Representation, construction and cognition

There are standard and non-standard philosophical approaches to cognition. Roughly speaking the standard approach is based on the non- or anti-constructivist claim to know the real, reality or the world, and the non-standard philosophical approach rejects the claim to know the real in favor of the view that we know only what we construct.

“Constructivism” is used in many ways. Russian constructivism, for instance, is an austere movement in abstract art founded in Russia by Vladimir Tatlin and Alexander Rodchenko around 1915 [see Nash, 1978]. There are different forms of epistemic constructivism. According to Ernst von Glasersfeld, a central name in this field, “[radical] constructivism is the view that [k]nowledge is not passively received by the thinking subject but is actively constructed” [von Glasersfeld, 2009, p. 264].

The standard approach to knowledge, or the view that knowledge depends on grasping the real, arose in ancient Greece and runs throughout the entire later tradition. This approach has dominated the debate from pre-Socratic times until the present and has never been more popular than at present. The standard approach was supplemented in modern times by epistemic constructivism. Epistemic constructivism originated in ancient mathematics and later came into modern philosophy. Mathematical constructivism began in the ancient Greek construction of geometrical figures with a straight edge and compass.

According to the standard approach, cognition requires a grasp of the real, reality, or the world. The non-standard constructivist approach arose in modern philosophy in the turn to epistemic constructivism introduced through Francis Bacon, Thomas Hobbes, Giambattista Vico and others, and independently through Kant and some of his successors. Since the emergence of constructivism, the debate has opposed partisans of what I am calling the standard, non-constructivist and the non-standard, constructivist approaches to cognition.

In different periods, Kant defends the standard, non-constructivist, and the non-standard, constructivist approach. Kant’s critical philosophy develops from a standard, representational approach, or the claim that knowledge requires the correct representation of the real, to a non-standard constructivist approach that in his critical period presents a variation on the non-standard or epistemic constructivist view. From his later constructivist perspective, we do not and cannot know the real – in his terminology the thing in itself, or noumenon – since we know only what we “construct”.

At different times Kant defends both the standard, anti-constructivist approach and the non-standard constructivist approach. In his early writings Kant favors a version of the representationalist approach widespread in early modern philosophy. Descartes, for instance, thinks that under appropriate conditions we can infer from ideas in the mind to the world. In a letter to Guillaume Gibieuf dated 19 January

1642, he writes: “I am certain that I can have no knowledge of what is outside me except by means of the ideas I have within me” [Descartes, 2012, p. 201].

Representationalism is a modified form of the standard philosophical approach that knowledge depends on correctly representing the world. Descartes and many other modern thinkers believe ideas represent, and in the proper circumstances we can correctly infer from them to the world. Kant, who was a representationalist before later abandoning representationalism for constructivism, does not define “representation” in his pre-critical period. In turning from a standard to a non-standard approach to knowledge, in his critical period he later concedes that he cannot define the term in question. In the Dohna-Wundlacken Logic, presumably based on lectures given in the 1790s, hence in the critical period, he states representation “cannot be explained at all” [Kant, 1992, p. 440]. In short, in his version of the non-standard, constructivist approach, Kant concedes that we can neither represent nor know a mind-independent object.

Kant’s Copernican turn as a non-standard approach to knowledge

Constructivism arises in the modern tradition beginning in the early seventeenth century. Kant, who was active in the second half of the eighteenth century, does not seem to be aware of the modern rise of constructivist epistemology roughly a century and a half earlier. Though he mentions such modern predecessors as Francis Bacon, Hobbes and Vico, he does not link them to constructivism, and he does not mention Vico at all.

In his later, constructivist period Kant specifies two general characteristics for cognition: revolution and the secure path of a science. At present “revolution” is defined in different political and astronomical ways. The dictionary mentions the forcible overthrow of a government or social order in favor of a new system, or “an instance of revolving, for instance one revolution a second”, as well as “a dramatic and wide-reaching change in conditions, attitudes, or operation”, for instance the Copernican revolution in astronomy. Yet when Kant was active, “revolution” was understood in an astronomical and not in a political sense.

In our time it is disputed whether basic changes in knowledge result, as Kuhn thinks, from paradigm changes [Kuhn, 1962] or, as Shapin believes, through a series of small changes that, taken together, amount to a big change [Shapin, 1966]. Kant clearly holds a version of the former view. According to Kant basic changes in knowledge are not the result of a cumulative process of small modifications of pre-existing theories, but rather arise through a revolution, for instance the Copernican heliocentric revolution in astronomy.

Kant’s conception of a revolutionary cognitive change is linked to his view of what he calls the secure path of a science. There are different types of knowledge, including logic, pure mathematics, pure natural science and the future science of metaphysics. These types of knowledge differ among themselves but share the fact that each is on what Kant calls “the secure path of a science” [Kant, 1998, p. 109]. Presumably this path leads to knowledge that cannot be reached except through following it.

Kant is not a historical but rather an a-historical or even anti-historical thinker. At present we live in a historical period that in physics is dominated by general relativity and quantum mechanics, though, through new discoveries, this may later change. Kant has a different view. He does not believe that the problem of knowledge can be dealt with for a particular period only, such as our time or historical moment. His references to the path of knowledge as “secure” suggests the problem of a particular type of knowledge is not limited in time, not historical and will not later be abandoned for another path. He is proposing through a conceptual revolution to solve (or resolve) the problem of knowledge not, say, for our time, or for a historical period, but rather permanently.

Kant describes his reasons for abandoning representationalism as well as his reasons for turning to constructivism in enigmatic, often cited, rarely-analyzed but influential remarks about the Copernican turn. According to Kant, the rise of modern natural science teaches that “reason has insight only into what it itself produces according to its own design” [Kant, 1998, p. 109]. In a famous passage, he suggests a similar approach in metaphysics: “Up to now it has been assumed that all our cognition must conform to the objects; but all attempts to find out something about them a priori through concepts that would extend our cognition have, on this supposition, come to nothing. Hence let us once try whether we do not get farther with the problems of metaphysics by assuming that the objects must conform to our cognition, which would agree better with the requested possibility of an a priori cognition of them, which is to establish something about objects before they are given to us. This would be just like the first thoughts of Copernicus, who, when he did not make good progress in the explanation of the celestial motions if he assumed that the entire celestial host revolves around the observer, tried to see if he might not have greater success if he made the observer to revolve and left the stars at rest” [Kant, 1998, p. 110].

Kant, who has already referred the secure path of a science, makes three further points in this passage. To begin with, there is his view of knowledge. Kant, who prefers a priori cognition to all other possibilities, takes pure mathematics, which he thinks is a priori, as his cognitive model. Kant combines his preference for a priori knowledge with a rejection of the standard view of knowledge. According to Kant, cognition is not possible if it must conform to objects, since we cannot find out anything about them a priori. We can take this to mean that we cannot cognize a mind-independent object, or the real. But cognition is possible if the object must conform to the subject. Though we cannot cognize independent objects, we can know objects constructed by, hence dependent on, the subject. In other words, cognition that is not possible on the standard model, since we cannot know the real, is possible on the non-standard constructivist model if the object is constructed by, hence depends on, the subject.

Second, Kant here silently relies on the view that we can know a priori what must necessarily be true a posteriori, for instance that the interior angles of a right angle triangle are equivalent to a straight line. This point combines the idea of what is useful from a speculative perspective with Kant’s normative preference, following Descartes, for apodictic cognition. Finally, Kant draws attention to

the similarity between his view that the cognitive object depends on the subject and Copernican astronomy in cashing out his suggestion that basic changes in knowledge are revolutionary.

Kant clearly thinks Copernican heliocentric astronomy is revolutionary in a cognitive sense. Copernican astronomy marks a cognitive step forward that will not and cannot later be refuted or otherwise reversed. It will, hence, not only solve the problem of knowledge, but further, like the statue of Ozymandias, stand forever. According to Kant, his constructive approach resembles the Copernican view in that what we know is not independent of, but rather centrally depends on, the subject.

Kantian constructivism, Plato and the standard view

Kant’s critical philosophy marks a turning point in the epistemic debate. To understand the consequences of the Copernican turn it will be useful to put the Kantian view of cognition in historical context.

Ancient philosophers routinely take earlier views into account. This practice later became suspect. The well-known joke about the difference between the history of philosophy and philosophy points to the view, widely entrenched since Descartes, that it is a mistake to understand philosophy in terms of its history. Many observers now think that we do better to turn away from preceding views to start over. Yet it seems difficult to measure the accomplishment of prior theories other than with respect to the problems they were intended to solve.

The standard approach arises in the pre-Socratic discussion, above all in the influential Parmenidean view that thought and being are the same. In a passage that echoes through the entire later tradition up the present, Parmenides describes the criterion of knowledge as the identity of thought and being: “to gar auto noein estin te kai einai” [Parmenides]. This claim can be interpreted in three main ways: as the traditional view that cognition is only possible in grasping the mind-independent real, or reality; or as the view that, since we do not and cannot know the real, the effort at cognition routinely understood as knowing the real ends in skepticism; or finally as the specifically modern, constructivist claim that, though we cannot grasp the world, we avoid skepticism since we know what we in some sense “construct”.

All three views are worth discussing in more detail than there is space available here. Suffice it to say that, at least since Parmenides, the main cognitive view has always been that knowledge is only possible if we know the real [Burnyeat, 2012]. This notion has been popular over a very long time and remains popular even today. There seem to be two and only two main forms of the effort to know the real either directly or indirectly. One is the very influential Parmenidean view that to know requires that we know that has never been more popular than at present. A very different, indirect claim for knowledge of the real arises in the modern debate.

In the ancient tradition, Parmenides strongly influences Plato. The latter is the initial thinker of the first rank to argue there is knowledge since we know the real. Plato’s claim for direct knowledge of the real includes a criticism of causal explanation that he replaces through the notorious theory of forms (or ideas). Plato seems to think that a view of knowledge requires a theory of forms that he discusses

in a number of dialogues, including the “Phaedo” and the “Republic”, and that he criticizes in the “Parmenides”, but that he is apparently never able to formulate sa­tisfactorily. In the “Phaedo”, he puts forward this theory as more plausible than the implausible causal view of modern science. In the “Republic”, where he describes the theory of forms as a hypothesis based on current practice, Socrates says “we customarily hypothesize a single form in connection with each of the many things in which we apply the same name” [Plato, 1992, 596A, p. 265]. In the “Parmenides”, he suggests the theory is in fact two theories and neither of them is satisfactory.

Plato’s turn from modern science to the theory of forms presupposes his rejection on unclear grounds of a causal approach to cognition. His argument is based on a criticism of causal explanation that in turn depends on a backwards anti-Platonic inference from the effect to the cause. This is a familiar strategy in the modern tradition. Descartes, for instance, argues from an idea in the mind to the world. Yet, though the text is unclear, it is at least clear that for whatever reason, Plato, who thinks a backwards causal inference is invalid, rejects a causal approach to knowledge in instead invoking the theory of forms. He argues speculatively that, if there is knowledge of causes, it is because, first, there is an ontological distinction between appearance and reality, and, second, on grounds of nature and nurture some talented individuals can directly see, or grasp, the real, that is, the mind-independent form or idea that is the central presupposition of his approach to knowledge.

The way of ideas and the standard view

In different ways, Plato, Descartes, Locke and others depend on ideas to formulate a satisfactory approach to cognition. Plato substitutes forms (or ideas) for causality. Modern times often features a representational approach to cognition based on ideas. We can distinguish between the very old way of ideas associated with Platonic idealism, the old way of ideas espoused by Descartes, and Locke’s new way of ideas. Locke, an empiricist, invokes the so-called new way of ideas to criticize the rationalist Descartes, who supposedly defends the old way of ideas. I will use the slightly different term “the way of ideas” to refer more broadly to rationalism as well as empiricism as distinguished from the very old way of ideas or Platonic theory of forms.

The Platonic theory of forms supposedly provides intuitive, hence direct, or immediate knowledge. Unlike the Platonic view, the modern analysis of knowledge is often indirect. The Platonic approach requires a two-place relation, including a subject that knows and forms, or objects, in short: the real that one knows. This changes in modern times that often features a non-intuitive, indirect relation to the cognitive object. According to the way of ideas, cognition requires a three-place relation: the subject that knows, the object one knows, and the representation, or cognitive intermediary between the knower who knows and the object one knows.

A rationalist seeks to know in inferring from the mind to the world. But an empiricist seeks to know in inferring from the world to the mind. Descartes, who is a rationalist, suggests we can correctly infer that some ideas are images of things in making a number of assumptions, including: first, some selected ideas in

the mind are at least a potentially reliable source of knowledge about the world; second, ideas in the mind are an effect of which the world is the cause; and, third, we can infer from the effect, or idea, to the cause, or the world, hence know the real.

The rationalist Descartes thinks knowledge depends on innate ideas that are not derived from experience. Some selected ideas match up with the world, hence justify the inference from the contents of the mind to the world. Lockean empiricism is partly based on rejecting Cartesian rationalism. The empiricist Locke thinks there are no innate ideas and that all ideas in the mind come from experience. He distinguishes between simple ideas that supposedly cannot be false, and complex ideas that are composed of simple ideas and can be false. We cannot create simple ideas that we put together either correctly or incorrectly to make complex ideas that, since they can be false, may or may not match up with the world.

Cartesian rationalism, Lockean empiricism, and all other versions of the way of ideas suffer from the same basic defect. Theories based on ideas rely on a presupposed but indemonstrable cognitive relation between the idea, or representation of the object, and the object to which they refer and supposedly represent. Yet, since we cannot compare an idea of reality to reality, we cannot demonstrate and simply do not know that the inference from the idea to the thing of which it is the idea is correct.

Let us sum up the argument to this point. We have so far discussed the ancient Platonic approach based on the theory of forms or ideas, and the modern alternative based on the way of ideas. Platonism rejects a backward causal analysis, hence a causal explanation of knowledge, in favor of a direct grasp of the real. Platonism is unacceptable since it relies on a speculative claim for knowledge without explaining how this is possible. The modern return to a causal analysis is also unacceptable. For as Plato apparently saw long ago in rejecting contemporary scientific causality in favor of the theory of forms, a causal approach is unable to demonstrate that we know the world through a backward inference from effect to cause. This result obviously counts against the Parmenidean formulation of the problem of knowledge. We recall that according to Parmenides, knowledge is possible if thought grasps, hence is identical with being or the real. But all standard efforts to show this point fail.

Kant, the Copernican revolution and the standard approach to cognition

The fate of the standard cognitive approach that to know requires a grasp of the real is unclear. Despite the best efforts of talented individuals over many centuries, including such first-rank thinkers as Plato, Descartes, Locke and others, it has never been shown it is possible to grasp the real. It has also never been shown this is impossible. The most widely known strategies including Plato’s ancient theory of forms, modern rationalism and modern empiricism, what I have been calling the way of ideas, all fail. As Kant points out, there has never been progress toward knowing the real. Though the Parmenidean criterion that to know requires a grasp of the real remains as popular now as in ancient times as the gold standard, in practice it has always turned out to be fool’s gold.

The reason for this continued popularity of the approach to cognition as knowledge of the real is the priority accorded to theory over practice. Philosophers who talk about practice are apparently unable to learn from it. Here as in many other ways, the author of the critical philosophy is a counter example. Kant, an a priori thinker, is paradoxically concerned to draw the lesson of experience (see, e.g., “On the common saying: That may be correct in theory but is of no use in practice” [Kant, 1996]. Yet this is unusual in a debate that mainly takes place as if Kant and other epistemic constructivists had nothing useful to contribute [Boghossian, 2006]. If that is correct, then perhaps the most important consequence of Kant’s Copernican turn lies in the demonstration of a plausible alternative, to the standard approach.

Kant’s argument in favor of epistemic constructivism is powerful but also flawed. Kant distinguishes between appearance and representation. Since according to Kant if there is an appearance, then something appears, we know at most only that the cause of the appearance exists, but not what it is. In other words, Kant is inconsistently committed to the existence but not to possible knowledge of reality that on his own theory he cannot know.

Kant and modern idealism as constructivism

I turn now to the relation of Kant to German idealism and to idealism. The history of philosophy unfolds through reading, criticizing, reformulating and in general wittingly and perhaps more often unwittingly building on prior theories. Kant’s Copernican revolution influences the later debate in numerous ways, beginning in German idealism. His problematic conception of the thing in itself, his name for the real, is a crucial element in the post-Kantian reaction to the critical philosophy. Among Kant’s contemporaries, Jacobi, Schulze (Aenesidemus), Fichte, Schopenhauer and others criticize this concept. Perhaps no important participant in the debate accepted Kant’s view of the real. Kant’s claim that we know reality exists but nothing else about it is inconsistent. It is inconsistent to make a cognitive claim when in theory none is possible. The notion of the thing in itself was widely rejected in the initial series of reactions to the critical philosophy. Jacobi famously objected: “Without the presupposition [of the “thing in itself”,] I was unable to enter into [Kant’s] system, but with it I was unable to stay within it” [Jacobi, 1787, p. 223].

Modern idealism, which rejects the claim to know the real as a necessary condition of knowledge, is any form of the constructivist approach to cognition. Epistemic constructivism comes into modern philosophy before Kant and affects the reactions to the critical philosophy in Kant’s wake.

German idealism is not well understood. Many observers think that Kant is not an idealist and that German idealism only begins after Kant. Franks, for instance, believes that Reinhold is the first German idealist [Franks, 2005]. According to this interpretation, Kant, who is not an idealist, is later followed by post-Kantian idealists. This widely-shared view overlooks the fact that Kant as well as the post-Kantian German idealists share the Kantian concern with a constructivist approach to cognition. In other words, if the Copernican turn is an idealist approach to

cognition, and if the Copernican turn is central to the critical philosophy, then it follows that Kant is an idealist. With the possible exception of Schelling, who is apparently disinterested in the Copernican turn, hence not an idealist, the later German idealists, including Fichte and Hegel, are all critical Kantians, all committed to restating the Copernican turn and the critical philosophy in general.

Kant’s Copernican turn and the subject

Kant and the post-Kantian German idealists and Kant share a constructivist approach to cognition but differ in many ways. An important instance lies in the conception of the subject. Constructivism directs attention to the subject in suggesting, as Kant points out in the analogy between the Copernican turn and Copernican astronomy, that cognition is human cognition. It is then not surprising that in the post-Kantian idealist debate, perhaps the most important of the many changes lies in the revision of the subject through an anthropological shift resisted by Kant.

Hume, like Locke, Berkeley and the other British empiricists, favors an anthropological approach to cognition. Kant was one of the first to teach anthropology in Germany that he valued as answering the crucial question: what is man? Yet, in clearly anticipating the rejection of psychologism shared by Frege, Husserl and others, he insists on the distinction between a psychological approach to cognition that he rejects and a logical approach to cognition that he embraces.

Kant rejects an anthropological approach to knowledge in deducing the conception of the subject as the last piece in the puzzle, as the coping stone so to speak of his Transcendental Deduction [see Zammito, 2002]. Kant’s Copernican turn points to a logical conception of the cognitive subject that constructs the cognitive object in relying on a double input. This includes, on the one hand, the real that is the source of which the contents of the sensory manifold are the effect as well as the synthetic activity of the understanding, on the other.

In driving a wedge between philosophical and human conceptions of the subject, Kant’s constructivist approach to cognition centers on a supposedly-deduced, but clearly fictitious philosophical subject. Beginning with Fichte, Kant’s German idealist successors discard the philosophical subject in favor of the human subject, in other words in formulating a human approach to human knowledge. At the risk of conflating the logical and psychological dimensions of cognition, the post-Kantian idealists revise the Kantian conception of the subject from an anthropological point of view. The post-Kantian reformulation of Kant’s Copernican turn rethinks the subject as human being, in Fichte as the human individual, and in Hegel as both an individual as well as the plural subject, or the famous “Wir” he discusses in the “Phenomenology of Spirit”.

In the transition from Kant to Fichte, post-Kantian German idealism leaves behind the Kantian effort to describe the conditions of cognition whatsoever (überhaupt) for the very different effort to develop the Copernican turn beyond Kant. Kant suggests the subject cognizes the object it constructs at the considerable price of invoking the thing in itself, or world. Fichte claims to agree with Kant who

is misunderstood, and whose theory he merely wishes to restate independently in different form, In fact, he formulates a position inspired by but very different from the critical philosophy. In turning from that Kantian abstract conception of the subject to the finite human subject, Fichte, like many of Kant’s contemporaries, decisively rejects the very idea of the thing in itself as “produced solely by free thought” and without any “reality whatever” [Fichte, 1982, p. 10].

Fichte is, like Kant, an epistemic constructivist. He indicates his agreement with Kantian constructivism in writing that “the [cognitive] object shall be posited and determined by the cognitive faculty, and not the cognitive faculty by the object” [Fichte, 1982, p. 4]. Fichte’s conception of the subject derives from the Aristotelian view of activity (energeia). The claim that the subject, or in his terminology the self, (das Ich) is absolutely and merely active is Fichte’s “absolute presupposition” [Fichte, 1982, p. 10]. Fichte’s shift from the abstract philosophical subject to finite human being repositions cognition as explicable wholly and solely through the activity of finite human beings.

Elsewhere I have argued that Fichte goes too far in seeking but failing to derive everything from the subject. I do not want to repeat that argument here. Suffice it to say that one difficulty lies in the historical dimension of cognition. Though Kant and Fichte are interested in history, neither is a historical thinker. Kant’s a priori conception of knowledge is unrelated to time and place. Fichte believes we become aware of ourselves to the extent that our actions are restricted by our surroundings, or social context but that history, like the laws of the mind, unfolds in a pre-ordained fashion, hence independent of human beings [Fichte, 2017].

From his historical perspective, Hegel thinks there is only limited cognition of an intrinsically rational world. According to Hegel, everything that is is rational, hence can be known. He famously, but obscurely claims “What is rational is actual; and what is actual is rational” [Hegel, 2005, p. 20]. Hegel’s point is not that the real we do not know is rational. It is rather that the real for us that we construct and for that reason know is rational. This suggestion lends interest to Hegel’s description of the modern state as inherently rational. Yet though in a sense unlimited, cognition is also limited in that each person necessarily belongs to a particular time and place from which no-one can free oneself. All knowledge, even philosophy, is limited in this way since, as Hegel says, “Here is the rose, dance here” [Hegel, 2005, p. 22]. It paradoxically follows that though we know what is in its infinite variety, we only know it from the perspective of the historical moment.

In distantly following Descartes, Kant holds that knowledge is a priori, hence apodictic. Hegel, on the contrary, thinks that cognitive claims are always subject to correction. Cognition arises through an ongoing series of adjustments of theories about experience that are tested and if necessary reformulated as a result of further experience. The interaction between the theory and further experience can take only two forms: either the theory and experience agree for the moment, though disagreement may arise at a later point, for instance through new discoveries, access to new information, and so on; or, if they fail to agree, the theory must be strengthened to explain what the initial theory explains plus at least one thing it ought to explain.

Kant’s Copernican turn and the philosophy tradition

The Copernican turn is finally crucial to comprehend the philosophical tradition. Philosophical theories are formulated to solve philosophical problems, conundra and enigmas, hence practically-oriented. A theory succeeds or fails if it solves or otherwise disposes of, or again fails to dispose of a problem. The considerable interest of the Copernican turn is that it gives us a reason to think that, if it is judged by this criterion, then clearly the Western philosophical tradition has failed, why it has failed, and what now can reasonably be done to overcome this failure in finally progressing in its self-appointed task.

It is certainly plausible look at the philosophical tradition from different angles of vision. At different times different concerns loom larger in the philosophical debate. I believe that a careful look will show that the problem of knowledge is the main theme in Western philosophy. The entire tradition from ancient Greece until today unfolds as an ongoing effort to formulate a theory of knowledge. It is hardly an accident that Hegel, arguably the modern thinker best versed in the history of philosophy, thinks that the main philosophical problem is finally the demonstration of the ancient Parmenidean claim that the criterion of knowledge is as the pre-Socratic thinker asserted long ago the unity of thought and being.

Philosophy can be described in terms of what it is or at least pretends to be or rather in terms of what it has been. From the latter perspective philosophy with exceptions has mainly been an effort to demonstrate the Parmenidean view that knowing and being are the same, early in the tradition in the Platonic effort to intuit the real that, after the intervention of rationalism and empiricism, later collapsed in Kant.

There are obviously different normative views of philosophy. But, regarded from the Parmenidean perspective as an unremitting effort arising in the suggestion that knowledge is possible only through the grasp of the real, then philosophy very obviously failed. This effort, whose arguably most impressive formulation was nearly immediately formulated in the Platonic theory of forms, finally comes to a head in Kant, who is uniquely positioned at the junction between the concern over several millennia to demonstrate knowledge of the real, and the relatively new modern concern to demonstrate a constructive alternative if as seems likely we know only that we cannot know the real.

The Western tradition is Parmenidean since the pre-Socratic thinker is the source of the Platonic effort to intuit the real through the theory of forms. If Kant is correct then the Platonic effort to grasp the real that in his wake runs throughout the entire tradition, and that has apparently never drawn the lesson of Kant’s own turn from representationalism to constructivism, is finally defeated by the creator of the critical philosophy. Plato offers the first important and most impressive attempt to know the real. The history of post-Platonic philosophy begins a long series of important efforts, none of which has borne fruit, to demonstrate knowledge of reality. If the main philosophical theme consists in the effort set in motion by Parmenides to know the real, then post-Platonic philosophy consists in the growing recognition that Platonism in any form fails. If this is the philosophical goal, then, as Kant clearly points out, philosophy itself fails. Kant is not the first

modern constructivist, but, owing to his key role as perhaps the central modern figure, he sets the stage as it were for the debate to follow. The enormous interest of the Copernican turn lies its promise as a potentially viable strategy if it turns out, as Kant clearly suggests, that if the effort to know the real fails, constructivism offers a plausible alternative.

Two possible objections

I have argued two points. First, the ancient approach to cognition as grasping the real fails in any variation. Second, the constructivist alternative, though not clearly worked out, was already a possible alternative in pre-Socratic thought. Though there is no space to consider even obvious objections in detail, it will be useful to address two obvious themes to which this constructivist approach points: the relation of the objective and the subjective worlds, and the objectivity of cognition.

The two worlds are the objective world, or the real, and the subjective world, or human reality. According to Kant, though there are appearances, we cannot know how they relate to the real. In his internal realist phase, Putnam suggests that truth is an ideal concept or Grenzbegriff to which we approximate. Yet since we do not and cannot know the real the real, we cannot know we are approximating to it. in short, we cannot say anything about the relation of the subjective human world to the real world.

The second question relates to the objectivity of cognition from a constructivist point of view. A great many natural scientists as well as numerous philosophers believe that science uncovers the real. In our time qualified observers are convinced that we are close to or have in fact already reached the final theory. It is comforting to think that the cognitive quest has already come or will shortly come to an end in contemporary science. Yet there is no reason, none at all, to think this is the case, no reason not to think that as it always has natural science will continue to progress, no way to show that we have reached a level where our view of the real fully and inalterably corresponds to it.

Unlike the metaphysical realist, the constructivist, who thinks that no one has ever plausibly claimed to grasp the real, and who gives up any version of that familiar effort as a precondition to working out a constructivist approach to cognition, must find another way to justify the objectivity of claims to know. Descartes notoriously thinks that from the perspective of universal science the problem of objectivity can be decisively solved for all forms of knowledge. Yet this is an obvious delusion. There is no universal science. There are only sciences in the plural. Since science is not universal, the objectivity of cognitive claims is also not universal but rather relative. What counts as objectivity is not generalizable across domains but rather specific to a given domain. For a constructivist “objective cognition” is the result of working out and employing a series of rules governing the procedure of the different cognitive disciplines. Chemists decide for chemists; physicists decide for physicists; and, if there is an accepted procedure that governs what they do, then we can say that philosophers decide for philosophers.

Modern science provides virtually limitless examples. We do not need to convert to constructivism since for the most part modern science is already

constructivist. There are, for instance, many different answers to the Kantian question: what is man? Our views change over time as what we know about human being changes. In modern science, what we take to be human nature at any given time is the result of the construction of theories on the basis of the available empirical data in grasping indirectly in the long run what we cannot grasp directly. The construction, testing and reconstruction of our theories slowly yields an empirically-based view of human nature and the human world, not as they are but rather as the appear (or appear to be) in experience.

Conclusion: consequences of Kant’s Copernican turn

In considering some consequences of the Copernican revolution, this paper has argued five points: first, Kant’s central contribution lies in the Copernican turn. This brilliant insight, which lies at the epicenter of the critical philosophy, is more often mentioned than studied, certainly rarely studied in the detail it requires; second, the Copernican turn is above all important a viable alternative to the standard view of cognition; third, the German idealist tradition consists in a shared effort by different hands to formulate a viable version of epistemic constructivism; fourth, Kant’s most important impact on post-Kantian German idealism lies in the Fichtean, hence post-Kantian revision of the concept of the subject. And, fifth, if knowledge of the real is the main thrust of the philosophical tradition, then Western philosophy fails. But, since constructivism is a plausible alternative, it can in principle be redeemed in developing the constructivist approach to cognition.

Though Kant did not invent epistemic constructivism (see, for the view that Kant invented constructivism J. Bruner [Bruner, 1986]) he gave it a powerful impulse in two ways. On the one hand, the Kantian form of epistemic constructivism strongly influences Fichte and Hegel, the post-Kantian German idealists, who, as Kantians, were concerned to provide an acceptable formulation of this cognitive approach. On the other hand, and in a more general sense, Kant’s impact derives from his role as perhaps the single most influential modern thinker. I note in passing that though there is an immense Kantian secondary literature, agreement is apparently limited to a single point: Kant is an important thinker.

The influence of epistemic constructivism is widespread in the post-Kantian debate, indirectly in Marx, whose quasi-Hegelian historical approach is influenced i.a. by Vico [Marx, 1967, p. 378] and more directly in American pragmatism. Peirce’s position arose through his study of Kant that increasingly led him in the direction of Hegel. As he grew older, Peirce came to think that the main difference between his and Hegel’s views was terminological. Peirce shares Hegel’s rejection of the claim that knowledge requires knowing the world. Suffice it to say that Peirce and Hegel both think that what we know is limited to the contents of experience in what Peirce cryptically called the long run. The long run provides what we take to be the real until for whatever reason we are forced to change our view. Hence, there is a measure of truth in Royce’s view that the idealists were in fact whom people early in the twentieth century were calling pragmatists [Royce, 1919, p. 85].

Kant notoriously finds it difficult to choose among alternative views. We have already noted that his position evolves from his early representationalism to his

later anti-representational epistemic constructivism. The role of epistemic constructivism as a viable alternative to the standard view suggests three points. First, we can accept the Parmenidean unity of thought and being. But we can simultaneously reject the unavailing effort to grasp the real in favor of a constructivist account of the object as it emerges in experience. Second, the failure of all efforts to know the real over more than two and a half millennia suggests as Kant clearly saw that we cannot know the real. Yet we can avoid skepticism through a successful claim to know to construct a plausible account of human experience. And third, the dispute between the standard epistemic view and the nonstandard constructivist epistemic view that arises in modern times either has been or is in the process of being decided in favor of the latter.

The Copernican turn that lies at the heart of the critical philosophy is often mentioned, but only rarely studied, and less often studied in detail. Though Kant is discussed in an already immense and rapidly growing literature, if the Copernican revolution is an important piece of the puzzle, then he is arguably still not well understood.

References

Boghossian, 2006 – Boghossian, P. Fear of knowledge: against relativism and constructivism. Oxford: Oxford University Press, 2006. x+139 pp.

Bruner, 1986 – Bruner, J. Actual Minds, Possible Worlds. Cambridge (Mass.): Harvard University Press, 1986. 222 pp.

Burnyeat, 2012 – Burnyeat, M. “Idealism and Greek Philosophy: What Descartes Saw and Berkeley Missed”, Studies in Ancient Philosophy, 2012, vol. 1, pp. 245‒275.

Descartes, 2012 – Descartes, R. The Philosophical Writings of Descartes. Vol. III. New York: Cambridge University Press, 2012. 432 pp.

Fichte, 1982 – Fichte, J. G. Science of Knowledge. Cambridge: Cambridge University Press, 1982. 298 pp.

Fichte, 2017 – Fichte, J. G. Characteristics of the Present Age. CreateSpace Independent Publishing Platform, 2017. 210 pp.

Franks, 2005 – Franks, P. All or nothing; skepticism, transcendental argument and systematicitiy in german idealism. Cambridge (Mass.): Harvard University Press, 2005. 452 pp.

Glasersfeld, 2009 – Glasersfeld, E. von. Partial memories: sketches from an improbable life. Charlottesville: Imprint Academic, 2009. xii+266 pp.

Hegel, 2005 – Hegel, G. W. F. Elements of the Philosophy of Right. New York: Cambridge University Press, 2005. 509 p.

Jacobi, 1787 – Jacobi, F. H. David Hume über den Glauben, oder Idealismus und Realismus. Ein Gespräch. Breslau: Loewe, 1787. x+230 s.

Kant, 1998 – Kant, I. Critique of Pure Reason, trans. by P. Guyer and A. Wood. New York: Cambridge University Press, 1998. 785 pp.

Kant, 1992 – Kant, I. Lectures on Logic, ed. by J. Michael Young. New York: Cambridge University Press, 1992. 732 pp.

Kant, 1996 – Kant, I. “On the common saying: That may be correct in theory but is of no use in practice”, in: I. Kant, Practical Philosophy. New York: Cambridge University Press, 1996. pp. 273‒311.

Kant, 2004 – Kant, I. Prolegomena to any future metaphysics, transl. by G. Hatfield. New York: Cambridge University Press, 2004. 233 pp.

Kuhn, 1962 – Kuhn, T. The Structure of Scientific Revolutions. Chicago: University of Chicago Press, 1962. 264 pp.

Marx, 1967 – Marx, K. Capital: A Critique of Political Economy. Vol. 1. New York: International Publishers, 1967. 807 pp.

Nash, 1978 – Nash, J. M. Cubism, Futurism and Constructivism. New York: Barrons, 1978.

Parmenides – DK 28 B 3, Clem. Alex. strom. 440, 12; Plot. Enn. 5, 1, 8.

Plato, 1992 – Plato. Republic. Indianapolis/ Cambridge: Hackett, 1992. 320 pp.

Royce, 1919 – Royce, J. Lectures on Modern Idealism. New Haven: Yale University Press, 1919. 286 pp.

Shapin, 2002 – Shapin, S. The Scientific Revolution. Chicago: University of Chicago Press, 1996. 218 pp.

Zammito, 2002 – Zammito, J. Kant, Herder and the Birth of Anthropology. Chicago: University of Chicago Press, 2002. 576 pp.

Некоторые следствия коперниканского переворота Канта

Том Рокмор – доктор философии, профессор кафедры гуманитарных наук и профессор философии. Университет Пекина, Факультет философии. КНР, 100871, Пекин, ул. Ихэюань, д. 5, Хайдянь; e-mail: rockmore@duq.edu

Кант осуществляет переход от раннего репрезентационистского взгляда на познание к позднему антирепрезентационистскому взгляду, представленному в форме эпистемологического конструктивизма. Этот переход обычно определяется как коперниканская революция или коперниканский поворот. Кантовский коперниканский поворот принадлежит к философии модерна, предложившей нестандартный подход к проблеме познания. По меньшей мере со времен Парменида стандартный подход к познанию требовал знания реального, реальности или мира. В философии модерна этому подходу был противопоставлен возникший в раннее Новое время эпистемологический конструктивизм как нестандартное решение проблемы познания у Фрэнсиса Бэкона, Гоббса, Вико и др., и отдельно у Канта. В статье кратко рассматриваются следствия кантовского коперниканского поворота, касающиеся по меньшей мере пяти тем: 1) познание; 2) немецкий идеализм; 3) субъект; 4) исторический характер знания; 5) успешность или неуспешность философской традиции.

Ключевые слова: И. Кант, коперниканская революция, коперниканский поворот, Парменид, эпистемологический конструктивизм

Sergey L. Katrechko

§1. Regarding the Kant’s ‘Copernican revolution’

The Copernican revolution appears as a Kantian solution to the problem of conformity from Kant’s letter to M. Hertz of February 21, 1772. In this letter, in which the conception of “Critique of Pure Reason” (or the “idea of transcendental philo­sophy” [A1]) is presented, Kant defines the main task of his transcendentalism as a solution the following [semantic] problem of conformity of a priori representations to the real things/objects:

As I thought through the theoretical part, <…> I noticed that I still lacked something essential, something that in my long metaphysical studies I <…> had failed to consider and which in fact constitutes the key to the whole secret of metaphysics… I asked myself this question: What is the ground of the relation of that in us which we call “representation” (Germ. Vorstellung) to the object (Germ. Gegenstand)? [Kant, 2009, p. 312 (AA, 10: 130)].

According to Kant, “there are only two possible cases in which synthetic [a priori] representation and its objects can come together, necessarily relate to each other, and, as it were, meet each other [i.e. solution of the conformity problem]: either if the object [of experience] alone makes the representation possible (vector of cognition ‘from [external] object to [internal] representation’; the representations corresponds to the objects; empiricism), or if the representation alone makes the object [of experience] possible (vector of cognition ‘from [a priori] representation to object’; the objects corresponds to a priori representations1; apriorism) (inserts in brackets mine. – K.S.)” [see Kant, 1998, p. 223 (B124‒5)2]; inserts in brackets mine. – K.S.)3.

However, “transcendental” solution as a way to solve the conformity problem, which Kant co-relates with his Copernican Revolution [BXXII f], differs from these two ways: he chooses a kind of middle path between empiricism and constructivism ([Kant, 1998, p. 264 (B167)] and develops the transcendental idealism, which is compatible with empirical realism ([see Kant, 1998, p. 426 (A369‒71)]). At the same time, when Kant says that objects must comply with human a priori principles, one should take into account that in the quotes above Kant speaks not about objects (things-in-themselves), but about objects of experience (or appearances), i.e.

the fact of difference between objects and objects of experience. Only appearances comply with a priori principles, but not real things/objects. In this way Kant is quite realistic and his transcendentalism is related not to the construction of objects, but only objects of experience, and thereby it’s a constructivism regarding appearances, but not things-in-themselves. Thus, Kant’s transcendental metaphysics is the “scientific” metaphysics of appearances and the Kantian concept appearance is the “key” to solving the problem of conformity: appearance lies at the basis of the relation between object and representation, it mediates the relation between them.

On the other hand, “Copernican revolution” is only a metaphor for Kant [Kant, 1998, p. 113 (BXXII f)]4. Its goal is not to completely overturn the relation between object and representation as it happens in case of the Copernican Revolution itself, especially since Kant’s Copernican turn does not change radically the direction of cognition and Kant keeps the empirical (or realistic) vector “from object to representation” by affixing [Germ. Affizierung] our sensibility with things-in-themselves (see diagram):

Schema 1

While the goal of transcendental philosophy is to look for “transcendental condition(s)” [A106] behind the appearance: in the case of the Copernican hypothesis the Newton’s theory of gravity, which justifies this hypothesis, acts as transcendental ground (condition). And as I showed earlier [Katrechko, 2015], Kant’s transcen­dental philosophy, his “altered method of way of thinking” [BXVIII], which he co-relates with Copernican Revolution, corresponds not to epistemic constructivism, but to deductive-nomological model of science (or scientific explanation) of C. Hempel – P. Oppenheim, which involves the use of theories as relative a priori (H. Reichenbach – R. Carnap) to explain the observed [appearances].

§2. About the Kant’s transcendental constructivism

Kant’s Transcendental constructivism differs from the understanding of [epistemic] constructivism in modern epistemology. Unlike [epistemic] constructivism as a procedure for constructing objects (for example, pointwise construction of a straight line ([see Kant, 1998, p. 249, 258 (B154, B138)], Kant in Critique uses the term constructing in describing mathematics (mathematical activity) as cognition “through construction of concepts in intuition” [Kant, 1998, p. 635 (B752); see also (B741‒2)]. But “to construct a concept – means to exhibit a priori the [nonempirical] intuition [in universal validity, i.e. scheme [Kant, 1998, p. 273‒4 (B179‒81)]] corresponding to it (inserts in brackets are my. ‒ K.S.)” [Kant, 1998, p. 630 (B741)]; inserts in brackets are my. ‒ K.S.)5. In a sense, this is the antipode of modern constructivism, since Kant calls to check our rational constructions through sensual (imaginary) models. So in geometry, we model the concept [of a triangle] by its scheme, by drawing a triangle design (as picture), with which we prove mathematical theorems (for example, “how the sum of its angles might be related to a right angle” [Kant, 1998, p. 631 (B744)].

Thereby, Kant’s “constructivism”, or Kantian idea of constructing concepts stands as fundamental and key one for his conception (understanding) of mathematics6. In this case mathematics is conceived by Kant as a complex two-level (two-component) way of cognition. It begins with the creation by using definitions “pure sensible concept” [Kant, 1998, p. 274 (B180)]. Their specificity is that they are formed by “arbitrary synthesis” [Kant, 1998, p. 638 (B757)], i.e., contain some mathematical [mental] action. Further, when we constructing concepts we implement descent to the level of (quasi)sensuality (imagination) and relating of the concept to universally valid contemplation – scheme. Here, as if upon the reverse reading (from left to right) of the Hume’s principle, happens the decoding (or construction) of the concept, i.e., the transition to a deep information level: from rational – declarative level of the concept on contemplative – procedural level of schemes. This can be represented as an expansion of the original abstract concept to lower – level objects that are in some [space-time] environment and with which we can perform certain mathematical operations (like drawing the line, division of numbers, etc.). We can say that in this “descent” through sensory intuition the

egress beyond the original concepts and the [synthetic] increment of knowledge occurs, as any [dynamic] action (as opposed to static concepts) is a synthesis of at least two views7. The result of this synthesis by reverse return (rise) on the cerebral (conceptual) level is fixed as a formal result of the construction. Schematically, mathematical acts can be represented as follows.

Schema 2

Thus, unlike the modern epistemic constructivism, Kant’s transcendental constructivism acts as an inverse procedure for correlating concept and intuition, as “consideration the concept in concreto” [Kant, 1998, p. 631 (B744)], rather than embedding our a priori notions in objects/things. Therefore, the interpretation of transcendental constructivism as epistemic constructivism is not entirely accurate.

§3. About Kant’s “Idea of Transcendental Philosophy”

The most important presupposition of Kant’s Copernican Revolution and the cornerstone for his transcendentalism is distinction “thing-in-itself vs. appearance”8, according to it one should be able to see the “true” [aprioristic] causes/ground of what is happening behind, for example, such appearances as the movement of the Sun over the sky (in this case such ground is a gravity). Thus, the “idea of transcendental philosophy” [Kant, 1998, p. 127 (A1)] is given by the transcendental triad “object (thing-in-itself) – appearance – representation” in which appearance mediate the relationship between thing-in-itself and representations. On the one hand, the appearance differs from both thing-in-itself and the representation [“in us”], and, on the other hand,

the appearance as “undetermined object of an empirical intuition” [Kant, 1998, p. 155 (B34)] is connected both with the real object and with the representation, while mediating their relation.

In this regard, Kant criticizes classical metaphysics (as ontology of things-in-themselves) and develops the theory of possible experience, or so-called descriptive metaphysics (P. Strawson) of appearance. We must limit the claims of the metaphysical reason, which is trying to make a breakthrough to the transcendent, to the cognition of the world itself. Kant teaches that we can study not the world itself and its structure, but only the “conceptual scheme” (D. Davidson) or “categorical grid” (R. Collingwood) of the description of the world9. It seems that this thesis is the leitmotiv of contemporary philosophy of science.

References

Kant, 1998 – Kant, I. Critique of Pure Reason, transl. and ed. by P. Guyer, A. Wood. Cambridge: Cambridge University Press, 1998. 512 pp.

Kant, 2009 – Kant, I. “Fourth Letter: From Kant to Herz, February 21, 1772”, in: Kant’s Critique of Pure Reason: Background Source Materials, transl. and ed. by E. Watkins. Cambridge: Cambridge University Press, 2009, pp. 312‒316.

Katrechko, 2014 – Katrechko, S. L. “Kant’s transcendentalism as transcendental paradigm of philosophizing” [Transcendentalizm Kanta kak transcendental’naja paradigma filosofstvovanija], Kantovsky sbornik / The Kantian journal, 2014, vip. 48 (2), pp. 10‒25. (in Russian)

Katrechko, 2015a – Katrechko, S. L. “Transcendental’naja argumentacija Kanta i gipotetiko-deduktivnaja model’ nauchnogo issledovanija Poppera – Gempelya” [Kant’s transcendental arguments and Popper – Hempel’s hypothetical ltabc deductive model of scientific research], Ratio.ru, 2015, no. 14, pp. 44‒55. (in Russian)

Katrechko, 2015b – Katrechko, S. L. “Transcendental Analysis of Mathematics: the Transcendental Constructivism (Pragmatism) as the Foundation of Mathematics”, in: Higher School of Economics Research Paper No. WP BRP 109/HUM/2015 (https://publications.hse.ru/preprints/146137968). Available at http://dx.doi.org/10.2139/ssrn.2676626). Preprint (October 20, 2015).

Katrechko, 2016 – Katrechko, S. L. “Transcendentalizm Kanta kak realisticheskaja teorija opyta/poznanija (analiz struktury kantovskogo kopernikanskogo perevorota)” [Does the Kant’s Copernican Revolution Lead to Idealism? (Structure and Dialectic of Kant’s Copernican Revolution], in: Filosofija i nauka: problemy sootnesenija. Kinga 1. Moscow: RGGU Publ., 2016, pp. 213‒226. (in Russian)

Katrechko, 2017 – Katrechko, S. L. “Kantovskoe javlenie ob’ektivno-ob’ektnoe (predmetnoe) predstavlenie” [Kant’s Appearance as an Objective-Objectual [gegenständlich] Representation], Kantovsky sbornik / The Kantian journal, 2017, vol. 36, no. 3, pp. 7‒20. (in Russian)

Katrechko, 2018a – Katrechko, S. L. “The Nature of Appearance in Kant’s Transcen­dentalism: a Semantico – Cognitive Analyses”, Kantovskiiy sbornik / The Kantian journal, vol. 37, no. 3, pp. 31‒55. (in Russian)

Katrechko, 2018b – Katrechko, S.L. “Transcendentalism as the Special Type of Philosophizing and the Transcendental Paradigm of Philosophy”, in: Natur und Freiheit. Akten des XII. Internationalen Kant-Kongresses. Im Auftrag der Kant-Gesellschaft herausgegeben von V. L. Waibel, M. Ruffing, D. Wagner. Band 1. Berlin/Boston, 2018, pp. 1073‒1082.

Rockmore, 2006 – Rockmore, T. In Kant’s Wake: Philosophy in the Twentieth Century. London: Wiley Blackwell, 2006. 224 pp.

Rockmore, 2007 – Rockmore, T. Kant and Idealism. New Haven: Yale University Press, 2007. 294 pp.

Strawson, 1959 – Strawson, P. F. Individuals: An Essay in Descriptive Metaphysics. London: Methuen, 1959. 255 pp.

Комментарии к статье Тома Рокмора
«Некоторые следствия коперниканского поворота Канта»

Катречко Сергей Леонидович – кандидат философских наук, доцент. Государственный академический университет гуманитарных наук. Российская Федерация, 119049, г. Москва, Мароновский пер., д. 2; e-mail: skatrechko@gmail.com

Какова главная идея кантовской трансцендентальной философии и его коперниканского переворота? Кантовский трансцендентализм является первой теорией опыта, которая связана с решением семантической проблемы соответствия, изложенной в кантовском письме М. Герцу (21.02.1772) об основании отношения [априорных] представлений к предмету. Кант выделяет два способа ее решения: реализм (эмпирический вектор от реальных вещей/объектов к представлениям) и конструктивизм (вектор от априорной форм (или представлений) к объектам). Однако кантовский трансцендентализм не является идеализмом/конструктивизмом, поскольку Кант оставляет реалистический вектор воздействия вещей на нашу чувственность (resp. представления) и говорит, что его теория опыта является эмпирическим реализмом. Кантовский трансцендентализм как «измененный метод мышления» связан с расщеплением «вещи/объекта» на реальный предмет (кантовскую вещь-в-себе) и предмет опыта (кантовское явление), которая опосредует отношения между вещами и представлениями, или трансцендентальной триадой «объект (вещь в себе) – явление – представление». В отличие от современного конструктивизма как совокупности процедур конструирования объектов Кант развивает трансцендентальный конструктивизм в математике как познание посредством конструирования понятий в [чувственной] интуиции, т. е. конструктивизм относительно явлений, а не вещей-в-себе.

Ключевые слова: трансцендентальный идеализм (кантовский трансцендентализм), коперниканский переворот, эпистемический конструктивизм, трансцендентальный конструктивизм, вещь сама по себе, предмет опыта (явление)

Список литературы

Катречко С.Л. Трансцендентализм Канта как трансцендентальная парадигма фило­софствования // Кантовский сборник. 2014. № 2(48). C. 10‒25.

Катречко С.Л. Трансцендентальная аргументация Канта и гипотетико-дедуктивная мо­дель научного исследования Поппера—Гемпеля // Рацио.ru. 2015. № 14. C. 44‒55.

Катречко С.Л. Трансцендентализм Канта как реалистическая теория опыта/познания (анализ структуры кантовского коперниканского переворота) // Философия и наука: про­блемы соотнесения. Кн. 1. М.: РГГУ, 2016. С. 213‒226.

Катречко С.Л. Кантовское явление как объективно – объектное (предметное) пред­ставление // Кантовский сборник. 2017. Т. 36. № 3. C. 7‒20.

Катречко С.Л. Природа явления в трансцендентализме Канта: семантико-когнитивный анализ // Кантовский сборник. 2018. Т. 37. № 3. C. 31‒55.

Kant I. Critique of Pure Reason, transl. and ed. by P. Guyer, A. Wood. Cambridge: Cambridge University Press, 1998. 512 p.

Kant I. Fourth Letter: From Kant to Herz, February 21, 1772 // Kant’s Critique of Pure Reason: Background Source Materials, transl. and ed. by E. Watkins. Cambridge: Cambridge University Press, 2009. P. 312‒316.

Katrechko, S.L. Higher School of Economics Research Paper No. WP BRP 109/HUM/2015 (https://publications.hse.ru/preprints/146137968). Available at http://dx.doi.org/10.2139/ssrn.2676626). Preprint (October 20, 2015).

Katrechko S.L. Transcendentalism as the Special Type of Philosophizing and the Trans­cendental Paradigm of Philosophy // Natur und Freiheit. Akten des XII. Internationalen Kant – Kongresses. Im Auftrag der Kant-Gesellschaft herausgegeben von V.L. Waibel, M. Ruffing und D. Wagner. Band 1. Berlin/Boston, 2018a. P. 1073‒1082.

Rockmore T., In Kant’s Wake: Philosophy in the Twentieth Century. London: Wiley Blackwell, 2006. 224 p.

Rockmore T. Kant and Idealism. New Haven: Yale University Press, 2007. 294 p.

Strawson P.F. Individuals: An Essay in Descriptive Metaphysics, London: Methuen, 1959. 255 p.

Vladimir I. Przhilenskiy

References

Kant, 2004 – Kant, I. Prolegomena To Any Future Metaphysics. That Will Be Able to Come Forward as Science with Selections from the Critique of Pure Reason, trans. and ed. by G. Hatfield. New York: Cambridge University Press, 2004. 223 pp.

Rockmore, 2019 – Rockmore, T. “Some consequences of Kant’s Copernican turn”, Filosofiya nauki i tekhniki, 2019, vol. 24, no. 1, pp. 46–60.

Комментарии к статье Тома Рокмора
«Некоторые следствия коперниканского поворота Канта»

Пржиленский Владимир Игоревич – доктор философских наук, профессор. Московский государственный юридический университет имени О.Е. Кутафина (МГЮА). Российская Федерация, 125993, г. Москва, ул. Садовая-Кудринская, д. 9; e-mail: vladprnow@mail.ru

В «Комментариях» оценивается состоятельность утверждения Т. Рокмора о том, что кантовская философия создает возможность дальнейшего развития антипрезентационистских и конструктивистских идей. Подвергается критике редукция поворота к утверждению о том, что явления – это всего лишь репрезентации, а не вещи сами по себе. Рокморовскому истолкованию поворота противопоставляется более традиционная позиция, согласно которой И. Кант изменил соотношение теоретического и практического в иерархии знания, что спровоцировало «революционный» и «поворотный» пересмотр всей идеи разума, его структуры и содержания.

Ключевые слова: поворот, репрезентационизм, антирепрезентационизм, конструктивизм, чистый разум, практический разум

Tom Rockmore

Reply to Prof. Katrechko

Prof. Katrechko approaches Kant as a contemporary thinker. He describes the author of the critical philosophy as simultaneously committed to correlationism, a semanticist, a follower of Strawson, a representationalist, and so on. These references, which are taken from the recent debate, are implausible as concerns Kant. “Correlationism” emerged in the last few years in Meillasoux’s neo-realist rejection of the critical philosophy. Semantics is broadly understood since Frege as concerning the post-Kantian distinction between Sinn and Bedeutung that has no analogue in the critical philosophy. Strawson’s well-known analytic reading of Kant

as an empiricist but without idealism is not intended as an interpretation of Kant but rather as a revisionary view of what can still be saved from the critical philosophy. What remains is Katrechko’s view that he shares with some other Kantian scholars that the critical philosophy is a form of representationalism.

Katrechko relies on the Herz letter in depicting Kant’s task as formulating a solution to problem of the representation to the object. “Representationalism” as some form of the claim that there is a representation, or a third term between the subject and object. Representationalism is widespread in modern philosophy beginning with Descartes and continuing to the present. If Kant is a representationalist, then he believes knowledge requires an inference from what is given in experience as an effect to that by inference is its cause. Yet though Kant seems to favor representationalism in some texts, in others from the same period he clearly rejects it.

In a pre-critical text, “The Only Possible Argument in Support of A Demon­stration of the Existence of God” (1763) he suggests that “the word ‘representation’ is understood with sufficient precision and employed with confidence, even though its meaning can never be analyzed by means of definition”. In the first edition of the Critique of Pure Reason, at a time when he is still committed to representationalism he later writes, in seeming to equate appearances and representations that “all appearances, are not things, but rather nothing but representations, and they cannot exist at all outside our mind” (A 492) Yet his view of representationalism quickly changes. In the “Dohna Wundlacken Logic” (1797) he explicitly denies that representation can even be defined. And in the “Jäsche Logic” (1800), he unequivocally claims that representation “cannot be explained” at all.

The turn away from representationalism, on which Kant still relies early in the critical period, to post-representational constructivism, is familiar to scholars. Heidegger, for instance, prefers the first edition of the Critique of Pure Reason to the second edition, when Kant has already clearly left representationalism behind in turning toward constructivism.

Kant changes his mind for the important reason: we cannot infer from the appearance, that is an effect, to its cause, that is, to the mind-independent real object, or, in Kantian language, the noumenon or thing in itself. If it were possible to infer from the effect to the cause, then the real could be represented. Yet Kant like Plato rejects the backward inference from effect to cause, hence rejects the idea that the object, or the real, can be represented. Hence Kant rejects representationalism understood as correctly depicting or grasping the noumenon.

In the critical period, Kant’s references to representation depict a growing realization of the insuperable difficulty of and disillusionment with representationalism as an epistemic strategy that is replaced as early as the second edition of the Critique of Pure Reason through a turn to constructivism.

Katrechko suggests in passing that the term “Copernican revolution” is “only a metaphor for Kant”. It is true that this term is a metaphor. But it is false that it is not more than that. Kant never says that his position illustrates the Copernican turn. His comparative reference to Copernicus calls attention to the crucial role of the subject at the center of the theory. He clearly sets up an exclusive dichotomy: either the subject depends on the object or the object depends on the subject.

Kant can be read as making three conjoined claims: there has never been the least progress if one assumes the subject depends on the object; if the subject depends on the object it is at least likely that, in virtue of the lack of progress, cognition is by inference impossible; it might be useful to invert the relation between subject and object. Obviously in Kant’s eyes the Copernican turn is more than a metaphor since unless the object depends on the subject Kant thinks cognition is impossible.

According to Katrechko, who refuses what I am calling the Kantian exclusive dichotomy, claims there is a middle path between constructivism and empiricism. Yet there cannot be a third possibility for Kant, who rests his case on the idea, very similar to indirect mathematical proof, that if the first possibility, or the dependence of the subject on the object is false, then the second possibility, namely the dependence of the object on the subject, is therefore true. Kant does not need a middle path between empiricism and constructivism since, as Katrechko correctly notes, Kant has in mind objects for us, objects for us that the subject supposedly constructs and therefore can know.

Reply to Prof. Przhilenskiy

Prof. Przhilenskiy begins by agreeing that Kant can in fact be read as supporting anti-representational and constructivist ideas, while suggesting that the Copernican turn can be read in different ways. He attributes to me the view that phenomena are just representations, whereas, on the contrary, I claim, though perhaps not clearly enough, that the mature Kant turns away from representationalism.

Przhilenskiy calls attention, correctly so, to Kant’s view that the conception of an appearance is cognitively useful within, but not beyond, as Strawson would say, the bounds of experience. Prizhilenskii thinks this point shows Kant’s desire to preserve the most important so-called advantages of representationalism. Yet we cannot accept this point since Przhilenskiy does not identify these advantages. I agree, however, to his suggestion that the Copernican turn that, in my view lies at the basis of the critical philosophy, further leads to the priority of practical reason over theoretical reason. I further agree that Kant acknowledges the active role of the subject at the same time as he makes important efforts in two directions: on the one hand to preserve the transcendental dimension of the critical philosophy, and on the other to understand the subject as active. The Kantian view of activity that has not often received the attention it deserves unfolds on both the theoretical and practical levels. Przhilenskiy claims that Kant’s active subject certainly creates the world, but does so in action, rather than by thought. I would say the subject is active in constructing the world in both ways, as Fichte almost immediately saw. This was the central insight in the transition from Kantian to post-Kantian German idealism.

Ответ на комментарии
профессоров Катречко и Пржиленского

Том Рокмор – доктор философии, профессор кафедры гуманитарных наук и профессор философии. Университет Пекина, Факультет философии. КНР, 100871, Пекин, ул. Ихэюань, д. 5, Хайдянь; e-mail: rockmore@duq.edu

Ответы, которые даются автором на комментарии профессоров Катречко и Пржиленского, различны. Катречко подходит к Канту так как будто он является современным мыслителем, одновременно приверженцем корреляционизма и последователем Стросона, репрезентационистом и т. д. Дается ответ, что Кант не является современным мыслителем. Остается лишь взгляд профессора Катречко, который он разделяет с рядом других кантоведов, что критическая философия Канта является разновидностью репрезентационизма. Профессор Пржиленский соглашается с тем, что Канта можно рассматривать как сторонника антирепрезентационистских и конструктивистских идей, предполагая, что коперниканский поворот может быть понят разным способом. Он приписывает автору взгляд, что феномены являются простыми репрезентациями, тогда как, на самом деле, автор утверждает, возможно недостаточно четко, что поздний Кант отказывается от репрезентационизма.

Ключевые слова: И. Кант, коперниканская революция, коперниканский поворот, Парменид, эпистемологический конструктивизм

Возникновение философии естествознания
и роль деборинской школы

Философия естествознания (или, как ее называли в 1920‒1930-е гг. вслед за Энгельсом «диалектика природы») как самостоятельная дисциплина стала возможной в России только после революции 1917 г., в советский период. До революции само понимание философии было иным, в него не вписывалось

представление о том, что философ должен заниматься естествознанием. Фи­лософские отделения или кафедры находились на историко-филологических факультетах. Если в Академию наук избирали изредка философов, то либо по отделению словесности, либо как правоведов. Главным препятствием к мировоззренческому осмыслению новейших результатов естествознания было наличие церковной цензуры. Всякий, кто взялся бы свободно обсуждать эти вопросы, рисковал поломать свою университетскую карьеру. Особенно строго за этим следили после реформ министра народного просвещения Л.А. Кассо. Преподаватели университетов, кто был в чем-то подобном замечен, находились под негласным надзором. Были случаи отказа в присвоении ученой степени, в получении должности профессора по мировоззренческим мотивам.

После революции были устранены сдерживающие факторы становления специализации по философии естествознания. Но то, что она сформировалась по историческим меркам столь быстро, имело свои позитивные причины. В марксистской литературе традиция обсуждения философских вопросов естествознания сложилась в связи с борьбой вокруг книги В.И. Ленина «Материализм и эмпириокритицизм». Традицию эту Ленин поддержал в своем известном письме «О значении воинствующего материализма» в редакцию журнала «Под знаменем марксизма». Он сформулировал положения о том, что новейшие открытия естествознания заведомо не могут противоречить диалектическому материализму как адекватной философии природы и должны его подтверждать, и что в этой связи необходим союз между философами и естествоиспытателями.

Ленинские призывы были восприняты главным редактором журнала «Под знаменем марксизма» и заведующим философским отделением Института красной профессуры А.М. Дебориным. Как ученик Плеханова, Деборин сознательно разделял те общие установки, которые были обозначены Лениным в «Материализме и эмпириокритицизме». В Коммунистической академии и Институте красной профессуры было налажено на ленинской платформе сотрудничество между философами во главе с А.М. Дебориным и естественниками, возглавлявшимися О.Ю. Шмидтом. В 1924 г. они организовали в Коммунистической академии Ассоциацию институтов естествознания, а в Институте красной профессуры – Отделение теоретического естествознания. В 1925 г. в МГУ была организована кафедра истории и философии естествознания, которую возглавляли А.А. Максимов, тогда – деборинец, а затем И.П. Роцен. Размах подготовки кадров по философии естествознания в тот период может быть сегодня лишь предметом ностальгической зависти для нынешних специалистов в этой области. То было «золотое время» этой специальности – философских вопросов естествознания. До этого такая специальность просто отсутствовала, а в более поздние времена такого уровня постановки дела, чтобы целая научно-учебная структура систематически готовила специалистов по этой тематике – такого не было никогда после.

Отделение теоретического естествознания ИКП существовало под негласным кураторством философского отделения. Преподавателями были те же самые преподаватели философского отделения. Каковы отличительные особенности того, как готовились кадры и в каком направлении они действовали?

Только для этого периода характерно, что люди, занимавшиеся философскими вопросами естествознания, были одновременно действующими философами и действующими естественниками. Во все последующие периоды основные действующие лица в сфере философии естествознания – уже бывшие естественники, которые имели естественно-научное образование, какое-то время занимались естественными науками. А потом они перешли в философию, превратившись в бывших естественников. В 1920-е гг. такого разрыва не было, и специалисты по философии естествознания параллельно работали в философских структурах, какие тогда были, а в лабораториях выступали как практические естественники. Они одновременно публиковали работы в профес­сиональных журналах естественных наук и в философских изданиях.

Кадры по философии естествознания воспитывались в духе ленинских установок, обоснованных и осовремененных Дебориным. Это не значило, что люди, которые разделяли иные взгляды в области философии естествознания, исключались из научного процесса. Среди слушателей естественного отделения ИКП точно так же готовились и механисты, идейные противники деборинцев. Заведовал отделением лидер механистов А.К. Тимирязев. Но общая линия подготовки кадров была деборинской. Она была ориентирована на разработку новейших направлений естествознания (теории относительности, квантовой механики, генетики) и идеологическую защиту этих направлений. В этом – главная заслуга деборинской школы в этой области философии. Механисты же были в первых рядах совершавших нападки на передовые направления естествознания. Позже эту «почетную» задачу переймут у них философы-сталинисты, борцы за советскую физику и мичуринскую биологию. Парадоксом является то, что механисты в основном все были естественниками, но такими, которые новейшие направления естествознания не воспринимали. А философы, которых обычно обвиняют в стремлении вмешиваться и давать некомпетентные указания естествоиспытателям, как раз защищали эти направления.

Вершиной развития философии естествознания в этот период стало создание секции диалектики естествознания при организации в 1929 г. Института философии – одной из пяти его секций. Костяк сотрудников секции составили выпускники естественного отделения ИКП: Б.М. Гессен, А.А. Максимов, В.П. Егоршин, И.И. Агол, В.Н. Слепков. В Ленинграде проблематика философии естествознания развивалась в философской секции Ленинградского института марксизма. В 1929 г. на ее основе был создан Институт философии Ленинградского отделения Комакадемии, который в общих чертах курировался московским Институтом философии как головным. К 1935 г. ленинградский Институт философии получил статус Ленинградского отделения Института философии Комакадемии. Философией естествознания в ленинградских философских академических структурах занимались М.Л. Ширвиндт, Ю.П. Шейн, Т.Н. Горнштейн, И.Ф. Куразов.

Свое место в этом ряду занимает Эдуард Фрицевич Лепинь. Его философские идеи и его жизненная судьба чрезвычайно типичны для эпохи и как в капле воды показывают нам исполненный прозрений и трагизма путь философа естествознания деборинских времен.

Настоящее предуведомление нелишне, поскольку мы вступаем в пределы «неизвестной земли» во времени. В единственном обобщающем труде об истории философии советского периода, созданном в нашем Институте философии, изложение в параграфе о философских вопросах физики, вообще, начинается с 1960-х гг. [История философии, 1985]. Было ли что-нибудь в этой сфере ранее – об этом не взялись судить наши историки философии. Сегодня нам известно больше, но работы по воссозданию общей картины эволюции советской философии естествознания предстоит еще очень и очень много.

Жизненный путь революционера и ученого

Эдуард Фрицевич Лепинь родился 10 (23) июня 1893 г. в городе Гробин Курляндской губернии в семье кузнеца, работавшего на металлургических заводах города Либавы. Первоначальное образование получил в городской начальной школе. Владел кроме латышского немецким и русским языками. В 1905 г. поступил рабочим на лесные склады Либавского порта, в 1907 г. в механические мастерские Либавского металлургического завода «Беккер и К». В 1908 г. перешел в химическую лабораторию того же завода сначала рабочим, потом младшим лаборантом, потом старшим лаборантом и руководителем всех исследовательских работ лаборатории [ГАРФ, Ф. 5205. Оп. 2. Д. 684]. За время работы в лаборатории помимо изучения общей, теоретической и аналитической химии и сопротивления материалов подготовился к экзамену на аттестат зрелости и весной 1915 г. сдал его при Либавской клас­сической гимназии. После этого поступил на юридический факультет Московского университета, где успел прослушать только курсы политэкономии и общей теории права. Одновременно посещал Университет Шанявского по физико-математическому и историко-филологическому циклам. Зарабатывал на жизнь репетиторством.

В партийной работе принимал участие с 1914 г. в группе меньшевиков-интернационалистов Латышской социал-демократии, выступал с рефератами. В Москве продолжил партийную работу членом правления в легальном Обществе взаимопомощи латышских рабочих. 1 января 1916 г. был подвергнут обыску и арестован за принадлежность к социал-демократам, но за недостаточностью улик освобожден. В октябре 1916 г. мобилизован в армию. Служил прапорщиком в 206-м, 17-м и 209-м запасных пехотных полках.

В мае 1917 г. демобилизован по болезни; лежал в Ярославском госпитале. С августа 1917 г. работал в г. Ростове Великом Ярославской губернии. С октября 1917 г. сотрудничал в газете «Известия Ярославского Совета», неоднократно выступал с политическими статьями о текущем моменте [Лепинь, 1918]; с февраля по май 1918 г. редактировал газету. В мае 1918 г. вступил в РКП(б). С июня 1918 г. работал редактором газеты «Известия Ростовского Совета». В сентябре 1918 г. от Ростова был делегирован на 4-й губернский съезд Советов, где был избран членом губисполкома и возглавил губернский отдел народного образования [ЦДНИ ЯО]. С марта 1919 г. – товарищ председателя, с мая 1919 г. – ответственный секретарь, с марта 1920 г. – член президиума

Ярославского губкома РКП(б) [Лунина, Григорьев, web]. Выступал с докладами в губернской партшколе, на курсах при Ярославском военном округе. Избирался делегатом IX съезда РКП(б).

С июня 1920 г. работал в Москве комиссаром военно-восстановительного отдела технического управления Наркомата путей сообщения. С октября 1920 г. – зав. школьно-курсовым отделением культотдела Главполитпути и ЦК профсоюза транспортников. Читал курс политэкономии в Центральном институте организаторов Наркомпроса. С ноября 1921 г. – зам. зав. культотделом и секретарь президиума Южного бюро Цектрана в Харькове.

В марте 1922 г. Э.Ф. Лепинь получил направление от ЦК РКП(б) на учебу в Институт красной профессуры вольнослушателем, в мае 1922 г. переведен в действительные слушатели философского отделения. Учились здесь три года. Первый год Э.Ф. Лепинь занимался историей философии у Л.И. Аксельрод. 24 ноября 1922 г. он выступил на семинаре с докладом «Идеологическое происхождение учения Спинозы». Доклад Э.Ф. Лепиня о Спинозе – самостоятельная оригинальная исследовательская работа. Автор поставил своей задачей выяснить степень внешних идейных влияний на формирование пантеизма Спинозы. В первую очередь он отметил влияние иудаизма вообще и средневековой еврейской схоластики в частности. Если это влияние он признал значительным, то влияние кабалистики, напротив, ничтожным. Отметил Лепинь и роль католической схоластики. Существенное влияние, по мнению докладчика, на воззрения Спинозы оказал пантеизм Бруно, философия Нового времени (Бэкон, Гоббс) и новейшее естествознание. Что же касается Декарта, то, по мнению Лепиня, тот оказал влияние не на существо философских идей Спинозы, но на применение математического метода при их изложении. Автор специально останавливается на сопоставлении идейных устремлений обоих мыслителей и подчеркивает этический характер религиозно-философских поисков Спинозы. В отзыве на работу Э.Ф. Лепиня Л.И. Аксельрод написала: «Доклад удовлетворительный. Автор обнаруживает способности к научной работе» [ГАРФ, Ф. 5205. Оп. 2. Д. 685, л. 52].

На втором курсе Э.Ф. Лепинь занимался диалектическим материализмом у А.М. Деборина и подготовил работу «Осуществление разумного познания самим собою». В отзыве А.М. Деборина говорилось: «Работа довольно толковая. Автор стремится связать тему с определенными формами социальной жизни. В прениях не выступал. Ввиду мобилизации нуждается в повторении курса» [там же]. Дело в том, что в июле 1924 г. по партийной мобилизации Э.Ф. Лепиня командировали в Серпухов на должность зам. зав. агитотделом укома партии. 12 июня 1925 г. Э.Ф. Лепинь обратился в Правление ИКП с просьбой дать ему возможность подготовить выпускную работу в Москве, т. к. в Серпухове нет нужной литературы, и назначить защиту на первую половину 1926 г. [ГАРФ, Ф. 5205. Оп. 2. Д. 684, л. 12‒12-об.]. 20 июня 1925 г. Правление ИКП оставило Э.Ф. Лепиня в ИКП еще на год [ГАРФ, Ф. 5205. Оп. 2. Д. 685, л. 52-об.].

Выпускная работа Э.Ф. Лепиня была написана на тему «Теория относительности и диалектический материализм». В эти годы теория относительности была предметом острых дискуссий советских философов. Механисты

А.К. Тимирязев, Г.А. Харазов и др. всячески стремились ее опровергнуть как экспериментальным путем, так и доказав, что она противоречит диалектическому материализму. Деборинцы Б.М. Гессен, М.Л. Ширвиндт и др. показывали закономерный характер перехода физики к теории Эйнштейна и утверж­дали, что эйнштейновский пространственно-временной континуум гораздо лучше выражает воззрения диалектического материализма на мироздание, чем классическая механика. Текст Э.Ф. Лепиня не сохранился. Мы можем судить о работе по названиям отдельных глав: «О пространстве и времени», «О необходимости неэвклидовой геометрии». Квантовая механика со все большей настоятельностью выдвигала необходимость применения к проблемам микромира геометрии, отличной от евклидовой.

Практикой учебы в ИКП была параллельная преподавательская работа. По отзывам видно, как росло педагогическое мастерство Э.Ф. Лепиня. В первый год учебы Э.Ф. Лепинь вел занятия в Высшей военной школе связи. В отзыве учебной части говорилось, что объем знаний у преподавателя удовлетворительный. «Но по недостатку педагогического опыта он не может вызвать живого интереса к предмету у слушателей» [там же]. На втором году учебы в ИКП Э.Ф. Лепинь читал курс по общественным предметам в Горной академии. «Материал прорабатывал удовлетворительно» [там же]. Восстановившись на втором курсе, он вел занятия в Центральной школе профдвижения. «Объем знаний вполне удовлетворительный. Работу по своему предмету поставил достаточно серьезно» [там же]. На третьем курсе Э.Ф. Лепиню доверили вести занятия в Коммунистическом университете им. Свердлова. В отзыве отмечается: «Глубокое знакомство с предметом. С методической стороны вполне удовлетворителен. Хорошая, ясная, принципиальная постановка вопросов, исчерпывающие формулировки и выводы. Занятия проходят оживленно, вся аудитория активна. Умело руководит слушателями. Взаимоотношения с кружком хорошие. Авторитет в кружке хороший» [ГАРФ, Ф. 5205. Оп. 2. Д. 685, л. 53].

Прозрения на тридцать лет вперёд

В 1926 г. Э.Ф. Лепинь окончил ИКП и был направлен на работу в Ленинград проректором по учебной части Института коммунистического воспитания им. Крупской [ЦГАИПД СПб., № 1049‒1057 от 27.10.2008]. В 1927‒1932 гг. состоял на службе в Красной Армии.

Первая философская публикация Э.Ф. Лепиня – рецензия на книгу С.Ю. Семковского «Диалектический материализм и принцип относительности» [Лепинь, 1926] не была удачной. Он критиковал Семковского за приравнивание теории относительности к диалектическому материализму и указывал на махистские высказывания Эйнштейна. Но у него хватило осторожности не заняться опровержением самой теории относительности, чем отличились механисты А.К. Тимирязев, Г.А. Харазов и др. Подобное не было редкостью. Тот же И.И. Агол начинал как популяризатор идей П. Каммерера о наследственной передаче благоприобретенных признаков, но после года работы в лаборатории А.С. Серебровского стал убежденным менделистом.

Подобная эволюция произошла и с Э.Ф. Лепинем, когда он начал с 1927 г. сотрудничать в Ленинградском научно-исследовательском институте марксизма, где тон задавали деборинцы. На секции философии ЛИМ был заслушан его доклад «Проблема материи и современная физика», а в созданной при секции группе естественников-материалистов – доклад «Философия и естествознание» [Проблемы марксизма, 1928, с. 361]. Э.Ф. Лепинь настолько хорошо зарекомендовал себя, что академик А.Ф. Иоффе предложил 4 февраля 1931 г. на заседании Комиссии по истории знаний АН СССР включить Э.Ф. Лепиня в состав группы по истории физики КИЗ [Комиссия по истории знаний, с. 387]. В группу входили академики А.Ф. Иоффе, П.П. Лазарев, А.Н. Крылов и философ-деборинец Ю.П. Шейн. С 1932 г. Э.Ф. Лепинь преподавал философию во 2-м Ленинградском мединституте, читал курс методологии физики в Ленинградском институте инженеров гражданского воздушного флота. На­учную работу вел как старший научный сотрудник в Ленинградском отделении Института философии [АРАН, СПб. филиал, Ф. 235. Оп. 2. Д. 50].

Э.Ф. Лепинь успел опубликовать всего несколько статей. Но эти статьи очень хорошо показывают, каким качеством обладала зарождавшаяся в СССР философия естествознания и чего ей стоило наработать это качество потом в течение десятилетий после сталинского погрома Института философии.

Вот Э.Ф. Лепинь начинает статью под самым стандартным заголовком «Ленин и современное естествознание»: «Казалось бы, нет достаточного основания говорить о Ленине в связи с современным естествознанием, если под последним понимать развитие естествознания за последние 10‒15 лет. Этот период не могли осветить работы Ленина вследствие целого ряда объективных условий (война, революция, затем болезнь и смерть Ленина). Но…» [Лепинь, 1930а, с. 12]. Прервем автора здесь, ибо сказанное им гораздо значительнее того, почему он все же считает возможным обратиться к идеям Ленина. Ведь сказанное им вполне очевидно, даже тривиально. Да – если не считать ленинский текст сакральным, книгой, подобно Священному Писанию, отвечающей на все вопросы прошедшего и будущего и имеющей неисчерпаемый смысл. Если же относиться к ленинскому тексту так, то зачин Лепиня – не что иное, как дерзкая и преступная вольность, заслуживающая кары. А ведь статья Лепиня напечатана в 1930 году, точнее, в начале года, как обычная статья без всяких примечаний. Вот над чем полезно задуматься. Погром, случившийся с нашей философией осенью того же года, начисто исключил из отношения к текстам Ленина здравый смысл, а стало быть, и сами тексты превратил в ритуальные, то есть в бессмысленные для рационального чтения и изучения. Во времена Деборина в советской философии писали и мыслили так, как это демонстрирует нам Лепинь: без идеологической самоцензуры и партийного присмотра. Поэтому и Ленин мог для этих философов становиться полезным советчиком в сложных теоретических проблемах, а не превращался бы в икону, предмет почитания и обязательной любви. Незнакомый для современного читателя облик советской философии тех лет – не правда ли? Незнакомый, если судить о нем понаслышке, а в советской философии не видеть ничего кроме «серого пятна», «тоталитарной догмы», несовместимой со свободной мыслью.

Если перейти к существу позиции, излагаемой Э.Ф. Лепинем, то он говорит о двух крайностях в оценке новейших результатов естествознания: идеализме с одной стороны, и механицизме с другой. Лепинь приводит примеры оживления спиритуалистических интерпретаций в связи с успехами квантовой теории и корпускулярно-волнового дуализма. В наибольшей степени это находит отражение в вопросе о причинности, которую сводят к механической причинности и на этом основании спешат отказаться от необходимости в природе вообще. Вот как формулирует Лепинь новое понимание причинности: в отличие от классического, «которое ограничивалось требованием знания лишь начальных условий для предвидения, понятие закономерности XX в. требует знания не только начальных условий, но учета возможности конечного состояния явления» [там же, с. 16]. Говоря о подобных новациях в методологии физики, Лепинь попутно роняет, ссылаясь на Зоммерфельда, весьма дальновидное замечание и относительно биологии: новое понимание причинности вполне раскроется в этой сфере познания, где механицизм очевидно недостаточен и только провоцирует витализм. Лепинь даже предвидит проблематику, ставшую актуальной в 1950‒1960-е гг. в связи с возникновением биокибернетики: когда целесообразность стали рассматривать не в старом антропологическом смысле, а как объективную целенаправленность – сторону управленческого цикла, момент универсального взаимодействия.

В статье мы видим ключ и к отношению деборинцев к тем научным теориям, которые почему-либо могут считаться обоснованием идеалистического мировоззрения. Как известно, Б.М. Гессен сформулировал принцип, согласно которому научные теории не отвечают за их философские интерпретации. Э.Ф. Лепинь обращает этот принцип против механистов, упорно опровергавших теорию относительности. Подлинная или мнимая идеалистическая интерпретация не может быть основанием игнорировать саму теорию. Как человек опытный и искусный в защите науки, Лепинь ссылается на Ленина в качестве примера правильного подхода к делу. В целом статья Лепиня проникнута глубокой верой в познавательную мощь метода материалистической диалектики, который постольку обнаруживает «в естествознании блестящие проблески диалектики» [там же, с. 18], поскольку естествознание отражает диалектичную в своей основе природу. Как бы естествоиспытатель ни открещивался от философии, говорит Лепинь, он в своих исследованиях оттал­кивается от тех или иных методологических соображений и, следовательно, сознательно или бессознательно находится под влиянием той или иной философской школы.

Статья Э.Ф. Лепиня «Физическая закономерность в свете диалектического материализма» состоит из двух частей. В первой части он детально анализирует концепцию австрийского физика Франца Экснера, согласно которой законы природы понимались не как отражение необходимых ее связей, а как среднее значение большого числа событий данного типа [Лепинь, 1930b]. Иными словами, реальной признавалась лишь статистическая закономерность. Лепинь рассматривал высказывания по данной проблеме ученика Экснера – Шредингера, а также Гейзенберга, Иордана, Мизеса, которые в целом склонялись в сторону индетерминизма. С другой стороны, он критикует позицию Макса Планка и Эмиля Бореля, которые трактовали

статистическую закономерность как недостаточность познания и призывали сводить ее к динамической. Борель полагал, что статистический метод стал бы излишним, если при изучении состояния газа нам были бы известны положения всех молекул и их взаимные движения в данный момент времени. Сегодня, спустя почти девяносто лет, для суперкомпьютеров не представляет принципиальной трудности численное моделирование поведения молекул газа. Но бессмысленность этого пути была показана Лепинем из чисто философских соображений уже тогда.

Э.Ф. Лепинь справедливо замечает, что обе методологические крайности непродуктивны. В природе существуют как динамические, так и статистические закономерности. Процессы в множествах, подчиняющиеся статистической закономерности, бессмысленно пытаться интерпретировать динамически. Имеет смысл говорить о средних специфических характеристиках целого, но не о давлении и температуре одной газовой молекулы. В основе статистической закономерности лежит признание объективного характера случайности. Напомним, статья Лепиня написана в 1930 году. С.Э. Шноль вспоминал, как в 1948 г. в период господства лысенковщины в Московском университете висели лозунги «Наука – враг случайностей» [Шноль, 1997, с. 94]. Да и позднее сбалансированное понимание физической закономерности не давалось легко. В период оттепели советские философы прилагали большие усилия, чтобы преодолеть провал в тридцать лет и выйти на уровень понимания, характерный для деборинской школы, причем достигнутый только лишь в рамках материалистической диалектики, без помощи системных, синергетических, постпозитивистских и иных влияний.

Во второй части статьи Э.Ф. Лепинь формулирует принципиальную позицию диалектического материализма по вопросу о причинности. Прежде всего он подчеркивает, что приверженность принципу причинности не может привести марксиста к отрицанию статистических закономерностей. Попутно Лепинь делает экскурс в историю познания, напомнив, как в XVII–XVIII вв. механистическое понимание причинности оборачивалось телеологией, а затем и теологией. Лепинь ссылается на критику Гегелем ограниченности механического понимания причинности. Он приводит высказывание Гегеля о признании объективного характера случайности: случайное в одном может иметь основание в некотором другом. Сославшись на соответствующие места из Маркса и Энгельса, Лепинь приходит к выводу, что единство динамической и статистической закономерностей – одно из основных положений диалектического материализма. Понимание этого положения требует более широкого понимания причинности, в особенности если речь идет о роли случайности в возникновении новых типов закономерностей. Вновь приходится вспомнить о перерыве в тридцать лет. В 1961 г. вышла книга И.Т. Фролова «О причинности и целесообразности в живой природе», где было впервые подвергнуто философской критике лысенковское отрицание объективной случайности и изложена позиция диалектического материализма по вопросу о причинности. Показательно, что И.Т. Фролов спустя тридцать лет, потерянных лет, приводит те же цитаты из Гегеля, Маркса, Энгельса, что и Э.Ф. Лепинь, хотя с самой статьей он знаком не был. Лепинь же

прямо предсказывал, что новое понимание причинности будет проникать из физики в биологию, где послужит отказу от устаревших телеологических взглядов [Лепинь, 1930c, с. 16].

Мы наблюдаем у Лепиня поразительное по ясности изложение сложного в методологическом отношении вопроса, который еще в течение десятилетий не только представлял трудность для интерпретации результатов научного познания, но и служил предметом активных идеологических спекуляций. В качестве иллюстрации Э.Ф. Лепинь приводит закон Бойля – Мариотта, который однозначно характеризуется им как статистический, «ибо он выражает средние скорости и силу удара всей совокупности частиц о стенки сосуда» [там же, с. 13]. По существу, чтобы сформулировать закономерность давления газа, мы должны пренебречь причинным исследованием движения составляющих его молекул. То, что подчиняется динамической причинности, относится здесь к сфере явления, а то, что подчиняется статистической причинности, – к сфере сущности. Закономерность газового давления не слагается из движений отдельных молекул, но есть «нечто новое», возникшее в результате поведения совокупности. В этом случае динамическое движение отдельной молекулы парадоксальным образом выступает как нечто «случайное по отношению к общей закономерности газового давления» [там же, с. 14].

Э.Ф. Лепинь отталкивается от понимания действительности как универсального взаимодействия, которое есть такое комплексное причинное отношение, которое включает «не только однозначные связи между явлениями, но и такие связи, которые вырастают на основе действия целых совокупностей» [там же]. Случайное имеет основание, но внешнее по отношению к данной необходимости. Подход к материальному миру с позиций единства причинности, необходимости и случайности свидетельствует о высоком уровне методологической культуры в деборинской школе. Ее сторонники в отличие от механистов не пытались сводить закономерность к равнозначности отдельных явлений, но выделяли в самой закономерности уровни, специфические для различных форм движения материи и несводимые к более простым. Подобное качественное понимание закономерности позволяло им фиксировать взаимодействие причины и следствия, при котором «причина, вызвавшая данное следствие, подвергается обратному воздействию этого своего следствия» [там же, с. 15]. В 1961 г. в результате острой борьбы на заседании редколлегии журнала «Вопросы философии» впервые появилось у нас эссе Н. Винера о кибернетике [Академик Иван Тимофеевич Фролов, 2001, с. 37]. Тогда это считалось большой победой научной мысли. Лепинь же пишет об обратной связи не только до того, как сам Винер пришел к кибернетическим идеям, но и ранее, чем П.К. Анохин разработал свою теорию функциональной системы.

От вопроса об обратном воздействии следствия на причину Лепинь переходит к вопросу о научном предвидении. Он отмечает, что вопреки механистическому пониманию причинности нельзя предсказать точный конечный результат, даже если нам даны все начальные условия [Лепинь, 1930с, с. 15]. И в качестве вывода он подчеркивает, что новое, «более общее понятие причинности не обходится без понятия вероятности» [там же, с. 16]. Когда

в 1960-е гг. Ю.В. Сачков занялся философской проблематикой вероятности, это рассматривалось как новаторство. У Лепиня же это – необходимый момент всей его методологической позиции.

«Дело философов»

Э.Ф. Лепинь разделял взгляды троцкистско-зиновьевской оппозиции. В 1927 г. ее сторонники в массовом порядке высылались в Сибирь и Казахстан. Оставаться в партии, пошедшей по пути сталинизма, Э.Ф. Лепинь не хотел, а выйти из нее, что повлекло бы за собой потерю любимой работы и высылку, – не мог. Он нашел временное решение, выбыв из партии автоматически – за неуплату членских взносов.

В 1935 г. в первые месяцы после убийства Кирова в Ленинграде шли массовые аресты всех подозрительных для власти лиц. Э.Ф. Лепинь был арестован как бывший сторонник оппозиции. Особым совещанием при НКВД СССР 10 марта 1935 г. он был осужден к 3 годам ИТЛ. Отбывал срок в Севвостлаге (Колыма). В 1936 г. на пароходе, по пути следования на Колыму, был замечен как сочувствующий организаторам голодовки. В июле 1936 г. Э.Ф. Лепинь оказался в отдельном лагерном пункте Южного горнопромышленного управления «Дальстроя».

На Колыме состоялся последний акт жизненной драмы Э.Ф. Лепиня. Лагерное начальство, чтобы отличиться, сфабриковало «дело философов». О нем рассказано в книге В.И. Меты и В.В. Диденко. По этому делу с 22 сентября по 1 октября 1937 г. расстреляли четверых, обвинив их в принадлежности к контрреволюционной группе: Суринова Александра Григорьевича, 1892 г.р., из Чебоксар, Павлова-Миркина Павла Борисовича, 1892 г.р., еврея из Могилева, Оклянского Аркадия Борисовича, 1894 г.р., уроженца Литвы, и Э.Ф. Лепиня, которого признали главным в этой группе.

Вокруг Э.Ф. Лепиня сложился кружок интересующихся, которым он читал лекции по философии. Э.Ф. Лепинь был обвинен в том, что, «отбывая наказание в Севвостлаге, организовал из заключенных контрреволюционную группу с целью продолжения активной борьбы с Советской властью. Руководил нелегальными собраниями, на которых читал лекции по философии контрреволюционного содержания. Писал и распространял тезисы, ревизирующие государственную систему Советской власти. Проводил саботаж на производстве и участвовал в массовых отказах от работы» [Мета, Диденко, 2000, с. 69]. В вину остальным поставлено то, что они присутствовали на собрании, слушали и обсуждали лекции, участвовали в массовых отказах от работы и саботаже. Лепиня направили в пункт «Торопливый» на общие работы. Но и там он продолжает, по донесениям, «заниматься теоретической деятельностью, направленной на перемену существующего строя, пишет тезисы об изменении в преподавании философии, с ревизией Маркса, Энгельса. Ленина, Сталина, выражая в таковых развернутую ярко зиновьевско-троцкистскую контрреволюционную платформу» [там же].

Вот что говорил Э.Ф. Лепинь своим товарищам по несчастью: «1936‒1937 годы в СССР – это одно и то же, что 1849 год во Франции»; «Расстрел Зиновьева и других есть конец революции»; «В СССР установлена единоличная

диктатура, Сталин – диктатор»; «Лагерь – школа коммунизма, а социализм в СССР – азиатский. И сейчас Сталин проводит железной рукой социалистическую практику»; «Всякая творческая мысль является сейчас для вождей партии нежелательной и преследуется вплоть до лагерей» [там же].

Степень осознания современниками, и особенно философами-марксистами, происходившего в годы сталинизма – тема неизученная. В какой мере обманывались они относительно социальной сущности системы, где повсюду висели лозунги из кумача? Приходится быть благодарными сексотам НКВД за крупицы такой вот подлинной информации.

Практикой НКВД было уничтожение всех рукописей, изъятых при аресте. Поступили так и в случае с повторным арестом Э.Ф. Лепиня. Но для фабрикации «дела философов», по счастью, возникла производственная необходимость в экспертном заключении о характере философских записок Э.Ф. Лепиня (1934‒1936 гг.). Вот его текст: «Рукописи Э.Ф. Лепиня не содержат в себе таких тезисов, которые позволяли бы сделать вывод о том, что их автор сознательно и преднамеренно искажает основные положения марксистско-ленинской философии. Наоборот, он выступает против попыток подмены диалектического и исторического материализма меньшевиствующим идеализмом, всюду проводит идею воинствующего материализма, творческого развития марксистско-ленинской теории. Сам автор стремится внести что-то свое в философскую мысль, в оригинальной форме развить некоторые теоретические положения. Однако в пылу полемики с критикуемыми им авторами философских статей и, очевидно, стараясь быть как можно более оригинальным в своих суждениях, Э.Ф. Лепинь впадает к крайности, скатываясь в одних случаях к вульгарному материализму, в других – к объективному идеализму. Но точно дает понятие и определение философии как науки в своей рукописи “Новая Логика”. По Лепиню, “философия, как высший синтез общественного самосознания на определенной ступени общественного развития, есть в конечном счете наука, исследующая основные (общие и частные) закономерности человеческого мышления, как они проявляются в обыденной жизни…”» [там же]. Вот так, подобно античным авторам, по цитатам из протоколов НКВД приходится восстанавливать воззрения советских философов-марксистов, расстрелянных при Сталине.

Тройкой УНКВД по Дальстрою Э.Ф. Лепинь был приговорен 6 сентября 1937 г. за «контрреволюционную троцкистскую деятельность» к высшей мере наказания. Расстрелян 22 сентября 1937 г. Реабилитирован Президиумом Ленинградского городского суда 30 ноября 1956 г. по приговору 1935 г., Президиумом Магаданского областного суда 23 ноября 1957 г. по приговору 1937 г. [УФСБ по СПб и ЛО, АСД № П-667230].

Список литературы

Академик Иван Тимофеевич Фролов, 2001 – Академик Иван Тимофеевич Фролов: очерки, воспоминания, избранные статьи. М.: Наука, 2001. 648 с.

АРАН, СПб. филиал, Ф. 235. Оп. 2. Д. 50 – Архив РАН, Санкт-Петербургский филиал. Ф. 235. Оп. 2. Д. 50.

ГАРФ, Ф. 5205. Оп. 2. Д. 684 – Государственный архив Российской Федерации. Ф. 5205. Оп. 2. Д. 684.

ГАРФ, Ф. 5205. Оп. 2. Д. 685 – Государственный архив Российской Федерации. Ф. 5205. Оп. 2. Д. 685.

История философии, 1985 – История философии в СССР. Т. 5. Кн. 1. М.: Наука, 1985. 800 с.

Комиссия по истории знаний, 2003 – Комиссия по истории знаний. 1921‒1932. СПб.: Наука, 2003. 765 с.

Лепинь, 1918 – Лепинь Э.Ф. Задачи профессиональных союзов // Известия Советов рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов города Ярославля и Ярославской губернии. 1918. 13 июня.

Лепинь, 1926 – Лепинь Э.Ф. Рец. на кн.: Семковский С.Ю. Диалектический материа­лизм и принцип относительности (М.; Л., 1926. 225 с.) // Правда. 1926. 23 мая.

Лепинь, 1930а – Лепинь Э.Ф. Ленин и современное естествознание // Человек и природа. 1930. № 3. С. 12‒18.

Лепинь, 1930b – Лепинь Э.Ф. Физическая закономерность в свете диалектического материализма: статья 1 // Человек и природа. 1930. № 19. С. 3‒7.

Лепинь, 1930c – Лепинь Э.Ф. Физическая закономерность в свете диалектического материализма: статья 2 // Человек и природа. 1930. № 21. С. 11‒16.

Лунина, Григорьев, web – Лунина Э.Н., Григорьев А.В. Лепинь Эдуард Фрицевич // Ярки­педия. URL: https://yarwiki.ru/article/8/lepin-eduard-fricevich-francevich# (дата обраще­ния: 8 октября 2018 г.)

Мета, Диденко, 2000 – Мета В.И., Диденко В.В. Жертвы Колымы. Магадан: Докумен­тальные очерки и рассказы. Магадан: ОАО «МАОБТИ», 2000. 304 c.

Проблемы марксизма, 1928 – Проблемы марксизма: статьи и исследования. Л.: ЛНИИМ, 1928.

УФСБ по СПб и ЛО, АСД № П-667230 – Управление ФСБ РФ по г. Санкт-Петербургу и Ленинградской области. Архивно-следственное дело № П-667230.

ЦГАИПД СПб, № 1049‒1057 от 27.10.2008 – Центральный государственный архив историко-политических документов Санкт-Петербурга. № 1049‒1057 от 27.10.2008.

ЦДНИ ЯО – Центр документации новейшей истории Ярославской области. ЦДНИ. Ф. 1. Оп. 27. Д. 80, л. 177; Д. 100, л. 9, 29; Д. 104, л. 14-об.; Д. 110, л. 30, 42-об., 57; Д. 128, л. 33, 60, 127; Д. 321, л. 33, 36, 41; Ф. 19. Оп. 1. Д. 6, л. 26; Д. 20, л. 23.

Шноль, 1997 – Шноль С.Э. Герои и злодеи российской науки. М.: Крон-Пресс, 1997. 464 с.

Page from the history of philosophical problems of physics in the USSR: Eduard Fritsevich Lepin (1893‒1937)

Sergey N. Korsakov

Institute of Philosophy, Russian Academy of Sciences. 12/1 Goncharnaya Str., Moscow, 109240, Russian Federation; e-mail: snkorsakov@yandex.ru

The article provides a sketch of the scientific biography of the Soviet philosopher Edward Fritsevich Lepin. Lepin was a supporter of the school of academician Deborin in philosophy, a specialist in philosophical problems of physics. He graduated from the philosophical branch of the Institute of Red Professors. He worked in the Leningrad branch of the Institute of Philosophy. He developed methodological problems of new areas of physics: quantum mechanics and relativity. He studied the following questions: the correlation of dynamic and statistical regularity, the reverse effect of the investigation on the cause, the account of the

probability in the knowledge of physical processes. He considered it necessary to apply the obtained methodological principles not only in physics but also in biology. In philosophical terms, Lepin’s ideas were ahead of time by 30 years. In 1935 Lepin was arrested and sentenced to imprisonment in penal servitude. Unfortunately he lectured his friends on philosophy and sharply criticized the Stalinist regime. For this Lepin and his listeners were re-arrested and shot.

Keywords: E. F. Lepin, A. M. Deborin, Soviet philosophy, Deborin’s school, philosophical problems of physics, Stalin’s repressions

References

Akademik Ivan Timofeevich Frolov: ocherki, vospominaniya, izbrannue stat’i [Academician Ivan Frolov: essays, memoirs, selected articles]. Moscow: Nauka Publ., 2001. 648 pp. (In Russian)

Archive of the Russian Academy of Sciences, St. Petersburg branch. Found 235. Invent 2. Case 50. (In Russian)

Istoriya filosofii v USSR [History of philosophy in the Soviet Union], vol. 5, part 1. Moscow: Nauka Publ., 1985. 800 pp. (In Russian)

Komissiya po istorii znanij. 1921‒1932. [Commission on the history of knowledge. 1921‒1932]. Saint-Petersburg: Nauka Publ., 2003. 765 pp. (In Russian)

Lepin, E. F. “Fizicheskaya zakonomernost v svete dialekticheskogo materializma: stat’ya 1” [Physical regularity in the light of dialectical materialism: article 1], Chelovek i priroda, 1930, no. 19, pp. 3‒7. (In Russian)

Lepin, E. F. “Fizicheskaya zakonomernost v svete dialekticheskogo materializma: stat’ya 2” [Physical regularity in the light of dialectical materialism: article 2], Chelovek i priroda, 1930, no. 21, pp. 11‒16. (In Russian)

Lepin, E. F. “Zadachi professionalnuh soiyzov” [The Tasks of trade unions], Izvestiya Sovetov rabocnih, krestyanskih i krasnoarmeiskih deputatov goroda Yaroslavlya and Yaroslavskoi gubernii, 1918, June 13. (In Russian)

Lepin, E. F. “Rec. ad op.: Semkovsky, S. Dialekticheskij materializm i princip otnositel’nosti [The Dialectical materialism and the principle of relativity]. Moscow – Leningrad, 1926. 225 pp.”, Pravda, 1926, May 23. (In Russian)

Lepin, E. F. “Lenin i sovremennoe estestvoznanie” [Lenin and modern natural science], Chelovek i priroda, 1930, no. 3, pp. 12‒18. (In Russian)

Lunina, E. N., Grigoriev, A. V. “Lepin Eduard Fricevich”, Yarkipediya [https://yarwiki.ru/
article/8/lepin-eduard-fricevich-francevich#, accessed on 08.10.2018]. (In Russian)

Management of FSB of the Russian Federation for St. Petersburg and Leningrad region. Archival and investigative case no. P-667230. (In Russian)

Meta, V. I., Didenko, V. V. Gertvu Kolumu. Magadan: dokumentalnue ocherki i rasskazu [Victims of Kolyma. Magadan: documentary essays and stories]. Magadan: OAO “MOBTI” Publ., 2000, 304 pp. (In Russian)

Problemu marksizma: stat’i i rezenzii [Problems of Marxism: articles and studies]. Leningrad: LNION Publ., 1928. (In Russian)

Central state archive of historical and political documents of St. Petersburg. No. 1049‒1057 of 27.10.2008. (In Russian)

The Center of documentation of the newest history of the Yaroslavl region. Found 1. Invent 27. Case 80, p. l. 177; Case 100, pp. 9, 29; Case 104, p. 14-vol.; Case 110, pp. 30, 42‒57; Case 128, pp. 33, 60, 127; Case 321, pp. 33, 36, 41; Found 19. Invent 1. Case 6, p. 26; Case 20, p. 23. (In Russian)

Shnol, S. E. Geroi i zlodri possiiskoii nauki [Heroes and villains of Russian science]. Moscow: Kron-Press Publ., 1997. 464 pp. (In Russian)

State archive of the Russian Federation. Found 5205. Invent 2. Case 684. (In Russian)

State archive of the Russian Federation. Found 5205. Invent 2. Case 685. (In Russian)

Д.Н. Радул

Влияние математических идей начала XX в.
на философию Флоренского

Первое знакомство с идеей актуальной бесконечности и работами по теории множеств Флоренский получил в Московском университете. «В 1900 г. Флоренский поступает на математическое отделение физико-математического факультета Московского университета. Среди его преподавателей – Н.В. Бугаев, Н.Б. Жуковский, К.А. Андреев, В.В. Бобынин, Б.К. Млодзиевский, Л.К. Лахтин, А.К. Власов» [Демидов, 1986, с. 125]. Самое начало 1900-х годов было периодом полного торжества так называемой «наивной» теории множеств Кантора в Западной Европе. Парадоксы и аксиома выбора еще не успели бросить тень на «рай, созданный Кантором». Идеи Кантора проникают в Московский университет и преподносятся студентам как последние достижения математической мысли.

Следует отметить особое влияние, которое оказал на молодого Флоренского профессор Московского университета Н.В. Бугаев. «Идеи Бугаева становятся для Флоренского отправной точкой собственных изысканий. Он самостоятельно выбирает тему исследования, которую позднее сформулирует так: “Идея прерывности как элемент миросозерцания”, и напряженно работает над этой темой на протяжении всех студенческих лет, изучая огромную литературу по математике, физике, химии, биологии, философии» [Демидов, 1986, с. 126]. Аритмология Бугаева рассматривала математические аспекты соотношения прерывного и непрерывного. В этот же период в Западной Европе этими проблемами занимаются такие выдающиеся математики, как П.Г.Л. Дирихле, К.Т.В. Вейерштрасс, П. Дюбуа-Реймон, Ю.В.Р. Дедекинд и Г. Кантор. Таким образом, молодой Флоренский оказался в самом эпицентре математический мысли конца XIX – начала XX в.

Важно отметить, что Бугаев пытался дать философское осмысление проблемы прерывного и непрерывного. По его мнению, необходимо полноправно ввести дискретность в научный оборот, прекратив многовековое господство идеи непрерывности материи и пространства. «Уже много лет зовет нас к такому пересмотру Н.В. Бугаев, на лекциях своих и в статьях указывающий значение прерывности как элемента мировоззрения» [Флоренский, 1986, с. 164]. Флоренский полностью воспринял философские идеи Бугаева. Но конкретное их воплощение было возможно лишь на основании теории множества Кантора. Кантор ввел понятие актуальной бесконечности, которое позволило объединить актуально бесконечное количество предельных прерывных неделимых элементов в непрерывное целое. Именно так проблема прерывного и непрерывного решалась в «наивной» теории множеств Кантора. В самом начале XX в. до всеобъемлющего кризиса оснований математики еще было далеко и такое решение казалось приемлемым.

В студенческие годы Флоренский подружился с будущим выдающимся математиком Н.Н. Лузиным. Н.Н. Лузин вместе со своим учителем Д.Ф. Егоровым стали основателями Московской школы теории функций, которая разрабатывала теоретико-множественную проблематику. Флоренский не стал профессиональным математиком, но он занялся философским и религиозным осмыслением вопросов теории множеств и актуальной бесконечности. Религиозные изыскания Флоренского привели его в ряды имяславцев. Флоренский понимал Троицу как Актуальную Бесконечность [Флоренский, 2003, с. 385], а Имя Божье как имя-символ. Причем символы Флоренский связывал с трансфинитными числами [Флоренский, 1994b, с. 85‒86]. Профессиональный математик Егоров, занимаясь математическим исследованием трансфинитных чисел и проблематикой актуальной бесконечности, также пришел к имяславию. Вполне определенно можно сказать, что Лузин симпатизировал имяславию своих ближайших друзей – Флоренского и Егорова. Об общности их интересов свидетельствует следующий фрагмент из письма Егорова к Лузину от июня 1914 г. «Достал я себе диссертацию П.А. Флоренского и нашел в ней много интересного. В частности, мысль о неизбежности антиномичности догматов, хотя, может быть не нова, но хорошо выставлена и проведена. Интересны замечания об Ангеле-Хранителе как об “intelligibiler Charakter” Канта» [Егоров, 1980, с. 355].

Флоренский и символизм Серебряного века

Очень важным оказывается для Флоренского знакомство с сыном Бугаева – будущим известным поэтом А. Белым, который тоже был студентом физико-математического факультета Московского университета. «Он входит в круг молодых участников символического движения, завязывает дружбу с Андреем Белым. И первыми его творческими опытами становятся статьи в символических журналах “Новый путь” и “Весы”, где он стремится – и это стремление всегда остается у него – внедрять математические понятия в философскую проблематику» [Хоружий, 1990, с. VI–VII]. Идеи новой математики очень активно осваивались символистами Серебряного века. Как раз для их кружка

Флоренский написал свою работу 1904 г. «О символах Бесконечности», в которой подробно изложил основные положения теории множеств Кантора. Очень важно, что ранняя работа «О символах Бесконечности» была практически дословно включена в окончательную редакцию 1914 г. «Столпа и утверждения Истины» в раздел «Разъяснение и доказательство некоторых частностей, в тексте предполагавшихся уже доказанными».

Новое символическое искусство для Флоренского было связано с совершенно новым содержанием понятия «символ». Флоренский связывал понимание символа с идеей канторовского трансфинита. Таким образом, символизм Флоренского оказывался выражением идеи актуальной бесконечности. А именно на основании этой идеи Флоренский мечтал построить и новую науку, и новое искусство. «Символисты были для него людьми мистически гораздо более чуткими, чем позитивисты науки, они что-то давали для его мистического реализма. В 1904 г. он поместил в их журнале “Весы” статью “Об одной предпосылке мировоззрения”, в которой говорится о биологии, термодинамике, молекулярной физике и в которой есть фраза: “Мы, видевшие зарю “нового искусства”, стоим и на пороге “новой науки”» [Флоренский, 1904, с. 35]» [Фудель, 2005, с. 289].

Роль философии «всеединства» Владимира Соловьева
в творчестве Флоренского

Огромное влияние на Флоренского оказали философские идеи «всеединства» Владимира Соловьева. «Все главные философские течения того времени имели у нас своих представителей, но в центре философского развития находилось собственное направление: метафизика всеединства. Основанное Владимиром Соловьевым в 70-х годах прошлого века, это направление стремилось выразить средствами философии одну из коренных интуиций русской духовности: убеждение в цельности и единстве, источной связи и гармонии бытия. В этом центральном русле лежит и метафизика Флоренского, и можно сказать, что ее значение сравнимо со значением деятельности самого основателя» [Хоружий, 1990, с. VI]. В Московском университете студент Флоренский слушал лекции по философии кн. С.Н. Трубецкого, близкого друга и почитателя Соловьева. Чуть позже Флоренский становится членом общества имени Владимира Соловьева. «В 1906 году в Москве было организовано Религиозно-философское общество имени В. Соловьева, связанное с именами Андрея Белого, Вяч. Иванова, Евг. Трубецкого, Н. Бердяева, В. Эрна, П. Флоренского, В. Свенцицкого, С.Н. Дурылина, С.Н. Булгакова. 15 марта 1907 года при обществе начались лекции организованного при нем Вольного богословского университета, и название курса лекций, который должен был прочесть в нем Флоренский (тогда еще студент Московской духовной академии), – “Философское введение к христианской догматике”» [Фудель, 2005, с. 299].

Во многих работах Флоренский подчеркивает близость своих идей и идей Соловьева. В понятии «всеединства» он видит законченный синтез абсолютного знания, противостоящий «дурной» потенциальной бесконечности. А такое абсолютное знание возможно, по Флоренскому, только через принятие

идеи абсолютной бесконечности как абсолютной Божественной Истины. Вот что пишет Флоренский об отце Серапионе (Машкине) и Владимире Соловьеве: «Казалось, идея Бесконечного захватила, увлекла их, стремительным взлетом взвила в высь созерцания, в многообразии показала единящую Силу и многообразную полноту – в Единстве дала увидать “недвижную ось в беге явлений”, ослепила своею красотою и потом спустила в мир заражать его верною влюбленностью в Бога, указывать миру на перст Божий, на оттиск идеального» [Флоренский, 1994а, с. 205].

Флоренский и отец Серапион (Машкин)

Глубокое изучение наследия Владимира Соловьева все более усиливает интерес Флоренского к мистическим и религиозным идеям. В процессе этого духовного движения Флоренский знакомится с отцом Серапионом (Машкиным). Именно под личным влиянием о. Серапиона Флоренский открывает для себя всю глубину православия. Причем очень важно, что о. Серапион достаточно долгий период времени провел на Афоне в среде монахов-исихастов. «Христианская философия, – говорит о. Серапион, – “есть философия критического человеческого духа, озаренного умным светом Христа”» [Флоренский, 1994а, с. 210]. Фаворский свет и умное делание аскета-исихаста чуть позже приведут Флоренского к принятию имяславия.

О. Серапион в молодости получил физико-математическое образование. Поэтому совершенно неслучаен его серьезный интерес к теоретико-множественным идеям Кантора. Он попытался осмыслить канторовское понятие множества с точки зрения всеединства и православной догматики. Вот как Флоренский характеризует достигнутые о. Серапионом результаты в исследовании трансфинитов. «Не говоря о том, что самое понятие “все” не определено еще в математической логике, в особенности же когда оно относится к группе сверхконечной, – под сомнением находится, может ли, вообще, быть определенное понятие о группе всех отношений не между классами, а между индивидами. Но это-то и требует доказательства, ибо вовсе не ясно (да и едва ли допустимо вообще), что трансфинитная группа абстракций может исчерпывать конкретность. Если конкретность и может быть рассматриваема под фо мально-рассудочным углом зрения, то она, несомненно, может быть введена в формальные спекуляции не иначе, как под видом предела, т. е. как абсолютный максимум. Но понятие такового еще не разработано, – если не считать совершенно неизвестной попытки архим. Серапиона, – а кроме того неясно, вообще может ли применительно к индивидам быть таковое» [Флоренский, 2003, с. 411‒412]. Совершенно очевидно, что о. Серапион пытается осмыслить парадоксальность актуально бесконечного единства элементов в множестве. В этот период над этой проблемой бились лучшие умы западноевропейской культуры, решая парадоксы теории множеств.

Флоренский воспринимает от о. Серапиона понимание актуальной бесконечности как совокупности неделимых элементов – атомов. Это определение полностью совпадает с канторовским определением непрерывного как совокупности прерывных предельных точечных неделимых элементов. «Определение

непрерывного, данное в современной математике Г. Кантором и представляющее его как совокупность точечных элементов, идет рука об руку с современным стремлением всюду вводить понятие прерывности. Так, электричество уже разложено на неделимые электроны; “гипотеза квант” (М. Планк и А. Пуанкарэ. Новейшие теории в термодинамике. Пер. С. А. Алексеева, СПб., 1913, “Physice”) пытается сделать нечто подобное для теплоты; сделана попытка возобновить “теорию истечения”, т. е. и свет раздробить на своего рода атомы. Наконец, нельзя не упомянуть о попытке о. Серапиона Машкина понять пространство и время как сложенные из конечных, далее неделимых элементов. Самое же определение непрерывного у Кантора в настоящее время выросло в обширную “Continuumproblem”, входить в контроверсы которой здесь нет ни возможности, ни нужды» [Флоренский, 2003, с. 607]. Из этого отрывка также видно, что Флоренский, как и о. Серапион, полностью осознает всю мощь и перспективность теоретико-множественного метода для физической науки.

О. Серапион пытался решить проблемы парадоксальности актуальной бесконечности через введение в философскую систему антиномичности. Рассудок оказывается разорван между законом тождества и законом достаточного основания. Рассудочный закон тождества фиксирует вещь в ее определенности и конечности, а закон основания непрерывно уходит в бесконечность от одного основания к другому. Антиномичность же, по о. Серапиону, объединяет прерывность (определенность) и непрерывность в некоторое высшее единство как высшую форму закона тождества. «Таким образом, закон тождества получит обоснование не в своем низшем, рассудочном виде, но в некотором высшем, разумном. Эта “высшая форма закона тождества” – основное открытие о. архимандрита Серапиона Машкина; впрочем, ценность открытия обнаруживается только при конкретной разработке системы философии» [Флоренский, 2003, с. 65].

Следует сказать, что труды о. Серапиона положительно воспринималась профессорами Московской духовной академии (А.И. Введенским, С.С. Глаголевым) и настоятелем МДА Феодором, несмотря на всю противоречивость и сложность личности о. Серапиона. Но работа о. Серапиона над системой философии была прервана его внезапной смертью в 1905 г. Флоренский очень тяжело переживал кончину своего духовного наставника. «Ты звал меня столько раз, ты условился свидеться со мною в этом августе, поговорить вместе “за чайком” о Бесконечности. Вот я приехал к тебе, сдержал свое слово. Зачем же ты ушел, заочный друг, оставив одно лишь благословение работать над нашими общими интересами, но не силы?» [Флоренский, 1994а, с. 217].

Теперь Флоренскому одному пришлось завершать дело, начатое о. Серапионом. Он продолжил соединение идей теории множества Кантора, философии религии Кантора и ортодоксального православия. Началась многолетняя работа над книгой «Столп и утверждение Истины». Сам Флоренский очень четко обозначил вклад покойного о. Серапиона: «Не могу не выразить своей радости, что большую часть мыслей письма второго и, отчасти, третьего с четвертым я могу опереть на авторитет архимандрита Серапиона (Машкина). В излагаемом

тут виде очень многие идеи взяты из его рукописей, но какие именно – пусть читатель, интересующийся вопросами идейной собственности, сам определит, когда появятся в свет подлинные сочинения о. Серапиона. Что же до меня, то мысли покойного философа и мои оказались настолько сродными и срастающимися друг с другом, что я уже не знаю, где кончается “серапионовское”, где начинается “мое”, тем более, что общность наших отправных точек и знаний неизбежно вызывала однородность и дальнейших выводов» [Флоренский, 2003, с. 474]. К сожалению, труды о. Серапиона так и не были опубликованы.

Заключение

Очень важен для понимания духовной атмосферы предреволюционного периода сам факт того, что Флоренский пишет свою диссертацию «Столп и утверждение Истины» в стенах МДА. При этом он пользуется полной поддержкой настоятеля Феодора. Образованная часть русского духовенства стремится приблизить православное учение к духовным исканиям русской интеллигенции. Показать, что божественная мудрость православия объемлет и самые современные веяния интеллектуальной жизни, каковыми являются идеи Кантора и теории множеств в целом. Но все эти усилия православных священников оказались тщетны. Россию ждала совершенно новая эпоха.

Россия, как и вся Европа, вкусила от «запретного плода» актуальной бесконечности. Осмысление этой идеи охватило все сферы духовной жизни. Наука, философия, религия и искусство пытались проникнуть в эту многовековую тайну, наталкиваясь на ужасающие парадоксы актуальной бесконечности. Первым осознал роль идеи Бесконечного и абсолютного синтеза всеединства Владимир Соловьев. Уже по открытой им дороге пошли П. Флоренский, Н. Бердяев, С.Н. Булгаков, братья Трубецкие и целая плеяда русских дореволюционных философов. Русское искусство Серебряного века представлено выдающимися поэтами и писателями. Назовем лишь несколько имен: А. Белый, А. Блок, В. Иванов, В. Брюсов, К. Бальмонт, Д. Мережковский, З. Гип­пиус, М. Волошин. Через символы они стремились прорваться к Абсолюту. Религиозные мыслители пытались осмыслить православную Троицу, Божественную Истину и Благодать как Актуальную Бесконечность.

Первая мировая война и тяжелые революционные годы надломили этот титанический порыв русской интеллигенции. Но движение не остановилось полностью. Получает мировое признание Московская школа теории функций Лузина и Егорова. Все 1920-е гг. творят поэты Серебряного века. Продолжают свою работу в эмиграции Н. Бердяев, С.Н. Булгаков и многие другие. В Советской России появляется новый выдающийся мыслитель, ученик Флоренского, А.Ф. Лосев. Он глубоко понимал Флоренского, принимая его идеи об актуальной бесконечности. Лосев так же, как Флоренский и Егоров, был имяславцем. Для понимания значимости идей Флоренского для русской и советской культуры достаточно просто перечислить учеников Лосева: С.С. Аверинцев, В.В. Бибихин, П.П. Гайденко, Г.Ч. Гусейнов, К.А. Кедров, С.С. Хоружий и многие другие. Следует сказать, что в круг Лосева входили

В.Ф. Асмус, А.В. Гулыга, А.Г. Спиркин. Творчество всех этих выдающихся советских философов где-то прямо, а где-то опосредовано через Лосева, связано с трудами Флоренского и, не в последнюю очередь, с идеей Абсолютной Актуальной Бесконечности.

Идея актуальной бесконечности трансформировала всю европейскую культуру XX в. «Кризис оснований математики», который не закончился до сих пор, был порожден парадоксами актуальной бесконечности. Новые математические методы были чрезвычайно плодотворно применены в физике. Квантовая механика В. Гейзенберга, М. Борна и Э. Шредингера изначально использовала теоретико-множественный аппарат, изложенный Д. Гильбертом и Р. Курантом в «Методах математической физики». На квантовой механике построена новая квантовая химия. Гуманитарные науки полностью восприняли парадоксальность актуальной бесконечности. В Европе началась эпоха постмодернизма, для которой парадоксальность и отрицание всех супероснований является основной идей. Выдающийся русский философ Павел Александрович Флоренский осознал роль актуальной бесконечности для русской и европейской культур. Все его творчество было пронизано этой идеей, которая делает его философское наследие совершенно актуальным и для XXI в.

В заключение хочется выразить благодарность профессору мехмата МГУ Сергею Сергеевичу Демидову. Именно он подал идею рассмотреть применение канторовской актуальной бесконечности в творчестве Флоренского.

Список литературы

Демидов, 1986 – Демидов С.С. Из ранней истории Московской школы теории функ­ций // Историко-математические исследования. Выпуск 30 / Под ред. А.П. Юшкевича. М.: Наука, 1986. С. 124‒129.

Егоров, 1980 – Егоров Д.Ф. Письма Д.Ф. Егорова к Н.Н. Лузину // Историко-математи­ческие исследования. Выпуск 25 / Под ред. А.П. Юшкевича. М.: Наука, 1980. С. 335‒361.

Флоренский, 1904 – Флоренский П.А. Об одной предпосылке мировоззрения // Весы. 1904. № 9. С. 24‒35.

Флоренский, 1986 – Флоренский П.А. Введение к диссертации «Идея прерывности как элемент мировоззрения» // Историко-математические исследования. Выпуск 30 / Под ред. А.П. Юшкевича. М.: Наука, 1986. С. 159‒176.

Флоренский, 1994а – Флоренский П.А. К почести вышняго звания (черты характера архим. Серапиона Машкина) // Флоренский П.А. Сочинения: в 4 т. Т. 1. М.: Мысль, 1994. С. 205‒226.

Флоренский, 1994b – Флоренский П.А. О символах бесконечности // Флоренский П.А. Сочинения: в 4 т. Т. 1. М.: Мысль, 1994. С. 79‒128.

Флоренский, 2003 – Флоренский П.А. Столп и утверждение истины: Опыт православ­ной теодицеи. М.: АСТ, 2003. 640 с.

Фудель, 2005 – Фудель С.И. Начало познания Церкви: Об отце Павле Флоренском // Фудель С.И. Собрание сочинений: в 3 т. Т. 3. М.: Русский путь, 2005. С. 279‒370.

Хоружий, 1990 – Хоружий С.С. О философии священника Павла Флоренского // Флоренский П.А. Сочинения: в 3 т. Т. 1(I). М.: Правда, 1990. С. VI–XVI.

Genesis of the idea of actual infinity
in Florensky’s philosophical system

Dmitry N. Radul

Lomonosov Moscow State University. GSP-1, 1 Leninskie Gory, Moscow, 119991, Russian Federation; e-mail: radul2007@yandex.ru

The formation of Florensky’s ideas about the idea of actual infinity is described in detail. The influence of mathematicians of Moscow University on young Florensky is considered. Special attention is paid to the role of Professor of Moscow University N. V. Bugaeva in the formation of Florensky’s ideas of discontinuous and continuous. Describes the relationship of the ideas of mathematical set theory and religious teachings of imiaslavie in the works of P. Florensky, N. Luzin and D. Egorov. The participation of P. Florensky in the movement of symbolists of the Silver age is briefly characterized. Understanding the symbol Florensky associated with the Cantor’s idea of transfinite. On this basis Florensky forms his understanding of the “new art”. The influence of Vladimir Solovyov’s philosophy of unity on the formation of Florensky’s religious and philosophical ideas is traced. Florensky understands Vladimir Solovyov’s “unity” as a complete synthesis of absolute knowledge. And such knowledge, according to Florensky, is possible only through the acceptance of the idea of absolute infinity as an absolute divine Truth. The role of Serapion (Mashkin) in the process of formation of Florensky’s worldview is especially noted. Serapion (Mashkin) considered the Cantor concept of set from the point of view of unity and Orthodox dogmatics. In the future these ideas were actively developed by Florensky. The idea of actual infinity Serapion (Mashkin) and Florensky was associated with philosophical and natural science atomism. The actual infinity was understood by them as a set of indivisible elements – atoms. The influence of the ideas of atomism and actual infinity on optics, thermodynamics and electrodynamics is considered separately. The attempt of Serapion (Mashkin) and Florensky to solve the problem of paradoxes of actual infinity through an introduction to the philosophical system of antinomies is briefly described.

Keywords: P. Florensky, G. Cantor, actual infinity, potential infinity, symbol, transfinite numbers, Absolute, Trinity, Grace

References

Demidov, S. S. “Iz rannej istorii Moskovskoj shkoly teorii funkcij” [From the early history of the Moscow school of function theory], in: Istoriko-matematicheskie issledovaniya [Historical and mathematical research], issue 30, ed. by A. P. Yushkevich. Moscow: Nauka Publ., 1986, pp. 124‒129. (In Russian)

Egorov, D. F. “Pis’ma D.F. Egorova k N.N. Luzinu” [Letters from D. Egorov To N. N. Luzin], in: Istoriko-matematicheskie issledovaniya [Historical and mathematical research], issue 25, ed. by A. P. Yushkevich. Moscow: Nauka Publ., 1980, pp. 335‒361. (In Russian)

Florensky, P. A. “K pochesti vyshnyago zvaniya (cherty haraktera arhim. Serapiona Ma­shkina)” [For the prize of the high calling (traits Archimandrite Serapion Mashkin)], in: P. A. Florensky, Sochineniya: v 4 t. [Works, 4 vols], vol. 1. Moscow: Mysl’ Publ., 1994, pp. 205‒226. (In Russian)

Florensky, P. A. “O simvolah beskonechnosti” [About the symbols of infinity], in: P. A. Flo­rensky, Sochineniya: v 4 t. [Works, 4 vols], vol. 1. Moscow: Mysl’ Publ., 1994, pp. 79‒128. (In Russian)

Florensky, P. A. “Ob odnoj predposylke mirovozzreniya” [On one premise of the worldview], Vesy, 1904, no. 9, pp. 24‒35. (In Russian)

Florensky, P. A. Stolp i utverzhdenie istiny: Opyt pravoslavnoj teodicei [The pillar and ground of the truth: Experience of Orthodox theodicy]. Moscow: AST Publ., 2003. 640 pp. (In Russian)

Florensky, P. A. “Vvedenie k dissertacii "Ideya preryvnosti kak element mirovozzreniya"” [Introduction to the thesis “The idea of discontinuity as an element of worldview”], in: Istoriko-matematicheskie issledovaniya [Historical and mathematical research], issue 30, ed. by A. P. Yushkevich. Moscow: Nauka Publ., 1986, pp. 159‒176. (In Russian)

Fudel’, S. I. “Nachalo poznaniya Cerkvi: Ob otce Pavle Florenskom” [The beginning of knowledge of the Church: about father Paul Florensky], in: S. I. Fudel’, Sobranie sochinenij: v 3 t. [Works, 3 vols], vol. 3. Moscow: Russkij put’ Publ., 2005, pp. 279‒370. (In Russian)

Horuzhiy, S. S. “O filosofii svyashchennika Pavla Florenskogo” [On the philosophy of the priest Paul Florensky], in: P. A. Florensky, Sochineniya: v 3 t. [Works, 3 vols], vol. 1 (I). Moscow: Pravda Publ., 1990, pp. VI–XVI. (In Russian)

Сенсорно-моторная концепция зрительного сознания

С целью более точного понимания специфики нашей зрительной феноменологии, учитывающего описанные выше и подобные им экспериментальные данные, было предложено несколько основных концепций и гипотез. Одна подробная классификация ранних ответов приводится в работе Э. Кларка: (1) непосредственно констатация, что наш зрительный мир – «великая иллюзия»; (2) гипотеза мимолетного зрительного осознания с последующим быстрым забыванием (именуемая также гипотезой «амнезии в связи отсутствием внимания» – inattentional amnesia); (3) идея богатого зрительного опыта, проецируемого мозгом на основе памяти; (4) сенсорно-моторная концепция зрения и зрительного сознания.

Наименее убедительной представляется гипотеза мимолетного сознательного восприятия с последующим забыванием, сформулированная когнитивным психологом Д. Вольфом [Wolfe, 1999]. В соответствии с этой гипотезой наблюдатели на мгновения способны располагать детализированным опытом зрительных сцен, который, однако, может оказаться слишком неустойчивым, чтобы оставить след в памяти. Как отмечали многие авторы, гипотеза Вольфа не объясняет, как субъекты могли сознательно воспринимать прекрасно видимого человека в костюме гориллы (присутствовавшего на сцене в течение примерно 10 с), а затем бесследно с этим опытом расстаться.

Большее распространение получила идея, согласно которой наше впечатление детализированного зрительного опыта являет собой просто-напросто иллюзию. В частности, эта точка зрения была выражена в работах таких авторов, как Д. Деннет [Dennett, 1991] и С. Блэкмор [Blackmore, Brelstaff, Nelson, Troscianko, 1995]. Ее суть заключается в том, что мы поддерживаем лишь общее высокоуровневое впечатление о сцене, а реальные зрительные сознаваемые репрезентации носят отрывочный и неполный характер, как и предполагается эмпирическими свидетельствами ограниченности зрительных механизмов. Детализированная информация сообщается только фовеальной областью сетчатки, и с каждой новой зрительной фиксацией у нас возникает новая репрезентация. Следовательно, «наш стабильный зрительный мир может создаваться на основе краткого сетчаточного изображения и крайне схематичной высокоуровневой репрезентации вместе с направляющим внимание выскакивающим (pop-out) механизмом. В этом отношении богатство зрительного мира является иллюзией» [Blackmore, Brelstaff, Nelson, Troscianko 1995, p. 1075].

Несколько замечаний напрашивается в связи с такого рода позицией. Прежде всего насколько оправданна попытка приписать обыденным наблюдателям убежденность в том, что они обладают однородно детализированным зрительным опытом? Философ А. Ноэ называет эту гипотезу фотографической концепцией снимка. Представляется обоснованным приводимый как им лично,

так и совместно с Дж.К. О’Риганом [O’Regan, Noë, 2001] довод, что обыденные воспринимающие субъекты вовсе не предполагают и не действуют так, будто в их мозге имеется детальная фотографическая копия внешнего мира. Ноэ пишет: «Мы вглядываемся, щуримся, наклоняемся вперед, подстраиваем уровень освещения, надеваем очки и делаем все это автоматически. <…> Если бы мы придерживались концепции [фотографического] снимка, разве не были бы мы удивлены необходимости постоянно перенаправлять наше внимание на среду, чтобы выяснить, что там находится?» [Noë, 2002, p. 7].

Между тем из этого наблюдения не следует, что субъекты не располагают впечатлением богатого, по крайней мере, до определенной степени, зрительного опыта. Субъекты склонны переоценивать возможности своего зрительного опыта, что подтверждается: (1) эмпирическими исследованиями так называемого феномена слепоты к слепоте к изменению (change blindness blindness) [Levin, Momen, Drivdahl, Simons, 2000] – значительной неосведомленности о проблемах обнаружения изменений на зрительных сценах; (2) простыми демонстрациями переоценки восприятия цвета и резкости на периферии зрительного поля [Cohen, Dennett, Kanwisher, 2016, p. 331]. Кроме того, мы уверены, что даже в рамках единичной зрительной фиксации располагаем информацией о большем количестве объектов, чем способны вместить те же рабочая память и зрительное внимание. Ведь даже при беглом взгляде мы в состоянии составить общее впечатление о сцене, не репрезентируя в деталях каждый составляющий ее объект (подробнее об этой особенности восприятия речь пойдет ниже). Таким образом, можно утверждать, что у нас есть впечатление богатого, т. е. превосходящего скудные возможности когнитивных механизмов, но при этом не фотографического опыта. Из чего складывается подобное впечатление?

По нашему мнению, из перечисленных Кларком альтернатив ближе всего к ответу на этот вопрос подошла сенсорно-моторная концепция зрения и зрительного сознания, разрабатываемая психологом Дж.К. О’Риганом совместно с другими исследователями. (Упоминаемая Кларком третьей гипотеза проецируемого мозгом на основе памяти богатого перцептивного опыта является, по сути, предлагаемым им дополнением к сенсорно-моторной концепции и не будет отдельно рассматриваться в настоящей работе.)

Согласно О’Ригану и Ноэ, субъекты вовсе не исходят из того, что в их мозге есть некая фотографическая копия внешней среды. Однако ключевой посылкой сенсорно-моторной концепции выступает следующее положение: в ходе зрительного осознания внутренние репрезентации не формируются вообще, в какой бы то ни было форме. Здесь О’Риган противостоит распространенной в психологии и нейронауке гипотезе, что зрение заключается в построении внутренней репрезентации мира, активация которой, как предполагается, порождает зрительный опыт. Следуя Дж. Гибсону, М. Мерло-Понти и другим авторам, О’Риган и Ноэ трактуют зрение как вид активности, опосредуемый нашим практическим знанием (или, проще говоря, навыками) того, как наши восприятия будут изменяться в результате наших действий и двигательной активности (например, я знаю, что, если я подойду к объекту, он увеличится в поле зрения, и т. д.). Эти навыки О’Риган и Ноэ называют

сенсорно-моторными зависимостями: «Центральная идея нашего нового подхода состоит в том, что зрение является способом исследования мира, опосредованным знанием того, что мы называем сенсорно-моторными зависимостями (курсив О’Ригана и Ноэ. – М.С.)» [O’Regan, Noë, 2001, p. 940].

Другая исходная посылка сенсорно-моторной концепции заключается в том, что в восприятии мир выступает в качестве внешней памяти, к деталям и аспектам которой мы можем обращаться по мере необходимости. «В соответствии с настоящей теорией, – пишут О’Риган и Ноэ, – зрительный опыт возникает не потому, что внутренняя репрезентация мира активируется в определенном регионе мозга. Наоборот, зрительный опыт представляет собой способ деятельности, включающий в себя практическое знание о возможном в настоящее время поведении и соответствующих сенсорных следствиях. <…> Действительно, “ре”-презентации (курсив О’Ригана и Ноэ. – М.С.) мира в мозге не существует: единственная необходимая графическая или 3D версия – это реальная внешняя версия» [ibid., p. 946].

Говоря более конкретно, согласно сенсорно-моторной концепции, зрительное осознание чего-либо предполагает, во-первых, активное использование соответствующих сенсорно-моторных навыков в данный момент (а не просто их пассивное хранение в памяти), а во-вторых, соединение используемых навыков с высокоуровневыми когнитивными способностями внимания (а также планирования, руководства действиями и т. д.) [ibid., p. 944]. Значит, даже та зрительная информация, которая стала достоянием мозга и до определенной степени обрабатывается, но которой не уделяется ресурсов внимания, осознаваться не будет (например, цвет впереди идущего автомобиля в тот момент, когда водитель отвлекается на телефонный разговор).

Однако если зрительно осознаваться в данный момент времени может лишь то, что освещается «прожектором внимания», то в силу чего у нас возникает впечатление представленности в сознании детального и богатого внешнего мира? Какое объяснение этой особенности нашей зрительной феноменологии дает сенсорно-моторная концепция? Предоставим в очередной раз слово О’Ригану и Ноэ: «Верно, что нормальные воспринимающие исходят из того, что они осознают детальную среду. Но это означает лишь то, что они воспринимают окружающую их среду как детальную. Но это не означает, что они думают, что внутри их мозга есть детальная копия среды (курсив мой. – М.С.)» [ibid., p. 946]. Другими словами, субъективное представление богатого зрительного опыта, полагают О’Риган и Ноэ, основывается на имеющемся у нас (можно добавить, принципиальном) доступе к нужным нам аспектам внешнего мира (посредством движений глаз, головы и тела), а также понимании, что у нас такой доступ есть [Noë, 2002, p. 10].

Проблема существования впечатления богатого зрительного опыта имеет еще один важный аспект, о котором пишет Ноэ. В каждый конкретный момент времени мы можем воспринимать лишь определенные обращенные к нам части объектов и сцен. Тем не менее у нас имеется сознание присутствия скрытых от нас в данный момент сторон этих объектов и сцен. В этом контексте часто упоминается пример с собакой (котом), загораживаемой забором: хотя частично животное оказывается скрытым из виду, мы воспринимаем его как

целостный единый объект. Ноэ называет эту проблему проблемой перцептивного присутствия. В психологии феномен восприятия объектов как целостных и обладающих скрытыми от взора (с данной позиции) частями известен как амодальное восприятие. Например, знаменитая иллюзия Канизы (рис. 1) создает впечатление восприятия двух треугольников, один из которых представляется расположенным поверх другого и также частично скрывающим от взора три черных диска. В этом случае иллюзорные контуры «находящегося поверх» других фигур треугольника воспринимаются модально, тогда как «заслоняемые» треугольник и части черных дисков являют собой пример амодально воспринимаемых «объектов».

Рис. 1. Треугольник Канизы

Ноэ считает, что проблема перцептивного присутствия и должна рассматриваться как, в сущности, проблема амодального восприятия. При этом предлагаемое Ноэ решение этой проблемы, по сути, аналогично приведенному выше объяснению специфики зрительного опыта с позиций сенсорно-моторной концепции. По его мнению, мы обладаем опытом зрительного присутствия объектов в целом, а не только обращенных к нам их поверхностей, поскольку знаем (имплицитно), что в принципе можем сделать любой аспект этих объектов и сцен доступным для непосредственного зрительного обследования при помощи движений глаз, головы и тела.

Мы еще вернемся к обсуждению предлагаемого Ноэ решения проблемы перцептивного присутствия, а пока сделаем некоторые важные промежуточные выводы. Итак, на основании проведенного рассмотрения сенсорно-моторной концепции зрения и зрительного сознания можно выделить три важнейших аспекта проблемы характера зрительного опыта человека. Первый затрагивает роль действий и двигательной активности в создании и тестировании наших представлений об устройстве зрительных сцен. Второй, отвергаемый в рамках сенсорно-моторной перспективы, связан с непосредственными сознаваемыми зрительными репрезентациями среды. Третий аспект составляют более высокоуровневые репрезентации, относящиеся к тем частям зрительных сцен, которые не воспринимаются прямо в данный момент, но оказываются связанными

с воспринимаемыми объектами и событиями, – это то, что Ноэ называет проблемой перцептивного присутствия. Мы считаем, что ни одна теория, претендующая на решение проблемы характера зрительного сознания человека, не может обойтись без рассмотрения трех перечисленных ключевых аспектов этой проблемы. В настоящее время единственная теория, в которой явным образом уделяется внимание каждому из них, – сенсорно-моторная концепция О’Ригана и Ноэ. Вместе с тем могут возникнуть сомнения в обоснованности решительного отрицания этими авторами непосредственных сознаваемых зрительных репрезентаций объектов и сцен. В самом деле, неужели в процессе сознательного восприятия у субъектов не формируются репрезентации вообще, в какой бы то ни было форме? Что говорят по этому поводу современные эмпирические исследования? Рассмотрим данный вопрос подробнее.

Природа зрительных репрезентаций
и концепция ансамблевого восприятия

Как мы могли видеть, О’Риган и Ноэ отвергают влиятельную и распространенную в когнитивной психологии гипотезу, что зрительное восприятие связано с формированием внутренних репрезентаций среды, на основе которых, как предполагается, возникает зрительный опыт. Вместо этого они предлагают исходить из понимания мира как внешней памяти и того, что те или иные аспекты среды по мере необходимости могут обследоваться нами посредством двигательной активности и перенаправления внимания. По их мнению, представления о мире как внешней памяти и необходимости внимания для сознательного восприятия выступили побудительным мотивом для исследований феномена слепоты к изменению. Тогда как стандартная гипотеза внутренних репрезентаций ведет к классической концептуальной проблеме гомункулюса – маленького человечка в мозге, необходимого для восприятия внутренних репрезентаций и моделей реальности, у которого, в свою очередь, должен быть такой же внутренний агент, и так до бесконечности [O’Regan, 2011].

Действительно ли идея мира как внешней памяти послужила движущей силой для исследований феномена слепоты к изменению? И какие выводы относительно наличия или отсутствия репрезентаций можно сделать на основе исследований слепоты к изменению?

Развернутые ответы на эти вопросы дает в серии публикаций ведущий исследователь феноменов слепоты к изменению и слепоты по невниманию Д. Саймонс. Прежде всего, как Саймонс и его соавтор Б. Шолль отмечают в комментарии на программную статью О’Ригана и Ноэ, ранние работы по слепоте к изменению возникли из области исследований зрительной интеграции и в наибольшей степени были мотивированы изучением обнаружения изменений во время чтения. Лишь более поздние работы в определенной мере направлялись гипотезой мира как внешней памяти [Scholl, Simons, 2001, p. 1004].

Далее, как убедительно показывает Саймонс, исследования слепоты к изменению не позволяют сделать решающий вывод о наличии или отсутствии у субъектов внутренних репрезентаций: их результаты могут быть совместимы с обеими возможностями. Саймонс подробно рассматривает пять возможных

объяснений результатов исследований слепоты к изменению, ни одно из которых, кроме гипотезы мира как внешней памяти, не предполагает отсутствия внутренних репрезентаций зрительных сцен [Simons, 2000]. Так, наиболее влиятельная гипотеза переписывания (overwriting) постулирует наличие у субъектов репрезентации начальной сцены, которая, тем не менее, полностью переписывается после предъявления им второго изображения. Только абстрактная информация о первой сцене может сохраниться и сделать возможным обнаружение изменений. Иное объяснение предполагает, что если произведенное изменение не затрагивает общую конфигурацию сцены (не изменяет общее впечатление о ней), то у субъектов сохраняется репрезентация начальной сцены и не кодируется репрезентация измененной. Две другие гипотезы состоят в том, что субъекты могут в равной мере сохранять репрезентации начальной и измененной сцен, но просто быть не в состоянии их сопоставить (если изменение не затрагивает общее впечатление о сцене или экспериментатор не задает наводящий вопрос), а также что части двух репрезентаций могут комбинироваться в единый перцепт (если они слишком явно не противоречат друг другу). И только одно из всех возможных объяснений заключается в том, что субъекты не формируют непосредственные зрительные репрезентации сцен и объектов, извлекая о них лишь абстрактную информацию и используя мир как внешнюю память.

В более поздней работе Саймонс совместно с другим ведущим современным исследователем зрительного восприятия Р. Ренсинком определил четыре возможные ситуации, которые необходимо исключить, прежде чем делать вывод, что исследования феномена слепоты к изменению указывают на отсутствие у субъектов репрезентаций [Simons, Rensink, 2005]: (1) (детальные) репрезентации возникают, но распадаются или заменяются до того, как происходит восприятие изменения; (2) репрезентации начальной сцены существуют, но находятся в нервных путях, к которым нет доступа у механизмов восприятия изменений; (3) репрезентации формируются, но существуют в формате, препятствующем обнаружению изменений; (4) репрезентации имеются, находятся в путях и формате, пригодных для обнаружения изменений, но восприятия изменений не происходит из-за самой процедуры сравнения (например, она может оказаться слишком медленной с учетом ограниченного времени эксперимента). Как отмечают Саймонс и Ренсинк, ни одна из этих возможностей не была исключена современными исследованиями феномена слепоты к изменению [Simons, Rensink, 2005, p. 18‒19].

Таким образом, привлекшие к себе значительное внимание исследования феномена слепоты к изменению в настоящее время не могут служить основанием для утверждений об отсутствии у субъектов непосредственных зрительных репрезентаций3. В действительности, как мы уже замечали ранее, особенностью нашей зрительной феноменологии является наша уверенность, что даже в рамках единичной зрительной фиксации и при столкновении с совершенно незнакомой сценой мы можем получить информацию о значительном количестве ее параметров и составляющих – большем, чем, как утверждается,

могут вместить когнитивные механизмы зрительного внимания и рабочей памяти. Недавно возникшая в рамках современной науки о зрении концепция так называемого ансамблевого восприятия (АВ) предоставляет основания для эмпирического исследования этой способности.

Концепция АВ исходит из простого наблюдения: зрительный мир обладает определенной повторяемой структурой и большим количеством сходных объектов и свойств на разных уровнях организации. Соответственно, как показывает целый ряд недавних исследований, субъекты, вместо того чтобы воспринимать каждый схожий объект на сцене индивидуально, формируют некоторые усредненные репрезентации (именуемые также ансамблевыми или статистически суммированными) целых комплексов таких объектов [Фаликман, Уточкин, 2016].

Психологи Д. Уитни и Э. Яманаши Лейб в недавней обзорной работе выделяют пять, по их мнению, наиболее существенных характеристик АВ: (1) АВ является способностью различать и воспроизводить статистически значимую информацию; (2) АВ требует интеграции как минимум двух объектов; (3) точность АВ практически не зависит от числа схожих объектов на сцене; (4) восприятие зрительного ансамбля не требует репрезентации составляющих его индивидуальных объектов; (5) восприятие ансамблей может осуществляться за меньший промежуток времени, чем нужно для распознавания индивидуальных объектов [Whithey, Yamanashi Leib, 2018] При этом способность формирования ансамблевых репрезентаций была обнаружена в экспериментах как с простыми объектами (такими как движение, ориентация, освещенность, средний размер простых фигур и т. д.), так и со сложными, несущими важную социальную информацию (включая усредненные эмоциональное выражение, пол и идентичность группы лиц) [Whitney, Yamanashi Leib, 2018].

Между тем развитие области исследований АВ открывает чрезвычайно интересную и интригующую возможность. Способность АВ может быть одним из ключевых факторов, помогающих преодолеть известные ограничения механизмов зрения. Например, по предположению М. Коэна, Д. Деннета и Н. Кэнвишер [Cohen, Dennett, Kanwisher, 2016], благодаря формированию ансамблевых репрезентаций субъекты оказываются в состоянии воспринимать части зрительных сцен, выходящие за пределы зоны фокального внимания, как часть единого «зрительного ансамбля. Наблюдатели обладают сознанием не только нескольких объектов [в пределах области высокого разрешения. – М.С.], но также всей сцены…» [ibid., p. 327]. Так, за совершенно незначительное время (совпадающее со временем единичной зрительной фиксации – 250‒300 мс – или меньшее) субъекты могут составить общее впечатление о сцене, а также извлечь ряд основных сведений о ней (включая глубину, открытость, возможность ориентации в ней и т. д.) и ряде находящихся на ней объектов. Извлеченная таким образом информация может направлять дальнейшее обследование этой сцены и использоваться для руководства действиями.

Кроме того, весьма значимо, что механизмы АВ предположительно требуют такого же количества ресурсов рабочей памяти, которое занимает обработка индивидуального объекта [ibid., p. 331]. То есть, если это верно, информация о множестве объектов на зрительных сценах в форме ансамблевых

репрезентаций может умещаться в пределах ограниченных механизмов зрительной системы. (А значит, конфликт между ограниченной вместимостью когнитивных способностей и субъективно богатой зрительной феноменологией значительно ослабляется.)

Идея АВ – многообещающий шаг на пути к прояснению характера непосредственных зрительных репрезентаций4. Однако, как мы видели выше, проблема зрительного сознания не исчерпывается вопросом о природе зрительных репрезентаций. Другая важнейшая сторона этой проблемы заключается в том, как двигательная активность обогащает нашу зрительную феноменологию. Наконец, объяснение зрительного сознания предполагает объяснение феномена «восприятия» объектов как целостных, несмотря на то, что лишь некоторая их часть может быть доступна для непосредственного зрительного обследования в каждый момент времени. К рассмотрению этого аспекта проблемы зрительного сознания мы сейчас и перейдем.

Целостность воспринимаемого мира

Начнем с того, что дадим оценку предлагаемому А. Ноэ решению проблемы перцептивного присутствия, которую он трактует как проблему амодального восприятия. Как было показано выше, решение Ноэ целиком и полностью находится в русле сенсорно-моторной концепции зрительного сознания.

Прежде всего нужно отметить, что феномен амодального восприятия исследовался психологами на протяжении долгого времени. Философ Б. Нанай предложил различать четыре теории амодального восприятия [Nanay, 2007] помимо сенсорно-моторной концепции, выделив еще три точки зрения: (1) амодальное восприятие представляет собой непосредственное восприятие скрытых сторон объектов; (2) у нас имеется концептуальное знание о том, что оказывается скрыто от взора; (3) мы визуализируем заслоняемые стороны объектов и сцен (собственная теория Наная).

Нанай решительно и, на наш взгляд, достаточно резонно отвергает первую точку зрения – теорию непосредственного восприятия скрытых сторон объектов (к числу приверженцев которой он относит Дж. Гибсона). С этой теорией связана следующая существенная проблема: если мы будем считать воспринимаемыми объекты, от которых мы не получаем сенсорной стимуляции, то, в частности, и галлюцинации тоже нужно будет относить к восприятию. Менее убедительными представляются причины, по которым Нанай отвергает теорию амодального восприятия как концептуального убеждения и вывода (по крайней мере, в определенной степени). Как он указывает, согласно теории убеждения, при осмотре рисунков, подобных тому, что приводится ниже (рис. 2), на основе нашего знания и видимых силуэтов животных (носорога, слона, лошади и т. д.) мы должны прийти к выводу, что в центре изображения прямоугольник скрывает переднюю часть обычной фигуры слева и заднюю часть обычной фигуры справа. Однако вместо этого, утверждает Нанай, мы вопреки нашим убеждениям амодально воспринимаем фигуру в центре как

один чрезвычайно вытянутый силуэт животного (что является весьма сомнительным доводом, поскольку, например, у автора настоящей статьи такое впечатление возникает далеко не всегда).

Рис. 2. Силуэты носорога,
заслоняемые в центре прямоугольником

Из критических замечаний, высказанных Нанаем в адрес сенсорно-моторной концепции, выделяются следующие два. Во-первых, амодальное восприятие заслоняемых объектов (скажем, куста, заслоняемого забором) возможно, только если у нас уже был опыт восприятия таких объектов, и мы знаем, как они выглядят. Но согласно сенсорно-моторной концепции мы будет располагать одинаковым доступом к объекту (а значит, и его опытом) как тогда, когда мы его уже ранее видели, так и тогда, когда мы его еще не видели. Во-вторых, классической иллюстрацией амодального восприятия является опыт иллюзорных контуров треугольника Канизы и других подобных двумерных фигур. Однако какого рода сенсорно-моторным доступом к ним мы обладаем?

Взамен теорий, подвергнутых критике, Нанай выдвигает свою собственную гипотезу визуализации. Под этим он, по его словам, подразумевает примерно то же самое, что когнитивный психолог С. Косслин имеет в виду под зрительным воображением: мы «закрываем наши глаза и воображаем яблоко “в глазе разума”» [Nanay, 2007, p. 1333]. Примечательно, что Нанай использует результаты экспериментальных исследований иллюзии Канизы в первую очередь как свидетельство против альтернативных теорий. Эти исследования показали, что, хотя иллюзорные контуры, разумеется, не вызывают стимуляцию соответствующих областей сетчатки, они, тем не менее, обрабатываются в первичной зрительной коре (зоне VI) – области, связываемой с визуализацией и ментальными образами. При этом, как замечает Нанай, согласно теории непосредственного восприятия должна иметь место соответствующая стимуляция сетчатки, тогда как согласно теории убеждения амодальное восприятие не должно активировать связанные с визуализацией области мозга.

Теория амодального восприятия как визуализации порождает определенные трудности. К примеру, Нанай сам отмечает, что из его теории можно сделать крайне проблематичный вывод: мы все время визуализируем объекты и сцены, встречающиеся нам по пути. В ответ на это Нанай ссылается на факт ограниченности и избирательности ресурсов внимания: точно так же, как

из множества деталей зрительных сцен мы воспринимаем лишь то, чему уделяем внимание, визуализируем мы только те скрытые стороны объектов, на которые направляем ресурсы внимания (до остального нам просто нет дела).

Главная же проблема теории амодального восприятия как визуализации заключается в том, что она основывается на недоказанном предположении. Несмотря на периодические заверения сторонников реальности наглядных представлений о том, что современная нейронаука и новые методы нейровизуализации позволяют разрешить спор о природе ментальных образов, общепризнанного решения этой проблемы все же нет, и текущий статус ментальных образов (существуют они в пропозициональной форме или представляют собой своеобразные квазикартины) по-прежнему остается непроясненным.

У проблемы амодального восприятия есть еще два интересных измерения, о которых здесь нужно вкратце упомянуть. Первое измерение – вероятностное. Как предполагается недавними байесовскими моделями восприятия и действия в когнитивной науке [Hohwy, 2013], восприятие являет собой в значительной степени вероятностное предсказание сенсорных данных на основе имеющегося у нас знания о мире (которое связывается с ключевым компонентом теоремы Байеса – априорной вероятностью, позволяющей выбирать наиболее вероятную предсказывающую интерпретацию того, что мы можем воспринять в следующий момент времени). В этом случае скрытые от взора в данный момент части воспринимаемых объектов и сцен, на которые мы обращаем внимание, могут переживаться как вероятностные репрезентации или прогнозы [Фейгенберг, 2008], для которых отсутствуют сенсорные данные. (Подобная возможность совместима как с гипотезой наглядных образов, так и с противоположной точкой зрения о концептуальной/пропозициональной природе ментальных образов.)

Наконец, еще одно измерение проблемы амодального восприятия – это ее значимость не только для зрения, но также и для других сенсорных модальностей (например, тактильного и слухового восприятия). Так, в литературе часто приводится пример с бутылкой, которую мы держим в руках. В каждый момент времени мы можем касаться только лишь определенных ее частей [O’Regan, 1992]. Тем не менее, даже если мы не смотрим на нее в этот момент, у нас имеется впечатление присутствия бутылки как целостного объекта. Таким образом, любая теория, претендующая на решение проблемы амодального восприятия, должна принимать во внимание не только зрение, но и другие сенсорные модальности.

Заключение

Итак, несмотря на многочисленные объективные свидетельства ограниченности зрительного познания и сознания, у человека имеется впечатление богатого зрительного опыта (в некоторой степени переоцениваемое воспринимающими субъектами). Анализ приводит к выделению трех основных компонентов (действия, непосредственные зрительные репрезентации и амодальное восприятие), из которых это впечатление складывается и без объяснения которых невозможно понять природу зрительного сознания человека.

Единственная теория, в которой явным образом уделяется внимание каждому из обозначенных аспектов, – сенсорно-моторная концепция зрения и зрительного сознания О’Ригана и Ноэ. Тем не менее нельзя согласиться с категоричным отрицанием названными авторами непосредственных зрительных репрезентаций. Как мы видели, экспериментальные исследования феномена слепоты к изменению, к которым О’Риган и Ноэ апеллируют, не позволяют сделать вывод об отсутствии у нас зрительных репрезентаций.

Возможную альтернативу сенсорно-моторной концепции могла бы составить та же самая байесовская программа в когнитивной науке, в которой развиваются вычислительные модели действия и сенсорно-моторного контроля, а также имеется потенциал для рассмотрения проблемы амодального восприятия. Тем не менее опять же неясно, что в настоящий момент эта теория могла бы сообщить нам о характере непосредственных зрительных репрезентаций. И все же у сенсорно-моторной концепции и байесовских моделей имеется больше сходства и возможностей для взаимодействия, чем можно представить на первый взгляд [Сущин, 2016]. Наш основной вывод заключается в том, что решение проблемы зрительного сознания должно проводиться на репрезентационной платформе.

Список литературы

Сущин, 2016 – Сущин М.А. Об одной предсказывающей модели интеллекта // Нейро­компьютеры: разработка, применение. 2016. № 12. С. 31‒39.

Сущин, 2018 – Сущин М.А. В защиту гипотезы внутренних репрезентаций в совре­менных исследованиях восприятия и познания // Вопр. философии. 2018. № 4. С. 27‒40.

Фаликман, Уточкин, 2016 – Фаликман М.В., Уточкин И.С. Сознание и внимание в со­временной когнитивной науке: от «зрительных ансамблей» до перцептивных единиц // Петербургский психологический журнал. 2016. № 17. С. 104‒124.

Фейгенберг, 2008 – Фейгенберг И.М. Вероятностное прогнозирование в деятельности человека и поведении животных. М.: Ньюдиамед, 2008. 190 с.

Blackmore, Brelstaff, Nelson, Troscianko, 1995 – Blackmore S., Brelstaff G., Nelson K., Troscianko T. Is the richness of our visual world an illusion? Transsaccadic memory for complex scenes // Perception. 1995. Vol. 24. No. 9. P. 1075‒1081.

Clark, 2002 – Clark A. Is Seeing All It Seems? Action, Reason and the Grand Illusion // Journal of Consciousness Studies. 2002. Vol. 9. No. 5‒6. P. 181‒202.

Cohen, Dennett, Kanwisher, 2016 – Cohen M.A., Dennett D.C., Kanwisher N. What is the bandwidth of perceptual experience // Trends in Cognitive Sciences. 2016. Vol. 20. No. 5. P. 324‒335.

Dennett, 1991 – Dennett D.C. Consciousness Explained. Boston: Little Brown, 1991. 511 p.

Franconeri, Alvarez, Enns, 2007 – Franconeri S.L., Alvarez G.A., Enns J.T. How many locations can be selected at once? // Journal of Experimental Psychology: Human Perception and Performance. 2007. Vol. 33. No. 5. P. 1003‒1012.

Hohwy, 2013 – Hohwy J. The Predictive Mind. Oxford: Oxford University Press, 2013. 282 p.

Levin, Momen, Drivdahl, Simons, 2000 – Levin D.T., Momen N., Drivdahl S.B., Si­mons D.J. Change Blindness Blindness: The Metacognitive Error of Overestimating Change-detection Ability // Visual Cognition. 2000. Vol. 7. No. 1/2/3. P. 397‒412.

Luck, 2007 – Luck S.J. Visual short-term memory // Scholarpedia. 2007. Vol. 2. No. 6. URL: http://scholarpedia.org/article/Visual_short_term_memory (дата обращения: 02.10.17).

McClelland, Bayne, 2016 – McClelland T., Bayne T. Ensemble Coding and Two Conceptions of Perceptual Sparsity // Trends in Cognitive Sciences. 2016. Vol. 20. No. 9. P. 641‒642.

Nanay, 2007 – Nanay B. Four Theories of Amodal Perception // Proceedings of the Annual Meeting of the Cognitive Science Society. 2007. Vol. 29. No. 29. P. 1331‒1336.

Noë, 2002 – Noë A. Is the Visual World a Grand Illusion // Journal of Consciousness Studies. 2002. Vol. 9. No. 5‒6. P. 1‒12.

O’Regan, 1992 – O’Regan J.K. Solving the «Real» Mysteries of Visual Perception: The World as an Outside Memory // Canadian Journal of Psychology. 1992. Vol. 46. No. 3. P. 461‒488.

O’Regan, 2011 – O’Regan J.K. Why red doesn’t sound like a bell: understanding the feel of consciousness. N. Y.: Oxford University Press, 2011. 211 p.

O’Regan, Noë, 2001 – O’Regan J.K., Noë A. A sensorimotor account of vision and visual consciousness // Behavioral and Brain Sciences. 2001. Vol. 24. No. 5. P. 939‒973.

Palmer, 1999 – Palmer S. Vision Science: Photons to Phenomenology. Cambridge, MA: A Bradford Book/The MIT Press, 1999. 810 p.

Scholl, Simons, 2001 – Scholl B.J., Simons D.J. Change blindness, Gibson, and the sensori­motor theory of vision // Behavioral and Brain Sciences. 2001. Vol. 24. No. 5. P. 1004‒1006.

Simons, 2000 – Simons D.J. Current Approaches to Change Blindness // Visual cognition. 2000. Vol. 7. No. 1‒3. P. 1‒15.

Simons, Chabris, 1999 – Simons D.J., Chabris C.F. Gorillas in our midst: sustained inattentional blindness for dynamic events // Perception. 1999. Vol. 28. No. 9. P. 1059‒1074.

Simons, Levin, 1997 – Simons D.J., Levin D.T. Change blindness // Trends in Cognitive Sciences. 1997. Vol. 1. No. 7. P. 261‒267.

Simons, Rensink, 2005 – Simons D.J., Rensink R.A. Change blindness: Past, present, and future // Trends in Cognitive Sciences. 2005. Vol. 9. No. 1. P. 16‒20.

Whitney, Yamanashi Leib, 2018 – Whitney D., Yamanashi Leib A. Ensemble Perception // Annual Review of Psychology. 2018. Vol. 69. P. 105‒129.

Wolfe, 1999 – Wolfe J. Inattentional amnesia // Fleeting Memories / Ed. by V. Coltheart. Cambridge, MA: MIT Press, 1999. P. 71‒94.

Visual consciousness, representations and actions

Mikhail A. Sushchin

Institute of Scientific Information for Social Sciences, Russian Academy of Sciences. 51/21 Nakhi­movsky av., Moscow, 117997, Russian Federation; e-mail: sushchin@bk.ru

This article considers the problem of the nature of human visual consciousness in light of objective limitations of visual mechanisms known from psychology and physiology. The problem has attracted attention of specialists in the fields of cognitive science and consciousness studies in the past two decades because of resonant experimental work on phenomena of change blindness and inattentional blindness. The author assumes that, despite known limitations of human visual cognition, subjects have the impression of a stable and rich visual experience. It is pointed out that there are three main factors that create this impression, namely bodily activity, immediate visual representations and the impression of the presence of hidden parts of perceived objects and scenes (amodal perception). It is asserted that without explaining these three essential aspects of the problem, it is impossible to understand the nature of human visual consciousness. The only theory that explicitly addresses all three aspects of the problem is the sensory-motor account of vision and visual consciousness of J. K. O’Regan and A. Noë. Nevertheless it is argued

that the attempt of these authors to deny the immediate visual representations is not justified. At the present moment, empirical studies of the phenomenon of change blindness cannot support the claim the subjects lack visual representations. The conception of visual ensembles offers the most promising way of understanding the character of visual representations. In addition, modern Bayesian models of perception may help to account for the phenomenon of amodal perception, which is the third component of the problem. It is maintained that the problem of the nature of human visual consciousness should be addressed within the representational perspective.

Keywords: visual consciousness, cognitive science, representation, action, amodal perception

Acknowledgements: The research is carried out at the expense of the Russian Foundation for Basic Research, project № 18-311-00138.

References

Blackmore, S., Brelstaff, G., Nelson, K., Troscianko, T. “Is the richness of our visual world an illusion? Transsaccadic memory for complex scenes”, Perception, 1995, vol. 24, no. 9, pp. 1075‒1081.

Clark, A. “Is Seeing All It Seems? Action, Reason and the Grand Illusion”, Journal of Consciousness Studies, 2002, vol. 9, no. 5‒6, pp. 181‒202.

Cohen, M. A., Dennett, D. C., Kanwisher, N. “What is the bandwidth of perceptual experience”, Trends in Cognitive Sciences, 2016, vol. 20, no. 5, pp. 324‒335.

Dennett, D. C. Consciousness Explained. Boston: Little Brown, 1991. 511 pp.

Falikman, M. V., Utochkin, I. S. “Soznaniye i vnimaniye v sovremennoy kognitivnoy nauke: ot ‘zritel’nykh ansambley’ do pertseptivnykh yedinits” [Consciousness and attention in contemporary cognitive science: from “visual ensembles” to perceptual units], Peterburgskiy psikhologicheskiy zhurnal, 2016, no. 17, pp. 104‒124. (In Russian)

Feigenberg, J. M. Veroyatnostnoye prognozirovaniye v deyatel’nosti cheloveka i povedenii zhivotnykh [Probabilistic prognostication in activity of man and behavior of animals]. M.: N'yudiamed Publ., 2008. 190 pp. (In Russian)

Franconeri, S. L., Alvarez, G. A., Enns, J. T. “How many locations can be selected at once?”, Journal of Experimental Psychology: Human Perception and Performance, 2007, vol. 33, no. 5, pp. 1003‒1012.

Hohwy, J. The Predictive Mind. Oxford: Oxford University Press, 2013. 282 pp.

Levin, D. T., Momen, N., Drivdahl, S. B., Simons, D. J. “Change Blindness Blindness: The Metacognitive Error of Overestimating Change-detection Ability”, Visual Cognition, 2000, vol. 7, no. 1/2/3, pp. 397‒412.

Luck, S. J. “Visual short-term memory”, Scholarpedia, 2007, vol. 2, no. 6. [http://scholarpedia.org/article/Visual_short_term_memory, accessed on 02.10.2017.

McClelland, T., Bayne, T. “Ensemble Coding and Two Conceptions of Perceptual Sparsity”, Trends in Cognitive Sciences, 2016, vol. 20, no. 9, pp. 641‒642.

Nanay, B. “Four Theories of Amodal Perception”, Proceedings of the Annual Meeting of the Cognitive Science Society, 2007, vol. 29, no. 29, pp. 1331‒1336.

Noë, A. “Is the Visual World a Grand Illusion”, Journal of Consciousness Studies, 2002, vol. 9, no. 5‒6, pp. 1‒12.

O’Regan, J. K. “Solving the ‘Real’ Mysteries of Visual Perception: The World as an Outside Memory”, Canadian Journal of Psychology, 1992, vol. 46, no. 3, pp. 461‒488.

O’Regan, J. K. Why red doesn’t sound like a bell: understanding the feel of consciousness. New York: Oxford University Press, 2011. 211 pp.

O’Regan, J. K., Noë, A. “A sensorimotor account of vision and visual consciousness”, Behavioral and Brain Sciences, 2001, vol. 24, no. 5, pp. 939‒973.

Palmer, S. Vision Science: Photons to Phenomenology. Cambridge, MA: A Bradford Book/The MIT Press, 1999. 810 pp.

Scholl, B. J., Simons, D. J. “Change blindness, Gibson, and the sensorimotor theory of vision”, Behavioral and Brain Sciences, 2001, vol. 24, no. 5, pp. 1004‒1006.

Simons, D. J. “Current Approaches to Change Blindness”, Visual cognition, 2000, vol. 7, no. 1‒3, pp. 1‒15.

Simons, D. J., Chabris, C. F. “Gorillas in our midst: sustained inattentional blindness for dynamic events”, Perception, 1999, vol. 28, no. 9, pp. 1059‒1074.

Simons, D. J., Levin, D. T. “Change blindness”, Trends in Cognitive Sciences, 1997, vol. 1, no. 7, pp. 261‒267.

Simons, D. J., Rensink, R. A. “Change blindness: Past, present, and future”, Trends in Cognitive Sciences, 2005, vol. 9, no. 1, pp. 16‒20.

Sushchin, M. A. “Ob odnoj predskazyvayushchej modeli intellekta” [On a predictive theory of intelligence], Neurocomputers: Development and Application, 2016, no. 12, pp. 31‒39. (In Russian)

Sushchin, M. A. “V zashchitu gipotezy vnutrennikh reprezentatsiy v sovremennykh issle­dovaniyakh vospriyatiya i poznaniya” [In Defense of the Hypothesis of Internal Representations in Modern Research on Perception and Cognition], Voprosy filosofii, 2018, no. 4, pp. 27‒40. (In Russian)

Whitney, D., Yamanashi Leib, A. “Ensemble Perception”, Annual Review of Psychology, 2018, vol. 69, pp. 105‒129.

Wolfe, J. “Inattentional amnesia”, in: Fleeting Memories, ed. by V. Coltheart. Cambridge, MA: MIT Press, 1999, pp. 71‒94.

А.А. Гусев

Введение

В начале XX в. в аналитической философии главенствовала следующая интуиция о перцептивном опыте. В акте восприятия перед нами предстают некие чувственные данные (sense-data), в наличии которых невозможно сомневаться. Например, у кого-то есть визуальный опыт, содержащий красное яблоко, которое лежит на столе. Человек может сомневаться насчет того, является ли яблоком то, что ему представлено, красное ли оно на самом деле и т. д., но он может быть совершенно уверенным, что перед ним находится какой-то объект, который дан ему в визуальном опыте прямым и непосредственным образом. Одним из тех, кто отстаивал подобный взгляд на перцептивный опыт, был влиятельный оксфордский философ восприятия Г. Прайс. В следующей цитате из его работы 1932 г. «Восприятие» отражен ключевой тезис, вокруг которого строились дискуссии о природе перцептивного опыта, об отношении этого опыта к миру, а также проблеме галлюцинаций:

Когда я вижу помидор, я могу сомневаться во многом. Я могу сомневаться в том, помидор ли то, что я вижу, или это ловко покрашенный кусочек воска. Я могу сомневаться, есть ли там вообще что-то материальное. Возможно, то, что я принял за помидор, на самом деле было отражением; возможно, я даже жертва какой-то галлюцинации. Однако я не могу сомневаться в том, что существует красное пятно округлой и несколько выпуклой формы, выделяющееся на фоне других цветовых пятен и имеющее определенную визуальную глубину, и что все это цветовое поле непосредственно присутствует в моем сознании. Что такое красное пятно, физическое оно или психическое, или ни то и ни другое, – это вопросы, в которых мы можем сомневаться. Но это что-то красное и круглое и тут я не могу сомневаться [Price, 1932, p. 3].

Но, отталкиваясь от такого довольно нейтрального эпистемического тезиса и прибавив к нему аргумент от галлюцинации, можно прийти к довольно сильному метафизическому следствию: весь наш перцептивный опыт – это лишь чувственные данные – нефизические сущности, которые являются посредниками между познающим субъектом и внешним миром. В общих чертах, аргумент от галлюцинации заключается в совмещении следующих допущений:

феноменальный принцип (phenomenal principle) – если в восприятии нам дано некое свойство, допустим, краснота томата, то должен быть объект, которому это свойство принадлежит;

феноменальная (качественная) неразличимость достоверного и иллюзорного (галлюцинаторного) опыта – в своих качественных характеристиках галлюцинаторный объект неотличим от объекта достоверного восприятия.

Можно представить аргумент в виде следующего комплексного рассуждения.

1. В случае галлюцинации нет физического объекта, которому принадлежат качественные характеристики, воспринимаемые субъектом.

2. Если в случае галлюцинации нет физического объекта, которому принадлежат качественные характеристики, воспринимаемые субъектом, то, значит, эти качественные характеристики

3. принадлежат нефизическому объекту.

4. Если эти качественные характеристики принадлежат нефизическому объекту, то в случае галлюцинации мы всегда воспринимаем лишь свойства нефизических объектов.

5. Следовательно, в случае галлюцинации мы всегда воспринимаем лишь свойства нефизических объектов.

Неудивительно, что, по мнению теоретиков чувственных данных, единственным подходящим кандидатом на роль таких нефизических носителей качественных характеристик объектов будут чувственные данные. Далее возможно обобщение на все случаи перцептивного опыта.

6. Качественные характеристики объектов опыта в случае галлюцинации и достоверного восприятия неразличимы.

7. Если качественные характеристики объектов опыта в случае галлюцинации и достоверного восприятия неразличимы, то мы всегда воспринимаем только нефизические чувственные данные.

8. Следовательно, мы всегда воспринимаем только нефизические чувственные данные.

В конечном счете, если мы будем последовательны, то все это приводит к классической картезианской картине мира, где ментальное и физическое отличны в онтологическом статусе, а скептицизм относительно существования внешнего мира и возможности его познания становится весьма весомой альтернативой реалистическим установкам здравого смысла. Подобные нюансы мотивировали философов на концептуальную борьбу с теорией чувственных данных [Barnes, 1944; Austin, 1962]. Впоследствии она была низвергнута с лидирующих позиций в философии сознания и восприятия, уступив место американскому прочтению понятия интенциональности. Г. Робинсон (редкий представитель современной апологетики теории чувственных данных) вслед за другими мыслителями считает, что ключевая особенность интенционалистского взгляда на ментальные состояния – так называемое «интенциональное несуществование» (intentionally inexistent): «Я могу думать о единорогах, хотя единорогов не существует. “Несуществование” обозначает такую идею, согласно которой нечто является одновременно подлинным объектом акта [ментального] и в то же время оно нереально» [Robinson 1994, p. 176]. Таким образом, применяя подобную конструкцию по отношению к перцептивному опыту, мы можем блокировать аргумент от галлюцинации, поскольку случай с несуществующим галлюцинаторным объектом объясняется в терминах интенциональных объектов, а не чувственных данных, поэтому допускается наличие таких объектов, экземпляры которых могли бы и вовсе никогда не существовать. Но с таким подходом связаны различные трудности. Главная из них заключается в том, что в интенционалистской оптике игнорируются существенные различия между феноменальными (качественными) характеристиками перцептивного опыта и другими видами ментальных состояний, которые обычно ассоциируются с репрезентативной природой интенциональности. Именно этой проблеме и будет посвящена настоящая статья.

Интенциональность и феноменальный характер опыта

Уже во второй половине XX в. в аналитической философии сознания можно было наблюдать резкое разделение сознательного опыта на два аспекта: интенциональный (репрезентационный) и феноменальный (качественный) [Kind, 2010]. Американский философ Н. Блок комментирует эту ситуацию следующим образом: «Величайшая пропасть в философии сознания – а может быть, даже всей философии – разделяет два взгляда на сознание. Эти перспективы различаются между собой по вопросу, существует ли нечто в феноменальном характере сознательного переживания, что выходит за рамки интенционального, когнитивного и функционального» [Block, 2003, p. 1].

Благодаря интенциональному аспекту, по мнению Г. Хармана, опыт имеет содержание, которое репрезентирует вещи как существующие определенным образом [Harman, 1990, p. 34]. Часто это мотивировано реалистической установкой в отношении существования объектов внешнего мира. Феноменальный же характер опыта (квалиа), как замечает А. Берн, трудно объяснить, но легко понять [Byrne, 2001, p. 200]. Например, его связывают с «каково это» (what it is like) Т. Нагеля: каково это – видеть красный цвет, ощущать вкус клубники, слышать пение птиц, чувствовать боль, испытывать богатейшую палитру эмоций. «Некий организм обладает сознательными ментальными состояниями, – поясняет Д.В. Иванов, – если и только если имеется нечто, подобное бытию этим организмом, – нечто данное каким-то образом самому этому организму» [Иванов, 2013, с. 65]. Таково одно из самых широких понятий квалиа (qualia), используемое в литературе по аналитической философии сознания.

Парадигмальные примеры интенциональных состояний сознания – убеждения и желания, когда имеется содержание, но есть веские основания считать, что феноменальная характеристика отсутствует [Нагуманова, 2012, с. 120]. Эти случаи хорошо выражаются через такие пропозиции, как «x убежден в том, что динозавры вымерли», «x желает, чтобы ученые нашли хотя бы одного выжившего динозавра» и т. д.

Парадигмальными примерами ментальных состояний, связанных с феноменальным аспектом, но не имеющих пропозиционального содержания, а значит, и интенционального аспекта, являются телесные ощущения и эмоции: «х испытывает боль», «x очень зол». Существует мнение, согласно которому, данные феномены не могут удовлетворительно отображаться в пропозициональной форме, поскольку теряют при этом свою субъективистскую начинку.

Стоит отметить, что в литературе иногда используется именно термин «феноменальный характер», отделенный от термина «квалиа», поскольку, как будет показано дальше, это позволяет придерживаться нейтральной позиции, в рамках которой можно избежать отождествления феноменального характера со свойствами самого опыта.

В последние десятилетия наблюдается тенденция совмещения этих разделенных в рамках аналитической философии аспектов. Правда, попытка примирения, инициированная из стана философов, которые симпатизируют интенционализму, похожа на поглощающее наступление. Избегая сепаратизма, не позволяющего рассматривать сознательный опыт во всей его полноте,

интенционалисты (репрезентационалисты) пытаются дать полный отчет о феноменальном аспекте в терминах своего словаря, который часто связан с функционалистской добавкой. Это подразумевает редукционистский путь, не устраивающий многих философов сознания, в частности, Д. Чалмерса, который известен в первую очередь своим серьезным отношением к феноменальным свойствам ментальных состояний: «Естественно думать, что удовлетворительный взгляд на сознание должен уважать как интенциональную структуру опыта, так и его феноменологический характер» [Chalmers, 2004, p. 153].

Но сторонники редуктивного репрезентационализма полагают, что содержание и способ репрезентации можно выразить в физических и функциональных терминах, не обращаясь к феноменальным понятиям [Нагуманова, 2011, с. 168]. Таким образом, редуктивный репрезентационализм, по мнению одного из главных его представителей М. Тая, заключается в тезисе, согласно которому феноменальный характер опыта – это то же самое, что и репрезентативное содержание, только удовлетворяющее некоторым дополнительным условиям [Tye, 2002, p. 137]. Приведенный тезис составляет суть сильного или чистого репрезентационализма, отождествляющего феноменальное с интенциональным. Более слабый тезис может быть связан с отношением супервентности (supervenience), когда супервентный базис в виде репрезентативного содержания влечет за собой феноменальный аспект. То есть при одинаковом репрезентативном содержании с необходимостью присутствует одинаковый феноменальный аспект [ibid., p. 137]. Как отмечает сам Тай, на принятие сильного редуктивного репрезентационалистского тезиса его мотивирует так называемый аргумент от прозрачности опыта (transparency of experience), благодаря которому становится возможной попытка элиминации некоего внутреннего феноменального аспекта нашего опыта, не связанного с качествами внешних объектов. Если аргумент истинен и совместим с редуктивным репрезентационализмом, то у позиций, принимающих квалиа реализм, исчерпываются ресурсы для противостояния интенционализации и последующей возможной натурализации всех аспектов сознания.

Аргумент от прозрачности

Как говорилось выше, аргумент от прозрачности – важный фактор в принятии репрезентационалистской установки в отношении феноменальных свойств, или квалиа. Интуиции о прозрачности сознания для философии не новы. Схожую идею мы можем наблюдать еще у Дж. Мура в виде констатации «прозрачного» характера сознания (consciousness), которое мы не замечаем [Грязнов, 2006, с. 52‒53].

В современные дебаты вокруг квалиа понятие прозрачности вернул Г. Харман в качестве защиты от нападок на функционалистские трактовки сознательного опыта. Вот как звучит каноничный пассаж Хармана: «Посмотрите на дерево и попробуйте направить свое внимание на свойства вашего визуального восприятия. Я предсказываю, вы обнаружите, что внимание можно направить только на свойства представленного дерева…» [Harman, 1990, p. 39].

Харман использует аналогию с картиной: на ней можно увидеть как само изображение, так и краски, которыми она нарисована. В случае же с нашим визуальным опытом мы видим только свойства внешних объектов: их цвет, форму, расположение в пространстве, но не «ментальную краску».

Уже упоминавшийся М. Тай также использует схожий аргумент, когда через наблюдение за синим квадратом пытается эксплицировать для нас ин­туиции прозрачности визуального опыта:

Интуитивно вы напрямую осознаете голубизну и квадратность как... особенности внешней поверхности. Теперь переведите свой взор внутрь и попытайтесь осознать свой опыт сам по себе, помимо его объектов. Попытайтесь сосредоточить свое внимание на некоторой внутренней характеристике опыта, которая отличает его от других переживаний. Задача выглядит невозможной: осознание, кажется, всегда проскакивает через опыт к голубизне и квадратности, представленным вместе во внешнем объекте. Обращая свой разум внутрь, чтобы сосредоточить внимание на своем опыте, в конечном счете вы сосредоточиваетесь на том, что было изначально – на внешних особенностях или свойствах [Tye, 1995, p. 30].

Согласно Таю, получается, что мы осознаем феноменальный характер опыта только опосредованно, через интроспекцию, но это является не более чем осведомленностью о свойствах внешних объектов, то есть он отрицает существование дополнительных внутренних свойств переживания. Можно сказать, что он так же, как и Харман, не признает существования некой ментальной краски, которую мы можем усмотреть через обращение к свойствам самого опыта.

Как подмечает Э. Кайнд, аргумент от прозрачности опыта необязательно поддерживается лишь представителями сильного репрезентационализма, вроде Тая [Kind, 2003]. Положительно к нему относятся и сторонники более умеренных позиций, в частности С. Шумейкер [Shoemaker, 1994]. На первый взгляд в стане репрезентационалистов, считает исследовательница, наблюдается некий консенсус относительно убедительности аргумента от прозрачности, но на самом деле существуют сложности, связанные с интерпретацией главного вдохновителя современных сторонников аргумента – Дж. Мура.

Два тезиса прозрачности Э. Кайнд

По мнению Кайнд, консенсус относительно прозрачности опыта становится сомнительным, если внимательнее посмотреть на предложение, следующее за тем, которое обычно цитируется современными пропонентами аргумента: «Когда мы пытаемся интроспектировать ощущение синего (цвета), все, что мы можем обнаружить – это синий цвет: другие элементы, будто прозрачны. Но их можно выделить, если мы посмотрим внимательно и если мы знаем, что нужно искать (курсив мой. – А.Г.)» [Kind, 2003, p. 229].

В контексте данной цитаты мы замечаем, что прозрачность может отличать лишь начальный этап нашей интроспекции визуального опыта и попытка «увидеть» внутренние особенности собственного опыта заведомо не обречена на провал. Это не очень состыкуется с позициями Тая и Хармана, которые

явно предполагают, что переключить внимание на такие внутренние свойства опыта в принципе невозможно. Таким образом, Кайнд различает два возможных прочтения тезиса прозрачности:

• сильная прозрачность (strong transparency) – невозможно непосредст­венно обратить внимание на сам опыт, это можно сделать только через объекты, репрезентируемые опытом;

• слабая прозрачность (weak transparency) – трудно (но не невозможно) непосредственно направить внимание на сам опыт, просто направление внимания на объекты, представленные опытом, – более легкий способ сделать это [Kind, 2003, p. 230].

Подобное разделения тезиса на две части, полагает Кайнд, является весьма проблематичным для редуктивного репрезентационализма Тая, поскольку многими философами принимается скорее слабый тезис, чем сильный. В частности, сама Кайнд склоняется к принятию слабой прозрачности, апеллируя к весьма простой аналогии:

Когда мы рассматриваем парадигмальные примеры прозрачных объектов из повседневной жизни, таких, как окна из стекла, нет сомнений в том, что под прозрачностью должна пониматься именно слабая прозрачность. Окно возле моего стола выходит на крышу дома моего соседа. Когда я смотрю в окно, мне трудно не видеть сквозь него крышу моего соседа. Если моя голова будет под определенным углом, если будет правильный свет, то я могу непосредственно сосредоточиться на стекле самого окна [Kind, 2003, p. 233].

Но данную аналогию вряд ли можно считать аргументом в пользу принятия слабого тезиса. Перед нами, скорее, попытка связать подобную интерпретацию с объектом, который сразу же отсылает к предикату «прозрачный». Пожалуй, это позволяет лишь указать на то, что слово «прозрачность» не совсем удачный выбор, поскольку имеет нежелательные коннотации, которые ослабляют интуитивную силу тезиса прозрачности совершенно нерелевантным, на мой взгляд, способом.

Тем не менее Кайнд правильно подмечает, что обоснованность теоретических претензий сильного репрезентационализма зависит от истинности именно сильного тезиса, поскольку он является фундаментом для рассуждений Тая, представленных в книге [Tye, 2000]. Таким образом, если какая-то позиция, предполагающая принятие слабого тезиса, сможет адекватно отобразить нашу феноменологию, то сильный тезис и редуктивный репрезентационализм могут быть отброшены как излишние конструкции. Далее я рассмотрю позицию философа, который, по моему мнению, предложил весьма элегантную попытку более мягкой интенционализации квалиа. Эту позицию также можно классифицировать как согласующуюся с тезисом слабой прозрачности.

С. Шумейкер и реляционность феноменального характера опыта

С. Шумейкер в статье «Self-Knowledge and “Inner Sense”» предлагает позицию, которая, как он полагает, позволяет совместить репрезентационалистские и феноменологические установки. Шумейкер считает, что мнение большинства философов по-прежнему состоит в том, что у свойств опыта,

доступных в интроспекции, есть «феноменальный», или качественный, характер, и он не устраняется просто констатацией того, в чем заключается его репрезентативное содержание [Shoemaker, 1994, p. 291‒292]. Важно отметить, что в данной работе Шумейкер мотивируется, ссылаясь на Селларса, проблемой несоответствия «проявляющегося образа» мира (manifest image) как переживаемого феноменологически здесь и сейчас и «научного образа» (scientific image), предоставляемого нам научным сообществом. Он приводит пример с болью в пальце ноги, когда наша феноменология, очевидно, отсылает к боли в конкретной части тела, но в то же время с точки зрения научной картины мира мы имеем дело с нервным процессом в мозге [ibid., p. 293]. Дилеммой для Шумейкера выступает следующий вопрос: к чему отнести феноменальный характер опыта – к восприятию внешних объектов или к нашему субъективному переживанию их [ibid., p. 294]? Если мы относим феноменальный характер к переживаемому опыту, то отходим от научного образа мира, поскольку он связывает многие свойства, вроде цвета, со свойствами внешних объектов. Но одновременно, замечает Шумейкер, мы идем наперекор и нашей феноменологии, поскольку естественным путем приписываем цвета, запахи, звуки объектам окружающей нас среды.

Решение, которое предлагает Шумейкер, находится где-то посередине, поскольку феноменальный характер в рамках его позиции становится реляционным свойством. Он развивает данный подход, отталкиваясь в своих рассуждениях от концепции «образного проективизма» (figurative projectivism): «Другая точка зрения – это то, что я назвал “образным проективизмом”. Согласно этой точке зрения признается, что квалиа, понимаемые как свойства опыта, не являются свойствами, которые могут видеться как инстанциированные в мире таким же образом, как цвета, к примеру, воспринимаются существующими» [ibid., p. 295]. Более того, в рамках позиции Шумейкера оказывается, что репрезентируемое содержание фиксирует феноменальный характер, который сам по себе не является свойством опыта и также не является квалиа. Финальная взаимосвязь компонентов в этой картине следующая: «квалиа, инстанциированное в опыте, определяет репрезентативное содержание, которое фиксирует феноменальный характер. Получается, что сущность любого такого квалиа заключается в том, что его инстанцирование в опыте вносит определяющий вклад в то, каким будет репрезентативное содержание опыта» [ibid., p. 296].

Но, как подмечает далее Шумейкер, можно помыслить ситуацию, которая бы обнажила проблемные места этой позиции. Предположим, что у нас есть Джек и Джилл, и их цветовые спектры инвертированы относительно друг друга. Когда они оба смотрят на спелый помидор, то их опыт заметно отличается по своему феноменальному характеру, и согласно образному проективизму он должен отличаться и в репрезентативном содержании. Тем не менее, продолжает Шумейкер, образный проективист мог бы согласиться с тем, что опыт обоих репрезентирует помидор и репрезентирует его правильно, как красный [ibid., p. 297]. Финальная позиция Шумейкера появляется в качестве ответа на вопрос, как опыт Джека и опыт Джилла, по-разному репрезентирующие томат, все же не искажают его, учитывая, что одна и та же информация о его внутренней природе получена обоими? Ответ Шумейкера выглядит следующим образом:

Это может быть только потому, что различные свойства, которые их опыт приписывает томату, являются реляционными свойствами. Пусть Q1 – квалиа, связанный с краснотой у Джека, Q2 – квалиа, связанный с краснотой у Джилла. Существует реляционное свойство, конституируемое отношением к переживаниям с Q1. И есть такое же, которое конституируемо отношением к опыту с Q2. Опыт Джека репрезентирует томат имеющим первое из этих реляционных свойств, а опыт Джилла показывает, что он имеет второе. Но на самом деле это и то, и другое [ibid., p. 297].

Итак, хотя содержание опыта Джека и содержание опыта Джилла имеют что-то общее (оба представляют томат как красный), они в то же время различаются таким образом, что ни один из них не искажает томат. Эти реляционные свойства Шумейкер называет феноменальными свойствами опыта [ibid., p. 297]. Однако Джек и Джилл не знают об этих свойствах как реляционных. Подобно тому, как свойство быть тяжелым не воспринимается как реляционное, соответствующие качества красноты также не ощущаются как реляционные. Это свойства объектов, которые они имеет в силу того, что становятся связанными с переживаниями воспринимающих данные объекты субъектов, чей опыт обладает нерепрезентативными свойствами – квалиа. В связи с позицией Шумейкера относительно квалиа, понятого как свойство самого опыта, Кайнд пишет следующее: «У нас есть интроспективное понимание репрезентативного содержания нашего опыта, но только теоретически информированное осознание того, что опыт обладает внутренними свойствами, необходимыми для создания такого репрезентативного содержания» [Kind, 2001, p. 154].

Подводя итоги рассмотрению позиции Шумейкера, можно заключить, что в ее рамках квалиа как свойство самого опыта лишается своей простоты и эпистемической доступности, превращаясь в теоретическую сущность. Последняя необходима для того, чтобы играть скрытую каузальную роль, которая эксплицируется для нас лишь в мысленных экспериментах. Более того, у нас нет непосредственного интроспективного доступа к подобным свойствам, поэтому обозначенный смысл термина квалиа явно не согласуется с понятием «ментальной краски». Только интуиции о возможности инвертированного спектра позволят нам прийти к понятию квалиа как внутренне присущему самому опыту свойству. Феноменальный же характер опыта отделяется от такого узкого понятия квалиа и перестает быть некой внутренней присущей ему особенностью, становясь очень тесно связанным с репрезентативным содержанием. На мой взгляд, подобный результат мало напоминает привычное понимание квалиа, хотя и согласуется с тезисом слабой прозрачности, сохраняя, пускай и теоретически нагруженную, но все-таки внутреннюю присущность опыту.

Эпистемическое измерение квалиа

В работе «Qualia realism» Э. Кайнд утверждает, что дебаты вокруг квалиа во многом игнорируют их эпистемическое измерение. Данное положение дел она связывает с тем, что направление дебатов берет свое начало из критики функционализма в начале второй половины XX в. Она пишет: «Поскольку философы пришли к вопросу о существовании квалиа путем

рассмотрения правдоподобия функционализма, они были настолько сосредоточены на метафизических соображениях, что упустили из виду важный факт, а именно, что существует эпистемическое измерение понятия квалиа» [Kind, 2001, p. 143]. Как отмечает Кайнд, хотя термин квалиа может различаться в интерпретациях разных философов, тем не менее есть его некий простой дотеоретический смысл. Он в первую очередь связан с эпистемическими терминами, а не с метафизическими. А это значит, что интроспективная доступность к квалиа должна быть непосредственной просто по определению [ibid., p. 149].

На мой взгляд, наша феноменология отлично схватывает непосредственную интроспективную доступность квалиа в эпистемическом измерении, и это совместимо с сильным тезисом прозрачности Тая и Хармана. Я попробую усилить феноменологическую составляющую этого аргумента использованием двух видов интроспекции. Прежде всего обратимся к дихотомии представимости Д. Чалмерса, который различает два вида представимости (на самом деле больше, но для наших целей это не важно): первоначальную (prima facie) и идеальную [Chalmes, 2002]. По аналогии я ввожу два вида интроспекции.

Первоначальная (prima facie) интроспекция опыта – то, каким опыт нам кажется на начальном этапе интроспекции. При этом мы используем минимальный набор теоретических понятий, знаний из «научной картины» мира и т. д. Первоначальную интроспекцию можно назвать дотеоретической. Пример такой интроспекции: смотрим на красный томат, осознавая, что перед нами какой-то объект, с различными свойствами.

Второй вид – теоретическая интроспекция опыта, случай, когда мы совершаем некоторую рефлексивную работу, анализируем свой опыт, подключая доступные нам теоретические факты. Следовательно, это теоретически нагруженная интроспекция. Пример: мы смотрим на картину, но затем, подключая наш теоретический бэкграунд, осознаем, что перед нами оптическая иллюзия.

Вернемся теперь к пассажу М. Тая, который приводился во втором разделе настоящей статьи. Я предлагаю выделить в нем три части: 1) «Интуитивно, вы напрямую осознаете голубизну и квадратность как... особенности внешней поверхности». Дальше Тай предлагает продолжить интроспективную работу: 2) «Теперь переведите свой взор внутрь и попытайтесь осознать свой опыт, сам по себе, помимо его объектов. Попытайтесь сосредоточить свое внимание на некоторой внутренней характеристике опыта, которая отличает его от других переживаний». И, наконец, мы возвращаемся к первоначальному положению дел: 3) «Обращая свой разум внутрь, чтобы сосредоточить внимание на своем опыте, кажется, что в конечном итоге вы сосредоточиваетесь на том, что было изначально – на внешних особенностях или свойствах».

Выделенные фрагменты хорошо демонстрируют ход prima facie интроспекции, которая, как я считаю, является естественным сопроводителем наших обычных визуальных переживаний. Она минимально теоретически нагружена, хотя многие понятия, вроде «объекта» и «свойств», видимо, перекочевали

к нам из специальных дисциплин, тем не менее они уже достаточно органично встроены в естественный язык, в наши «повседневные словари». И, как показывает сильный тезис прозрачности, в результате такой интроспекции мы не обнаруживаем никаких внутренних свойств визуального опыта, лишь свойства репрезентируемых объектов.

Но мы можем пойти дальше и продолжить рефлексивную работу внутри перцептивной визуальной интроспекции. Тогда мы подключаем доступный нам теоретический бэкграунд, используя физические, психологические, художественные и философские теории, чтобы интерпретировать представленное в опыте положение дел в соответствии с нашим критерием рациональности (который у каждого может быть разный). Подобный вид интроспекции поможет нам в соответствии со слабым тезисом прозрачности прийти к косвенному осознанию внутренних свойств опыта, как это делает С. Шумейкер. Тогда мы уходим в метафизическое измерение квалиа (Э. Кайнд) и, как я уже говорил, превращаем квалиа в теоретическую сущность. Но в этом случае квалиа теряет свою эпистемическую сердцевину, перегружается метафизическими интерпретациями, вроде обязательной внутренней присущности опыту самому по себе.

Заключение

Проведенный анализ позволяет сделать вывод, что сильный тезис прозрачности хорошо согласуется с эпистемическим измерением квалиа, используемым в широком значении – как феноменальный характер опыта. Цена, которую придется заплатить, выбрав подобную оптику, – элиминация такого предиката квалиа, как «внутренняя присущность», его придется оставить для терминологии метафизического ракурса рассмотрения. Феноменальный же характер, по сути, отождествляется с интенциональным аспектом опыта, теряя свой нейтральный смысл. Таким образом, с одной стороны, мы отдаем дань уважения контексту, в рамках которого и родилось подобное понимание термина квалиа (аргументы от знания, вроде «летучей мыши» Т. Нагеля или «нейроученого Мэри» Ф. Джексона), а с другой – признаем важность интенциональной природы сознания, что согласуется с нашими дотеоретическими интуициями. Но если мы, как и Тай, примем сильный тезис в сумме с редуктивным репрезентационализмом, то возникает сложный вопрос: как совместить классические антифизикалистские аргументы, вроде аргументов от знания, с подобным интенционалистским взглядом на феноменальный аспект опыта? Как мне кажется, репрезентационалисты не смогут полноценно защитить функционализм/физикализм в более широких дебатах о метафизике сознания, но в рамках их теорий вполне возможно прояснение особенностей позиции от первого лица (например, методологии сбора данных от первого лица), что могло бы помочь сгладить разрыв между субъективистской онтологией сознания и объективистской онтологией естественных наук.

Список литературы

Грязнов, 2006 – Грязнов А.Ф. Аналитическая философия. М.: Высшая школа, 2006. 375 с.

Иванов, 2013 – Иванов Д.В. Природа феноменального сознания. М.: Книжный дом «ЛИБРОКОМ», 2013. 240 с.

Нагуманова, 2011 – Нагуманова С.Ф. Материализм и сознание: анализ дискуссии о при­роде сознания в современной аналитической философии. Казань: Казан. ун-т, 2011. 222 с.

Нагуманова, 2012 – Нагуманова С.Ф. Сознание как репрезентация // Учен. зап. Казан. ун-та. Сер. Гуманит. науки. 2012. № 1. С. 120‒129.

Austin, 1962 – Austin J.L. Sense and Sensibilia. Oxford: Oxford University Press, 1962. 154 p.

Barnes, 1944 – Barnes W.H.F. The Myth of Sense-Data // Proceedings of the Aristotelian Society. Vol. 45. No. 1. P. 89‒118.

Block, 2003 – Block N. Mental Paint // Reflections and Replies: Essays on the Philosophy of Tyler Burge / Ed. by H.B. Ramberg. Cambridge, MA: MIT Press, 2003. P. 165‒200.

Byrne, 2001 – Byrne A. Intentionalism defended // The Philosophical Review. 2001. Vol. 110. No. 2. P. 199‒240.

Chalmers, 2002 – Chalmers D. Does conceivability entail possibility? // Conceivability and Possibility / Ed. by T. S. Gendler, J. Hawthorne. Oxford: Oxford University Press, 2002. P. 145‒200.

Chalmers, 2004 – Chalmers D. The representational character of experience // The future for philosophy / Ed. by B. Leiter. Oxford: Oxford University Press, 2004. P. 153‒181.

Harman, 1990 – Harman G. The intrinsic quality of experience // Philosophical perspectives. 1990. Vol. 4. P. 31‒52.

Kind, 2001 – Kind A. Qualia realism // Philosophical Studies. 2001. Vol. 104. No. 2. P. 143‒162.

Kind, 2003 – Kind A. What’s so transparent about transparency? // Philosophical Studies. 2003. Vol. 115. No. 3. P. 225‒244.

Kind, 2010 – Kind A. Transparency and representationalist theories of consciousness // Philosophy Compass. 2010. Vol. 5. No. 10. P. 902‒913.

Price, 1932 – Price H.H. Perception. London: Methuen, 1932. 345 p.

Robinson, 1994 – Robinson H. Perception. London: Routledge, 1994. 272 p.

Shoemaker, 1994 – Shoemaker S. Self-knowledge and «inner sense»: Lecture III: The pheno­menal character of experience // Philosophy and phenomenological research. 1994. Vol. 54. No. 2. P. 291‒314.

Tye, 1995 – Tye M. Ten Problems of Consciousness. Cambridge, Mass.: The MIT Press, 1995. 248 p.

Tye, 2000 – Tye M. Consciousness, Color, and Content. Cambridge, MA: MIT Press, 2000. 198 p.

Tye, 2002 – Tye M. Representationalism and the Transparency of Experience // Noûs. 2002. Vol. 36. No. 1. P. 137‒151.

Representationalism and two theses of experience transparency

Аlexander А. Gusev

Institute of Philosophy, Russian Academy of Sciences. 12/1 Goncharnaya Str., Moscow, 109240, Russian Federation; e-mail: sanya.cfg@yandex.ru

The article deals with the problem of separation of representational (intentional) and phenomenal aspects of conscious experience. The aim of the work is to consider the advantages of reductive representationalism as a philosophical theory of consciousness,

within which the phenomenal aspect is reduced to representational content. The novelty of this research is that the author considers one of the main arguments put forward in favor of representationalism, which has not a detailed analysis in the Russian-language literature. This is an argument from the “transparency of experience”. According to many thinkers, this argument is one of the main motivating factors for adopting a reductionist strategy to the phenomenal qualities of experience. This argument, based primarily on the case of visual perception, is aimed at showing the absence of some inner phenomenal aspect of our experience, not related to the qualities of external objects. The author introduces his own dichotomy of visual experience introspection, which can strengthen the position of reductive representationalists. He refers to the work of Amy Kind, in which she proposed her reading of this argument, highlighting his strong and weak version. Further, as a result of the Sydney Shoemaker`s position analysis, considered as the defender of the weak version of the argument, the author concludes that Shoemaker substitutes the epistemic simple concept of qualia by metaphysical, not grasped in the theoretically unloaded introspection of visual experience. In conclusion, the author suggests that, although representationalism is unlikely to be able to help in the naturalization of consciousness within the framework of an anti-physicalist debate, yet such a view of the mental can play the role of a bridge between the subjectivist ontology of consciousness and the objectivist ontology of the natural sciences.

Keywords: philosophy of mind, philosophy of perception, representationalism, qualia, phenomenal consciousness, intentionality, introspection, sense-data

References

Austin, J. L. Sense and Sensibilia. Oxford: Oxford University Press, 1962. 154 pp.

Barnes, W. H. F. “The Myth of Sense-Data”, Proceedings of the Aristotelian Society, vol. 45, no. 1, pp. 89‒118.

Block, N. “Mental Paint”, in: Reflections and Replies: Essays on the Philosophy of Tyler Burge, ed. by M. Hahn, B. Ramberg. Cambridge, MA: MIT Press, 2003, pp. 165‒200.

Byrne, A. “Intentionalism defended”, The Philosophical Review, 2001, vol. 110, no. 2, pp. 199‒240.

Chalmers, D. “Does conceivability entail possibility?”, in: Conceivability and Possibility, ed. by T. S. Gendler, J. Hawthorne. Oxford: Oxford University Press, 2002, pp. 145‒200.

Chalmers, D. “The representational character of experience”, in: The future for philosophy, ed. by B. Leiter. Oxford: Oxford University Press 2004, pp. 153‒181.

Gryaznov, А. F. Аnaliticheskaya filosofiya [Analytic philosophy]. Moscow: Vysshaya shkola Publ., 2006. 375 pp. (In Russian)

Harman, G. “The intrinsic quality of experience”, Philosophical perspectives, 1990, vol. 4, pp. 31‒52.

Ivanov, D. V. Priroda fenomenal'nogo soznaniya [Nature of phenomenal consciousness]. Moscow: Knizhnyj dom “LIBROKOM Publ.”, 2013. 240 pp. (In Russian)

Kind, A. “Qualia realism”, Philosophical Studies, 2001, vol. 104, no. 2, pp. 143‒162.

Kind, A. “Transparency and representationalist theories of consciousness”, Philosophy Compass, 2010, vol. 5, no. 10, pp. 902‒913.

Kind, A. “What’s so transparent about transparency?”, Philosophical Studies, 2003, vol. 115, no. 3, pp. 225‒244.

Nagumanova, S. F. Materializm i soznanie: analiz diskussii o prirode soznaniya v sovremennoj analiticheskoj filosofii [Materialism and Consciousness: An Analysis of the Discussion on

the Nature of Consciousness in Modern Analytical Philosophy]. Kazan: Kazan. un-t Publ., 2011. 222 pp. (In Russian)

Nagumanova, S. F. “Soznanie kak reprezentatsiya” [Consciousness as a representation], Uchen. zap. Kazan. un-ta. Ser. Gumanit. nauki, 2012, no. 1, pp. 120‒129. (In Russian)

Price, H. H. Perception. London: Methuen, 1932. 345 pp.

Robinson, H. Perception. London: Routledge, 1994. 272 pp.

Shoemaker, S. “Self-knowledge and ‘inner sense’: Lecture III: The phenomenal character of experience”, Philosophy and phenomenological research, 1994, vol. 54, no. 2, pp. 291‒314.

Tye, M. Consciousness, Color, and Content. Cambridge, MA: MIT Press, 2000. 198 pp.

Tye, M. “Representationalism and the Transparency of Experience”, Noûs, 2002, vol. 36, no. 1, pp. 137‒151.

Tye, M. Ten Problems of Consciousness. Cambridge, Mass.: The MIT Press, 1995. 248 pp.

Нормативный подход в теории принятия решений

Нормативный подход, или теория принятия рациональных решений, основывается на модели абсолютно рационального индивида. Поведение такого индивида базируется на двух основных постулатах – последовательности и максимизации. Постулат последовательности утверждает, что для принятия рационального решения возможно и необходимо упорядочить совокупность альтернатив с точки зрения предпочтений лица, принимающего решение (ЛПР). Согласно принципу максимизации при рациональном выборе человек стремится выбрать альтернативу, максимизирующую целевую функцию. При этом в рамках нормативного подхода предполагается, что цели, альтернативы, прогнозируемые ситуации, возможные исходы уже заданы. Следовательно, теория рациональных решений концентрирует свое внимание только на правилах выбора оптимальной альтернативы.

Методологическую модель нормативного подхода можно охарактеризовать следующим образом:

• решение принимает абсолютно рациональный индивид;

• его поведение подчиняется постулатам рациональности;

• ЛПР обладает всей полнотой информации о проблемной ситуации, целях, гипотезах о состоянии среды и вероятностях их осуществления, всех возможных альтернативах (вариантах) решения и их последствиях (исходах);

• нормативная теория не отвечает на вопрос, рациональна ли поставленная цель;

• деятельность ЛПР характеризуется только логическими, рациональными процедурами, ЛПР не имеет каких-либо индивидуальных или социальных характеристик.

Таким образом, модель принятия решения в рамках нормативного подхода опирается на классическую рационалистическую модель управления. Процесс принятия решения определяется только рациональными процедурами, ЛПР обладает полной информацией и неограниченными вычислительными возможностями, получает с помощью алгоритмов наилучший результат, его целеполагание ничем не ограничено. Человек в этой модели подобен рациональному Богу – ассоциация, характерная для классической эпохи. Конечно, в нормативной теории демон Лапласа несколько модифицирован в соответствии с уровнем развития научного знания середины XX в. – он обладает полным знанием, но это знание вероятностное.

Несмотря на учет вероятностной природы реальности, исходная идеализированная модель нормативного подхода отличается абстрактным характером, и развитие теории принятия решений происходило путем введения в нее дополнительных, конкретизирующих факторов. Первый шаг на этом пути – конкретизация условий внешней среды. От решения статических задач с риском, предполагающих использование объективной вероятности, нормативная теория переходит к рассмотрению динамических задач с риском. Их решение основано на субъективной интерпретации вероятности и использовании правила Байеса, определяющего способы априорной субъективной оценки вероятности гипотез и их корректировки при поступлении дополнительной информации. Субъективная вероятность не произвольна, вероятности должны быть когерентны между собой и хотя бы приблизительно отражать реальность, но все-таки она устанавливается самим субъектом.

Другим шагом в обозначенном направлении стало развитие аксиоматической теории полезности. Именно теория полезности, созданная Нейманом и Моргенштерном, послужила началом теории рациональных решений. Вместе с тем, поскольку теория полезности предполагает субъективную оценку исходов, она учитывает по сравнению, например, с матрицей платежей, конкретные условия проблемной ситуации и субъективные предпочтения участников. Полезность исходов оказывается функцией индивидуальных пред­почтений, которые детерминированы ценностями и целями. Дальнейшие интерпретации теории полезности происходили в рамках дескриптивного подхода.

Дескриптивный подход в теории принятия решений

Дескриптивная, или психологическая, теория решения возникает практически одновременно с нормативным подходом. С одной стороны, она выявляет дополнительные факторы и механизмы принятия решения, с другой – реализует прямо противоположный в методологическом отношении подход. Она занимает естественно-научную позицию, имплицитно включающую понимание рациональности как эпифеномена. Каждое из основных положений современной дескриптивной теории содержит момент критики и одновременно модификации положений нормативной теории.

Первая группа фундаментальных для дескриптивной теории утверждений касается субъективного образа задачи по принятию решения. В то время как нормативная теория предполагает, что классификация задач происходит только на основе объективных параметров, дескриптивный подход анализирует процесс субъективного представления задачи. Это – «динамические схемы» действительности (Т. Томашевский), «план» (Дж. Миллер, Ю. Галантер), «представление задачи» (Ю. Козелецкий). Представление зависит от объективной структуры задачи, но не является ее точным слепком. Так задача с риском (в которой вероятности исходов неизвестны) часто рассматривается как вероятностная задача. Также задачи трактуются как совокупности независимых факторов: вероятности выигрыша, вероятности проигрыша, размера выигрыша, размера проигрыша. Третий типичный субъективный образ задачи – детерминистический образ, замещающий реальную неопределенную задачу. Способность упрощать задачу посредством построения субъективного представления обозначают как субъективную рациональность.

Последнее понятие коррелирует с представлением об ограниченной рациональности Г. Саймона. «Первым следствием принципа ограниченной рациональности, – пишет Саймон, – оказывается тот факт, что она требует построения такой упрощенной модели действительной проблемы, которая позволяла бы человеку, принимающему решение, ее разрешить. С точки зрения этой модели человек поступает рационально. Однако его поведение не является приближенным к той оптимальной реакции, которой требует действительная ситуация. Чтобы иметь возможность предвидеть подобное решение, мы должны установить способ построения этой упрощенной модели. Не подлежит сомнению, что модель ситуации зависит от таких психологических переменных, как наблюдение, мышление и обучение» [Simon, 1959, p. 198].

Вторая группа положений дескриптивной теории связана с процессом оценки последствий решения. В принятии решений по методу платежной матрицы оценка альтернатив отсутствует. Теория полезности, как уже было от­мечено, предполагает субъективную оценку исходов с точки зрения ее полезности для ЛПР. В рамках дескриптивного подхода были представлены дальнейшие интерпретации аксиоматической теории полезности. Прежде всего критике подверглись аксиомы теории полезности. А. Тверски обнаружил нетранзитивность предпочтений ЛПР. Далее выяснилось, что часто нарушается аксиома о подстановочности. Нарушения рациональности были описаны в парадоксах П. Аллайса и Д. Эллсберга [Allais, 1953; Ellsberg, 1961].

Модель реального процесса оценки исходов представлена и в «теории перспективы» А. Тверски и Д. Канемана [Kahneman, Tversky, 1979]. В ней показано, что люди оценивают исходы не в соответствии с методологией и методами теории полезности, а как совокупность приобретений и потерь. При этом субъективная ценность потерь оказывается выше, чем ценность приобретений1. В отличие от теории ожидаемой полезности теория перспективы показывает, что субъективная оценка исходов зависит от формулировки проблемы.

Следующая группа положений дескриптивной теории связана с рассмотрением процесса прогнозирования условий, определяющих последствия альтернатив. Модель рационального индивида предполагает, что человек будет оценивать вероятность гипотез, используя аксиоматическую теорию вероятности. Понятие вероятности имеет три интерпретации: частотную, логическую и персоналистскую. Частотная вероятность – это вероятность объективная. Многие психологические исследования свидетельствуют о том, что люди редко ее используют. При прогнозировании чаще применяются эвристические правила, в том числе принципы психологической доступности, репрезентативности и выравнивания вероятностей. Эвристика доступности, по Тверски и Канеману, – это интуитивный процесс, в котором человек, принимающий решение, оценивает вероятность событий по легкости их припоминания. Использованием эвристики репрезентативности психологи объясняют ответы испытуемых в ходе эксперимента, когда их попросили указать, где в английских словах чаще встречается буква «k»: на первом или на третьем месте. Примерно 68% испытуемых считали, что буква «k» чаще находится на первом месте, что не соответствовало реальному положению дел. Психологи выдвинули гипотезу, согласно которой людям было проще найти подтверждения первой гипотезе из-за большей легкости поиска подтверждающих примеров [Плаус, 1998]. Эвристикой репрезентативности люди руководствуются и тогда, когда оценивают вероятность более детализированных сценариев выше, чем обобщенных. «Когда количество деталей в сценарии увеличивается, его вероятность неуклонно падает, но его репрезентативность и, следовательно, явная привлекательность могут расти», – отмечают Тверски и Канеман [Tversky, Kahneman, 1974, p. 98]. Еще одна иллюзия – принцип выравнивания вероятностей. Он состоит в том, что люди переоценивают вероятность маловероятных событий и недооценивают вероятность высоковероятных.

Важнейший момент принятия решения – выбор альтернативы с помощью той или иной стратегии – составляет предмет четвертой группы утверждений психологической теории. К алгоритмическим стратегиям относятся системы алгоритмических правил, четко определенных и позволяющих произвести выбор альтернатив за конечное число шагов. Современные психологические исследования показали, что люди редко пользуются формализованными правилами выбора альтернатив. Эти процессы в большинстве случаев регулируются эвристическими стратегиями выбора. Эвристики – правила, инструкции или

неявные правила, менее определенные и строгие, чем алгоритмы. Особенно велика их роль при решении слабоструктурированных, неструктурированных (Саймон) или «открытых» (Козелецкий) задач.

Уже отмечалось, что при решении реальных задач человек не действует в соответствии с постулатами теории рациональных решений. Так, в открытых задачах не работает постулат максимизации, поскольку о максимизации можно говорить только в том случае, если даны все альтернативы. Стратегии выбора в случае решения открытых задач описаны в теории удовлетворенности Саймона, в которой идея ограниченной рациональности применяется к ситуации выбора. Человек не может не только абсолютно рационально анализировать структуру задачи, оценивать вероятность и полезность исходов, но и осуществлять выбор – ведь спектр выбора (набор альтернатив) формирует он сам. Также важно, что теория удовлетворенности показывает роль уровня исходных требований (притязаний) в процессе выбора. Согласно теории удовлетворенности уровень притязаний выполняет две функции. Во-первых, он выступает как критерий выбора решения, стандарт, на который ориентируется человек и с которым он сравнивает имеющиеся альтернативы. Во-вторых, он является фактором, который определяет процесс дальнейшего поиска альтернативных решений. В результате человек принимает не рациональное, а «хорошее» решение.

Стратегиями принятия «хороших» решений могут служить помимо стратегии удовлетворительности другие неформализованные эвристики. Такие эвристики исследуются в том числе в известной работе Т. Котарбинского «Трактат о хорошей работе» [Котарбинский, 1975]. Котарбинский, в частности, формулирует принцип минимизации интервенции (вмешательства), рекомендующий как можно меньше вмешиваться в ход событий/процессов. Другим близким первому принципом является постулат чистой инвигиляции (т. е. чистого наблюдения) – рекомендация только наблюдать за процессом, вместо того чтобы участвовать в нем. Ю. Козелецкий предлагает следующую эвристику: «В ситуации, для которой известен только один вариант решения (а1), никогда не принимай его и не отклоняй. Даже если этот вариант кажется оптимальным, отложи решение и попробуй найти другие варианты (а2…, аn). Сравнение многих вариантов позволит выбрать лучший» [Козелецкий, 1979, с. 236]. Очевидно, что подобные правила существенным образом отличаются от алгоритмизированных стратегий: они формируют определенную методологию или даже мировоззрение выбора альтернатив, а не дают строгую систему алгоритмов.

Еще одно направление пересмотра постулатов теории рациональных решений – критика тезиса о полной информированности ЛПР. Так, в 2001 г. Нобелевская премия по экономике была вручена Дж. Акерлофу, М. Спенсу и Дж. Стиглицу за концепцию асимметричной информации. Асимметрия информации означает, что все субъекты рыночных отношений обладают разным объемом информации об условиях рыночных сделок. Так, продавец автомобиля обладает намного большим объемом информации об объекте продажи, чем покупатель, а покупатель страхового полиса – гораздо лучше осведомлен о состоянии своего здоровья, чем продавец. Асимметрия информации – фундаментальная причина неопределенности и риска на рынке. Каждый из авторов концепции исследовал отдельные аспекты этой проблемы. Например,

Дж. Акерлоф показал, что информационная асимметрия может привести к оставлению рынка ее участниками из-за неприятия риска [Акерлоф, Шиллер, 2017]. Данные выводы показывают принципиальную неполноту информации у экономических акторов и, следовательно, недостаточную обоснованность модели хорошо информированного homo economicus.

Рассмотрев эволюцию представлений о рациональности решений в рамках нормативной и дескриптивной теорий, вернемся к вопросу о соотношении классических и современных представлений. Большинство психологов не разделяют исходные установки поведенческой концепции – непризнание возможности рационального поведения и чисто описательную методологию. Вместе с тем рассмотренные теории по своей интенции направлены на выявление ограниченности рациональности. В контексте данной коллизии важно показать, как современные исследователи принятия решений анализируют проблему возможности рациональности в свете всех выявленных ограничений.

Представление о рациональности
в современной теории принятия решений и социальной науке

Прежде всего необходимо отметить, что в современных теориях психологического направления, являющихся по своей сути описательными, присутствуют положения нормативного характера. Ученые не только фиксируют и доказывают факты ограниченной рациональности, но и формулируют возможные «ответные меры» – способы минимизации субъективных ошибок, иллюзий и заблуждений. Нормативная составляющая увеличивается по мере развития психологического подхода. Так, если в книге Козелецкого [Козелецкий, 1979] свидетельства ограниченной рациональности в духе естественно-научной методологии приводятся без всяких рекомендаций по их преодолению, то в работе С. Плауса «Оценка и принятия решений» [Плаус, 1998] каждая глава, в которой анализируются и обосновываются положения психологической теории, завершается перечнем мер, компенсирующих действие внерациональных факторов. Для снижения ошибок в оценке риска и вероятности рекомендуется не думать о желаемом исходе, декомпозировать сложные события и пр. Чтобы избежать ловушки излишней самоуверенности предлагается сделать задачу более легкой для рассмотрения, сравнивать свою оценку с оценками других людей, для исключения ошибки – принимать во внимание не только подтверждающие примеры, но и опровержения и пр. В этих и подобных случаях возможность приращение рациональности обеспечивается за счет знания о действии неконтролируемых факторов и механизмов психологических ловушек и иллюзий, и в конечном счете в результате рефлексии над процессом реального выбора.

С. Плаус формулирует общее для всех методов борьбы с ловушками и иллюзиями правило: «Бо́льшая часть наиболее эффективных методов борьбы с предубеждениями учитывает альтернативные перспективы» [Плаус, 1998, с. 313]. Утверждается, например, что формулировка вопроса не будет оказывать влияние на ответы, когда проблема формулируется несколькими раз­личными способами. Разница в атрибутировании между субъектами решения

кардинально уменьшается, когда один ставит себя на место другого. Все эти примеры позволяют сделать еще одно, наше собственное обобщение: борьба с иррациональностью возможна в рамках рефлексивного и ориентированного на «другого» поведения. Действительно, только в рамках рефлексии и установки на коммуникацию возможны выдвижение и учет альтернативных перспектив и формулировок, выявление причин ошибок, видение другого со своей позиции и себя с позиции другого.

Нормативная компонента приобретает почти самодовлеющий характер в новой поведенческой экономике. Это справедливо, в частности, для работ нобелевского лауреата 2017 г. Р. Талера. Сущность его подхода к экономической науке представлена в книге «Новая поведенческая экономика. Почему люди нарушают правила традиционной экономики и как на этом заработать» [Талер, 2017]. Утилитарный характер его выводов обнаруживается даже в самом названии книги. Вводя, а во многом повторяя за Саймоном, Канеманом, Тверски и другими авторами тезисы, раскрывающие суть ограниченной рациональности, Талер проецирует свои модели в плоскость финансовых рекомендаций.

Подобную проекцию, отличающуюся практическим воплощением, высокой значимостью и социальной валентностью, имеет, например, концепция ментального учета. Она показывает, что, управляя личными бюджетами, люди принимают нерациональные решения. Например, располагая сбережениями, они часто пользуются заемными средствам и кредитками и платят по ним проценты. По мнению Талера, зная стандартные ошибки принятия решений, можно «подталкивать» людей к принятию экономически «правильных» решений. В 2010 г. премьер-министр Великобритании создал, используя положения концепции ментального учета, специальную рабочую группу, разрабатывающую способы «подталкивания» людей к принятию наиболее оптимальных для себя и общества решений. Практической реализацией идей Тайлера в Британии в 2012 г. стало формирование автоматических пенсионных счетов для работников частного сектора. Работодатель стал автоматически перечислять туда деньги из зарплаты сотрудника. И хотя сотрудники по своему желанию могли выйти из этой программы, с момента ее запуска число активных участников пенсионных схем частного сектора в 2016 г. увеличилось с 2,7 до 7,7 млн человек. Можно, конечно, долго дискутировать по поводу приемлемости и корректности подобных мер с точки зрения соблюдения свободы выбора и прав гражданина, но то, что достижения дескриптивной теории интерпретируются в терминах прескриптивного подхода – бесспорно.

В современной теории принятия решений, как во многих естественных и социальных науках, происходит не только синтез различных дисциплин и подходов2, но и расширение понятия рациональности. Пересмотру понятия рациональности применительно к процедурам оценки и принятия решений посвящены, например, работы Л. Лопес [Lopes, 1991; Lopes, Oden, 1987]. По ее мнению, рациональность отнюдь не сводится к максимизации результата.

В определенных случаях рациональным будет способность избегать катастрофы или получения гарантированного минимума (реализация стратегии максимина или минимакса). Рациональным в зависимости от ситуации и целей человека может быть принятие решений, более полезных его семье или его друзьям. Люди, принимающие решения, могут иметь несколько целей, решения могут относиться не только к его жизни, но и к жизни других людей. Поэтому и рациональными могут считаться различные варианты поведения. Эту проблему, считает Лопес, нельзя решить стандартным образом.

Другое направление пересмотра понятия рациональности связано с пониманием избыточности полной рациональности. Показано, что в ряде случаев не имеет смысла тратить время на выполнение всех правил классического рационального поведения. Так, исследование эвристик в принятии решений с помощью компьютерного моделирования показало, что «цена» некоторых смещений очень невелика. Например, У. Торнгейт в 1980 г. обнаружил, что эвристика, при которой не учитывается информация о вероятностях, влияет на точность не больше, чем обычные технические ошибки в оценке вероятностей [Thorngate, 1980].

Расширение понятия рациональности, с одной стороны, явилось следствием взаимодействия различных подходов в теории принятия решений, а с другой – отразило общие тенденции развития социального познания и управления. Пересмотр рациональности созвучен аналогичным процессам в других социальных науках и философии. Так, в теории электорального поведения происходит синтез объективистских (представленных в школе политической психологии и социологии) и субъективистских (разработанных в политэкономической школе) представлений. В результате этого синтеза на смену модели «рационального избирателя» Э. Даунса [Downs, 1957] приходит модель «мыслящего избирателя» [Popkin, 1991]. Рациональным теперь признается не получение полной информации о кандидате, рассмотрение всех возможных альтернатив и их последствий, выбор оптимальной из них, а стремление избирателя минимизировать усилия по сбору информации для электорального выбора, а также способность упростить процедуру выбора. Данная минимизация происходит за счет наличия у избирателя схемы получения, анализа и переработки информации, а также благодаря действию «рамочных механизмов», упрощающих структуру задачи, и использованию при принятии решений эвристических принципов.

Другой пример расширения понятия рациональности мы находим в прогностике. Говоря о современных тенденциях в теории и практике прогнозирования, можно отметить понимание неточности и неполноты долгосрочных прогнозов, снижение доли глобальных и крупномасштабных прогнозов, осознание ограниченности математических методов прогнозирования. На смену этим, казалось бы, более точными информативным методам приходят иные подходы. Все более адекватным считается разработка среднесрочных и краткосрочных прогнозов, использование регионального масштаба, дополнение математических моделей экспертными процедурами, применение вариативного подхода. Прогнозирование включается в управленческую деятельность, становясь ее компонентом. Следовательно, предпочтение отдается не поисковому, а нормативному прогнозированию. Рациональность, ассоциированная

с точными математическими методами, признается не вполне «рациональной». Новая рациональность в прогностике – это ограниченная рациональность. Процедуры, соответствующие принципам такой рациональности, оказываются не столь точными, но работающими.

Что касается теоретической социологии и философии, то здесь происходит пересмотр восходящего к работам М. Вебера понимания рациональности как целерационального действия. При обсуждении возможности целерационального действия обнаруживается, что цели субъекта наслаиваются друг на друга и чаще всего не достигаются, побочные последствия оказываются более значимыми, чем планируемый результат, а представить себе все последствия действия не способен даже вполне рациональный человек. Можно ли, учитывая все эти обстоятельства, вообще говорить о рациональном поведении? С точки зрения классических представлений, вероятно, нет. А вот с позиций ретроспективной рациональности (У. Дрей, М.А. Розов) и рефлексивной рациональности (Г. Гарфинкель) все-таки возможно. Модель ретроспективной рациональности обнаруживает, что человек придает смысл своим достаточно хаотичным действиям задним числом, а затем программирует ее. Согласно модели Г. Гарфинкеля, именно благодаря ретроспективной рациональности в ходе интерпретации конституируются сами структуры социального взаимодействия. Модель, близкая к предложенной Гарфинкелем, развивается и в теории структурации Э. Гидденса [Гидденс, 2003]. Социальная деятельность понимается им как постоянно воспроизводящиеся, постоянно повторяющиеся практики. Преемственность практик предполагает рефлексивность, рефлексивность же в свою очередь возможна лишь благодаря преемственности практик.

Таким образом, рациональным считается уже не точная постановка и достижение цели, сознательный выбор средств ее достижения и предвидение всех последствий, а способность осуществлять рефлексивный мониторинг своих действий и их объективных оснований, корректировать и программировать на основе этого анализа свои действия, выстраивать коммуникативные сети с другими субъектами действия. Ярким примером подобного понимания новой рациональности выступает модель «коммуникативного действия» Ю. Хабермаса [Habermas, 1981]. Концепция коммуникативного действия, или коммуникативной рациональности, представлена в переведенных на русский язык работе «Моральное сознание и коммуникативное действие» [Хабермас, 2000] и статье «Теория коммуникативного действия» [Хабермас, 1993].

Хабермас различает инструментальную и коммуникативную рациональность. Инструментальное действие, в свою очередь, он разделяет на стратегическое, нормативное и драматургическое. Стратегическое действие рационально в том случае, если актор способен наиболее эффективным способом достигать своей цели. Нормативное действие – социальное действие, целью которого является удовлетворение взаимовыгодных ожиданий, оно рационально, если осуществляется в соответствии с нормами поведения и ценностями, принятыми в данной сфере. Драматургическое действие предполагает сво­бодное выражение индивидуальности актора, и его рациональность также требует достижения поставленной цели, но оно отличается от стратегического

действия по критериям оценки эффективности. Коммуникативное действие рационально в той мере, в какой оно способствует достижению согласия и взаимопонимания между акторами, нахождению консенсуса, преодолению межличностных и групповых разногласий.

Очевидно, что рациональность трех первых типов действия описывается в терминах классической рациональности, в то время как коммуникативное действие реализует новое расширенное понимание рациональности. Коммуникативное действие определяет, по мнению Хабермаса, тренд, надежды и перспективы социального развития. Ведь именно с возможностью осуществления коммуникативного действия он связывает способность личности к активному функционированию в свободных ассоциациях общественности. В свою очередь общество, «интегрированное не рынком, а именно такими ассоциациями, может стать политически активным и в то же время свободным от господства» [Хабермас, 1992, с. 181]. Эта перспектива представляется немецкому философу наиболее значимой для дальнейшего цивилизационного развития, и соответственно, понятие коммуникативной рациональности трактуется им как вполне адекватное современным социальным теориям и общественной практике.

Заключение

Анализ эволюции теории принятия решений позволяет заключить, что она шла под воздействием смены моделей научной рациональности. Первоначально теория решений строилась на основе модели полной рациональности, предполагавшей реализацию классических принципов. Так, аксиомы теории полезности задавали модель абсолютно рационального индивида. На подобных основаниях формировались и все методы нормативного подхода – платежная матрица, теоретико-игровые методы, байсовский подход и пр. В ходе развития нормативной теории обнаружилась ограниченность модели полной рациональности, были выявлены такие отступления от классической рациональности, как нарушение транзитивности и принципа погашения при при­нятии решений, приверженность к упрощенным эвристическим и детер­министическим способам представления задачи, подчиненность ловушкам, ограниченная рациональность при выборе альтернатив. В ряде работ была продемонстрирована необоснованность допущений о высокой информированности ЛПР. Все эти исследования привели первоначально к пониманию необходимости учета объективных, неконтролируемых человеком факторов и признанию ограниченности человеческой рациональности, а затем к изменению исходной модели рациональности. Принимается модель, учитывающая избирательность восприятия, ретроспективные субъективные смешения, ограниченность памяти, социальные воздействия и пр.

Методологическим основанием современных теорий принятия решений является представление о возможности рациональности в ее рефлексивной и коммуникативной формах. Важно, что развитие теории принятия решений находится в русле общих тенденций развития социальной философии и социальных наук. Современные социальные теории (в прогностике, теории

электорального поведения, теоретической социологии и других дисциплинах) формулируют свои модели в духе постнеклассической рациональности, трансформируя исходные механистические, упрощенно детерминистические или волюнтаристические представления.

Список литературы

Акерлоф, Шиллер, 2017 – Акерлоф Дж., Шиллер Р. Охота на простака. Экономика манипуляций и обмана. М.: ООО «Манн, Иванов и Фербер», 2017. 320 с.

Гидденс, 2003 – Гидденс Э. Устроение общества: Очерк теории структурации. М.: Академический проект, 2003. 528 с.

Козелецкий, 1979 – Козелецкий Ю. Психологическая теория решений. М.: Прогресс, 1979. 504 с.

Котарбинский, 1975 – Котарбинский Т. Трактат о хорошей работе. М.: Экономика, 1975. 271 с.

Плаус, 1998 – Плаус С. Оценки и принятия решений. М.: ИИД «Филинъ», 1998. 368 с.

Талер, 2017 – Талер Р. Новая поведенческая экономика: почему люди нарушают пра­вила традиционной экономики и как на этом заработать / Пер. с англ. А. Прохоровой. М.: Издательство «Э», 2017. 368 с.

Хабермас, 1992 – Хабермас Ю. Демократия. Разум. Нравственность. М.: Наука, 1992. 252 с.

Хабермас, 1993 – Хабермас Ю. Теория коммуникативного действия // Вестник Москов­ского университета. Сер. 7: Философия. 1993. № 4. С. 43‒63.

Хабермас, 2000 – Хабермас Ю. Моральное сознание и коммуникативное действие. СПб.: Наука, 2000. 382 с.

Allais, 1953 – Allais P.M. The Behavior of Rational Man in Risk Situations // A Critique of the Axioms and Postulates of the American School. Econometrica. 1953. Vol. 21. P. 93‒116.

Downs, 1957 – Downs А. Аn Economic Theory of Democracy. N. Y.: Harper-Collins, 1957. 310 p.

Ellsberg, 1961 – Ellsberg D. Risk, Ambiguity, and the Savage Axioms // Quarterly Journal of Economics. 1961. Vol. 75. P. 643‒669.

Habermas, 1981 – Habermas J. Theorie des kommunikativen Handels. Bd. 1: Handlung­srationalität und gesellschaftliche Rationalisierung. Frankfurt/Main: Suhrkamp, 1981. 533 S.

Tversky, Kahneman, 1979 – Kahneman D., Tversky A. Prospect Theory: An Analysis of Decision under Risk // Econometrica. 1979. Vol. 47. No. 2 (Mar., 1979). P. 263‒292.

Lopes, 1991 – Lopes L.L. The Rhetoric of Irrationality // Theory & Psychology. 1991. No. 1. P. 65‒82.

Lopes, Oden, 1987 – Lopes L.L., Oden G.C. Distinguishing between Random and Nonran­dom Events // Journal of Experimental Psychology: Learning, Memory, and Cognition. 1987. No. 13. P. 392‒400.

Popkin, 1991 – Popkin S.L. The Reasoning Vote. Chicago: Univercity of Chicago Press, 1991. 291 p.

Simon, 1959 – Simon H.A. Theories of Decision Making in Economics and Behavioral Science // American Economical Review. 1959. Vol. 49 (1). P. 156‒321.

Kahneman, Tversky, 1974 – Tversky A., Kahneman D. Judgment under Uncertainty: Heuristics and Biases // Science. 1974. Vol. 185. P. 1124‒1430.

Neumann, Morgenshtern, 1990 – Neumann von J., Morgenshtern O. Theory of Games and Economic Behavior. Princeton: Princeton University Press, 1990. 666 p.

Models of rationality in the bases of the theory of decision-making

Amina Z. Fakhrutdinova

Siberian institute of management – branch of RANEPA. 6 Nizhegorodskaya Str., Novosibirsk, 630102, Russian Federation; e-mail: faamina@yandex.ru

The aim of the article is to analyze the development of the theory of solutions in the context of changing models of rationality. To achieve this goal, historical and relatively historical methods were used. With their help followed the development of two approaches of the theory of decision-making: normative and descriptive. It is shown that the evolution of the theory of decision-making was influenced by models of scientific rationality, and they, in turn, reflected the development of natural and social rationality. Initially, the normative decision theory was based on the full (classical) rationality. This model assumed the orientation of the decision-maker to maximize the result and the possession of an unlimited amount of information. Another approach is descriptive – in fact, denied the possibility of rational behavior and freedom of choice. This approach revealed deviations from rational behavior. During the development of both theories discovered how the limitations of the model of comprehensive rationality, and the incorrectness of the concepts of rigid determinism of the selection process of objective factors. Modern decision theory seeks to synthesize both approaches and expand the understanding of the rational solution. It has been found that a new understanding of rationality is not unique to decision theory. This is only a special case, which fits into the General trend of development of social knowledge and management. The revision of rationality was carried out in the economy as a whole, the theory of selective behavior, forecasting, theoretical sociology, philosophy and other areas of social knowledge. It is shown that in all these areas we are talking about post-non-classical interpretation based on the views about the possibility of rationality in its reflexive and communicative forms.

Keywords: rationality models, normative and descriptive approaches, limited rationality, reflexive rationality

References

Аkerlof, G., Shiller, R. Okhota na prostaka. Ehkonomika manipulyatsij i obmana [Phishing for Phools. Economics of Manipulation and Deception]. Moscow: OOO “Mann, Ivanovi Ferber” Publ., 2017. 320 pp. (In Russian)

Allais, P. M. “The Behavior of Rational Man in Risk Situations”, A Critique of the Axioms and Postulates of the American School. Econometrica, 1953, vol. 21, pp. 93‒116.

Downs, А. Аn Economic Theory of Democracy. New York: Harper-Collins, 1957. 310 pp.

Ellsberg, D. “Risk, Ambiguity, and the Savage Axioms”, Quarterly Journal of Economics, 1961, vol. 75, pp. 643‒669.

Giddens, A. Ustroenie obshchestva: Ocherk teorii strukturacii [The Constitution of Society: Outline of the Theory of Structuration]. Moscow: Akademicheskij proekt Publ., 2003. 528 pp. (In Russian)

Habermas, J. Demokratiya. Razum. Nravstvennost’ [Democracy. Mind. Morality]. Moscow: Nauka Publ., 1992. 252 pp. (In Russian)

Habermas, J. Moral’noe soznanie i kommunikativnoe dejstvie [Moral Consciousness and Communicative Action]. St. Petersburg: Nauka Publ., 2000. 382 pp. (In Russian)

Habermas, J. “Teoriya kommunikativnogo dejstviya” [Theory of Communicative Action], Vestnik Moskovskogo universiteta. Ser. 7: Filosofiya, 1993, no. 4, pp. 43‒63. (In Russian)

Habermas, J. Theorie des kommunikativen Handels. Bd. 1: Handlungsrationalität und gesellschaftliche Rationalisierung. Frankfurt/Main: Suhrkamp, 1981. 533 S.

Kahneman, D., Tversky, A. “Prospect Theory: An Analysis of Decision under Risk”, Econometrica, 1979, vol. 47, no. 2. (Mar., 1979), pp. 263‒292.

Kotarbinsky, T. Traktat o khoroshej rabote [Treatise on Good Work]. Moscow: Ehkonomika Publ., 1975. 271 pp. (In Russian)

Kozelecki, J. Psikhologicheskaya teoriya reshenij [Psychological Decision Theory]. Moscow: Progress Publ., 1979. 504 pp. (In Russian)

Lopes, L. L. “The Rhetoric of Irrationality”, Theory & Psychology, 1991, no. 1, pp. 65‒82.

Lopes, L. L., Oden, G. C. “Distinguishing Between Random and Nonrandom Events”, Journal of Experimental Psychology: Learning, Memory, and Cognition, 1987, no. 13, pp. 392‒400.

Neumann, von J., Morgenshtern, O. Theory of Games and Economic Behavior. Princeton: Princeton University Press, 1990. 666 pp.

Plaus, S. Ocenki i prinâtiâ rešenij [Assessment and Decision-making]. Moscow: IID “Filin” Publ., 1998. 368 pp. (In Russian)

Popkin, S. L. The Reasoning Vote. Chicago: University of Chicago Press, 1991. 291 pp.

Simon, H. A. “Theories of Decision Making in Economics and Behavioral Science”, Ame­rican Economical Review, 1959, vol. 49 (1), pp. 156‒321.

Taler, R. Novaya povedencheskaya ehkonomika: pochemu lyudi narushayut pravila traditsionnoj ehkonomiki i kak na ehtom zarabotat’ [New Behavioral Economics: Why People Break the Rules of Traditional Economics and How to Make Money], trans. by. А. Prokhorova. Moscow: Izdatel’stvo “E” Publ., 2017. 368 pp. (In Russian)

Tversky, A., Kahneman, D. “Judgment under Uncertainty: Heuristics and Biases”, Science, 1974, vol. 185, pp. 1124‒1430.

Naseeb Ahmed Siddiqui