бесконечного множества [L'ω] мо­жет быть только ложь16.

В свою очередь, бесконечное множество предложений [Tω] здесь приобретает следующую форму:

Предложения бесконечного множества [T'ω] также не образуют никакой семантической патологии, так как они все являются триви­ально истинными. Чтобы некоторое предложение Si было истинным для i, все следующие за ним предложения Sk для k≥i+1 должны быть либо истинными, либо ложными. Ложными они, однако, быть не мо­гут, поскольку если предложение Si+1 является ложным, таковым не может быть ни одно следующее за ним предложение Sk для всех k>i+1, что прямо противоречило бы истинности предложения Si. Если же мы предположим, что некоторое предложение Si, напротив, является ложным для i, тогда среди следующих за ним предложений Sk для k≥i+1 должно быть хотя бы одно истинное предложение. Но это вело бы нас к противоречию, поскольку, как мы установили выше, предложения Sk для k≥i+1 могут быть только истинными. Зна­чит, единственным согласованным (консистентным) значением пред­ложений бесконечного множества [T'ω] может быть только истина.

Таким образом, анафорический просентенциализм, как мы видим, не видит никакого принципиального различия в «семантической рабо­те», выполняемой понятиями истины и лжи. Оба этих истинностных оператора ведут себя в одних и тех же логических конструкциях оди­наково. Мнение о том, что оператор истины как таковой (который сле­довало бы иронично окрестить именем «сущностного утверждения»), в отличие от оператора лжи, не создает нам никаких серьезных логи­ческих проблем, здесь не встречает поддержки. Оператор истины столь же приспособлен для создания содержащих circulus vitiosus се­мантических парадоксов, как и оператор лжи.

Рассмотрим, к примеру, следующее конечное множество предло­жений [ST2]:

Предложение S2 в таком множестве [ST2] очевидным образом яв­ляется парадоксальным: оно должно оказаться ложным, чтобы быть истинным и, наоборот, чтобы быть ложным, оно должно оказаться истинным.

Аналогичным образом можно построить семантический пара­докс с оператором лжи. Например, рассмотрим следующее конечное множество предложений [SF2]:

Предложение S2 в этом множестве [SF2] также является парадок­сальным: оно тоже должно быть ложным, чтобы оказаться истинным и, наоборот, – быть истинным, чтобы оказаться ложным.

4. Предикация или референция?

Различие в предлагаемых «финским» и «новозеландским» аргу­ментами стратегиях анализа причин возникновения семантических парадоксов означает и наличие существенных различий в понима­нии того, что могло бы быть эффективным средством для борьбы с ними.

«Финский» аргумент видит такие причины в наборе логических характеристик используемого нами предиката истинности. Он наста­ивает на полном запрете любых форм «сущностного отрицания». Примеры предложений конечных множеств [ST1] и [SF1] склоняют нас согласиться с тем, что для возникновения семантических парадоксов одной самореференции явным образом недостаточно. Аномальные «разрывы» в истинностных значениях таких предложений являются расплатой за использование в подобных логических структурах от­рицаний предиката истины.

«Новозеландский» аргумент, напротив, как основное средство борьбы против семантических парадоксов принимает более эконом­ный традиционный запрет на circulus vitiosus, отстаиваемый иерар­хическим подходом Рассела-Тарского. Мы не имеем никаких ве­сомых резонов опасаться пользоваться понятием лжи, поскольку примеры предложений [ST2] и [SF2] показывают, что понятие истины в самореферентных логических структурах также вполне пригодно для образования парадоксов. Главная же угроза для традиционного запрета в лице «Бесконечного Лжеца», рассматриваемого обычно в качестве эталонного образца не содержащего признаков саморефе­ренции семантического парадокса, этим аргументом успешно снима­ется, поскольку здесь он интерпретируется лишь как бесконечное

множество тривиально ложных предложений [L'ω], демонстрируя тем самым бессмысленность и бесполезность каких-либо поисков новых дополнительных запретов для борьбы с семантическими парадоксами.

Список литературы

Вригт, 1986 – Вригт Г.-Х. Гетерологический парадокс // Логико-философ­ские исследования: Избранные труды. М.: Прогресс, 1986. С. 449‒482.

Ефимов & Ладов, 2018 – Ефимов И.П., Ладов В.А. Инференциалистский подход Д. Рипли к решению семантических парадоксов // Вестн. Томского гос. ун-та. Философия. Социология. Политология. 2018. № 46. C. 14‒21.

Ладов, 2014 – Ладов В.А. Бесконечный Лжец // ΣΧΟΛΗ. 2014. Т. 8. № 2. С. 285‒292.

Ладов, 2015 – Ладов В.А. «Гераклит» Хайдеггера, aletheia и парадокс Лжеца // ΣΧΟΛΗ. 2015. Т. 9. № 2. С. 221‒227.

Ладов, 2017 – Ладов В.А. Решение логических парадоксов в семантически замкнутом языке // Epistemology & Philosophy of Science / Эпистемология и фи­лософия науки. 2017. Т. 52. № 2. С. 104‒119.

Ладов, 2018 – Ладов В.А. Критический анализ иерархического подхода Рас­села-Тарского к решению проблемы парадоксов // Вестн. Томск. гос. ун-та. Фи­лософия. Социология. Политология. 2018. № 44. С. 10‒24.

Нехаев, 2014 – Нехаев А.В. О жуликах и ворах: или о том, содержит ли ‘парадокс Ябло’ самореференцию? // Вестн. Томск. гос. ун-та. Философия. Со­циология. Политология. 2014. № 4. № 28. С. 64‒77.

Нехаев, 2018a – Нехаев А.В. Истина об «истине» // Вестн. Томск. гос. ун-та. Философия. Социология. Политология. 2018. № 45. С. 34‒46.

Нехаев, 2018b – Нехаев А.В. Машина Поста, самореференция и парадоксы // Вестн. Томск. гос. ун-та.Философия. Социология. Политология. 2018. № 46. C. 58‒66.

Armour-Garb & Woodbridge, 2005 – Armour-Garb B., Woodbridge J.A. Seman­tic Pathology and the Open Pair // Philosophy and Phenomenological Research. 2005. Vol. 71. No. 3. P. 695‒703.

Billon, 2013 – Billon A. The Truth-Tellers Paradox // Logique et Analyse. 2013. Vol. 56. No. 224. P. 371‒389.

Billon, 2018 – Billon A. Paradoxical Hypodoxes // Synthese. 2018. [forthcoming]

Bolander, 2002 – Bolander T. Self-Reference and Logic // Phi News. 2002. Vol. 1. P. 9‒44.

Brandom, 1994 – Brandom R. Making It Explicit. Reasoning, Representing, and Discursive Commitment. Cambridge MA: Harvard Univ. Press, 1994. 741 pp.

Brandom, 1997 – Brandom R. From Truth to Semantics: A Path through «Making It Explicit» // Philosophical Issues. 1997. Vol. 8. P. 141‒154.

Brandom, 2002 – Brandom R. Explanatory vs Expressive Deflationism about Truth // What is Truth? / Ed. by R. Schantz. Berlin: Walter de Gruyter Inc, 2002. P. 103‒119.

Butler, 2018 – Butler J.M. An Entirely Non-Self-Referential Yabloesque Para­dox // Synthese. 2018. Vol. 195. No. 11. P. 5007‒5019.

Cook, 2004 – Cook R.T. Patterns of Paradox // The Journal of Symbolic Logic. 2004. Vol. 69. No. 3. P. 767‒774.

Grover, 1976 – Grover D. «This is False» on the Prosentential Theory // Analysis. 1976. Vol. 36. No. 2. P. 80‒83.

Grover, 1977 – Grover D. Inheritors and Paradox // The Journal of Philosophy. 1977. Vol. 74. No. 10. P. 590‒604.

Grover, 1975 – Grover D., Camp J., Belnap N. A Prosentential Theory of Truth // Philosophical Studies. 1975. Vol. 27. No. 2. P. 73‒125.

Halbach & Zhang, 2017 – Halbach V., Zhang S. Yablo Without Gödel // Ana­lysis. 2017. Vol. 77. No. 1. P. 53‒59.

Hardy, 1995 – Hardy J. Is Yablo’s Paradox Liar-Like? // Analysis. 1995. Vol. 55. No. 3. P. 197‒198.

Jongeling & Koetsier & Wattel, 2002 – Jongeling T.B., Koetsier T., Wattel E. Self-Reference in Finite and Infinite Paradoxes // Logique & Analysis. 2002. Vol. 45. No. 177/178. P. 15‒30.

Lance, 1997 – Lance M. The Significance of Anaphoric Theories of Truth and Reference // Philosophical Issues. 1997. Vol. 8. P. 181‒198.

Löwenstein, 2010 – Löwenstein D. Anaphoric Deflationism and Theories of Meaning // Proceedings of the Amsterdam Graduate Philosophy Conference – Meaning and Truth (Amsterdam, October 1‒3, 2009) / Ed. by T. Achourioti, E.J. Andrade, M. Staudacher. Amsterdam: Universiteit van Amsterdam Press, 2010. P. 52‒66.

Löwenstein, 2012 – Löwenstein D. Davidsonian Semantics and Anaphoric Defla­tionism // Dialectica. 2012. Vol. 66. No. 1. P. 23‒44.

Kirkham, 1992 – Kirkham R.L. Theories of Truth: A Critical Introduction. Cam­bridge MA: MIT Press, 1992. 401 p.

Mortensen & Priest, 1981 – Mortensen C., Priest G. The Truth Teller Paradox // Logique et Analyse. 1981. Vol. 24. No. 95‒96. P. 381‒388.

Priest, 1997 – Priest G. Yablo’s Paradox // Analysis. 1997. Vol. 57. No. 4. P. 236‒242.

Salis, 2018a – Salis P. Anaphoric Deflationism, Primitivism, and the Truth Pro­perty // Acta Analytica. 2018. [forthcoming]

Salis, 2018b – Salis P. The Generality of Anaphoric Deflationism // Philosophia. 2018. [forthcoming]

Schlenker, 2007 – Schlenker P. How to Eliminate Self-Reference: A Précis // Synthese. 2007. Vol. 158. No. 1. P. 127‒138.

Soames, 1997 – Soames S. The Truth about Deflationism // Philosophical Issues. 1997. Vol. 8. No. 1. P. 1‒44.

Sorensen, 1998 – Sorensen R.A. Yablo’s Paradox and Kindred Infinite Liars // Mind. 1998. Vol. 107. No. 425. P. 137‒155.

Valpola, 1953 – Valpola V. Elementare Untersuchungen der Antinomien von Russell, Grelling-Nelson und Eubulides // Theoria. 1953. Vol. 19. No. 3. P. 183‒188.

Yablo, 1993 – Yablo S. Paradox Without Self-Reference // Analysis. 1993. Vol. 53. No. 4. P. 251‒252.

Young, 2009 – Young J.O. Truth, Correspondence and Deflationism // Frontiers of Philosophy in China. 2009. Vol. 4. No. 4. P. 563‒575.

References

Armour-Garb, B. & Woodbridge, J.A. “Semantic Pathology and the Open Pair”, Philosophy and Phenomenological Research, 2005, vol. 71, no. 3, pp. 695‒703.

Billon, A. “The Truth-Tellers Paradox”, Logique et Analyse, 2013, vol. 56, no. 224, pp. 371‒389.

Bolander, T. “Self-Reference and Logic”, Phi News, 2002, vol. 1, pp. 9‒44.

Billon, A. “Paradoxical Hypodoxes”, Synthese, 2018. [forthcoming]

Brandom, R. Making It Explicit. Reasoning, Representing, and Discursive Com­mitment. Cambridge MA: Harvard University Press, 1994. 741 pp.

Brandom, R. “From Truth to Semantics: A Path through ‘Making It Explicit’”, Philosophical Issues, 1997, vol. 8, pp. 141‒154.

Brandom, R. “Explanatory vs Expressive Deflationism about Truth”, in: Schantz, R. (ed.), What is Truth? Berlin: Walter de Gruyter Inc, 2002, pp. 103‒119.

Butler, J.M. “An Entirely Non-Self-Referential Yabloesque Paradox”, Synthese, 2018, vol. 195, no. 11, pp. 5007‒5019.

Cook, R.T. “Patterns of Paradox”, The Journal of Symbolic Logic, 2004, vol. 69, no. 3, pp. 767‒774.

Efimov, I.P., Ladov, V.A. “Inferentsialistskiy podkhod D. Ripli k resheniyu se­manticheskikh paradoksov” [Ripley’s Inferentialist Approach to the Solution of Se­mantic Paradoxes], Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universiteta. Filosofiya. Socio­logiya. Politologiya – Tomsk State University Journal of Philosophy, Sociology and Political Science, 2018, no. 46. pp. 14‒21. (In Russian)

Grover, D. “‘This is False’ on the Prosentential Theory”, Analysis, 1976, vol. 36, no. 2, pp. 80‒83.

Grover, D. “Inheritors and Paradox”, The Journal of Philosophy, 1977, vol. 74, no. 10, pp. 590‒604.

Grover, D., Camp, J., Belnap, N. “A Prosentential Theory of Truth”, Philosophi­cal Studies, 1975, vol. 27, no. 2, pp. 73‒125.

Halbach, V., Zhang, S. “Yablo Without Gödel”, Analysis, 2017, vol. 77, no. 1, pp. 53‒59.

Hardy, J. “Is Yablo’s Paradox Liar-Like?”, Analysis, 1995, vol. 55, no. 3, pp. 197‒198.

Jongeling, T.B., Koetsier, T., Wattel, E. “Self-Reference in Finite and Infinite Paradoxes”, Logique et Analyse, 2002, vol. 45, no. 177/178, pp. 15‒30.

Kirkham, R.L. Theories of Truth: A Critical Introduction. Cambridge MA: MIT Press, 1992. 401 pp.

Ladov, V.A. “Beskonechnyj Lzhec” [The Infinite Liar], ΣΧΟΛΗ, 2014, vol. 8, no. 2, pp. 285‒292. (In Russian)

Ladov, V.A. “‘Geraklit’ Haideggera, aletheia i paradoks Lzheca” [Heidegger’s “Heraklit”, Aletheia, and the Liar Paradox], ΣΧΟΛΗ, 2015, vol. 9, no. 2, pp. 221‒227. (In Russian)

Ladov, V.A. “Reshenie logicheskih paradoksov v semanticheski zamknutom yazyke” [Logical paradoxes solution in semantically closed language], Epistemology & Philosophy of Science, 2017, vol. 52, no. 2, pp. 104‒119. (In Russian)

Ladov, V.A. “Kriticheskiy analiz iyerarkhicheskogo podkhoda Rassela-Tarskogo k resheniyu problemy paradoksov” [Critical Analysis of the Hierarchical approach to the Solution of the Paradox Problem], Vestnik Tomskogo gosu­darstvennogo universiteta. Filosofiya. Sociologiya. Politologiya – Tomsk State University Journal of Philo­sophy, Sociology and Political Science, 2018, no. 44, pp. 10‒24. (In Russian)

Lance, M. “The Significance of Anaphoric Theories of Truth and Reference”, Philosophical Issues, 1997, vol. 8, pp. 181‒198.

Löwenstein, D. “Anaphoric Deflationism and Theories of Meaning”, in: Achouri­oti, T., Andrade, E.J., Staudacher, M. (eds.). Proceedings of the Amsterdam Graduate Philosophy Conference – Meaning and Truth (Amsterdam, October 1‒3, 2009). Ams­terdam: Universiteit van Amsterdam Press, 2010, pp. 52‒66.

Löwenstein, D. “Davidsonian Semantics and Anaphoric Deflationism”, Dialec­tica, 2012, vol. 66, no. 1, pp. 23‒44.

Kirkham, R.L. Theories of Truth: A Critical Introduction. Cambridge MA: MIT Press, 1992. 401 pp.

Mortensen, C. & Priest, G. “The Truth Teller Paradox”, Logique et Analyse, 1981, vol. 24, no. 95‒96, pp. 381‒388.

Nekhaev, A.V. “O zhulikakh i vorakh: ili o tom, soderzhit li ‘paradoks Yablo’ samoreferentsiyu?” [About Crooks and Thieves: Does Yablo’s Paradox Self-Reference, or Doesn’t?], Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universiteta. Filosofiya. Socio­logiya. Politologiya – Tomsk State University Journal of Philosophy, Sociology and Political Science, 2014, no. 4 (28), pp. 64‒77. (In Russian)

Nekhaev, A.V. “Istina ob ‘istine’” [Truth about “Truth”], Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universiteta. Filosofiya. Sociologiya. Politologiya – Tomsk State University Journal of Philosophy, Sociology and Political Science, 2018, no. 45. pp. 34‒46. (In Russian)

Nekhaev, A.V. “Mashina Posta, samoreferentsiya i paradoksy” [Post Machine, Self-Reference and Paradoxes], Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universiteta. Filosofiya. Sociologiya. Politologiya – Tomsk State University Journal of Philosophy, Sociology and Political Science, 2018, no. 46. pp. 58‒66. (In Russian)

Priest, G. “Yablo’s Paradox”, Analysis, 1997, vol. 57, no. 4, pp. 236‒242.

Salis, P. “Anaphoric Deflationism, Primitivism, and the Truth Property”, Acta Analytica, 2018. [forthcoming]

Salis, P. “The Generality of Anaphoric Deflationism”, Philosophia, 2018. [forth­coming]

Schlenker, P. “How to Eliminate Self-Reference: A Précis”, Synthese, 2007, vol. 158, no. 1, pp. 127‒138.

Soames, S. “The Truth about Deflationism”, Philosophical Issues, 1997, vol. 8, no. 1, pp. 1‒44.

Sorensen, R.A. “Yablo’s Paradox and Kindred Infinite Liars”, Mind, 1998, vol. 107, no. 425, pp. 137‒155.

Valpola, V. “Elementare Untersuchungen der Antinomien von Russell, Grelling-Nelson und Eubulides”, Theoria, 1953, vol. 19, no. 3, pp. 183‒188. (In German)

Wright, G.-H. “Geterologicheskij paradox” [The Heterological Paradox], in: Logiko-filosofskie issledovaniya: Izbrannye trudy [Logic and Philosophical Investiga­tions: Collected Works]. Moscow: Progress, 1986, pp. 449‒482. (In Russian)

Yablo, S. “Paradox without Self-Reference”, Analysis, 1993, vol. 53, no. 4, pp. 251‒252.

Young, J.O. “Truth, Correspondence and Deflationism”, Frontiers of Philosophy in China, 2009, vol. 4, no. 4, pp. 563‒575.

Большое внимание, которое уделяют парадоксам философы и логики, неслучайно. В XX в. анализ парадоксов средствами символической ло­гики позволил сделать ряд фундаментальных открытий, оказавших вли­яние на дальнейшее развитие как математики, так и некоторых разде­лов философии. Речь идет в первую очередь об ограничительных теоремах Гёделя и Тарского. Новые и еще не получившие своего разре­шения парадоксы могут привести к новым открытиям. Анализируемая статья посвящена одному из таких парадоксов. Принято считать, что основной причиной появления парадоксов является самореференция. Парадокс Ябло интересен именно тем, что он не содержит ни прямой, ни косвенной самореференции. Однако при важности заявленной темы статья включает ряд недостатков, которые могут лишь запутать читателя.

1. Некорректный пересказ
цитируемых источников

1.1. Автор, ссылаясь на статью [Yablo, 1993], передает парадоксаль­ное бесконечное множество предложений Ябло с помощью следу­ющей записи:

Эта запись, на мой взгляд, не только некорректна с логической точки зрения, но и не соответствует цитируемому оригиналу [Yablo, 1993]:

(S1) for all k>1, Sk is untrue

(S2) for all k>2, Sk is untrue

(S3) for all k>3, Sk is untrue

…

Если уж автор желает вместо слов естественного языка исполь­зовать логическую символику, то более правильной и близкой по смыслу к оригиналу была бы запись:

При этом формулы вида Ɐk≥i+1 ¬T(⌐Sk¬) следует понимать как сокращения для бесконечных конъюнкций ¬T(⌐Si+1¬) & ¬T(⌐Si+2¬) & ¬T(⌐Si+3¬) &….

Аналогичное замечание относится и к записи множества предло‐жений [Tω] на следующей странице.