Путь науки: от хаоса к порядку
и от порядка к хаосу

Философские и научные смыслы понятия неопределенности формировались на протяжении всей истории западноевропейской науки. Переход от символа к понятию, становление искусства аргументации [Меркулов, 1999] стали вехой в развитии теоретического мышления, опирающегося на принципы обоснования и доказательства. Смыслы мифологических символов Хаоса (бездны вод, неоформленного первоначала мира) и Космоса (вселенского порядка, закона) уточнялись в натурфилософских понятиях. Выделяется понятие апейрона – беспредельного, безграничного, неоформленного [Аристотель, 1981]. Ряд натурфилософов придавали апейрону субстанциальный смысл первоначала (архэ), другие относили к свойству космогонической праматери, объемлющей оформленный космос и поглощающей его после гибели. Первобытный хаос праматерии отражает смыслы предельной онтологической неопределенности как бесформенного состояния до самозарождения мира. Уже само осознание сути вселенского бытия и положения человека в нем приводило к осознанию неопределенности-определенности, хаоса и космоса как сложного понятия, включающего в себя аспекты факторов, независимых от сознания человека и сопряженных с ним. Человек может познать законы видимого космоса, частью которого он является сам, но не может выйти за пределы своего разума и практики. Познавательные границы расширяются в ходе совершенствования человеческого существа и разума, приобретения опыта и развития наук. Но при этом, по словам платоновского Сократа, приходит мудрость осознания непознанного «Я знаю, что ничего не знаю» и, соответственно, возрастают гносеологические аспекты неопределенности (неопределенность как незнание). Согласно древним представлениям, взаимопереходы от хаоса к порядку неустойчивы, мир хрупок, многое зависит от действий людей. Непредвиденная случайность становится онтологическим фактором неопределенности. О случайностях космического характера сегодня предупреждают астрофизики – болиды, кометы, поведение Солнца, вспышки сверхновых, изменение скорости вращения Земли, отклонения орбит и пр. Философские смыслы бытия и становления, порядка и хаоса находят отражение в общенаучных понятиях системного подхода – структуры и динамики, жизненных

циклов, гомеостаза системы и ее разрушения и пр. [Неопределенность, 2013]

В познавательной деятельности процессы формообразования сопряжены с взаимопереходами определенности-неопределенности, явного-скрытого, актуального-потенциального. Проблема возможности познания беспредельного предельным, безграничного ограниченным, бесконечного конечным становится одной из фундаментальных проблем философии и науки. Идея динамического, созидательного хаоса натурфилософами мыслилась как условие порождения форм, придания определенности (оформления) на основе изначально простой материальной субстанции. В неклассической науке понятие динамического хаоса взято на вооружение в методологии синергетики.

По линии, ведущей от пифагорейцев, число становится инструментом познания и конструирования новых реальностей (если говорить на современном языке). Символическая арифметика излагалась ими как философское учение упорядоченного разворачивания множественного («сложного») из единого и обратное возвращение к еди­ному («простому») путем сочетания беспредельного и предельного [Афонасин, 2014]. Идея познания бесконечного (континуального) конечным (предельным) проходит через всю историю математики [Веденова, 2009].

Творческие возможности математического моделирования (конструирования) на новом уровне были взяты на вооружение галиле­евой наукой и практической инженерией [Горохов 2015]. В цифровой цивилизации математическое моделирование – необходимый элемент коммуникаций и конструирования реальностей.

Аристотелевская идея перехода потенциального бытия в актуальное бытие находит отзвук в методологии квантовой механики, предметная область исследований которой складывается на сопряжении двух реальностей – микро- и макромира [Севальников, 2009]. Дорожкин и Соколова обращают внимание на тот факт, что понятие онтологической неопределенности входит в физику через осознание познавательной ситуации при зарождении квантовой механики [Дорожкин, Соколова. 2015, c. 5]. Понимание неопределенности в квантовой механике отражает ее онтоэпистемическую суть.

Качественно новой ступенью становления научной рациональности стало осознание в греческой культуре роли языка в познании и творчестве: познание законов вселенского логоса возможно через малый человеческий логос, проявляющий себя в языке и речи. Сознательное творчество в формах языка способствовало развитию интеллекта и теоретического мышления по конструированию новых реальностей (теоретических схем), их разрушению и вновь созиданию. Понятие реальности (лат. realis – «вещественность», всегда потенциально рецептивной) отличается от понятия умопостигаемого бытия в греческой культуре, связывающего человеческий логос

с вселенским логосом на внутренне глубинном, интуитивном уровне. С разворачиванием конструктивистских программ в эволюции научного познания реальность приобретает черты опытного осуществления творческих теоретических схем [Жаров, 2015, c. 12‒15]. Теоретические схемы (модели) входят в арсенал научного исследования как инструменты освоения (понимания, обоснования, объяснения) законов и закономерностей объективного мира и конструирования новых миров.

Методологические проблемы теоретического и эмпирического, определений мысли и ее предмета, модели и конкретного феномена (или конструкта) составляют гносеологический аспект проблемы неопределенности. Любая схема и модель представляют собой целевое упрощение эмпирического сложного, но осознанное (по мере возможности контролируемое) упрощение, что становится неизбежным фактором познания в границах практики. Философско-методологические программы редукционизма и холизма активно выдвигаются в XX в.

Софисты первыми обратили внимание на тонкости языковых игр и возможностей убеждения путем выстраивания цепочек аргументов и языковых ловушек. Логика как нормативная методология выкристаллизовывалась в противостоянии софистам. Развитие логической методологии было направлено на построение правильных форм, отвечающих определенности и ясности в мысли, напротив, софистическая методология искусством уловок возвращала к неопределенности, но в социальных коммуникациях противодействие развивало рефлексивное, критическое мышление. Парадоксы, софизмы в творческом мышлении становятся рациональными средствами разрушения старых схем и обновления мышления. А что же было сделано со стороны сторонников логики? Научное мышление начиналось с выработки ясных и точных языков. Принципы классической логики, разработанные в трудах Аристотеля, – определенность (закон тождества), непротиворечивость (закон противоречия), последовательность (закон исключенного третьего) отвечали этапу становления теоретического доказательного мышления. Как широко мыслящий теоретик, Аристотель подчеркивал, что закон противоречия (и принцип бивалентности) относится к ставшему – актуальному бытию, но не действует в отношении становящегося – потенциального бытия. Будущие случайные события обусловлены факторами неопределенности и альтернативности течения событий (в сложной природной и социальной реальности) [Карпенко, 2012].

Перечислим логические средства «снятия неопределенности», осознанные еще в античности: вопросо-ответные процедуры, операция определения («определить» – «положить предел»), конструирование искусственных языков, дедуктивные и индуктивные методологии, выделение универсума рассуждений (предмета исследования).

Античные принципы логического мышления заложили основы для формирования в дальнейшем гипотетико-дедуктивного и генетически-конструктивного научных методов.

Переход от идеального – идеи (эйдоса, образца) к ее реализации в вещном мире вслед за пифагорейцами Платон мыслил в учении о сложносоставном бытии [Платон, 1994]. Особую роль в прогностических практиках (откровения, озарения, прогностика) играла эмпатия как вчувствование в состояния другого человека, в состояния природы, в суть идеи. Пророческие практики не предполагали осознанности. Могли и не знать, откуда идет знание, но истолкование пророчеств всегда было прерогативой жрецов. Исследования взаимопереходов от (умопостигаемого) бытия к (вещественной) реальности в движениях мысли между чувственно-интуитивным и логико-рациональным, бессознательным и сознательным, неявным и явным становятся важной гуманитарной составляющей культуры мысли. Ценность интуиции числа осознается математиками [Число, 2009], интуиции пространства – физиками-теоретиками [Жаров, 2015, c. 33], интуиции поведения объектов микромира – экспериментаторами [Фокин, 2014]. В творчески-личностном контексте к обсуждению проблемы неопределенности-определенности подключается психологический аспект: неопределенность выбора [Урманцев, 2007], от замысла к реализации [Неопределенность, 2013; Мир человека, 2019].

Системное видение в греческой ментальности формировалось при признании роли эстетического начала познания, благодаря которому возможно непосредственное схватывание сути сложного целого, гармонии множественности в единстве. Принцип красоты в познании и творчестве рассматривался в категориях гармонии разнообразного, канона и пропорции, симметрии, ритма – понятий, которые вошли в состав современного научного мышления, но, сожалению, осознаются преимущественно философами, да и некоторыми физиками-теоретиками [Вайнберг, 2004, c. 105‒130]. Проективно-конструктивная деятельность по своей сути предполагает эстетический фундамент: повышение интуитивной чуткости в различении прекрасного и безоб­разного составляет гуманистическую основу творчества [Самохвалова, 1999; Неопределенность, 2013].

Разработка научных методологий по линии объективации идеи в физической реальности, взаимоувязки теоретической модели и объекта, и тем самым «снятия неопределенности», становится доминирующей задачей новоевропейской науки. Методологии идеализации, абстрагирования, моделирования, аппроксимации, учета абсолютной и относительной погрешностей при измерении, целенаправленное прямое или косвенное наблюдение, экспериментальный поиск вошли в арсенал современной науки. Аспекты современного обсуждения проблемы неопределенности в методологии науки связаны с разработкой категории спонтанности в связи с концепциями причинности

и детерминизма (неопределенность как недетерминированность) [Спонтанность, 2006]. Методология исследования неопределенности-определенности в неклассической науке активно разрабатывается в синергетической парадигме [Мир человека, 2019].

Управленческий редукционизм
в экономике знания

В эпоху глобализации социальное тело науки расширяется за счет подключения сфер, непосредственно с производством знания не связанных. Отличительной чертой глобального информационного общества стало введение внешнего управления в социальную структуру организации науки (социотехнических систем). Государственные и межгосударственные объединения при поддержке крупного бизнеса активно внедряют проекты создания экономики, основанной на знаниях [knowledge based economy], а с ориентацией на информационные технологии – цифровой экономики [Стратегия, 2017; Распоряжение, 2017]. Экономический аспект производства знания – «продажа и потребление знаниевых услуг» в своей реализации опирается на количественные наукометрические методы при поддержке информационными технологиями. Доведение до абсурда в оценках и принятии решений на основе количественных методов, выдаваемых за объективные показатели, как отмечают многие исследователи, «ставит под сомнение будущее науки как таковой» [Агацци, 2012]. Опора на ко­личественные информационные технологии являет собой пример крайностей жесткого порядка. Алексеев и Алексеева мировоззрение, ориентированное на «описание и оценку всех (или почти всех) важнейших сфер жизни общества на основе точно определяемых, проверяемых и/или имеющих числовое выражение показателей, соотносимых прямо или косвенно с объемами материальных или финансовых средств», квалифицируют как «экономический позитивизм» [Алексеев, Алексеева, 2015]. Программы создания национальной цифровой экономики науки, образования, здравоохранения, государственной сферы услуг предполагают ускоренное развитие онлайн-технологий. Сверхмощные компьютеры и технологии больших данных в научном мире позволяют решать задачи мониторинга планетарных систем, но вместе с тем высокие технологии активно используются бюрократическим аппаратом в целях организации тотального контроля. Насущная проблема заключается в том, сумеет ли общество решить фундаментальную проблему соотношения науки и власти, границ вмешательства в ценностные ориентиры познания и творчества.

Концепции стратегического менеджмента, альтернативные экономическому позитивизму, опираются на разумное сочетание прин‐

ципов определенности и неопределенности [Диев, 2001]. Реалистическая практика управления всегда учитывала разрыв между моделью для действия и результатами действий. В принятии экономических решений кроме расчета и статистических данных не менее важную роль играет профессиональная интуиция – «чувство цифры» (выбора статистической модели). Многие исследователи принятие управленческих решений рассматривают как синтез науки, искусства и мастерства (профессиональные навыки, умения, опыт). В учебнике эффективного менеджмента Гриффина и Пастея типы управленческой культуры различаются по критерию неопределенности (uncertainty orientation) [Гриффин, Пастей, 2006]. Добиться успеха в условиях динамичных перемен, как считают авторы, могут те, кто руководствуется принципом принятия неопределенности (uncertainty avoi­dance) [там же, c. 198].

Смыслы философского понятия онтологической неопределенности в практически-ориентированных сферах передает концепт «объективной неопределенности». При этом сама реальность мыслится как сложно-структурированная антропотехносфера (природно-социальная, социотехническая, космо-природная). Основной изъян государственных программ по развитию цифровой экономики специалисты разных областей деятельности усматривают в непринятии управленцами объективности неопределенности и степеней свободы конкурентов и партнеров. Система управления в цифровой экономике в своей основе следует научной школе Тэйлора конца XIX в., в которой изучались возможности интенсификации машинного труда на основе жесткого рационального управления. Тейлор заложил основы научного изучения управления, но идея возможности «все просчитать» потерпела фиаско, в качестве альтернативы развивались «школа человеческих отношений», системные концепции управления [Карпов, 2005, c. 15‒23]. Одно из следствий тейлоровской революции – в структуру управления подключается класс профессиональных менеджеров, которые ведут исследования, проектирование и преобразование производства в условиях конкуренции других менеджеров [Розин, Голубкова, 2012]. В XXI в. менеджеризм распространяется на важные социальные сферы, в том числе науку и образование, которые рассматриваются экономически как сферы услуг. Цифровые технологии стали инструментом в реализации установок управленческого позитивизма.

Понятие «риско-ориентированный подход» в социальных практиках контекстуально-зависимо. В технических областях именно точный расчет должен гарантировать безопасность. Термин «риско-ориентированный» взят на вооружение в надзорной деятельности, за словоупотреблением стоят стандарты, нормативы и регламентации, целью которых является предупреждение рисков при строительстве и эксплуатации технических объектов. Риск как поведение

субъекта в условиях неопределенности стал категорией экономических и управленческих дисциплин. С привлечением вероятностных методов составляются альтернативные варианты бизнес-прогноза (благоприятный, неблагоприятный, нейтральный).

Неопределенность как вызов

Пара понятий неопределенность и риск из экономической области переходит в область научно-технических инновационных исследований и их рефлексий в социальной философии науки. При высоких темпах инновационной политики крайне уязвимым местом является слабая прогностическая функция научной мысли даже при, казалось бы, мощной инструментально-технологической вооруженности. В сложной техносферной реальности возрастает доля неопределенности и непредсказуемости последствий антропогенного влияния на природу, общества и человека. Научно-техническое развитие в условиях глобального информационного общества идет по пути обострения противоречий в использовании высоких технологий. Успехи науки и технологий в невиданных в просматриваемом в историческом масштабе возможностей позволяют ставить задачи создания новой природы (материалов, технологий, реальностей) и непрерывной интенсивной модернизации. Позитивистская ориентация на инновационное проектирование в управленческих структурах отдает приоритеты прикладным исследованиям с просматриваемыми скорейшими экономическими эффектами. Неопределенность в общественном сознании воспринимается как вызов, но глобальная инновационная политика – лишь один из аспектов общественного беспокойства.

Глобальное общество порождает глобальные проблемы многочисленных рисков: экономических, экологических, технологических, социальных, геополитических, межкультурных, экзистенциальных и др. Анализ рисков приводит к необходимости выделения как особой категории «системных характеристик мира», изменение которых подпадает под пристальное внимание аналитиков [Соколов, 2015]. Онтоэпистемическая неопределенность при активной планетарной деятельности человека возрастает вместе с усложнением глобальной системы и усложняющихся коммуникативно-познавательных отношений. В отношении рисков отмечается их взаимоувязанность, когда нарушения в одной области влекут за собой разрушения в другой, казалось бы, далекой и не связанной с первой.

Глобальное информационное общество вносит трансформации в конструктивно-познавательную деятельность. В работе с неопределенностью смещаются акценты с субъект-объектных отношений на субъект-субъект-объектные отношения. Коллективный субъект рас‐

ширяется до пределов планетарного субъекта. Возрастает роль ор­ганизации научных исследований и проективной деятельности – междисциплинарных и трансдисциплинарных методологий. Встает проблема разработки новых методологий работы с принципами определенности и неопределенности в условиях сложных и усложняемых коммуникаций. На первый план выходят гуманитарные методологии организации коллективного мышления и действия, включающие как интеллектуальные, так и психологические, духовно-нравственные и эстетические аспекты. Актуализируется личностно-коммуникативное начало в научном творчестве. Инновационная творческая среда призвана генерировать синергию акторов коллективного мышления [Алексеева, Аршинов, 2016, c. 142‒153]. Совместное мышление приобретает черты науки и искусства, вбирая в себя рациональные методологии критического мышления, осознанное самотрансцендирование (Полани), спонтанные психотехнологии [Бескова, Герасимова, Меркулов, 2014]. Организация пространства альтернативных точек зрения и достижение синергии в творческом инновационном мышлении возможна на нравственно-ценностном фундаменте «ответственного диалога». В условиях ускорения темпов восприятия и обра­ботки информации под влиянием цифровых технологий проблема непосредственного знания в контексте новых форм осознанности приобретает особую актуальность в дополненных и гибридных реальностях. Проблема перманентного творчества новых форм в океане беспредельного, бесконечного и бесформенного из объективистского ключа переходит в исследование внутренних пространств коллективной и индивидуальной субъективности.

Список литературы

Агацци, 2012 – Агацци Э. Идея общества, основанного на знаниях // Вопр. философии. 2012. № 10. С. 3‒19.

Алексеева, Аршинов, 2016 – Алексеева И.Ю., Аршинов В.И. Информационное общество и НБИКС-революция. М.: ИФ РАН, 2016. 196 с.

Аристотель, 1981 – Аристотель. Физика / Пер. В.П. Карпова // Соч. в 4 т. Т. 3. М.: Мысль, 1981. С. 59‒378.

Афонасин, 2014 – Афонасин Е.В., Афонасина А.С., Щетников А.И. Пифагорейская традиция. СПб.: Изд-во РХГА, 2014. 747 c.

Бескова, Герасимова, Меркулов, 2014 – Бескова И.А., Герасимова И.А., Меркулов И.П. Феномен сознания. М.: Прогресс-Традиция, 2014. С. 131‒185.

Вайнберг, 2004 – Вайнберг С. Мечты об окончательной теории. М.: Едиториал УРССЮ, 2004. 256 с.

Веденова, 2009 – Веденова Е.Г. Граница, континуум и число // Число. М.: МАКС Пресс, 2009. С. 79‒98.

Горохов, 2015 – Горохов В.Г. Баллистика Никколо Тартальи, технонаука и нанотехнонаука: аристотелевская физика сквозь века // Философия науки. Т. 20. М.: ИФРАН, 2015. С. 7‒36.

Гриффин, 2016 – Гриффин Р., Пастей М. Международный бизнес. 4-е изд. / Пер. с англ. под ред. А.Г. Медведева. СПб.: Питер, 2016. 1088 с.

Диев, 2001 – Диев В.С. Управленческие решения: неопределенность, модели, интуиция. Новосибирск: Новосиб. гос. ун-т., 2001. 195 с.

Дорожкин, Соколова, 2015 – Дорожкин А.М., Соколова О.И. Понятие «не­определенность» в современной науке и философии // Вестн. Вятск. гос. гум. ун-та. 2015. № 12. С. 5‒12.

Жаров, 2015 – Жаров С.Н. Бытие и реальность в современном естественнонаучном познании // Проблема реальности в современном естествознании. М.: Канон+, 2015. С. 5‒39.

Карпенко, 2012 – Карпенко А.С. Ян Лукасевич против Яна Луксевича (вступительная статья) // Лукасевич Я. О принципе противоречия у Аристотеля. М.; СПб.: ЦГИ, 2012. С. 19‒50.

Карпов, 2005 – Карпов А.В. Психология менеджмента. Учеб. пособие. М.: Гардарики, 2005. 584 с.

Меркулов, 1999 – Меркулов И.П. Когнитивная эволюция. М.: РОССПЭН, 1999. 310 с.

Мир человека, 2019 – Мир человека: неопределенность как вызов / Под ред. Г. Белкина. М.: URSS, 2019. 520 с.

Неопределенность, 2013 – Неопределенность как вызов. Медиа. Антропология. Эстетика / Под ред. К. Вольф, В. Савчук. СПб.: РХГИб 2013. 246 с.

Платон, 1994 – Платон. Тимей / Пер. С.С. Аверинцева // Собр. соч. в 4 т. Т. 3. М.: Мысль, 1994. С. 421‒500.

Распоряжение, 2017 – Распоряжение Правительства Российской Федерации от 28 июля 2017 г., № 1632-р. URL: http://static.government.ru/media/files/9gFM4FHj4PsB79I5v7yLVuPgu4bvR7M0.pdf (дата обращения: 10.08.2019)

Розин, Голубкова 2012 – Розин А.М., Голубкова Л.Г. Управление в мировом и российском трендах: Концепция. М.: Книжный дом «ЛИБРОКОМ». 112 с.

Самохвалова 1990 – Самохвалова В.И. Красота против энтропии. М.: Наука, 1990. 176 с.

Севальников, 2009 – Севальников А.Ю. Интерпретация квантовой механики. В поисках новой онтологии. М.: URSS, Книжный дом «Либроком», 2009. 192 с.

Соколов, 2015 – Соколов Ю.И. Глобальные риски XXI века // Проблемы анализа риска. 2015. Т. 12. № 2. С. 6‒20.

Степин, 2011 – Степин В.С. Исторические типы рациональности в их отношении к сложности // Синергетическая парадигма: синергетика инновационной сложности. М.: Прогресс-Традиция, 2011. С. 37‒47.

Стратегия, 2017 – Указ Президента Российской Федерации «О стратегии развития информационного общества в Российской Федерации на 2017‒2030 годы». URL: http://kremlin.ru/acts/bank/41919 (дата обращения: 15.07.2019)

Урманцев, 2007 – Урманцев Н.М. Свобода человека и неопределенность его выбора // Вестн. Тюмен. гос. Ун-та. 2007. № 2. С. 120.

Фокин, 2014 – Фокин В. Синтезируй это: химик на физтехе и другие парадоксы науки о живом (беседу ведет Е. Вешняковская) // Наука и жизнь. 2014. № 9. С. 2‒15.

Число, 2009 – Число: Сб. статей / Отв. ред. А.Н. Кричевец. М.: МАКС Пресс, 2009. 368 с.

References

Afonasin, E.V., Afonasina, A.S., Shchetnikov, A.I. Pifagoreyskaya traditsiya [Pythagorean Tradition]. Saint Petersburg: RGHA, 2014, 747 pp. (In Russian)

Agazzi, E. “Ideya obshchestva, osnovannogo na znaniyah” [The Idea of a Knowledge-Based Society], Voprosy filosofii, 2012, no. 10, pp. 3‒19. (In Russian)

Alekseeva, I.Yu. & Arshinov, V.I. Informatsionnoe obshchestvo i NBIKS-revo­lyutsiya [The Information Society and the NBICS Revolution]. Moscow: IPH RAS, 2016, 196 pp. (In Russian)

Aristotle. “Fizika” [Physics], in: Works in 4 vols. Vol. 3. Moscow: Mysl’, 1981, pp. 59‒378. (In Russian)

Belkina, G. (ed.). Mir cheloveka: neopredelennost’ kak vyzov [Human World: Uncertainty as a Challenge]. Moscow: URSS, 2019, 520 pp. (In Russian)

Beskova, I.A., Gerasimova, I.A., Merkulov I.P. Fenomen soznaniya [The Phenomenon of Consciousness]. Moscow: Progress Traditsiya, 2014, pp. 131‒185. (In Russian)

Dorozhkin, A.M. & Sokolova, O.I. “Ponyatie «neopredelennost’» v sovremennoj nauke i filosofii” [The Concept of “Uncertainty” in Modern Science and Philosophy], Vestnik Vyatskogo gosudarstvennogo gumanitarnogo universiteta [Bulletin of Vyatka State Humanitarian University], 2015, no. 12, pp. 5‒12. (In Russian)

Fokin, V. “Sinteziruy eto: khimik na Fiztekhe i drugie paradoksy nauki o zhivom (besedu vedet E.Veshnyakovskaya)” [Synthesize this: a Chemist at the Phystech and Other Paradoxes of the Science of Living (Conversation is Conducted by E. Veshnyakovskaya)], Nauka i zhizn’, 2014, no. 9, pp. 2–15. (In Russian)

Gorokhov, V.G. “Ballistika Nikkolo Tartal’i, tekhnonauka i nanotekhnonauka: aristotelevskaya fizika skvoz’ veka” [Ballistics of Niccolo Tartaglia, Technoscience and Nanotechnology: Aristotelian Physics Through the Ages], Filosofiya nauki [Philosophy of Science], vol. 20. Moscow: IFRAN, 2015, pp. 7‒36. (In Russian)

Griffin, R. & Pastey, M. Mezhdunarodnyj biznes [International Business]. 4th ed. Saint Petersburg: Peter, 2006, 1088 pp. (In Russian)

Karpenko, A.S. “Yan Lukasevich protiv YAna Luksevicha (vstupitel’naya stat’ya)” [Jan Lukasevich vs. Jan Luksevich (introductory article)], in: Y. Lukasevich. O principe protivorechiya u Aristotelya [On the Principle of Contradiction in Aristotle]. Moscow – Saint Petersburg: TsGI, 2012, pp. 19‒50. (In Russian)

Karpov, A.V. Psihologiya menedzhmenta. Uchebnoe Posobie [Management Psychology. Textbook]. Moscow: Gardariki, 2005, 584 pp. (In Russian)

Krichevets, A.N. (ed.) Chislo [A Number]. Moscow: MAKS Press, 2009, 368 pp. (In Russian)

Merkulov, I.P. Kognitivnaya evolutsiya [Cognitive Evolution]. Moscow: ROSSPEN, 1999, 310 pp. (In Russian)

Plato. “Timaeus”, in: Works in 4 vols. Vol. 3. Moscow: Mysl’, 1981, pp. 421‒500. (In Russian)

Rasporyazhenie Pravitel’stva Rossijskoj Federacii ot 28 iyulya 2017 g., № 1632-r. [The Order of the Government of Russian Federation. July 28, 2017, No. 1632-p.] [http://static.government.ru/media/files/9gFM4FHj4PsB79I5v7yLVuPgu4bvR7M0.pdf, accessed on 10.08.2019] (In Russian)

Rozin, A.M. & Golubkova, L.G. Upravlenie v mirovom i rossijskom trendah: Koncepciya [Management in Global and Russian Trends: a Concept]. Moscow: Book house “LIBROCOM”, 2013, 112 pp. (In Russian)

Samokhvalova, V.I. Krasota protiv entropii [Beauty vs. Entropy]. Moscow: Science, 1990, 176 pp. (In Russian)

Sevalnikov, A.Yu. Interpretaciya kvantovoj mekhaniki. V poiskah novoj ontologii [Interpretation of Quantum Mechanics. In Search of a New Ontology]. Moscow: URSS, Book House Librocom, 2009, 192 pp. (In Russian)

Sokolov, Yu.I. “Global’nye riski XXI veka” [Global Risks of the XXI Century], Problemy analiza riska [Problems of Risk Analysis], 2015, vol. 12, no. 2, pp. 6‒20. (In Russian)

Stepin, V.S. “Istoricheskie tipy ratsionalnosti v ikh otnoshenii k slozhnosti” [Historical Types of Rationality in Their Relation to Complexity], in: Sinergeticheskaya paradigma: sinergetika innovatsionnoy slozhnosti [Synergetic Paradigm: Synergetics of Innovative Complexity]. Moscow: Progress-Tradition, 2011, pp. 37‒47. (In Russian)

Ukaz Prezidenta Rossijskoj Federacii «O strategii razvitiya informacionnogo obshchestva v Rossijskoj Federacii na 2017‒2030 gody» [The Decree of the President of the Russian Federation “On the strategy for the development of the information society in the Russian Federation for 2017–2030]. [http://kremlin.ru/acts/bank/41919, accessed on 15.07.2019] (In Russian)

Urmantsev, N.M. “Svoboda cheloveka i neopredelennost’ ego vybora” [Human Freedom and the Uncertainty of One’s Choice]. Vestnik Tyumenskogo gosudar­stvennogo universiteta [Bulletin of the Tyumen State University], 2007, no. 2, p. 120. (In Russian)

Vedenova, E.G. Granitsa, kontinuum i chislo [Border, Continuum and Number]. Moscow: MAKS Press, 2009, pp. 79‒98. (In Russian)

Weinberg, S. Mechty ob okonchatel’noj teorii [Dreams of a final theory]. Moscow: Editorial URSSYU, 2004, 256 pp. (In Russian)

Wolf, K. & Savchuk, V. (eds.) Neopredelennost’ kak vyzov. Media. Antropo­logiya. Estetika [Uncertainty as a Challenge. Media. Anthropology. Aesthetics]. Saint Petersburg: RKHGI, 2013, 246 pp. (In Russian)

Zharov, S.N. “Bytie i real’nost’ v sovremennom estestvennonauchnom poznanii” [Being and Reality in Modern Natural Science Knowledge], Problema real’nosti v sovremennom estestvoznanii [The Problem of Reality in Modern Natural Science]. Moscow: Kanon +, 2015, pp. 5‒39. (In Russian)

1. Социальные сети для ученых
в контексте явлений современности

В 2008 г. были запущены Academia.edu и ResearchGate – одни из наиболее известных и популярных в научном сообществе социальных сетей для ученых. Согласно данным, заявленным на сайте указанных онлайн-платформ, к настоящему моменту каждая насчитывает не­сколько миллионов пользователей1. Кроме того, зафиксирован ряд случаев реального и успешного удаленного сотрудничества, ставшего возможным благодаря ResearchGate (см., напр. [Noorden, 2014; Shuster, 2014; Шибаршина, 2019]. По словам одного из создателей данной социальной сети, ученого-медика Иджада Мадиша, именно с целью создания открытого пространства для коммуникации «здесь-и-сейчас» и способствования научной экспансии за пределы стен лабораторий и университетов был инициирован данный проект [Shuster, 2014]. Однако научная коммуникация и кооперация в подобных онлайн-сообществах, очевидно, связаны с другими, как пред­шествующими, так и параллельными им, процессами и явлениями, такими как Большая наука, усиление социальной и коллективной составляющей науки, междисциплинарное и международное научное взаимодействие, академическая и научно-исследовательская мобильность, увеличение объема данных, открытая наука, открытый доступ и т.д. Одновременно с этим исследователями предложен ряд концепций и понятий, описывающих явления, общие для контекста современности: распределенное знание и распределенное познание, ускоряющиеся мобильности (Д. Урри), сетевое общество (М. Кастельс) и, наконец, понятие «цифрового ученого» (М. Веллер).

Распределенное знание выступает своего рода способом «понимания того, как большие группы людей создают единый глобальный массив знания, невозможный без их коллективных усилий» [Касавин, 2016, с. 117]. Более того, в рамках идеи Большой науки подразумевается замена индивидуального познающего субъекта коллективным и рассмотрение научных продуктов (открытий), ее составляющих (методов и т.п.), как результатов коллективной деятельности [Там же]. Создание и развитие различного типа интернет-платформ (электронных журналов или интернет-версий печатных научных журналов с открытым доступом, научно-академических социальных сетей и архивов, научных блогов, личных веб-страниц и т.п.), по всей видимости, вносят весьма существенный вклад в построение массива знаний, а также определенный вклад – в формирование коллективного познающего субъекта. Это становится возможным благодаря новым

техническим возможностям цифровой эпохи, а также новому, сете­вому, типу социальных взаимодействий, описываемому в терминах децентрализации.

Очевидно, что подобные онлайн-платформы научной коммуникации способствуют тому, что исследователи начали публиковать промежуточные результаты научных изысканий, делиться идеями и пр., а также иногда получать быстрый отклик (поддержку, критику, неформальную рецензию и т.д.). Некоторые журналы открытого доступа также стремятся к созданию интерактивного пространства для обсуждения размещаемых материалов, в частности через режим комментариев к статьям в формате онлайн2, стимулируя дальнейшее (причем массовое) обсуждение и своего рода пост-публикационное рецензирование уже опубликованного текста. Таким образом, по­явление и развитие разного рода виртуальных сетевых сообществ в определенной степени преобразуют сущность научной коммуникации и коллаборации.

2. Основные характеристики коммуникации
в социальных сетях для ученых

Назовем ряд основных особенностей социальных онлайн-сетей: коммуникация «здесь-и-сейчас»; (условно) открытый доступ к информации и ее оценке (комментарии, дискуссии, «открытые рецензии» и т.д.); мобильность идей, технологий, решений, подходов. Все это порождает особый тип коммуникативной свободы, когда пользователь Сети переходит границы прежде устойчивых социальных связей и отношений, обходя офлайновые барьеры и официальную иерархию. Рассмотрим эти характеристики подробнее.

Информация и знания как дар. Открытый доступ к научным материалам выступает своего рода даром – в данном случае не только другим ученым, но и всем пользователям Сети. Здесь, однако, следует иметь в виду, что, как правило, ознакомиться с выложенными статьями могут только зарегистрированные пользователи. И все же функционирование онлайн-платформ для ученых во многом происходит в рамках дарения, что, в принципе, свойственно интернет-пространству в целом. При этом «даровая» природа Сети была вопло­щена не в последнюю очередь благодаря особой ментальности научного сообщества. Как пишет Е.Г. Цуркан, «социальная среда, в которой зарождался Интернет, конечно, отразилась на его протокольной структуре. Благодаря вкладу ученых Интернет стал открытым, а информация, распространяющаяся в Интернете, получила форму дара» [Цуркан, 2018, с. 118].

Правда, здесь придется сделать ряд оговорок. С одной стороны, в известном этосе науки Р. Мертона в рамках принципа коммунализма предполагается, что научные результаты должны становиться достоянием всего общества в полном объеме и как можно быстрее. При этом исследователи как бы считают себя вносящими вклад в общую копилку знаний научного сообщества (распределенное знание) и всегда готовы безвозмездно делиться. Казалось бы, в этом смысле социальные сети вполне реализуют данную составляющую мертоновского этоса. С другой стороны, на практике далеко не все исследователи выкладывают полные тексты своих работ (я не рассматриваю в данном исследовании ситуации, связанные с секретными разработками). Помимо отсутствия прав на это авторы могут и не желать «дарить» свои труды, поскольку неполное описание исследования может выступить хорошей рекламой его, поощряющей заинтересованных читателей приобрести данную публикацию. В этом аспекте примечательна другая норма этоса Мертона – незаинтересованность (бескорыстность), которую, казалось бы, также призваны реализовывать социальные сети. От­крытый бесплатный доступ позволяет ученым не только «дарить», но и повышать таким образом свою видимость и, возможно, узнаваемость и цитируемость своих работ, т.е. в данном случае «коммуна­лизм» порождает личную заинтересованность. Каждый ученый индивидуально решает для себя следующий вопрос: дарить, чтобы в перспективе когда-нибудь приобрести, либо не дарить.

Коммуникации «здесь-и-сейчас». Говоря об электронных архивах, научных сетях, блогах и личных веб-страницах, мы возвращаемся к идее коммуникации «здесь-и-сейчас». В данном случае одна из важнейших причин растущей популярности подобных онлайн-сред связана со стремлением сделать свои исследования максимально доступными в короткие сроки. Кроме того, в социальных сетях для ученых, а также в архивах можно размещать черновики статей, а также инициировать дискуссию с обсуждением чернового варианта или идеи. Таким образом, интерактивный потенциал подобных онлайн-платформ актуализируется на различных этапах научно-исследовательского цикла.

Мобильность идей, технологий, решений, подходов. В 2014 г., когда в Западной Африке началась сильнейшая за последние 40 лет вспышка эпидемии лихорадки Эбола, создатель ResearchGate Иджад Мадиш наблюдал, как исследователи из разных стран участвуют в дискуссиях по поводу борьбы с Эболой. В обсуждениях принимали участие как вирусологи, так и химики, специалисты в области компьютерных наук и т.д. Исследования, таким образом, как бы выходили за пределы стен лабораторий и институций. В частности, обсуждалась техническая задача предотвращения распространения заболевания: дело в том, что заболевшие Эболой вынуждены были обращаться в разные больницы в поисках свободных мест. Доктор

из Ливана опубликовал пост, содержащий потенциально эффективное решение разработки системы, которая бы позволяла заболевшим отправлять текстовое сообщение на автоматический сервер, получая в ответ адрес ближайшего медицинского пункта вместе с количеством свободных койко-мест. Данное сообщение привлекло внимание доктора из Западной Африки, и затем, также посредством ResearchGate, были найдены необходимые финансовые средства [Shuster, 2014, web]. Данный пример ярко иллюстрирует цифровую мобильность, описанную Дж. Урри и А. Эллиотом [Elliott, Urry, 2010].

Размывание иерархичных связей. Интернет-коммуникация позволяет при наличии легального доступа к ресурсу и прочих условиях всем пользователям быть равноправными участниками общения и обмена. В Сети проще написать письмо, сообщение или комментарий ученому, занимающему более высокое положение в социальной иерархии. В подобном способе включения в коммуникацию заложен потенциал выхода за пределы сложившейся социальной иерархии, а также культурно-языковых барьеров, в результате чего можно говорить о своего рода горизонтальном пространстве. Таким образом был реализован международный проект в области микробиологии между студентом из Нигерии и итальянским профессором [Noorden, 2014; Душина, Хватова, Николаенко, 2018]. Конечно же, нечто подобное мы можем наблюдать на различных научных мероприятиях, однако в Сети легче преодолеть психологический барьер.

При этом все-таки вряд ли можно безоговорочно описывать социальные сети для ученых как лишенные иерархии, поскольку несмотря на, казалось бы, равные технические возможности доступа к профилю и публикациям исследователя (любого академического ранга и с любой степенью цитируемости), никто не отменяет статусные роли и соответствующие им модусы потенциального поведения. Будет ли статусный ученый отвечать на все приходящие ему сообщения с предложениями о сотрудничестве, а также вопросы и просьбы?

3. Новая форма коллективной социальности?

Могут ли научные онлайн-сети в перспективе заменить физическое, «лицом-к-лицу» сотрудничество ученых; по крайней мере, снизить физическую мобильность и увеличить цифровую? Не заменят ли они научные журналы и конференции? Для ответа на данный вопрос, безусловно, необходимы долгосрочные комплексные исследования, включающие своего рода «футурологическое» моделирование. При этом ряд соображений можно высказать уже сейчас.

Прежде всего данные платформы, действительно, обладают потенциалом частично заменять, а не просто дополнять, физическое

взаимодействие. Во-первых, как было показано выше, социальные сети для ученых порождают новый тип коммуникативной свободы и, по крайней мере, потенциально являются каналом свободного общения и обмена (идеями, работами, решениями, технологиями, критикой и пр.), не связанными локальными рамками. В отличие, к примеру, от информационно-аналитического портала типа elibrary, Academia.edu и ResearchGate имеют международный характер и охват. Во-вторых, социальные сети в определенной степени реализуют этическую норму коммунализма и условно вписываются в концепцию распределенного познания. В-третьих, как справедливо указывают С.А. Душина и ее коллеги, «социальные сети “мягко” инспирируют определенные типы поведения, пластично формируя нужный тип пользователя»: например, опция «открытая рецензия» побуждает пользователей к дискуссиям [Душина, Хватова, Николаенко, 2018, с. 122]. Не говоря уже об индексе RG Score как показателе научной репутации: согласно Ордуна-Малеа и его коллегам, данный индекс «строится исходя, прежде всего, из таких видов активности, как участие в формате вопросов и ответов» [Orduna-Malea et al., 2017, p. 494]. Кроме того, как справедливо отмечает Е.В. Масланов, в процессе взаимодействия в социальных сетях может «сформироваться определенный уровень социальной солидарности», а именно коммуникативной солидарности (в терминах коммуникативного действия Ю. Хабермаса), в рамках которой участники «разделяют общие ценности, формируют некоторое представление о возможных и приемлемых практиках ведения дискуссий и др.» [Масланов, 2018, с. 118].

Конечно же, в Сети отсутствует институциональное принуждение, однако это может оказаться лишь вопросом времени: уже сейчас наличие заполненных профилей в академических соцсетях институционально «навязывается» некоторыми научно-образовательными учреждениями в странах Европы и США для повышения видимости организации [Шибаршина, 2019, с. 82]. Кроме того, сложно себе представить, как здесь может передаваться неявное знание – схожее тому, что передается в лабораториях и в ходе неформальных физических коммуникаций. Все же если обратиться к понятию коллективного неявного знания, предложенного Гарри Коллинзом при развитии концепции М. Полани, то мы увидим, что значение подобного знания обусловливается социальными взаимодействиями: оно усваивается в ситуациях включенности в социальную жизнь (пример – языковые правила) [Collins, 2010]. Поскольку взаимодействия в социальных сетях являются разновидностью социального общения по определенным правилам, следование которым в тех или иных случаях может оказаться более чем эффективным, возможно, применительно к интернет-коммуникации мы можем говорить об особой разновидности неявного знания (ослабленной его версии, разумеется): как указывалось выше, сети выступают своего

рода «мягкой силой», инспирируя определенные типы поведения и тип пользователя.

Таким образом, социальные сети, потенциально реализуя этическую норму коммунализма и условно вписываясь в концепцию распределенного познания, обладают (с учетом ряда оговорок) очевидным потенциалом стать новой формой коллективной социальности. Однако вряд ли данную социальность можно безоговорочно распространить на все научное сообщество. Уже сейчас она востребована, прежде всего, теми исследователями, которые в «реальной» жизни обладают меньшими возможностями для профессиональной самореализации, компенсируя данный недостаток в цифровом пространстве: к примеру, исследователи из развивающихся стран (Индия, Иран, Ирак, Бразилия и пр.). Об этом свидетельствует анализ институций, с которыми связывают себя активные пользователи ResearchGate (подр. см., напр. [Душина, Хватова, Николаенко, 2018, с. 126, 128]). Также более активное поведение можно ожидать от начинающих ученых. Другими словами, уже сейчас социальные сети являются цифровой социальностью для подобного типа исследователей.

Список литературы

Душина, Хватова, Николаенко, 2018 – Душина С.А., Хватова Т.Ю., Николаенко Г.А. Академические интернет-сети: платформа научного обмена или инстаграм для ученых? (На примере ResearchGate) // Социологические исследования. 2018. № 5. С. 121‒131. DOI: 10.7868/S0132162518050112.

Касавин, 2016 – Касавин И.Т. Социальная философия науки и коллективная эпистемология. М.: Весь Мир, 2016. 264 с.

Масланов, 2018 – Масланов Е.В. Солидарность в социальной сети как эффект интерфейса // Солидарность и конфликты в современном обществе: Материалы научной конференции XII Ковалевские чтения 15‒17 ноября 2018 года / Отв. ред. Ю.В. Асочаков. СПб.: Скифия-принт, 2018. С. 118‒119.

Цуркан, 2018 – Цуркан Е.Г. Культурные вызовы глобальной сети Интернет // The Digital Scholar: Philosopher’s Lab / Цифровой ученый: лаборатория философа. 2018. Т. 1. № 4. С. 116‒128. DOI: 10.5840/dspl20181450.

Шибаршина, 2019 – Шибаршина С.В. Научные коммуникации и коллаборации в Сети как возможные зоны обмена // Социология науки и технологий. 2019. Т. 10. № 2. С. 75‒92.

Collins, 2010 – Collins H. Tacit and Explicit Knowledge. Chicago: Chicago Univ. Press, 2010. 200 pp.

Elliott, Urry, 2010 – Elliott A. & Urry J. Mobile Lives: Self, Excess and Nature. N.Y.: Routledge, 2010. 188 pp.

Orduna-Malea et al, 2017 – Orduna-Malea E., Martín-Martín A., Thelwall M., López-Cózar E.D. Do ResearchGate Scores Create Ghost Academic Reputations? // Scientometrics. 2017. Vol. 112. No. 1. P. 443‒460. DOI: 10.1007/s11192‒017‒2396‒9.

Shuster, 2014, web – Shuster S. The Architect of a Social Network for Scientists // Time.com. 2014. URL: http://time.com/3583191/social-network-scientists-builder/ (дата обращения: 12.09.2018).

References

Collins, H. Tacit and Explicit Knowledge. Chicago: Chicago University Press, 2010, 200 pp.

Dushina, S.A., Khvatova, T.Yu., Nikolayenko, G.A. “Akademicheskie internet-seti: platforma nauchnogo obmena ili instagram dlia uchenykh? (Na primere ResearchGate)” [Academic Online Networks: A Research Sharing Platform or an Instagram for Scientists? (On ResearchGate Example)]. Sotsiologicheskie issledovaniia [Social Stu­dies], 2018, no. 5, pp. 121‒131. DOI: 10.7868/S0132162518050112. (In Russian)

Elliott, A. & Urry, J. Mobile Lives: Self, Excess and Nature. New York: Routledge, 2010. 188 pp.

Kasavin, I.T. Sotsialnaya filosofiya nauki i kollektivnaya epistemologiya [Social Philosophy of Science and Collective Epistemology]. Moscow: Ves’ mir Publ., 2016, 264 pp. (In Russian)

Maslanov, E.V. “Solidarnost v sotsialnoi seti kak effekt interfeisa” [Solidarity in a Social Network as the Interface Effect], in: Iu.V. Asochakov (ed.). Solidarnost i konflikty v sovremennom obshchestve: Materialy nauchnoi konferentsii 12 Kovalevskie chteniia [Solidarity and Conflicts in a Contemporary Society: Proceedings of the Academic Conference 12th Kovalevsky Meetings], November 15‒17 2018. Saint Petersburg: Skifia-Print, 2018, pp. 118‒119. (In Russian)

Orduna-Malea, E., Martín-Martín, A., Thelwall, M., López-Cózar, E.D. “Do ResearchGate Scores Create Ghost Academic Reputations?”, Scientometrics, 2017, vol. 112, no. 1, pp. 443‒460. DOI: 10.1007/s11192‒017‒2396‒9.

Shibarshina, S.V. “Nauchnye kommunikatsii I kollaboratsii v seti kak vozmozhnye zony obmena” [Scientific Communications and Collaborations on the Net as Possible Trading Zones], Sotsiologiia nauki i tekhnologiy [Sociology of Science and Technology], 2019, vol. 10, no. 2, pp. 75‒92. (In Russian)

Shuster, S. “The Architect of a Social Network for Scientists”, Time.com, 2014. [http://time.com/3583191/social-network-scientists-builder/, accessed on September 12, 2018].

Tsurkan, E.G. “Kulturnye vyzovy globalnoi seti Internet” [Cultural Challenges of the Internet], Tsyfrovoj uchenyj: laboratoriya filosofa / The Digital Scholar: Philosopher’s Lab, 2018, vol. 1, no. 4, pp. 116‒128. DOI: 10.5840/dspl20181450. (In Russian)

Главные задачи научной публикации в том, чтобы обеспечить максимально оперативное распространение знания в сообществе при сохранении его высокого качества с помощью экспертизы. Эти две задачи находятся в противоречии друг с другом. Чтобы гарантировать высокое качество публикаций, нужно организовать качественную экспертизу, т.е. отвлечь высококвалифицированных экспертов от собственных исследований для оценки чужих результатов. Это трудно, долго и иногда дорого. Чтобы оперативно публиковать результаты исследований, нужно сокращать время и качество экспертизы, и наоборот. В эпоху распределенного знания возникает, как полагают, возможность разрешения этого противоречия. Для этого экспертизу публикаций предлагают вынести из внутреннего пространства научных журналов во внешний мир «открытого бесплатного доступа» в Интернете, в пространство НСС. Пусть эксперты занимаются собственными делами, а читатели сами разбираются в качестве статей. Оно не изменится от способа публикации. А если у автора будущей статьи возникают трудности, не хватает идей или фактов, то можно обратиться к огромному сообществу, предложив обсудить ее набросок. Вдруг кого-то удастся поэксплуатировать забесплатно, и статья худо-бедно напишется сама собой, интегрируя несколько десятков полученных комментов. Да здравствует «когнитивная демократия» и «республика ученых»! [Fuller 2009].

В самом деле: одна из важных функций НСС состоит в том, чтобы расширить аудиторию бесплатного чтения и обсуждения. Авторы выкладывают в Сеть свои тексты: реплики, драфты будущих публикаций, верстки и даже опубликованные (или отклоненные) статьи, если издательство это не запрещает (а иногда и вопреки такому запрету). Нередко читатели отправляют запрос автору на бесплатное размещение его текста, который в противном случае малодоступен. Такой запрос может быть отправлен и самой Сетью в автомати­ческом режиме для того, чтобы побудить автора активизироваться в Сети. Сети также рассылают уведомления по всем корреспондентам автора, если он загружает свой текст. Ясно, что тем самым обеспечиваются некоторые дополнительные возможности для научной информации, самопрезентации и коммуникации. При этом заслуживает обстоятельного исследования природа и функции НСС как самостоятельного цифрового феномена [Шибаршина 2019], с одной стороны, и как элемента современной (и, вероятно, будущей) научной инфраструктуры в социальном и культурном контексте – с другой. Мы сфокусируемся именно на втором вопросе.

Научная коммуникация и этика

Для сравнения вспомним о далеких предшественниках социальных сетей – эпистолярных кругах, объединявших ученых XV‒XIX вв. В XVII в. наиболее влиятельные из них связаны с именами Сэмюэля Хартлиба, Марена Мерсенна и Уильяма Кавендиша. Особенность организованной ими переписки между учеными состояла в том, что она не только популяризировала новые открытия в науке и новации в образовании, но делала это, преодолевая сословные границы. В то время и много позднее прямое эпистолярное общение между аристократом и мещанином было затруднено или даже невозможно. Письмо обладало символическим смыслом, реализуя собой систему социальных ролей и статусов. Не всякий мог выступить посредником в таком общении, этого удостаивались, как правило, лишь священники или известные ученые-энциклопедисты. Нормы для него заимствовались из аристократического этоса, в частности, идеи излагались в самокритическом, скептическом тоне, с определенной небрежностью, без навязывания своих представлений другим или избыточного умозрительного теоретизирования. Этот тон был обусловлен тем, что, хотя наука в то время становилась респектабельным делом, всякое занятие для джентльмена рассматривалось как хобби, а не профессиональная деятельность, приносящая доход. Самодостаточность джентльмена не позволяла ему чрезмерно интересоваться чем-либо, слишком явно принимать чью-то точку зрения, излишне резко критиковать или одобрять. Даже в письмах самым близким друзьям ученые демонстрировали нормы научной скромности, самокритичности, договороспособности, обоснованности, объективности, даже если это не совпадало с их глубинными убеждениями или намерениями. В данном случае аристократическое лицемерие служило средством разграничения личного убеждения и публичного заявления. Письма Р. Бойля, У. Хьюэлла, Ч. Дарвина дают убедительные примеры такого рода текстов. Стиль научной переписки, когда эпистола из личного послания становилась интерсубъективным документом, закладывал основы для будущих научных статей. Письма, будучи нередко единственным способом обсуждения своих идей с другими (неразвитость науки как социального института со своей инфраструктурой) до их публикации, не противопоставлялись публикации в журнале как личное и общественное. Поэтому научным письмам была свойственна высокая степень открытости: ученые не рассчитывали на личную выгоду от применения результатов исследований и не слишком сильно боролись за приоритет своей идеи. В этом смысле научная корреспонденция была способом научного дарения, бескорыстного обмена и полностью укладывалась в нормы коммунализма (коммунизма) и незаинтересованности, предложенные Р. Мертоном [Merton, 1973].

Впрочем, не стоит идеализировать науку прошлого. На фоне актов бескорыстного дарения известно немало примеров недостойного поведения ученых. Чего только стоит одна история Ч. Дарвина и А. Уоллеса со всеми многочисленными и не слишком совестливыми участниками. Однако это истории отдельных личностей, а не качество научной инфраструктуры. Современная наука далеко продвинулась в статусе социального института с его многочисленными аксессуарами: экспертными, учеными и диссертационными советами; редколлегиями журналов и серий; системами научной аттестации; научными обществами и академиями; конгрессами, конференциями, симпозиумами, семинарами, круглыми столами… Все это – формы научной коммуникации, призванные обеспечивать обсуждение научных идей и результатов на всех стадиях их развертывания, от краткой устной реплики и тезисов конференции до журнальной статьи и фундаментальной итоговой монографии. Удивительно, но уже в указанной книге Р. Мертона основательно проанализированы достоинства и недостатки современного научного общения, как если бы она писалась в наши дни. Сегодня к этому добавляются НСС как особая цифровая форма существования науки. Их преимущества представляются в целом очевидными. Остановимся на их слабостях и возникающих угрозах.

Коммерческие ниши в науке

Кто и с какой целью создает Academia.edu, ResearchGate, Google Scholar, LinkedIn? Кто оплачивает их работу? Являются ли они формой научной благотворительности? На последний вопрос едва ли можно дать положительный ответ. Позиционируя себя как бесплатную услугу ученым, их разработчики и владельцы, естественно, извлекают из них выгоду путем предоставления дополнительных платных услуг для ученых и размещения рекламы для всех остальных. Исходный пункт НСС – это задача нахождения бизнес-ниши в деле коммерциализации науки на фоне монополии крупных издательских холдингов. Есть основания полагать, что по мере своего развития набор бесплатных услуг в этих сетях будет уменьшаться, а платных – увеличиваться. Извлечение прибыли является приоритетной целью НСС, а оперативное распространение качественных научных знаний – в лучшем случае, одним из возможных средств ее достижения. Конечно, и книгопечатание возникло не на почве благотворительности, однако его последствия для культуры в высшей степени благотворны. Еще более выгодно оно для мировых монстров издательского бизнеса, которые больше думают о прибыли, чем о культуртрегерстве. Культура и наука, таким образом, могут

иногда выигрывать от развития предпринимательства, существуя на его периферии как эпифеномен, как говорится, не столько благодаря, сколько вопреки.

Общедоступность обесценивает

Однако с чем, видимо, поспорить невозможно, так это с общедоступностью данных сетей сегодня. Каждый, кто зарегистрировался в Сети, может пользоваться набором ее бесплатных опций и вносить вклад в умножение информации. Вопрос только в том, насколько важны именно платные услуги и о какой информации идет речь – научной или ненаучной. И здесь выясняется, что НСС являются типичным проявлением Мировой паутины, в которой наблю­дается избыток недостоверной информации, а средства борьбы с недостоверностью фатально отстают в своем развитии. В особенности это обстоятельство недопустимо в сложных системах высококачественной информации, к которым принадлежит современная наука. Даже профессиональные журналы вынуждены периодически отзывать уже опубликованные статьи после обнаружения существенных ошибок и этических нарушений. Какого качества можно ожидать в таком случае от публикации в социальных сетях? Они даже не могут служить популяризации науки без риска дезинформировать широкие группы читателей. Не подрывают ли сети доверие к научному знанию? Не затрудняют ли они и так нелегкий поиск и отбор достоверной информации? Так, если говорить только о девятке наиболее достойных российских философских журналов, входящих в ядро РИНЦ, то едва ли найдется специалист, который систематически читает статьи во всех, хотя в основном они размещаются в бесплатном открытом доступе. В таком случае НСС представляют интерес только для тех российских философов, кто бегло читает по-английски статьи иностранных авторов и не имеет доступа к международным базам данных. Однако сегодня большинство ведущих университетов приобретают такой доступ. Благодаря этому огромное количество зарубежных научных журналов становится доступно для чтения, так же как и платные опции Web of Science и SCOPUS. Одновременно возникает вопрос: не снижает ли общедоступность ценности научной публикации? Небрежное и даже презрительное отношение ко всему тому, что достижимо без труда, известно всем. Если хлеб валяется на земле, то труд хлебороба, мельника и пекаря обесценивается. Информация не является исключением из правила. Общедоступность публикации засоряет информационное пространство, затрудняет поиск знания и принижает ценность науки.

Оперативность: погоня за рейтингом

Сети выполняют функцию открытого доступа для статей, опубликованных в платных (для читателя) научных изданиях. Тем самым облегчается и ускоряется доступ к статье, и, как следствие, растет ее циркуляция в последующих научных дискурсах. С. Сисмондо, ссылаясь на статистику, отметил, что упоминание научной статьи в популярной прессе увеличивает ее цитируемость в профессиональных изданиях [Sismondo 2010, p. 170]. Вероятно, сети могут давать эффект цитируемости, сопоставимый с эффектом обычных массмедиа. Авторы выкладывают свои опубликованные статьи в сети, чтобы их читали и цитировали. Однако в таком случае цитируют не наиболее глубокие научные статьи, а те, авторы которых целенаправленно гонятся за рейтингом. Какого рода науку в таком случае пропагандирует и распространяет такое цитирование – вопрос риторический. Возможно, нам давно пора смириться с тем обстоятельством, что успех статьи является социальной конструкцией и напрямую не зависит от ее содержания. Современные НСС демонстрируют заинтересованность автора и его готовность к нескромному выпячиванию своих достижений, доказывая истинность наименее ценных следствий социального конструкционизма. Этос науки потрескивает по всем швам.

Стихийная оценка:
где ответственность эксперта?

Свыше ста лет в науке систематически выстраивалась современная система научной экспертизы, в которой главную роль играет суд равных (peer review), экспертов. Как показывает судебная практика, всякий судья должен быть не только квалифицированным юристом. В ситуации коллизии равноправных норм и недостатка фактических доказательств судье приходится учитывать эфемерные материи – характер и биографию, мотивы, эмоции, а также быть еще и совестливым человеком. Мнение эксперта подобно мнению судьи, оно вырабатывается с трудом и дорого стоит, даже если высказывается бесплатно. Поэтому к эксперту обращаются по необходимости и предоставляют ему кредит доверия. По мере того, как научные журналы сделали peer review нормой жизни, мнение эксперта теряет в цене: каждую статью необходимо отрецензировать, но достойные эксперты всегда в дефиците. Эту объективно трудную ситуацию претендуют разрешить НСС, но на деле они еще больше снижают уровень научной экспертизы. Хвалебные или критические комментарии

в Сети пишутся по большей части случайными и наиболее активными читателями, а отнюдь не теми, кто понимает существо вопроса. Глубокомысленные анонимные реплики и вердикт квалифицированного специалиста уравниваются между собой, а ведь главный капитал эксперта – это его репутация. Слово эксперта стоит больше слова профана, но сети девальвируют эту стоимость. НСС провоцируют кризис научной репутации подобно тому, как дополнительная эмиссия валюты или акций снижает их цену.

Машинная «этика» поведения

Уже сказано, что общение в науке до сих пор несет на себе следы церемоний, уходящих в глубь истории. Ученые колеблются обращаться друг к другу, не будучи лично знакомыми или не имея возможности сослаться на третьих лиц. Само собой, в первом письме необходимо обращаться к корреспонденту с указанием его степеней и званий и проявлением всего набора уважительных оборотов речи. Это также предполагает обстоятельную самопрезентацию. Она показывает статус обращающегося, призвана вызвать к нему определенное доверие и в любом случае обосновать возможность и необходимость послания. Радикальное отличие НСС состоит в их навязчивой и безличной бесцеремонности. Они не столько дают, сколько требуют каких-то информационных действий. Они рассылают сообщения в режиме спама по всему списку зарегистрированных пользователей, чьи интересы хоть как-то релевантны посланию. НСС внушает получателю, что кто-то просит его загрузить статью, подтвердить авторство, указать соавторов, дать комментарий и пр. Однако все это – машинная ложь, точнее, просто такая программа. Получатель сообщения понимает, что он для НСС – только один из множества безличных адресов. Попытки машинным образом связать разных пользователей в одну НСС нередко вызывают отторжение именно своей безличностью. Ученые и их статьи – штучный товар, и даже не товар, а что-то близкое дару, если иметь в виду нестоимостный характер научного труда, отмеченный К. Марксом [Kasavin 2019]. Зачем дарить знания и время, если этого подарка просит искусственный «интеллект» для своих хозяев-коммерсантов? Кому нужен краудсорсинг в отсутствие субъекта? Научное общение – элемент целостного процесса познания, и такие вещи как доверие, признательность, уважение создают этический контекст, вне которого даже продажа знания невозможна. Ведь знание – не булка хлеба, которую можно пощупать и понюхать, в нем трудно разобраться, и личность его творца нередко является решающим аргументом для циркуляции знания в культуре. Машинная этика НСС прямо препятствует общению. Возможно, в будущем НСС станут более человечными, но ведь и проницательность ученого тоже растет.

Неформальная коммуникация в науке обладает особой ценностью. Ученые любят вести дискуссии, в которых идеи свободно рождаются и дарятся собеседникам. Резерфорд, Бор и многие другие всерьез считали, что чай в лаборатории – это половина работы физиков. Общение обогащает, но лишь в случае его доверительного и щедрого характера. НСС, возникая в качестве имитатора такого общения, не только не преуспели в нем, но и стали приобретать противоположное качество. Они словно подтверждают диагноз Б. Латура: наука не несет прогресса, но лишь позволяет неопределенно расширять множество сетей [Latour 1988]. Сегодня НСС активно превращаются в еще один элемент научной инфраструктуры, удобный, в первую очередь, для не слишком требовательных научных работников и для их чиновных менеджеров. А неформальное научное общение уже ищет новые формы…

Список литературы / References

Fuller, 2009 – Fuller, S. The Sociology of Intellectual Life: The Career of the Mind in and around the Academy. London: Sage, 2009, 192 pp.

Kasavin, I.T. “Gift versus Trade: On the Culture of Science Communication”, Philo­sophy of the Social Sciences, 2019, vol. 2‒10. https://doi.org/10.1177/0048393119864698

Latour, B. The Pasteurization of France. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1988, 288 pp.

Merton, R. Sociology of Science. Chicago: Chicago University Press, 1973, 606 pp.

Shibanshina, S.V. “Nauchnye kommunikacii i kollaboracii v Seti kak vozmozhnye zony obmena” [Communication in Science and Collaborations in Networks as Possible Trading Zones], Sociology of science and technology, 2019, vol. 10, no. 2, p. 75‒92. DOI: 10.24411/2079‒0910‒2019‒12004. (In Russian)

Sismondo, S. An Introduction to Science and Technology Studies. Singapore: Wiley-Blackwell, 2010, 244 pp.

В своей статье Светлана Викторовна справедливо отмечает, что развитие новых информационно-коммуникационных технологий, создание специализированных социальных сетей для ученых, таких как Academia.edu или ResearchGate, которые в чем-то напоминают Facebook или Twitter, формируют новое пространство диалога между учеными. Используя этот ресурс, они могут сократить время на представление своих научных результатов широкой научной публике, обмениваться идеями и мнениями. Эти платформы, возможно, могут стать основой для новой социальности, которая базируется на коммуникативной свободе и не связана никакими локальными рамками, что позволяет ученым свободно высказывать свои идеи и сформировать у них достаточно высокий уровень солидарности. Однако, на наш взгляд, в этом случае мы скорее имеем дело не с формированием новой социальности, а с более полной реализацией уже существовав­шего в науке способа коммуникации между учеными. Собственно говоря, научное сообщество зародилось как «республика ученых», участники которого связаны друг с другом тесной сетью взаимного обмена сообщениями при помощи писем [Елизаров, 2000]. Появление социальных сетей для ученых позволило сократить транзакционные издержки, связанные с ожиданием новых сообщений или невозможностью сразу написать большому количеству своих коллег. В этом случае социальные сети скорее реализуют нормативные идеалы, уже существовавшие в научном сообществе и описанные Р. Мертоном [Merton, 1973], но не добавляют к ним ничего нового. Они выступают как удобные технические средства, помогающие ученым лучше выстраивать свои коммуникации.

Появление таких информационно-коммуникационных платформ, как социальные сети, как и появление сети Интернет в целом, поз­воляет нам по-новому поставить вопрос о степени влияния науки и научного знания на общество. Мы привыкли рассматривать науку как важную производительную силу, которая способна как создавать новые продукты, так и трансформировать социальную реальность, исходя из своих интересов. На нее можно смотреть как на один из источников просвещения населения и «улучшения нравов». Она может использоваться для проектирования и развития различных социальных систем. Подобное проектирование может как носить разрушительный характер, так и служить эффективным инструментом для решения конструктивных задач. Но само появление таких информационно-коммуникационных систем, как социальные сети, позволяет говорить о том, что сформировался новый подход к социальности, который предполагает распространение нормативного идеала науки за ее пределы.

Интернет и первые социальные сети зародились в сообществах, состоящих из людей, прошедших обучение в вузах; их участники были знакомы и с нормативным идеалом науки, и с атмосферой

научной работы и общения. Первые объединенные в сеть компьютеры располагались в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе, Калифорнийском университете в Санта-Барбаре, Стэндфордском университете и в Университете Юты. Конечно же, первоначально сеть была создана по заказу агентства DARPA (Defense Advanced Research Projects Agency) министерства обороны США, но в любом случае она объединяла компьютеры ученых и функционировала как сеть, объединяющая ученых, которая позволяла им достаточно быстро обмениваться информацией [Ryan, 2010]. Затем развитие сети привело к ее распространению за пределы научного сообществ; сложились сегменты сети, которые напрямую не были связаны с учеными.

Развитие компьютерных сетей, объединение различных национальных сетей в единую общемировую сеть привело к формированию сети Интернет, но сама структура Интернета свидетельствует о том, что он связан с ценностями науки. К Сети может подключиться любой пользователь, для этого он может использовать различные аппаратные устройства. Пользователь имеет возможность искать, использовать и размещать информацию в Сети, делиться ей с другими участниками Сети. Первоначально все они оказываются в равных условиях, лишь их собственные стремления могут позволить им создать и продвигать различные проекты или стать лидерами мнений. При этом структура сети Интернет и социальных сетей начинает оказывать влияние на функционирование общества, ведь размыва­ются национальные границы, пользователи могут получить доступ к контенту и контактам, которые не ограничены их ближайшим окружением. Для ограничения доступа пользователей к контенту государственные и общественные структуры должны использовать специальные аппаратные и технические возможности [Morozov, 2011]. Казалось бы, Интернет в целом и социальные сети в частности формируют в обществе идеалы, схожие с нормативными идеалами ученых.

Подобное описание функционирования сети Интернет и социальных сетей не учитывает одного важного фактора. «Республика ученых», т.е. первые социальные сети ученых, существовавшие еще до появления компьютерных технологий, как и сформировавшиеся затем «невидимые колледжи», предполагали взаимодействие между «равными» участниками. Попадание в сети переписки было связано с признанием заслуг нового участника сети его коллегами. Новый член сообщества в той или иной мере доказывал свое право быть его участником. С развитием науки как социального института подобное доказательство должно было включать в себя как прохождение процедуры обучения, что прививало новому члену сети определенный набор представлений о научной деятельности, так и процедуру подтверждения способности заниматься научными исследованиями. Наличие подобных барьеров формировало у ученых чувство солидарности и готовности обмениваться идеями с равными. Но именно этот

компонент и был утерян в процессе создания социальных сетей, базирующихся на использовании аппаратных средств сети Интернет. Ведь в таких социальных сетях может принять участие любой человек. В этом случае подобная сеть начинает носить достаточно пестрый характер, который не дает возможности проводить содержательные дискуссии. Конечно же, можно утверждать, что именно этот факт и привел к формированию социальных сетей для ученых, т.к. в них возможно участие равных. Подобные социальные сети, казалось бы, должны дать возможность ученым совместно решать научные вопросы.

Однако описание функционирования социальных сетей для ученых как специфического пространства, позволяющего сформировать солидарность и новую социальность ученых, выглядит в достаточной мере утопичным. На наш взгляд, неубедительность подобного описания обусловлена как минимум двумя факторами. Первый из них связан с трансформацией науки. Она больше не является делом лишь отдельных людей или групп ученых. В науке реализуются мегапроекты, предполагающие участие большого количества исследователей из различных стран и сложной системы финансирования; существуют группы ученых работающих в исследовательских центрах различных корпораций, на правительства и военные структуры. Все они не всегда могут делиться своими результатами с коллегами, а тем более размещать результаты своих исследований в открытом доступе. В этом случае социальные сети для ученых могут использовать лишь учеными, ведущими «открытые» исследования. При этом основной формой научной работы и в случае использования социальных сетей для ученых остаются научные статьи, а сами научные сети выступают еще одним пространством для их размещения. В этом случае социальная сеть для ученых начинает либо дублировать базы различных издательств, либо позволяет размещать абсолютно любые тексты, не прошедшие никакого рецензирования. В последнем случае массив подобных текстов может расти лавинообразно, что не позволит выявить в них значимые работы.

Вторая причина представляется нам еще более важной. Сообщество ученых должно обладать определенной солидарностью и без использования социальных сетей для ученых, иначе ученых было бы сложно назвать «сообществом». Однако одной из важнейших задач этого сообщества является репрезентация его деятельности за пределами самого сообщества и рекрутирование новых членов в него. В этом случае особую роль начинают играть коммуникации ученых не только друг с другом, но и с «непросвещенной» публикой. Для решения этой задачи могут использоваться различные социальные сети. Проблема заключается лишь в том, что социальные сети для ученых не подойдут для ее решения, ведь в них плохо представлена «непросвещенная» публика. Поэтому для решения подобных задач

ученые должны использовать не социальные сети для ученых, а обычные социальные сети, в которых участвует достаточно большое количество не только ученых, но и людей, напрямую с наукой не связанных. Это позволяет надеяться на то, что подобные сети могут стать пространством репрезентации научного знания для широкой публики, в котором могут конструироваться специфический графический язык и социальные практики, с помощью которых научное знание еще активнее может войти в жизнь людей. В этом случае подобные пространства могут выступать не только как место «популяризации» знания, но и возможного конструирования практик выстраивания диалога между различными социальными акторами.

В результате, на наш взгляд, можно констатировать достаточно парадоксальную ситуацию. Первоначально Интернет сформировался как своеобразная социальная сеть для ученых, но по мере его развития он утратил именно эту характеристику. Перестав быть социальной сетью для ученых, он стал пространством коммуникации различных социальных акторов, при этом сама структура сети, которая оказалась связанной с нормативным идеалом науки, начала оказывать влияние на функционирование сети и общества. В этом случае появление социальных сетей для ученых оказывается проектом, направленным на «возвращение» в прошлое, когда сеть существовала для общения между учеными. Однако в новых условиях более перспективным выглядит не замыкание ученых в сетях для себя, но активное использование коммуникационных возможностей Интернета и социальных сетей для продвижения результатов своей работы не только, а может и не столько, среди своих коллег, но и среди представителей иных социальных групп.

Список литературы

Елизаров, 2000 – Елизаров В.П. «Республика ученых»: социальное пространство «невидимого сообщества» // Пространство и время в современной социологической теории / Под ред. Ю.Л. Качанова. М.: Институт социологии РАН, 2000. С. 103‒127.

Merton, 1973 – Merton R.K. The Sociology of Science. Theoretical and Empirical Investigations. Chicago and L.: The Univ. of Chicago Press, 1973. 605 pp.

Morozov, 2011 – Morozov E. The Net Delusion: The Dark Side of Internet Freedom. N.Y.: Public Affairs, 2011. 408 pp.

Rayan, 2010 – Ryan J. A history of the Internet and the digital future. L.: Reaktion Books, 2010. 246 pp.

References

Elizarov, V. «Respublika uchenykh»: sotsial’noye prostranstvo «nevidimogo soobshchestva» [“Republic of Scientists”: the social space of the “invisible community”], in: Y.L. Kachanov (ed). Prostranstvo i vremya v sovremennoy sotsiologicheskoy teorii [Space and Time in Modern Sociological Theory]. Moscow: Institut sotsiologii RAN, 2000, pp. 103‒127.

Merton, R.K. The Sociology of Science. Theoretical and Empirical Investigations. Chicago and London: The University of Chicago Press, 1973, 605 pp.

Morozov, E. The Net Delusion: The Dark Side of Internet Freedom. New York: Public Affairs, 2011, 408 pp.

Ryan, J. A History of the Internet and the Digital Future. London: Reaktion Books, 2010, 246 pp.

В первую очередь хотелось бы поблагодарить уважаемых оппонентов за их вклад в дискуссию, позволяющий осветить рассмотренную проблематику с различных сторон. Далее хотелось бы привести некоторые соображения, вызванные комментариями коллег на мой текст, начав, пожалуй, с реплики Илья Теодоровича Касавина, которая высвечивает в том числе важные этические аспекты развития социальных сетей для ученых. Действительно, «когнитивная демократия» и обеспеченное ей в Интернете широкое поле для реализации не только несет в себе конструктивные возможности, но и таит различные опасности. В подобных онлайн-сообществах вполне могут выкладываться некачественные тексты, а механизмов фильтрации,

подобных тем, что осуществляются в научных журналах с качественным рецензированием, нет. Нельзя заставить автора «отозвать» свой текст, опубликованный там, – в лучшем случае удастся убедить хотя бы доработать его. Вряд ли возможно также убедить админов удалить некачественный материал – только если это прямые призывы к чему-либо незаконному и т.п. Действительно, социальность, мягко навязываемая социальными сетями, во многом обусловлена не только особенностями интернет-пространства (такими как открытый доступ), но и рядом других вещей, имеющих отношению к современности в целом. Мы живем в обществе «постправды», и это неизбежность. Быть в нем и быть свободным от него не так-то просто.

Что касается целей создания сетей для ученых, соглашусь с Ильей Теодоровичем в том, что монетизация – одна из них. К примеру, в 2017 г. зарегистрированным пользователям Academia.edu было предложено заплатить весьма умеренную сумму за дополнительные услуги. Инициатива была встречена пользователями негативно, и от нее отказались [Bond, 2017], однако сайт нашел другой способ заработка на пользователях: теперь им предлагается сделать свой аккаунт платным для доступа к полной статистике посещений. Данная «навязываемая инновация» является, безусловно, общим явлениям для социальных сетей, не только специализированных. К этому можно относиться по-разному. При этом, по крайней мере, пока это не мешает бесплатно делиться публикациями. Если в будущем владельцы сети решат зарабатывать, например, на лимите количества выкладываемых материалов или вообще на всем контенте, тогда, как говорится, и будем думать – самоудаляться или играть по новым правилам (здесь я говорю исключительно за себя). Что же касается обесценивания информации за счет массива и открытого доступа – с этим я, конечно же, соглашусь, однако частично. Ситуация «утопленника» в больших данных отчасти решаема технически (через уточнение словосочетаний в строке поиска) и когнитивно (через развитие навыков сканирования текста). А вообще это вопрос ко всему Интернету в целом.

Обращаясь далее к реплике Евгения Валерьевича Масланова, отмечу, что его слова о том, что специализированные социальные сети для ученых реализуют существующий в науке способ коммуникации, вписываются в разделяемые многими исследователями взгляды на подобные онлайн-платформы. К примеру, С.А. Душина и Т.Ю. Хватова пишут, что данные сообщества являются частью (своего рода дополнением) устоявшейся традиционной системы коммуникаций ученых [Душина, Хватова, 2017]. Однако повторю, что от интернет-сети обычная переписка и устное общение отличаются, прежде всего, возможностью совмещения следующих моментов: личная переписка в «личке», групповая дискуссия в обсуждениях, размещение текстов публикаций, а также резюме, вакансий, сообщений о грядущих

конференциях и спецномерах и пр. Во многом все это, конечно, просто техническое дополнение того, что было, но дополнение весьма существенное и явно трансформирующее былой ландшафт научной коммуникации. Что же касается предлагаемой Евгением Валерьевичем перспективы для ученых задействовать не только специализи­рованные, но и обычные сети, чтобы вовлечь больше социальных акторов во взаимодействие, это, на мой взгляд, особенно актуально для тех, кто связан с так называемой гражданской наукой и научной популяризацией.

В заключение хотелось бы подчеркнуть, что справедливо выделенные оппонентами недостатки социальных сетей для ученых, тем не менее, не означают того, что последние не создают новой социальности. Другое дело, какими качествами она обладает. При этом очевидно, что в основе ее лежит своего рода девиз, который можно выразить известным высказыванием, иногда приписываемым Биллу Гейтсу: «Если тебя нет в Интернете – ты не существуешь» (идея так называемой видимости (visibility)).

Список литературы

Душина, Хватова, 2017 – Душина С.А., Хватова Т.Ю. Зачем ученым ResearchGate. Новые возможности научных коммуникаций // Революция и эволюция: модели развития в науке, культуре, социуме: сборник научных статей / Под общ. ред. И.Т. Касавина, А.М. Фейгельман. Н. Новгород: Изд-во Нижегородского госуниверситета им. Н.И. Лобачевского, 2017. С. 41‒43.

Bond, 2017 – Bond S. Dear Scholars, Delete Your Account at Academia.Edu // Forbes. January 23, 2017. URL: https://www.forbes.com/sites/drsarahbond/2017/01/23/
dear-scholars-delete-your-account-at-academia-edu/#7bbfb7f22d62 (дата обращения: 08.12.2018).

References

Bond, S. Dear Scholars, Delete Your Account at Academia.Edu. Forbes. January 23, 2017. [https://www.forbes.com/sites/drsarahbond/2017/01/23/dear-scholars-delete-your-account-at-academia-edu/#7bbfb7f22d62, accessed on 08.12.2018].

Dushina, S.A. & Khvatova, T.Yu. “Zachem uchenym ResearchGate. Novyye vozmozhnosti nauchnykh kommunikatsiy” [Why Scientists Need ResearchGate. New Opportunities for Scientific Communications], in: I.T. Kasavin, A.M. Feygelman (eds.). Revolyutsiya i evolyutsiya: modeli razvitiya v nauke, kulture, sotsiume [Revolution and Evolution: Models of Development in Science, Culture and Society. Collected papers]. Nizhni Novgorod: Lobachevsky University Press, 2017, pp. 41‒43. (In Russian)

Введение

Наблюдение, традиционно сопрягаемое с научным знанием и понимаемое как целенаправленное восприятие, призванное устанавливать достоверное и объективное соответствие между тем, что наблюдаемо и его идеальным образом, является одной из важнейших функций и неотъемлемых характеристик науки. И в силу своей привычности и повсеместной распространенности среди научных дисциплин оно, будучи рутинной научной практикой, не проблематизировалось и не становилось объектом исследований. В аристотелевской традиции

наблюдение было формой естественного созерцания событий без постороннего вмешательства и установления контроля над природой. Однако в условиях современных исследований науки материальные рутинные практики становятся таким же предметом наблюдения, как и то, для чего они служили фоном и ускользали от внимания «из-за своей погруженности в практику, скромности, распространенности и близости рукам и глазам» [Латур Б., 2017, с. 99]. Социально-исторический поворот в исследованиях науки позволил по-новому поставить вопрос о производстве знания, исходя из радикально нового эмпирического режима его производства: «исследовать знание все чаще означает работать с нечеткими динамическими множествами элементов (в принципе остающимися гетерогенными, т.е. принадлежащими к логически различным классам и имеющими различный генезис), находящихся в сложных (как правило, нелинейных) и исторически варьирующихся отношениях координации» [Гавриленко, 2017, с. 23]. Историзировать наблюдение – значит показать, как совершенствовалось и расширялось пространство непропозициональных форм представления знания: практик наблюдения и записи, фактических режимов представления данных и режимов визуализации. Это, помимо прочего, значит также показать, как наблюдение стало само собой разумеющейся эпистемической категорией, стало признаваться и культивироваться в качестве существенной и неотъемлемой функции научного знания.

Современные исследования науки имеют дело с целой сетью непропозициональных форм связей и отношений, различных способов делать науку. В результате расширения поля научных практик, усложнения техник визуализации и умножения объектов наблюдения в течение XVII–XVIII вв. научное наблюдение подвергается теоретическому переосмыслению: «оно практиковалось, распространялось и прославлялось с подобным миссионерству энтузиазмом по мере того, как его приверженцы создавали подлинную империю наблюдения» [Daston, 2011, p. 83]. Термин «империя наблюдения», предлагаемый Дастон Л., подчеркивает двойственную природу наблюдения как научной практики, а именно тот факт, что в эту эпоху наблюдение оказывается не только эпистемически, но и политически нагруженным1. Историзировать научное наблюдение как концепт и практику –

значит не только проследить, как распространялись и усложнялись практики наблюдения в XVII–XVIII вв., но также обратиться к социально-экономическому дискурсу формирующейся риторики науки Нового времени: социальным институтам, процедурам контроля научной самости и дисциплинарному надзору. Оформляясь как эпистемический жанр, наблюдение характеризуется, с одной стороны, практикой координации, представления и способов описания данных наблюдений в условиях умножения объектов и усложнения инструментов и техник, а с другой – дискурсивной нагруженностью, задающей определенную оптику наблюдателя как инстанции производства того, что доступно его дисциплинированному взгляду. Иными словами, наблюдение как научная практика и исторический объект определяется через создание, с одной стороны, «видимостей», а с другой – «самостей».

Наблюдение как практика производства
«видимостей»

Несмотря на долгую и уходящую в глубь веков историю наблюдения, в качестве эпистемического жанра оно начинает оформляться только в начале XVII в. [Daston, 2011, p. 81] И хотя уже в Античности наблюдение играло важную роль для составления представления о картине мира, тем не менее оно не было оформлено в полноценную научную практику, будучи лишь приложением к расчетам. До конца XV в. наблюдения были ситуативными и носили случайный характер, а результаты таких наблюдений не были самоцелью, оставаясь лишь служащими для других целей пометками на полях. Наблюдение было «маргинальным» и слишком неформальным для средневекового ученого занятием, чтобы быть оформленным в специфический эпистемический жанр [Park, 2011, p. 37]. Но с конца XV в. практика наблюдения развивалась беспрецедентными темпами в области астрономии, астрологии и астрометеорологии, а также в медицине, алхимии, естественной истории. И уже к середине XVI в. материал наблюдений из вспомогательного и «маргинального» выдвигается на первый план, а записная книжка становится неотъемлемым инструментом стандартизированного наблюдения [Po­mata, 2011, p. 54]. Начиная с XVI в. ботанические изображения характери‐

зовались тем, что представляли универсализированное и типичное. Такие изображения не отражали реальность в том виде, в каком она была представлена в повседневном опыте и каждом конкретно взятом образце, однако требовали особого мастерства и умения стандартизировать и универсализировать объекты наблюдения [Daston, 2008, p. 103]. Так, например, в первом каталоге «Королевского сада», вышедшем в 1636 г., содержится более 1800 образцов растений, что свидетельствовало о трудностях таксономической классификации, нуждающейся в тщательной проработке. Это привело, в конечном счете, к созданию К. Линнеем классификации, не допускающей наложений [Деар, Шейпин, 2015, с. 220]. Теоретическое переосмысление наблюдения как научного жанра было свя­зано с тем, что внимание и взгляд ученого все больше начали смещаться от анонимных типологизированных объектов в сторону индивидуальных и единичных случаев2. В это время наблюдение не просто оформляется как эпистемический жанр, распространяясь – и как слово, и как практика – на многие дисциплины в области естественных и гуманитарных наук, но и концептуализируется в качестве основного метода получения знания. И в этом повсеместном распространении наблюдения в конкретный отдельно взятый исторический период немаловажную и даже ключевую роль сыграла эпоха географических открытий, в частности, оказавшая влияние на систематизацию и классификацию ботанических коллекций. Во многом это было связано с тем, что сама система классификации претерпела к тому времени значительные изменения. Естественнонаучное знание стало ориентироваться не на наблюдение, а на сбор и составление коллекций различных образцов3, что потребовало и создания новой классификации растений с универсальными и общеупотребимыми именами.

Способы накопления, стандартизации и визуализации собираемых данных наряду с появлением и широким распространением в то же время новых техник и инструментов наблюдения определяли способы, которыми наблюдение как научная практика, с одной стороны, создавало свои новые рабочие объекты, а с другой – предъявляло себя в качестве нового эпистемического жанра и как следствие – опре­деляло оптику «правильного» видения [Galison, 2008, p. 120]. Еще

начиная с Античности математические науки нуждались в специальном инструментарии для наблюдения естественного поведения вещей, которое было неочевидным в повседневном опыте: «астрономия употребляла специальные измерительные инструменты, позволявшие рассчитать точное положение небесного тела на небосводе (так было до самого появления в XVII в. телескопа, настоящего вооружения для глаза). Оптика (в тогдашнем понимании содержания этой науки) использовала специальные приспособления для измерения углов при отражении и преломлении» [Деар, Шейпин, 2015, с. 230]. Действительно, большинство объектов науки стали «видимыми» благодаря специальным техническим инструментам: телескоп, микроскоп, фотокамера и множество других оптических средств не просто вывели наблюдение на качественно новый уровень, но и обеспечили науку новым взглядом на одну из основных характеристик научного знания – объективность, которая, будучи практикуемой, становилась предметом споров в выборе «правильного» способа видения. Средства визуализации, применяемые в XVI–XVII вв., изменили науку и сделали ее по-настоящему прорывной. Революция знания, произошедшая в эту эпоху, не имела аналогов в истории. Это время становления современной науки характеризуется не столько новым типом мышления, сколько новым чувственным восприятием действительности, которое находит выражение в научной революции XVII в. Время становления новой науки, как его определяет Д. Вуттон, очерчивается периодом с 1572 (когда Т. Браге увидел на небе вспышку сверхновой звезды) по 1704 г. (когда И. Ньютон опубликовал свой труд «Оптика», где продемонстрировал новый взгляд на природу цвета)4. Наблюдение стало, с одной стороны, ключом к пониманию научной практики, а с другой – фундаментальной формой организации научного знания. Наряду с территориальной экспансией в XVII в. совершается интеллектуальный и научный прорыв, который по-новому организует действительность5. Это прорыв имел в своем основании, прежде всего,

математические и каталогизирующие процедуры, которыми было переопределено пространство европейской научной культуры. «Знание как» стало наряду со «знанием почему» одной из форм научного знания, но при этом еще и формой организации опыта и подчинения мира.

В XVII в. наука отдавала приоритет чувствам, которые были поняты при этом не как источник, а как результат научной деятельности. И существенную роль в познании действительности стал играть эксперимент, понятый как специфический процесс работы с явлениями в заданных обстоятельствах и с использованием специально предназначенного инструментария. Примечательно, что обратной стороной процесса распространения повсеместной практики наблюдения стало сужение сферы применения термина «эксперимент», очертив теперь границу его применимости лишь продуманным вмешательством человека в обычный ход вещей. Смещение значение эксперимента от наиболее широкого, охватывающего сферу опыта в целом, к сфокусированному на искусственных манипуляциях и зачастую связанных с использованием специальных инструментов, было во мно­гом связано с изменением отношений между наблюдением и экспериментом. Но если ранее не связанные между собой наблюдение и эксперимент к началу XVII в. стали пониматься как идущие рука об руку с практически синонимичным значением, то уже в XVIII в. они стали взаимодополняющими частями единого метода исследования: «пассивное наблюдение» обнаруживало и различало, в то время как «активный эксперимент» испытывал и подтверждал. В этом смысле эксперимент стал новым видом организации чувственного опыта и умножения новых объектов науки, что, в свою очередь, потребовало новых мер для завоевания доверия. Процедура эксперимента, с одной стороны, должна была вызывать доверие к полученным результатам и явлениям, но в то же время, с другой – иметь универсальный и репрезентативный характер. Специальное знание необходимо было переосмыслить таким образом, чтобы оно стало всеобщим знанием. Это требование касалось в первую очередь математических наук, которые подразумевали, что практики, вооруженные специальным знанием, не смогут претендовать на всеобщность ввиду отсутствия универсального в этой области для всех людей опыта: «астрономы и другие математики чаще всего совершали возвратный ход – они ссылались на свою личную репутацию как на доказательство правды их слов» [Деар, Шейпин, 2015, с. 233]. Эта отсылка к личной или же корпоративной репутации

имела зна­чительный вес в вопросах убеждения и веры в те или иные эмпирически подтвержденные и при этом институционально заверенные заявления.

Эксперимент был связан с доверием к результатам и в то же время с правильным истолкованием этих результатов, возможным в конкретное время и в конкретном месте. Трудности, с которыми сталкивалась экспериментальная наука, лежали в плоскости объективного знания: проблема заключалась в том, чтобы для достижения знания использовать подходящий инструментарий и концептуальный аппарат. «Отказ Фрэнсиса Бэкона признать законность различия между естественными и искусственными (т.е. произведенными с помощью искусно сделанных устройств) процессами сыграл важнейшую роль в риторике, логике и практике экспериментальной науки XVII в.» [Деар, Шейпин, 2015, с. 236]. Новая идеология научного знания теснейшим образом сопрягалась с открывшимися в то время практическими и операционалистскими возможностями. Определенный способ наблюдения становится своеобразной точкой отсчета для того, чтобы считать нечто наблюдаемое объективным: объективным будет, в конечном счете, то, что будет признанным в качестве такового институциями, создающими свое дисциплинарное пространство и устанавливающими свои правила и процедуры наблюдения. И картографическая разметка этого пространства предполагает такую позицию наблюдателя по отношению к своему объекту, где он мог бы обладать объективным взглядом. Л. Дастон и П. Галисон намеренно исследуют историю объективности сквозь призму истории научного наблюдения – истории практик производства «видимостей», реализуемых в картографических изображениях, а именно изображениях для научных атласов. Образы научных атласов подкрепляют другие формы научной визуализации: они определяют рабочие объекты дисциплин и в то же время выращивают то, что можно назвать «дисциплинарным глазом». Именно атласы как визуальные артефакты, наглядно демонстрирующие смену исторически варьируемых форм научного видения, стали инструментом научной объективности. Научные атласы не просто отражали, но зачастую еще и задавали рабочие объекты в разных плоскостях научного знания. И как визуальное средство отражения эффектов, которые происходили с объектами, атласы были не только наиболее удобным инструментом для фиксации изменений в научном видении, но и наглядным примером для отслеживания истории наблюдения как практики производства «самостей».

Наблюдение как практика производства
«самостей»

Смена эпистемических режимов, характеризующаяся в том числе изменениями в практиках наблюдения, сбора данных и создания образов для научных атласов, стала предметом исследования исследователей П. Галисона и Л. Дастон, которые описали историю объ­ективности как историю практик визуализации и самоконтроля. То, что может быть увидено «объективно», не лежало на поверхности и требовало не только и не столько усовершенствований в техниках и инструментах наблюдения, сколько в совершенствовании себя и усмирении своей самости. Так называемая до-объективная эпоха ставила целью разглядеть идеальные типы объектов. Однако фотография вскрыла неидеальность пропорций, отсутствие повторов и строгость форм. Новый идеал «механической объективности», пришедшей на смену господствовавшей «истине-по-природе», потребовал от ученого полного самоустранения: запечатленная в артефактах природа говорила сама за себя. В конце XIX в. с появлением фотографической репродукции «истинные-по-природе» представления были замещены «механической объективностью», которая стала руководящим принципом научной практики. В отличие от «истинных-по-природе» иллюстраций, но в соответствии с беспрецедентными возможностями новых фотографических технологий фотохимического производства образа, для эпохи механической объективности было характерно убеждение, что природа может быть изображена без вмешательства человека. Такое вмешательство должно быть исключено, чтобы сделать исследование процессов и их результатов действительно объективным [Галисон, Дастон, 2018, с. 52‒53]. «Механическая объективность», пришедшая на смену «до-объективной» эпохе, привнесла требование двоякого обучения видению: с одной стороны, она требовала технического мастерства воспроизводства того, что видел дисциплинированный глаз, а с другой – подразумевала «совершенствование своей воли для того, чтобы держать в узде и дисциплинировать самость путем подавления желаний, блокирования соблазнов и поддержки целенаправленных усилий к тому, чтобы видеть без искажений, производимых авторитетным источником, эстетическим удовольствием или себялюбием» [там же, с. 274]. Идеология механизации приписывала любому из несовершенств фотографии буквальный знак объективности6. В середине XIX в., когда фотография

и микрофотография заменили руки художника в научной практике изображения естественных объектов, природа в научных атласах впервые предстала «как она есть на самом деле» [Столярова О.Е., 2015, с. 143]. Фотографическое видение стало основной метафорой объективной истины. Но не потому, что фотография имела большую достоверность, а потому, что устраняла человеческий фактор. В буквальном и переносном смысле ученые конца XIX в. создали новый образ объективности. В это время, как заявляют Л. Дастон и П. Галисон, объективность и обретает свой научный статус как эпистемическая категория, которая обязана своим появлением организованным определенным образом практикам наблюдения и практикам себя.

Атласы и инструменты визуализации оказали колоссальное влияние на формирование специфического типа научной самости – нового типа наблюдателя, который формируется в определенных исторических и институциональных условиях. «Исторический процесс разворачивается как идеализация природы посредством человеческой (практической) деятельности, и в ходе этого процесса формируется познаваемый мир, равно как и познающий субъект» [Там же, с. 141]. Для интеграции накопленных наблюдений уже было недостаточно тех средств и инструментов, которые предназначались для приведения к единообразному виду результатов наблюдения, еще до того, как оно стало повсеместной практикой [Daston, 2011, p. 90]. Наблюдатели должны были вырабатывать новые практики развития не только восприятия явлений, но и внимания, в первую очередь, к себе. «Мораль самоограничения», о которой пишут Галисон и Дастон в применении к объективности как эпистемической доброде­тели, требовала не только регулирования внешних процедур на­блюдения, но и определенного контроля внутренних состояний субъективности во имя обретения объективного видения. К таким практикам, например, относилось использование записной книжки или увеличительного стекла. Как только наблюдение стало повторяемым и коллективным, задача синтеза последовательности записей, сделанных отдельным лицом, была дополнена объединением совокупности сообщений, производимых сообществом. К концу XVIII в. практика делать заметки и обращать внимание на мельчайшие детали культивировалась повсеместно. Пронумерованные и датированные записи сделали внимание ученого более узконаправленным

и сфокусированным7. Это, однако, влечет за собой помимо проблемы координации мельчайших деталей наблюдения еще и проблему видения целого: как в этих деталях увидеть целостную картину наблюдения, но не воссоздающую реальный объект наблюдения. Удержание целостного внимания и сосредоточение взгляда на целостности обеспечиваются определенным распределением пространства, точнее его разбиением и картографированием. И в этом смысле выделенная позиция наблюдателя в пространстве, размеченном и предназначенном таким образом особыми предписанными местами, процедурами и нормами для наблюдения, – это своего рода властная позиция «господства-наблюдения» в терминологии Фуко [Фуко, 2015, с. 406]. Одной из главных функций господства становится производство «видимостей», вследствие переноса инструментов наблюдения и техники визуальной репрезентации в пространство повседневных механизмов господства. Оптические процедуры картографируют пространство представлений в соответствии с определенным дискурсом таким образом, что это пространство поддерживает функцию наблюдения. Так, парадигмальный характер для господствующего статуса наблюдателя в XVII–XVIII вв. имела камера-обскура. Каждое из устройств, рассматриваемых как материальный объект или часть истории технологии, также вписано в более широкую событийную сеть. Новый инструмент наблюдения не трансформирует социальное поле извне, навязывая новый способ видения: напротив, это всегда подчиненный или сопутствующий элемент других сил8.

К XVIII в. наблюдение как предмет теоретического переосмысления и как практика стало повсеместным, а результатом наблюдения и процедуры обобщения стал идеализированный и универсализированный объект, не похожий ни на один реально существующий

в своем роде и различающийся лишь в серии наблюдений, но не в отдельно взятом конкретном случае. В начале XIX в. происходит реорганизация наблюдения, связанная с изменением роли наблюдателя и субъективности в том, что считать объективным знанием. Именно с появлением нового типа научной самости Л. Дастон и П. Галисон связывают возникновение научной объективности. В первые десятилетия XIX в. произошла «переоценка визуального опыта»: теперь он получил беспрецедентные и абстрагированные от любого референта или места появления мобильность и взаимозаменяемость [Крэри, 2014, с. 28‒29]. Видение было изъято из устойчивых отношений, воплощенных в камере-обскуре, которая поддерживала идею объективного основания визуальной истины, до тех пор, пока в начале XIX в. разнообразные дискурсы и практики – в философии, науке и процедурах социальной нормализации – не попытались уничтожить фундамент этого основания. Механизмы наблюдения за собственными эмоциями закрепили этот значительный сдвиг, последствия которого нашли свое развитие уже в XX в. в виде новых технологий визуализации и новых способов контроля самости. Это также означало и то, что любое проявление субъективности в отношении наблюдения, невидимое машине, не считалось субъективным, что, в свою очередь, обозначило радикальный эпистемологический разрыв в самой природе наблюдения.

Наблюдатель находится во власти господствующего эпистемического режима, который накладывает на него определенные обязательства и ограничения. «Если можно утверждать, что существует особый тип наблюдателя, характерный для XIX в. (или любого другого исторического периода), то наличие такой фигуры может быть лишь следствием функционирования непреодолимо гетерогенной системы дискурсивных, социальных, технологических и институцио­нальных отношений. Не существует наблюдающего субъекта, предшествующего этому постоянно изменяющемуся полю» [Крэри, 2014, с. 18‒19]. Наблюдатель и техники наблюдения (а также и то, что считалось «правильным» видением) в XIX в. радикально отличались от техник наблюдения XVII и XVIII вв.: в первые десятилетия XIX в. произошли кардинальные изменения в способе представления фигуры наблюдателя в различных социальных практиках. Эти изменения возможно проследить, исследуя историческую роль оптических устройств, которые, с одной стороны, служат местами власти и знания, воздействуя на тела индивидов, а с другой – играют существенную роль в становлении определенного способа видения: «видение и его воздействие всегда неотделимы от наблюдающего субъекта, который одновременно является историческим продуктом и местом зарождения определенных практик, техник, институтов и процедур объективации» [Крэри Дж., 2014, с. 18]. То, что становится видимым (как и тот, кто видит), вписано в определенную скоординированную

систему конвенций и ограничений. Способность видеть, т.е. непосредственно воспринимать форму и содержание наблюдаемого объекта, требует определенной предварительной настройки глаза наблюдателя, который должен быть готов к такому восприятию. И эта способность достигается натренированностью, обретаемой с опытом и предварительным научением видеть под определенным углом зрения. Соответственно, в такой оптике утрачивается способность видеть то, что ей противоречит. Но именно такое направленное восприятие организует научное наблюдение, и там, где нетренированный взгляд видит под микроскопом лишь пятна и кляксы, дисциплинированный глаз наблюдает организованные объекты [Daston, 2008, p. 99].

Таким образом, наблюдение представляет собой форму дисциплинарно организованного опыта9, что требует специальной подготовки ума и тела, настройки зрения, материального реквизита, методов описания и визуализации. В этих специфически организованных эпистемологических и институциональных условиях формируется и новый тип наблюдателя. Так, например, в первые десятилетия XIX в. наиболее влиятельные представления о наблюдателе зависели от приоритета моделей субъективного видения (в противоположность повсеместному подавлению субъективного элемента видения, характерному для XVII–XVIII вв.). «То, что видимо», как и «тот, кто видит», в равной степени являются историческим продуктом и местом зарождения определенных практик, техник и процедур объективации. Так, «объективность» в своем современном значении возникает в тесной связи с изобразительными практиками и технологиями именно как «эпистемическая добродетель» на определенном этапе сложной координации наблюдателя и практики наблюдения [Галисон, Дастон, 2018, с. 298‒299]. Иными словами, «объективный» взгляд – это результат исторически сформированного определенного способа видения, которое становится возможным благодаря не только появлению усовершенствованной техники и специальных оптических устройств, но и ценностным изменениям, ограничениям «научной самости» и коллективно разделяемому эмпиризму. Именно «коллективный эмпиризм»10 характеризует в гораздо большей степени,

чем совершенствование технических и оптических устройств, научную революцию, которая происходит, прежде всего, не в сфере производства опыта, а в сфере производства коллективного согласия по поводу того, как оценивать этот опыт.

Заключение

Историзация научного наблюдения, концептуализированного в качестве эпистемической категории, связана с попыткой написать историю повседневного и научного опыта, закрепленного в материальных практиках производства «видимостей» и «самостей». Наука Нового времени сделала акцент на инструментальной и материальной стороне научного знания: научные практики и артефакты, некогда устраняемые из поля зрения ученого, стали предметом наблюдения и неотъемлемой частью производства научного знания. Само поле научных практик предъявляет нам себя в виде исторического пространства борьбы, одной из ставок в которой и будет определение границ этого пространства и перераспределение сил. Теоретическое переосмысление научного наблюдения происходит в эпоху становления «империи наблюдения» в условиях радикального умножения исследовательских объектов, усложнения инструментов и техник, повсеместного распространения и стандартизации практик наблюдения. Как исторический объект наблюдение становится предметом интереса современных исследователей науки, ставящих перед собой задачу проследить историю того, как формировалась и становилась научной практика наблюдения, как развивались и становились повсеместными практики записи, визуализации и сбора данных, и как, в конечном счете, индивидуальный опыт становится коллективным, а знание – объективным. Однако вопрос историзации наблюдения в современных исследованиях науки – это вопрос не только о практиках производства «видимостей», но также вопрос о практиках производства «самостей»: кто и как получает возможность видеть «объективно» и чем определяется позиция наблюдателя и его точка зрения – одно из главных проблемных мест историзации научного наблюдения.

Список литературы

Вуттон, 2018 – Вуттон Д. Изобретение науки. Новая история научной революции. М.: Азбука-Аттикус, 2018. 656 с.

Гавриленко, 2018 – Гавриленко С.М. Ганс Гольбейн Младший, Ян Ванделаар и империя наблюдения // ΠΡΑΞΗΜΑ. 2018. Т. 18. № 4. С. 84‒102.

Гавриленко, 2017 – Гавриленко С.М. Историческая эпистемология: зона неопределенности и пространство теоретического воображения // Epistemology & Philosophy of Science / Эпистемология и философия науки. 2017. Т. 52. № 2. C. 20‒28.

Галисон, Дастон, 2018 – Галисон П., Дастон Л. Объективность. М.: Новое Литературное Обозрение, 2018. 584 с.

Деар, Шейпин, 2015 – Деар П., Шейпин С. Научная революция как событие. М.: Новое Литературное Обозрение, 2015. 576 с.

Крэри, 2014 – Крэри Дж. Техники наблюдателя: видение и современность в XIX веке. М.: V-A-C press, 2014. 256 с.

Латур, 2017 – Латур Б. Визуализация и познание: изображая вещи вместе // Логос. 2017. Т. 27. № 2. С. 95‒156.

Столярова, 2015 – Столярова О.Е. Исследования науки в перспективе онтологического поворота. М.: Русайнс, 2015. 192 с.

Фуко, 2015 – Фуко М. Надзирать и наказывать: Рождение тюрьмы. М.: Ад Маргинем Пресс, 2015. 416 с.

Daston, 2011 – Daston L. The Empire of Observation, 1600‒1800 // Histories of Scientific Observation / Ed. by L. Daston & E. Lunbeck. Chicago and L.: The Univ. of Chicago Press, 2011. P. 81‒113.

Daston, 2008 – Daston L. On Scientific Observation // History of Scientific Society. 2008. Vol. 99. No. 1. P. 97‒110.

Daston, Lunbeck, 2011 – Daston L., Lunbeck E. Observation Observed // Histories of Scientific Observation / Ed. by L. Daston & E. Lunbeck. Chicago and L.: The Univ. of Chicago Press, 2011. P. 1‒9.

Galison, 2008 – Galison P. The Problems in History and Philosophy of Science // Focus. 2008. Vol. 99. P. 111‒124.

Park, 2011 – Park K. Observation in the Margins, 500‒1500 // Histories of Scientific Observation / Ed. by L. Daston & E. Lunbeck. Chicago and L.: The Univ. of Chicago Press, 2011. P. 15‒44.

Pomata, 2011 – Pomata G. Observation Rising: Birth of an Epistemic Genre, 1500‒1650 // Histories of Scientific Observation / Ed. by L. Daston & E. Lunbeck. Chicago and L.: The Univ. of Chicago Press, 2011. P. 45‒80.

Thévenot, 2001 – Thévenot L. Pragmatic regimes governing the engagement with the world // The Practice Turn in Contemporary Theory / Ed. by T.R. Schatzki, K. Knorr Cetina & E. von Savigny. L.: Routledge, 2001. P. 64‒82.

References

Crary, J. Techniki nablyudatelya: videnie i sovremennost’ v XIX veke [Techniques of the Observer: on Vision and Modernity in the Nineteenth Century]. Moscow: V-A-C press, 2014, 256 pp. (In Russian)

Daston, L. & Lunbeck, E. “Observation Observed”, in: Daston L. & Lunbeck E. (eds) Histories of Scientific Observation. Chicago and London: The University of Chicago Press, 2011, рp. 1‒9.

Daston, L. “On Scientific Observation”, History of Scientific Society, 2008, vol. 99, no. 1, pp. 97‒110.

Daston, L. “The Empire of Observation, 1600‒1800”, in: Daston, L. & Lunbeck, E. (eds.) Histories of Scientific Observation. Chicago and London: The University of Chicago Press, 2011, рр. 81‒113.

Dear, P. & Shapin, S. Nauchnaya revol’utsyya kak sobytie [The Scientific Revolution as an Event]. Moscow: Novoe Literaturnoe Obozrenie, 2015, 576 pp. (In Russian)

Foucault, M. Nadzirat’ i nakazyvat’: rozhdenie tyur’my [Discipline and Punish]. Moscow: Ad Marginem Press, 2015, 416 pp. (In Russian)

Galison, P. & Daston, L. Objectivnost’ [Objectivity]. Moscow: Novoe Literaturnoe Obozrenie, 2018, 584 pp. (In Russian)

Galison, P. “The Problems in History and Philosophy of Science”, Focus, 2008, 99, pp. 111‒124.

Gavrilenko, S.M. “Gans Golbeyn Mladshiy, Yan Vandelaar i imperia nabludeniya” [Hans Holbein the Younger, Jan Wandelaar and the Empire of Observation], ΠΡΑΞΗΜΑ, 2018, vol. 18, no. 4, pp. 84‒102. (In Russian)

Gavrilenko, S.M. “Istoricheskaya epistemologiya: zona neopredelyonnosti i prostranstvo teoreticheskovo voobrazheniya” [Historical Epistemology: Zone of Uncertainty and Space for Theoretical Imagination], Epistemology & Philosophy of Science, 2017, vol. 52, no. 2, pp. 20‒28. (In Russian)

Latour, B. “Vizualizatciya i poznanie: izobrazhaya veshchi vmeste” [Visualisation and Cognition: Drawing Things Together], Logos, 2017, vol. 27, no. 2, pp. 95‒156. (In Russian)

Park, K. “Observation in the Margins, 500‒1500”, in: Daston L. & Lunbeck E. (eds.) Histories of Scientific Observation. Chicago and London: The University of Chicago Press, 2011, рр. 15‒44.

Pomata, G. “Observation Rising: Birth of an Epistemic Genre, 1500‒1650”, in: Daston L. & Lunbeck E. (eds.) Histories of Scientific Observation. Chicago and London: The University of Chicago Press, 2011, рр. 45‒80.

Stolyarova, O.E. Issledovaniya nauki v perspective ontologicheskovo povorota [Science Studies in the Perspective of Ontological Turn]. Moscow: Ruscience, 2015, 192 pp. (In Russian)

Thévenot, L. “Pragmatic Regimes Governing the Engagement with the World”, in: Schatzki T.R., Knorr Cetina K. & von Savigny E. (eds.). The Practice Turn in Contemporary Theory. London: Routledge, 2001, pp. 64‒82.

Wootton, D. Izobretenie nauki. Novaya istoriya nauchnoy revolyutsii [The Invention of Science. A New History of the Scientific Revolution]. Moscow: Azbuka-Atikus, 2018, 656 pp. (In Russian)

Introduction

An ability of the mind to create images not directly corresponding to real and sensible objects but independent of them is called imagination. Being a spontaneous ability, imagination works on the border of real and phantasmagoric. The nature of it is rather complex and, consequently, allows a wide range of approaches and interpretations. Traditionally, imagination is considered a feature of art – poetic, illustrative, and dynamic. However, its role in science is also meaningful and yet requires clarification.

What has alienated scientists from employing imagination in all times and made them refrain from including imagination in a range of scientific methods is the fact that quite independent of any factual reality, of things one can point at, imagination opens the path to phantasma, to “empty images”, to seeming but not being. Conversely, the rigor and accuracy required for scientific justification from the very birth of modern science has required precision and knowing, but not imagining.

Yet, the free emergence and further play of images inherent in the ability to imagine represents a source of novelty and originality, crucial to any creativity, including scientific [Thagard & Stewart, 2011; Nersessian, 2009]. Imagination is, thus, in some sense going beyond the boundaries of the perceived to the realm of the possible, integral to any scientific discovery. Apart from being a source of novelty, imagination fills gaps in perception and thus restores a partially completed scientific world picture to the whole. In this regard, Albert Einstein insisted that “Imagination is more important than knowledge. For knowledge is limited to all we now know and understand, while imagination embraces the entire world, and all there ever will be to know and understand” [Einstein, 1929]. Imagination forms a basis for thought experiments widely used in scientific theorizing. Be it classical science or contemporary studies, researchers of all times have used imagination as a mind-expanding tool. The thought experiments of Galileo, clarifying qualities of physical bodies and gravity; of Descartes concerning the duality and nature of consciousness and the contemporary thought models of philosophers of Mind (zombies, closed rooms, etc.) are just a few examples. However, while it is irrefutable that imagination plays an integral role in thought experimenting, debates continue on whether imagination can be applied only in the context of discovery [Spaulding, 2016] or can also be expanded to the context of justification [Gendler, 2000]. Some scholars, conversely, consider imagination as a truly epistemic tool for it helps to justify our contingent beliefs about the world, although not in all cases [Kind, 2018].

Focusing on social aspects of science, contemporary scholars also emphasize the communicative perspective of imagination, since imagining allows an understanding of others, their specific modes of thinking, and, thus, the causes of their actions [Markman et al., 2009].

Imagination plays various roles in the scientific research.1 But it can also be fundamentally excluded from it, being a condition of artistic practices, primarily related to creativity. The history of the relation between science and art provides a vivid illustration of how ambiguous is the role of imagination.2 In this research, we are going to accentuate the

communicative role which imagination plays in the interdisciplinary scientific interaction. We will not only refer to the interaction of sciences but to that specific kind of interaction, in which science is the object of research, i.e. to a complicated situation in the contemporary science studies. What is this complexity?

It is obvious that the phenomenon of science, like any other equally significant social phenomenon, is a “divided territory” and the subject of various research approaches: sociological, historical, psychological, epistemological, cultural, philosophical [Hendry, 2016, p. 40]. However, the integration of disciplines studying science and their constructive interaction, which aims at both the completeness of the presented material concerning science, and the consistency of the generalization of this material, is as desirable as it is virtually unattainable [Arabatzis, Howard, 2015]. Being limited by the need for disciplinary identification, which means drawing boundaries and establishing significant differences between each other, this interaction can be defined as rather a conflict of identities that claim a preferential cognitive right in the “field of science”, instead of allowing cooperation [Riesch, 2014]. What can be a condition for the emergence of, if not sustainable collaboration, but at least local “trading zones” between different disciplines that study science?3 The question can be put more radically – what can be a condition for such interaction between dis­ciplines studying science, which will take into account the “voice” of the studied science itself? We will consider the answers to these questions, referring to one particular interaction in the research of science – the mo­dern relationship between history and philosophy of science.

It should be emphasized that this interaction is far from being a harmonious union, despite a current rather concordant co-presence of history and philosophy of science in the institutional and research realms, as well as in the educational sphere. A sharp distinction between the approaches of history and philosophy of science can be described by means of the oppositions of historicism and essentialism in the basic settings, descriptivism and normativity in the methodology, variability and invariance with respect to the interpretation of the subject of study [Kuukkanen, 2016]. An attempt to remove the opposition of these approaches in the spirit of Kant’s resolution of antinomies – a demonstration that these positions are related to different objects, the first to the science itself as the subject of research, and the second to the scientific objects – helps to clarify the differences, but only highlights the impossibility of interaction of disciplines. Currently, the situation is such that, on the one hand, the philosophical reference to the historical research of science has proved its constructiveness.

On the other hand, historians remain mostly indifferent to the philosophy of science, having no tendency to philosophical conceptualizations and seeking for no methodological guidance from philosophers.

Revealing the reasons for such asymmetry of interests, and, as a consequence, the failure of the constructive interaction of history and philo­sophy of science, we will analyze one hypothesis, which explains the aforementioned reasons, and which directly refers to the work of imagination in the Kantian sense. Next, we will find that Kant's appeal to imagination opens the way for another interpretation of both the work of imagination and, consequently, the interaction of history and philosophy of science. Then, we will turn to imagination, not just as a transcendental condition of knowledge, but as an ability to organize specific research practices of interdisciplinary interaction. Therefore, an important component of our research will be an appeal in the last part of the article to the “successful” example of the synthesis of historical and philosophical research of science, which is the contemporary Historical Epistemology, in which one can observe imagination in action.4

Imagination as a Transcendental Condition
for the Failure of Interdisciplinary Synthesis
of Science Studies

The failure of the history and philosophy of science as a mutual project, in which participants recognize the equality of interests of each other, is explained and partly constituted by the well-known formula of Imre Lakatos that “the Philosophy of science without the History of science is empty; the History of science without the Philosophy of science is blind” [Riesch, 2014]. This formula justifies the possibility of a rational reconstruction of the history of science by the normative methodology of the history of science [Lakatos, 1981, p. 107]. Lakatos's statement reflects Kant's interpretation of the relationship between the two necessary cognitive faculties – passive sensibility and spontaneity of understanding – as well as of their necessary connection: “Without sensibility no object would be given to us, and without understanding none would be thought. Thoughts without content are empty, intuitions without concepts are blind. It is thus just as necessary to make the mind's concepts sensible (i.e., to add an object to them in intuition) as it is to make its intuitions understandable (i.e., to bring them under concepts)” [Kant, 1998, B 75–76]. What makes possible the desired connection between sensibility and understanding is the transcendental synthesis of imagination, which comes

into play when the question of cognition of the object arises, and not just of thinking about. Due to the faculty of imagination “the categories, as mere forms of thought, acquire objective reality, i.e., application to objects that can be given to us in intuition” [Kant, 1998, B 151]. It is here that Kant defines imagination as “the faculty for representing an object even without its presence in intuition” [ibid.], which corresponds to the common interpretation of imagination presented above. Kant explains the possibility of being a mediator by employing both sensibility representing an object in intuition, and spontaneity carrying out the synthesis of intuitions. In this sense, imagination turns out to be both defining (active) and defined (passive) ability. But, despite the fact that Kant highlights an equal need for both of these abilities for the process of cognition [ibid., B 76], the passivity or receptivity of sensibility as opposed to the free spontaneity of reason in the Critique of Pure Reason has a lower status, and the mediating activity of imagination is subject to the rules of understanding.5

Thus, the Kant-Lakatos statement referring to the work of imagination, legitimizes such a way of interaction between the two disciplines studying science which simultaneously explains its failure. Historians provide content for the spontaneity of understanding, while the active conceptual synthesis applied to historical material entirely belongs to the activity of the philosopher. Such a hierarchical attitude puts the historian in a subordinate position to the philosopher, who is responsible both for the formulation of normative rules of how science should be interpreted, and for their application to a specific material of the development of science, and, thus, creates a problem of interdisciplinary interaction. The very development of science is considered a process subject to philosophical evaluation. It is unlikely that this situation of original inequality can save Lakatos’s desire to show “how the historiography of science should learn from the philosophy of science and vice versa” [Lakatos, 1981, p. 107].

Reconstruction of the history of science, following in general terms the methodological requirements of Lakatos, is based on the normative meta-language of philosophy. It relies on a certain understanding of the conditions for the development of scientific knowledge, knowing the differences in two contexts – of discovery and of justification, considering

the content of concepts of truth and lies, and it rests on certain basic values as the criteria of science, etc. Rational reconstruction is engaged in the application of these “a priori” installations to the processes of development of scientific knowledge being a conductor of philosophical selection and trial over the real scientific practices. Philosophy of science here “legislates”, providing “accord” to the internal elements of the discipline (History and Philosophy of science), similar to how in the field of cognitive interest in Kant’s the Critique of Pure Reason, understanding legislates the accord of cognitive faculties, subduing the faculty of imagination [Deleuze, 1984, p. 68]. This legislation is due to the fact that it is understanding and its concepts that provide a claim to the universality of knowledge (its objective validity), as well as by means of imagination the subordination of the object to the subjectivity of the knower (objective reality).6 Is a different situation possible where the disciplines researching science would interact as equals? Or, approaching the question transcendentally, can we assume as a condition for such an interaction a different proportion of cognitive abilities, which would correlate their internal relationship with their “mutual quickening” [Kant, 1987, p. 88]?

Imagination as a Transcendental Condition
for The Constructive Interdisciplinary Synthesis
of Science Studies

The required proportion is also related to the role that imagination can play. The role of imagination, for Kant, is not limited to schematism, as described in the Critique of Pure Reason. In the Critique of Judgment, Kant contends that imagination also schematizes without any concept and, thus, he speaks of its freedom. [ibid., p. 151]. The second of Kant’s interpretations of imagination, where entering into “a free play” with understanding, defines another opportunity for interaction between cognitive faculties where there is no limiting concept of their actions [ibid., p. 62]. If we continue to follow Lakatos’s analogy, this second role of imagination draws our attention to the possibility of a free and equal interaction of the history and philosophy of science, which requires no appeal to the normative methodological meta-language of philosophy, and which would determine the meaning of basic scientific concepts

in advance, as well as explain the logic of the development of scientific knowledge.

It can be shown that the faculty of imagination, according to Kant, in its free attitude to understanding – but in agreement with it, can determine conditions of knowledge, in particular, being a condition for the realization of the reflective judgment. As long as the cognitive activity of science claims universality (objectivity), the condition for the veracity of this claim is “the universal communicability” of knowledge or “the sensus communis” as a result of the coordinated work of cognitive faculties. In turn, this accord is possible only if one of the faculties, for example, understanding, legislates. In this case, which Kant describes in the Critique of Pure Reason, the a priori rules of understanding in their universality and necessity guarantee the universality of knowledge [Deleuze, 1984, p. 23]. However, the problem is that the subordination of other abilities to understanding (or reason, in the case of the Critique of Practical Reason) is only possible if it is based upon the free accord of faculties. It is the freedom of imagination that serves this free accord. Why is it so?

Clarifying the “structure” of common human understanding in the Critique of Judgment, Kant defines three different functions of cognitive faculties and their maxims [Kant, 1987, p. 161]. Unprejudiced thinking as a maxim of understanding involves liberation from prejudice and responsibility for its own knowledge; broadened thinking as a maxim of judgment involves the ability to think from another’s perspective, or reflection; consistent thinking as a maxim of reason involves establishing consent with oneself or the coordination of the first and the second. It is easy to understand why the reflective judgment cannot legislate. It is because the desired “universal standpoint”, which could become the basis for power, is never given, but it can emerge in the practice of “transferring himself to the standpoint of others” [ibid.], including the yet unknown. In other words, an a priori condition of the judgment legislation that could be attributed to others, does not exist, because otherwise others would not be others. Conversely, the claim to the universality of the reflective judgment is realized by the fact that “we compare our judgments not so much with the actual ones, but rather with what the decision of others is possible, and [thus] put ourselves in the place of everyone else, simply abstracting from the limitations that [may] happen to attach to our own judgments” [ibid., p. 160]. At the heart of the reflection procedure here lies precisely the work of the productive imagination, which is “the faculty for representing an object even without its presence in intuition” [ibid, p. 256], that is, the facility to work on the image of an object, taking into account even those points of perception that have not yet been realized. It is this work that explains how filling gaps in perception is possible when creating an image of an object in the scientific cognition [Downie, 2001].

Freedom of the imagination correlates not with the concept of understanding, which in some circumstances may be absent, but with the understanding itself, that is, with its faculty to provide concepts. Thus, the free play of cognitive faculties takes into account the requirement of the general basis of knowledge (its universal communicability), and the need to work on it, but this basis remains a priori uncertain [Kant, 1997, p. 151]. And this uncertainty can be attributed to a recognizable object. In fact, Kant justifies an introduction of the reflective judgment by the presence of “such diverse forms of nature, so many modifications <…> of the universal transcendental concepts of nature which are left undetermined” by the laws of pure understanding” [ibid., p. 19]. Therefore, cognizant of the work of imagination, which organizes the free accord of faculties, we can expect from it the liberation of an object from the power of the subject. Continuing to follow Lakatos’s analogy, we can say that imagination in its second role not only provides a condition for free and equal interaction between history and philosophy in the research of the phenomenon of science, but also, freed from any normative concept, gives “voice” to the cognizable object.

Opening of a Possibility for the Work
of Imagination in Science and Epistemology

Before presenting evidence of the fact that the equal interaction of history and philosophy of science is not only possible but also actual, we will ask a question: to what extent is such a re-reading of Kant is legitimate? Is applying the concept of the free play of faculties to the context of scientific research acceptable? Should we not leave this concept solely to artistic creativity, and relegate scientific activity to the syntheses carried out according to the legislation of understanding? At least one argument states that such an interpretation is valid. The relationship between free imagination "schematizing without any concepts" and the scientific cognition came into being in a certain historical period and was quite definite to Kant. Perhaps, by now this relationship has changed and the antipathy between imagination and science has passed away?7

What can testify to the justification of free imagination in science at present? This justification can be associated with the actualization of

a certain image of science, involving criticism of the legislative power of understanding or a critical attitude to science as a system of theoretical representations. This criticism is seen in a number of significant epistemological works of the late 20th century.8 R. Rorty, arguing about scientific values, criticizes the ambition of science to retain objectivity, understood in a representative way [Rorty, 1991]. J. Hacking, referring to the problem of realism in science, prefers realism of scientific objects associated with the direct experimental interaction with reality to the realism of scientific theories, which seems problematic to him [Hacking, 1983]. N. Cartwright, clarifying the status of models in science, shows that theoretical regularities do not describe regularities existing in nature, that in science “the phenomenological laws are indeed true of the objects in reality – or might be; but the fundamental laws are true only of objects in the model” [Cartwright, 1983, p. 4]. The methodology of science begins to develop the so-called non-representative approaches that emphasize an empirical component of the research [Vanini, 2015; Trift, 2007]. The criticism of science as a theoretical activity emphasizes a practical side of science, related to empirical objects and their images, giving way to imaginative schematizing without a concept. Thus, a new historical approach to the study of science emerges. Being no subject to concepts assigned by philosophy, it creates and reassembles them anew.

This new approach is associated not only and not so much with the historization of the theory of scientific knowledge, bequeathed by representatives of previous epistemological traditions, for example, French epistemology [Lecourt, 1975] or Marxist tradition [Wartofsky, 1987], but with the epistemologization of the history of science. The latter distinguishes the contemporary history of science. Modern historical epistemology takes upon itself the organization of a meeting of two equal research interests [Rheinberger, 2012, p. 111]. Works in this field do not simply describe individual scientific events or long-term processes, but refer to the genesis of contemporary epistemological problems as to a source, in which their solution can be found [Hacking, 2002, p. 24].9 Here philosophy and history of science as disciplinary research strategies intersect, learning from each other and from science itself.

Let us examine two examples which demonstrate the actual work of free imagination as a synthesis of history and philosophy of science. It is crucial that this work rejects an a priori acceptance of a concept, which in some sense defines science as a subject of research. In addition, science itself is understood here as a set of research practices, which includes operating with an object never fully defined. In these examples, it is assumed that the historical analysis of scientific practices allows the forming of a new image of science, and, in this formation, universal communicability is in effect, taking into account variable representations of this image. Formally, this image of science includes two elements – objectivity as a basic scientific value, and scientific object. Substantially these characteristics are the subject of “reassembling”, which imagination performs.

Imagination in Historical Epistemology –
Two Cases of Constructive Interdisciplinary
Communication

The first case concerns the study of the concept of “epistemic virtue”, that is, the regulatory ideal of scientific activity, which in the traditional interpretation is associated with objectivity. D. Daston and P. Galison, in their fundamental work Objectivity, question this concept [Daston & Galison, 2007]. The authors prove that the identification of science and objectivity and also the use of objectivity as an absolute characteristic of science are not correct either historically or conceptually. They assert that objectivity is not the only and everlasting epistemic virtue, but that it arose at a certain time (not earlier than the first half of the 19th century), and there are reasons for its occurrence and the enhancement of its power. The text combines two levels of reassembly – of the concept of epistemic virtue as such, which is diverse, and of the concept of objectivity, which is considered an epistemic virtue along with such concepts as “truth to nature” and “trained judgment”, but which is also quite ambiguous since it orients different scientific practices in various ways.

The methodological approach used in this text is important to us. At the core of this approach lies the rejection of the dogmatism of a certain sense of a concept, which leads to a shift of focus from the ready-made concept to concrete practices (in the case Objectivity to the practice of making scientific atlases). As a result of the analysis of practices, a new assembly of the concept emerges. “If actions are substituted for concepts and practices for meanings, the focus on the nebulous notions of objectivity sharpens” [ibid., p. 52]. That is, the construction of a concept occurs, not the application of a ready-made concept to a scientific experience. Such a construction, “a non-teleological history of scientific objectivity”,

can only have the most formally defined purpose – to show how under one word converges different kinds of practices [Daston & Galison, 2007, p. 29]. A meaningful definition of objectivity – objectivity as overcoming of subjectivity – should be the result of this process. Noteworthy is the fact that in this concept, defined only formally, there is a place for other, not yet considered meanings of objectivity, and each of them is determined by which kind of subjectivity hinders scientific cognition in each particular case. In other words, the methodological approach of historical epistemology, implemented in this text, corresponds to the criticism of theoretical representations, and opens up opportunities for the work of free imagination, that is the schematization without any readymade concept. It is interesting that the concept of objectivity is also defined by the authors in a non-representative way: “Objectivity is blind sight, seeing without inference, interpretations, or intelligence” [ibid., p. 17].

The reassembly of the concept of objectivity in this text can be considered not only in the context of criticism of scientific representations, but also as an illustrative example of a combination of historical analysis and philosophical problem solving, in the question of the basic guidelines of scientific activity. “History alone”, state L. Daston and P. Galison, “cannot make the choice, any more than one can make the choice among competing moral virtues. But it can show that the choice exists and what hinges on it” [ibid., p. 42]. Let us pay attention to the essential difference between the approach of historical epistemology and the rational reconstruction of the history of science. In the second approach, history, according to I. Lakatos, is subject to the normative methodology of the philosophy of science. Normativity means an opportunity to explain the choice made between competing theories, that is, to make an “appraisal of the solutions already there” [Lakatos, 1981, p. 108]. In the first approach, history shows the contingency of each specific scientific solution; its actual variations and possible alternatives. In addition, historical research, being equally active in the disciplinary synthesis, motivates philosophizing by showing alternatives, “turning an apparent axiom – things could never have been otherwise than we known them – into a matter for reasoned argument” [ibid., p. 376]. In this case, we begin to understand not only why scientists put objectivity in the foreground as an ideal and what problems this choice involves, but also what alternatives, not contrary to the standards of science, this choice allows.

Worth mentioning is the special attention that historical epistemologists pay to science and its “voice”, which is not found in the epistemological reflections of scientists or hidden in their theoretical texts in the form of adherence to certain themata (G. Holton). This “voice” reveals itself clearly, not in scientific concepts but in images – diagrams, drawings, photographs taken with the help of complex devices. The transformations of these images (intuitions) demonstrate the work of scientific imagination, which remains hidden from the normative methodology of a philosopher of science.

Another case of translating self-evident axioms into objects of reasoned discussion is advanced by H.-J. Rheinberger in his work On the History of Epistemic Things, where he focuses on the concept of a scientific object [Rheinberger, 1997]. Traditional epistemology assumes invariance as an essential feature of scientific objects. It is this feature that determines the reproducibility of the experiment and characterizes the objectivity of an object [Nozick, 1998], as long as the analysis is li­mited to the “context of justification”, while the “context of discovery” is considered insignificant. H.-J. Rheinberger describes one history – or even a biography – of such scientific objects as cytoplasmic particles, which have played a major role in emergence, between 1935 and 1965, of what is in molecular biology now known as RNA – Ribonucleic acid. He not only shifts the focus to the “context of discovery”, to the “coming into being of scientific object”; he suggests we should problematize invariance as an essential quality of scientific objects instead of working within a framework of normative conceptual dichotomy of discovery and justification, and pay attention to scientific practices as such, which always include two kinds of objects.

The first is the “epistemic thing”. Rheinberger uses this term to refer to a scientific object, participating in the event of “coming into being”, that is in the process of inclusion into the stable scientific objecticity, which has obtained the naming and strictly defined characteristics. Cytoplasmic particles as epistemic things initially have fallen into the focus of interest of various sciences (cancer research, biochemistry, molecular bio­logy, cytomorphology, etc.). They have been studied with a help of various technical means (differential centrifugation with modification of its conditions, “amino acid tracing”, electron microscopy, etc.), had different localizations and even different names (mitochondria, microsome, “ribonucleoprotein” particles, ribosomes). Only one quality of these par­ticles was considered indisputable by scientists – their participation in the protein synthesis. The epistemic things as objects of research appear fundamentally uncertain and vague and “this vagueness is inevitable because, paradoxically, epistemic things embody what one does not yet know” [Rheinberger, 1997, p. 28]. In the case of epistemic things, there is no a priori established connection between the concept and the referent. Moreover, no concept regarding them exists altogether. All that can be done is to give a list of constitutive practices, which each time redefines the object differently. Scientists must create this concept step by step with the help of imagination schematizing without any concept.

The second kind of objects is the “technical thing”. These are the stable objects that provide practices of research, experimental conditions, models, ready-made concepts, instructions, equipment; things that with the help of which an object of study becomes articulated or visible in one sense or another [Rheinberger, 1997, p. 29]. The difference between technical and epistemic things is situational. The fate of the second is to become

a stabilized object, to acquire a stable naming, a certain referent, and eventually, to become a technical thing for subsequent scientific practices. In other words, the two types of scientific objects are not on separate stages of scientific research, they constitute no hierarchy of importance but complement each other, and their difference is purely functional. They and their mixtures (hybrids) also form the lab environment and vary as “‘materials and methods’ (technical things) ‘results’ (half-way hybrids) and‘discussions’ (epistemic things)” [ibid., p. 30].

Similar to Daston and Galison, Rheinberger uses several levels of re-assembling. Firstly, he re-assembles the concept of scientific object and he employs the method of “reading a history of objectivity from material traces” not “reading a history of objectivity from concepts” [ibid., p. 4]. Secondly, he demonstrates how re-assembly of a scientific object occurs in scientific practice. The concept of an epistemic thing, which corresponds to one of numerous functions of scientific research, characterizes, as Rheinberger puts it, “redefinition” occurring in a laboratory. On both levels, a non-representative strategy emerges, the movement “from the bottom up”, if, of course, we following the spirit of traditional rationalist epistemology and assemble scientific practices and theoretical representation in a hierarchy. Rheinberger’s historical study, as well as Daston’s and Galison’s work, partakes in the philosophical transformation of the image of science. History, in principle, ceases to be a historian’s business alone but, thanks to the discovery of the historicity of scientific objects, becomes an essential part of science itself. What a historian used to call “rearrangement” and “reorientation” defining the object of scientific activity is now part “of the time structure of the innermost differential activity of the system of investigations themselves” [ibid., p. 178].

Thus, we see how interdisciplinary communication works between history and philosophy of science in the historical epistemology. Moreover, this communication allows various studies to interact on equal terms and offers history an active role. Furthermore, science itself participates in this communication; scientific practices uncover all pre-formed images of scientific activity, and enrich scooping from the space of possible alternatives, which historical study provides. The transcendental basis of such communication can form the ability of imagination, schematizing without any given concept. The ability of imagination works on the borderline between the real and the possible and therefore helps to build an image of science, which respects different viewpoints and is open to new transformations.

Список литературы / References

Arabatzis, Howard, 2015 – Arabatzis, T., Howard, D. “Introduction: Integrated history and philosophy of science in practice”, Studies in History and Philosophy of Science, 2015, vol. 50, pp. 1‒3.

Baigrie, 1996 – Baigrie, B.S. (ed.). Picturing Knowledge: Historical and Philosophical Problems Concerning the Use of Art in Science. Toronto: University of Toronto Press, 1996, 414 pp.

Cartwright, 1983 – Cartwright, N. How the Laws of Physics Lie. New York: Clarendon Press, 1983, 232 pp.

Daston, 1998 – Daston, L. “Fear and Loathing of the Imagination in Science”, Daedalus, 1998, vol. 127 (1), pp. 73‒95.

Daston, 2000 – Daston, L. “The Coming into Being of Scientific Objects”, in: L. Daston (ed.). Biographies of Scientific Objects. Chicago and London: The University of Chicago Press, 2000, pp. 1‒14.

Daston, 2012 – Daston, L. “The Sciences of the Archive”, Osiris, 2012, vol. 27 (1) Clio Meets Science: The Challenges of History, pp. 156‒187.

Daston & Galison, 2007 – Daston, L., Galison, P. Objectivity. New York: Zone Books, 2007, 504 pp.

Deleuze, 1984 – Deleuze, G. Kant’s Critical Philosophy. The Doctrine of the Faculties. London: The Athlone Press, 1984, 98 pp.

Downie, 2001 – Downie, R. “Science and the Imagination in the Age of Reason”, Medical Humanities, 2001, vol. 27(2), pp. 58‒63.

Einstain, 1929 – “What Life Means to Einstein: An Interview by George Sylvester Viereck”, in: The Saturday Evening Post (26 October 1929). [http://www.
saturdayeveningpost.com/wp-content/uploads/satevepost/what_life_means_to_einstein.
pdf, accessed on 20.06.2019]

Feest & Sturm, 2011 – Feest, U., Sturm, T. “What (Good) Is Historical Epistemology?”, Erkenntnis, 2011, vol. 75(3), pp. 285‒302.

Gentler, 2000 – Gendler, T.S. “Thought Experiments Rethought – and Reperceived”, Philosophy of Science, 2000, vol. 71(5), pp. 1152‒1163.

Guyer, 2006 – Guyer, P. Kant. London and New York: Routledge, 2006, 521 pp.

Hacking, 1983 – Hacking, I. Representing and Intervening. Cambridge: Cambridge University Press, 1983, 304 pp.

Hacking, 2002 – Hacking, I. Historical Ontology. London, Harper University Press, 2002, 288 pp.

Hendry, 2016 – Hendry, R.F. “Immanent Philosophy of X”, Studies in History and Philosophy of Science, 2016, vol. 55, pp. 36‒42.

Jones & Galison, 1998 – Jones, C.A., & Galison, P. (eds.). Picturing Science, Producing Art. New York, London: Routledge, 1998, 530 pp.

Kant, 1987 – Kant, I. Critique of Judgment. Transl. by W.S. Pluhar. Indianapolis/Cambridge: Hackett Publishing Company, 1987, 576 pp.

Kant, 1998 – Kant, I. Critique of Pure Reason. Transl. and edited by P. Guyer & A.W. Wood. Cambridge: Cambridge University Press, 1998, 785 pp.

Kasavin, 2017 – Kasavin, I.T. “Zony obmena kak predmet sotsial’noy filosofii nauki” [Trading Zones as a Subject-matter of Social Philosophy o Science], Epistemology & philosophy of science, 2017, vol. 51, no. 1, pp. 8‒17. (In Russian)

Kind, 2018 – Kind, A. “How Imagination Gives Rise to Knowledge in Perceptual Imagination and Perceptual Memory”, in: F. Macpherson and F. Dorsch (eds.). Perceptual Imagination and Perceptual memory. Oxford: Oxford University Press, 2018, pp. 227‒246.

Kind & Kung, 2016 – Kind, A., Kung, P. (eds.), Knowledge Through Imagination, New York: Oxford University Press, 2016, 272 pp.

Kuukkanen, 2016 – Kuukkanen, J.-M. “Historicism and the failure of HPS”, Studies in History and Philosophy of Science, 2016, vol. 55, pp. 3‒11.

Lakatos, 1981 – Lakatos, I. “History of Science and its Rational Reconstructions”, in: I. Hacking (ed.). Scientific Revolutions. Oxford: Oxford University Press, 1981, pp. 107‒127.

Lecourt, 1975 – Lecourt, D. Marxism and Epistemology: Bachelard, Canguilhem, and Foucault. London: NLB, 1975, 223 pp.

Marcus & Fischer, 1986 – Marcus, G.E., Fischer, M.M.I. “A Crisis of Representations in the Human Sciences”, in: Anthropology as Cultural Critique: An Experimental Moment in the Human Sciences. Chicago and London: University of Chicago Press, 1986, pp. 7‒16.

Markman et al., 2009 – Markman, K.D., Klein, W.M.P, and Suhr, J.A. (eds.). Handbook of Imagination and Mental Simulation, New York: Taylor & Francis, 2009, 496 pp.

Nersessian, 2009 – Nersessian, N.J. “Conceptual Change: Creativity, Cognition, and Culture”, in: J. Meheus & T. Nickles (eds.). Models of Discovery and Creativity. Dordrecht: Springer, 2009, pp. 127‒166.

Nozick, 1998 – Nozick, R. “Invariance and Objectivity”, Proceeding and Addresses of PA, 1998, vol. 72, pp. 21‒48.

Rheinberger, 1997 – Rheinberger, H.-J. Towards a History of Epistemic Things. Stanford: Stanford University Press, 1997, 338 pp.

Rheinberger, 2012 – Rheinberger, H.-J. “A Plea for a Historical Epistemology of Research”, Journal for General Philosophy of Science, 2012, vol. 43 (1), pp. 105‒111.

Riesch, 2014 – Riesch, H. “Philosophy, History and Sociology of Science: Interdisciplinary”, Studies in History and Philosophy of Science, 2014, vol. 48, pp. 30‒37.

Rorty, 1991 – Rorty, R. Objectivity, Relativism and Truth. New York: Cambridge University Press, 1991, 236 pp.

Spaulding, 2016 – Spaulding, S. “Imagination Through Knowledge”, in: A. Kind and P. Kung (eds.). Knowledge Through Imagination. New York: Oxford University Press, 2016, pp. 207‒226.

Thagard & Stewart, 2011 – Thagard, P., Stewart, T. C. The “AHA! Experience: Creativity Through Emergent Binding in Neural Networks”, Cognitive Science, 2011, vol. 35, pp. 1‒33.

Trhrift, 2007 – Thrift, N. Non-Representational Theory: Space, Politics, Affect. London: Routledge, 2007, 336 pp.

Vanini, 2015 – Vannini, Ph (ed.). Non-Representational Methodologies. Re-envisioning Research. New York & London: Routledge, 2015, 204 pp.

Wartofsky, 1987 – Wartofsky, M. “Epistemology Historised”, in: A. Shimony and D. Nails (eds.). Naturalistic Epistemology. Dordrecht: Springer, 1987, pp. 357‒374.

1. Введение

Как известно, развитие символической логики в XIX в. дало стимул к появлению нового направления в философии, известного как логический позитивизм, который, в свою очередь, стал одним из базовых течений в основе целого типа философствования, распространившегося в XX в. под зонтичным термином «аналитическая философия»1. Логический позитивизм стремился привести язык философии в соответствие тем требованиям, которые он выдвигал и к эмпирической науке, все утверждения которой должны были иметь эмпирическую верификацию, за исключением тех, которые были аналитическими (бессодержательными истинами логики). Таким образом, система от системы утверждений философии требовалось быть не только внутренне непротиворечивой, но эмпирически фундированной.

Одним из наиболее известных примеров критики «старой» философии представителями логического позитивизма стала статья Р. Карнапа «Преодоление метафизики логическим анализом языка» (1931), в которой Карнап подвергает критике концепцию М. Хайдеггера, сформулированную тем, в частности, в работе «Что такое метафизика?» (1929). Карнап пытается показать, что делаемые Хайдеггером утверждения являются не только эмпирически неверифицируемыми, но и логически противоречивыми. В качестве главного источника противоречивости утверждений Хайдеггера Карнап видит непроясненность того языка, который Хайдеггер использует в своей работе. Проведенное же Карнапом прояснение стремится показать, что утверждения Хайдеггера противоречивы.

Можно сказать, что предлагаемая Карнапом демонстрация несостоятельности языка, использованного Хайдеггером, была частным случаем той критики, которой родоначальники аналитической фило‐

софии (в частности, Б. Рассел и Л. Витгенштейн) подвергали естественный язык. Согласно этой критике, естественный язык был структурно спутан и, как следствие, внутренне противоречив. Поэтому он никак не годился в качестве инструмента строгого философского (и тем более научного) исследования. Философия должна была осуществляться исключительно с опорой на формализованный язык, в котором структура была бы четко задана правилами синтаксиса и который ясным и однозначным способом демонстрировал бы, как содержание каждого утверждения, так и обоснованность перехода от одних утверждений к другим.

Интересно, что само дальнейшее развитие логического позитивизма в частности и аналитической философии в целом привело к отказу, как от требования верифицируемости, так и к признанию так называемых аналитических истин истинами логики [Quine, 1961]. Более того, даже естественный язык как допустимый язык науки получил реабилитацию [Нейрат, 2005]. Однако критическое отношение к «неаналитической» философии, подобной той, что олицетворял Хайдеггер, сохранилось2. Разумеется, причины такого отношения могут быть разными, но одной из них была и остается убежденность в том, что язык, используемый в таких работах, структурно непрояснен, а потому допускает утверждения с противоречивым содержанием, внешне выглядящие корректными.

В данной статье мы хотим показать, что подобная критическая установка неправомерна. Для этого мы возвращаемся к упомянутой статье Карнапа и подвергаем ревизии предложенные им аргументы. Мы покажем, что Карнап неправ не потому, что он превратно трактует Хайдеггера и упускает основное, цепляясь к каким-то незначительным мелочам, и не потому, что в философской позиции последнего существует изъян (хотя и то, и другое может быть вполне справедливым). Карнап неправ в самом простом, понятном и не вызывающем оценочных расхождений плане – эмпирическом. В частности, делаемые им утверждения об употреблении ряда ключевых для Хайдеггера выражений эмпирически ложны, т.е. опровергаются опытным путем. Как следствие, его критика Хайдеггера не попадает в цель. Мы продемонстрируем ошибочность логико-лингвистических аргументов Карнапа с точки зрения современного логико-философского анализа естественного языка.

При этом мы считаем, что, критикуя аргументы Карнапа, мы, тем не менее, выступаем в качестве продолжателей его исследовательской программы. Мы не ставим перед собой задачу решения вопроса о том, верна ли концепция Хайдеггера. Цель, которую мы стремимся достичь, состоит в том, чтобы показать, что логический анализ языка

не может использоваться для «разоблачения» предложений метафизики (по крайней мере, в том ключе, в котором его использовал Карнап).

2. Аргументы Карнапа против Хайдеггера

3. Современный формальный анализ естественного языка: общие принципы

Возражение, которое мы хотели бы предложить аргументации Карнапа – прямое. Мы проанализируем аргументы Карнапа с точки зрения современного формального семантического анализа естественного языка и покажем, что предложения подобные тем, за использование которых он критикует Хайдеггера, не являются бессмысленными. Мы покажем, что Хайдеггер не только, будучи философом, мог позволить себе подобное словоупотребление, но и что оно не является необычным, а, наоборот, может рассматриваться как общепринятое. Используя методы современного формального семантического анализа естественного языка, мы покажем, что кванторное и референциальное употребление такого термина, как «ничто», может быть выявлено и более очевидными способами, чем использование заглавной буквы. Наконец, мы приведем аргументы о том, что естественный язык вопреки утверждениям Карнапа не допускает противоречий, т.е. подобно строгому языку логики, о котором писал Карнап, признает подобные высказывания неграмматичными. Всему этому и будут посвящены оставшиеся разделы данной статьи.

4. Референциальное употребление
отрицательных слов

Выше мы показали, почему отсутствие предметного значения у термина вовсе не означает его бессмысленности в формальной семантике естественного языка и при этом не ставит под угрозу возможность строгого языкового анализа. Мы также сказали что кванторные термины могут иметь собственное значение, которое также можно выразить на том же уровне строгости, что используется в семанти­ческих дефинициях выражений формализованных языков. Однако всего этого пока еще недостаточно, чтобы возразить Карнапу, поскольку он утверждает, что Хайдеггер смешивает кванторное и референциальное употребление. И чтобы прояснить данный вопрос, мы обратимся к межъязыковым данным, использовав русский язык в качестве объектного языка, а также применив методологию современной формальной семантики естественного языка.

В английском языке, равно как и в немецком, отрицательное кванторное выражение вводится одним словом, таким как «nichts» или «nothing». Предложение «John is big» и предложение «Nothing is big» имеют идентичный синтаксис.

Однако существует довольно много естественных языков, где дела обстоят иначе: отрицательные кванторы выражаются сочетанием двух слов: отрицательной частицей (собственно, отрицанием, например, в русском языке это частица «не») и отрицательным словом (в русском языке, таким словом, как «никто» или «ничто»)7. Это позволяет наглядным и эмпирически фиксируемым образом определить, предполагается ли в соответствующем предложении наличие отрицательного квантора или нет. К таким языкам относятся испанский, итальянский, португальский, японский, иврит и многие славянские языки, включая русский.

Рассмотрим простой пример. Русский эквивалент английского предложения «Nothing happened» – это предложение «Ничего не случилось», а эквивалент предложения «No one came» – «Никто не пришел». То, что в английском языке выражается одним словом «nothing» (или выражением «no one»), в русском выражается двумя словами «ничто не» («никто не»). Если добавить отрицание в английское предложение, то оно поменяет свой смысл: утверждения «Nothing didn’t happen» или «It’s not the case that nothing happened», содержащие два отрицания, эквивалентны русскому предложению «Что-то случилось». Сходным образом русское предложение «Ничто

случилось» не может быть эквивалентом предложения «Nothing happened» в его кванторной интерпретации. Это с очевидностью подтверждается языковыми интуициями носителей русского и английского языка. Таким образом, обязательность присутствия неинтерпретируемой частицы «не» в предложениях с отрицательным квантором в русском языке дает нам возможность уверенно контролировать, когда «ничто» используется как квантор.

Референциальные выражения в русском языке не участвуют в отрицательном согласовании. Отрицательное согласование с ними несовместимо, даже если они по своему внешнему виду, этимологии и даже значению выглядят как отрицательные слова: «Нежелания спать не было» (отрицание присутствует, частица «не» интерпретируется); «Нехочуха не убрал комнату» (отрицание присутствует: неверно, что герой советского мультфильма убрался в комнате).

Упомянутое выше предложение «Ничто случилось», хоть и не является эквивалентом предложения «Ничего не случилось», тем не менее выражает определенную мысль. Оно может быть осмысленным, только если «ничто» указывает на определенный объект или явление, которое случилось. Сходным образом, «Ничто вечно» не может означать того же самого, что и предложение «Ничто не вечно», где ничто используется как квантор. Первое предложение опять-таки является осмысленным, только если «ничто» понимается как имя некоей субстанции.

Здесь стоит отметить, что такое употребление отрицательных слов является обычным и достаточно распространенным в русском языке. Мы можем сказать «Ты никто» или «Ты ничто» и в данном случае «никто» или «ничто» используется как синоним понятий «не обладающий какой-либо значимостью», «пустое место», а не в значении, при котором предложение было бы эквивлентно утверждению «Не существует ни одного объекта, который равен тебе», ведь в таком случае предложение было бы аналитически ложным, поскольку каждый объект равен самому себе. Можно привести и другой пример такого употребления отрицательных слов: «Он ушел с ничем». В данном случае «с ничем» понимается как «с пустыми руками».

Обратимся теперь к слову «ничтить» и его нередуцируемости, с точки зрения Карнапа, к чувственным данным. Все, что может здесь сказать формальная семантика, это то, что «ничтить» является функцией, которая сочетается с индивидом (беря его в качестве своего аргумента) и отображает его истину, если индивид ничтит, и ложь, если индивид не ничтит. Какое действие обозначается этим глаголом зависит от интерпретирующей функции, заданной в контексте. Очевидно, что слово «ничтить» обладает интуитивным смыслом. Есть несколько возможных смыслов, которые доступны для носителя языка: «превращать в ничто», «отрицать», «добавлять немного ничего» (по аналогии с «солить») и т.п.

Таким образом, Карнап не прав, утверждая, что в естественном языке отрицательные слова, такие как «ничто» и «никто» в естественных языках, могут употребляться только как кванторы и другое их употребление является ошибкой. Это особенно хорошо видно в таких языках, как русский, поскольку употребление отрицательных слов как кванторов обязательно сопровождается отрицанием «не», тогда как в английском «nothing» не требует дополнительного отрицания. Однако подобные некванторные употребления существуют в языках, не имеющих отрицательного согласования, таких как английский или немецкий: «You are no one» и т.д.

Таким образом, похоже, не Хайдеггер, а Карнап совершает ошибку, ибо и в естественном языке, как русском, так и английском, допускается употребление «ничто» в качестве имени. Проведенное нами рассмотрение выводит Хайдеггера из-под критики Карнапа вполне очевидным образом: Хайдеггер не привносит в словоупотребление каких-либо значительных новшеств. Также он не делает и синтаксических ошибок.

Вопрос же о верификации значения содержательных терминов, которые он употребляет, лежит вне сферы формальной семантики. Однако мы уже видели, что отсутствие референта в реальном мире не может быть препятствием осмысленности выражения, поэтому атака на Хайдеггера с этого направления, похоже, обречена на неудачу.

Здесь важно повторить, что в рамках нашей статьи мы не ставим перед собой цели, полностью выявить те значения, которые вкладывались Хайдеггером в его метафизические предложения. Мы стремимся лишь показать, что они не могут быть отвергнуты с точки зрения формального анализа естественного языка как бессмысленные. Осмыслено это предложение или нет, зависит от того, какое значение вкладывается Хайдеггером в слово «ничто» и в слово «ничтит». И если он не вкладывает в них гарантированно противоречивый смысл, то структурных проблем с осмысленностью его утверждений возникать не должно.

5. Является ли естественный язык
нелогичным?

В данном разделе мы исследуем вопрос о том, является ли естественный язык нелогичным или же в нем все же проводится различие между осмысленными предложениями и бессмысленными. Здесь мы кратко рассмотрим теорию, согласно которой те предложения, которые являются противоречивыми при любой подстановке содержательных терминов являются неграмматичными. Таким образом, естественный язык вопреки убеждениям ранних аналитических

философов чувствителен к логике. Эта теория также объясняет, почему в естественных языках не все противоречивые предложения отбрасываются как грамматически некорректные. Эта концепция была предложена в работе Дж. Гайевского [Gajewski, 2002].

В этой работе рассматривается ряд концепций, существующих в современной философии языка, в которых неграмматичность определенной конструкции объясняется тем, что эта конструкция является противоречивой. В нашей статье мы будем использовать пример теории, которая не обсуждается в статье Гайевского, но также обращается к логике для объяснения неграмматичности определенной конструкции. В частности, мы используем теорию, которую, с нашей точки зрения, легче проиллюстрировать на примере русского языка. Рассмотрим такую конструкцию, как «что-либо». В русском языке мы можем сказать «Я не думаю, что он ел что-либо сегодня», но мы не можем сказать «Я думаю, что он ел что-либо сегодня». Мы можем сказать также «Каждый, кто ел что-либо из этой тарелки, попадет в больницу», но не можем сказать «Кто-то, кто ел что-либо из этой тарелки, попадет в больницу». Это выражение относится к выражениям отрицательной полярности [Падучева, 2015].

У. Ладусов [Ladusaw, 1979] установил, что такого рода выражения чувствительны к логическим свойствам предложений, в которые они входят. В частности, он выявил, что они являются приемлемыми только в контекстах так называемой внизведущей монотонности: контекстах, где более общее понятие может быть заменено на более частное, подпадающее под то самое общее, и истинное значение при этом не изменится. Проиллюстрируем это свойство: из предложения «Я не думаю, что он ел овощи сегодня» можно заключить «Я не думаю, что он ел огурцы сегодня». Сходным образом, из предложения «Каждый, кто ел овощи из этой тарелки, попадет в больницу» можно заключить, что «Каждый, кто ел огурцы из этой тарелки, попадет в больницу». Предложения, в которых «что-либо» было неприемлемым, не обладают этим свойством. Так, из предложения «Я думаю, что он ел овощи сегодня» нельзя заключить «Я думаю, что он ел огурцы сегодня», а из предложения «Кто-то, кто ел овощи из этой тарелки, попадет в больницу» нельзя заключить, что «Кто-то, кто ел огурцы из этой тарелки, попадет в больницу».

Это свойство является логическим свойством этих контекстов, которые в литературе получили название «внизведущих контекстов» [Ladusaw, 1979]. Таким образом, естественный язык является чувствительным к принципу, который не является синтаксическим по своему характеру, а является логическим.

Это учитывается в теории, разработанной Г. Кьеркиа [Chierchia 2013]. В рамках его теории, выражения с отрицательной полярностью обладают таким логическим значением, которое гарантированно превращает предложение в противоречие, если контекст, в котором

они расположены в рамках предложения, не обладает вышерассмотренным свойством (т.е. не является внизведущим). Именно поэтому предложения «Я думаю, что он ел что-либо сегодня» и «Кто-то, кто ел что-либо из этой тарелки, попадет в больницу» воспринимаются нами как грамматически некорректно построенные – поскольку они являются противоречивыми.

Здесь возникает вопрос: почему такие предложения, как «Ты не ты, когда голоден», где, строго говоря, также содержится противоречие, не воспринимаются нами, как грамматически некорректные? Теория Гайевского предлагает нам ответ на этот вопрос. Различие между неграмматическими предложениями с «что-либо», рассмотренными нами выше, и этим предложением состоит в том, что второе предложение можно «спасти», заменив один из содержательных терминов. В частности, можно сказать «Ты не лучший футболист, когда голоден». В случае же с «что-либо», замена содержательных терминов (не функциональных) любыми другими не отменит того факта, что предложение является противоречием, так как противоречие вызвано самим сочетанием функциональных терминов. Так, пред­ложение «Олег думает, что Маша читала что-либо вчера», которое образовано заменой всех содержательных терминов предложения «“Я думаю, что он ел что-либо сегодня”, все равно является противоречивым и, как следствие», неграмматичным.

Это различие, проведенное Гайевским, между предложениями, которые противоречивы в силу сочетания функциональных элементов, и предложениями, которые противоречивы в силу сочетания содержательных элементов, позволяет нам лучше понять, почему не все противоречия в естественном языке отбрасываются как грамматически некорректные.

Дело в том, что в естественных языках существует омонимия и одно и то же содержательное слово может обладать разной интерпретацией в рамках одного предложения. В предложении «Ты не ты, когда голоден» первое вхождение «ты» интерпретируется референциально, как указывающее на конкретного индивида. Второе «ты» интерпретируется предикативно – как указывающее на определенное яркое свойство этого индивида. Предложения такого рода не могут просто отбрасываться естественным языком как грамматически не­корректные именно потому, что всегда существует возможность того, что двум одинаково произносимым содержательным терминам приписывается совершенно разный смысл.

Однако из того, что такого рода противоречия не являются грамматически некорректными, не следует, что естественный язык не чувствителен к логике. Если противоречие неизбежно, что, как мы показали, возникает, когда оно вызывается сочетанием функциональных элементов, то оно действительно воспринимается в языке как грамматически некорректное.

6. Заключение

В данной статье мы рассмотрели основные аргументы, сформулированные Р. Карнапом против метафизики. Эти аргументы были основаны на логическом анализе языка. Мы показали, что с точки зрения современного понимания логического анализа языка эти аргументы являются несостоятельными. Мы выдвинули тезис о том, что логический анализ естественного языка не способен продемонстрировать бессмысленность или осмысленность метафизики, т.к. он фокусируется на значении функциональных, а не содержательных слов и исходит из того, что значение содержательных слов зависит от их интерпретации в контексте произнесения предложения. Если предложение воспринимается как осмысленное носителями языка, то задачей логического анализа является показать, каким образом это значение возможно. Мы также продемонстрировали ошибочность критики Карнапа, основанной на идее о том, что такие выражения, как «ничто», не могут употребляться как референциальные в естественном языке. Мы также рассмотрели тезис о том, что естественный язык чувствителен к логике и, в частности, к противоречивости вопреки убеждению Карнапа.

Благодарность

Авторы выражают благодарность А.Л. Никифорову, А.А. Антоновскому, О.Е. Столяровой, Т.Д. Соколовой, И.А. Савченко за критические замечания по рукописи данной статьи, которые нам очень помогли. Все ошибки и прочие недостатки исключительно на совести авторов.

Список литературы

Антоновский, 2008 – Антоновский А.Ю. Коммуникативная рациональность – внешняя и внутренняя // Эпистемология и философия науки / Epistemology & Philosophy of science. 2008. Т. 17. № 3. С. 71‒77.

Бах, 2010 – Бах Э. Неформальные лекции по формальной семантике. М.: Либроком, 2010. 224 с.

Васильев, 2019 – Васильев В.В. Что такое аналитическая философия и почему важен этот вопрос? // Филос. журн. | Philosophy Journal. 2019. Т. 12. № 1. С. 144‒158.

Витгенштейн, 1994 – Витгенштейн Л. Логико-философский трактат / «Философские работы». Ч. 1. М.: Территория будущего, 1994. С. 22‒164.

Вригт, 2013 – Вригт Г.Х. фон. Аналитическая философия: историко-критический обзор / Пер. с англ. Л.Б. Макеевой // Кантовский сборник. 2013. № 1 (43). С. 78‒89; № 2 (44). С. 69‒82.

Грязнов, 1996 – Грязнов А.Ф. Феномен аналитической философии в западной культуре ХХ столетия // Вопр. философии. 1996. № 4. С. 37‒47.

Карнап, 1998 – Карнап Р. Преодоление метафизики логическим анализом языка // Аналитическая философия: становление и развитие. Антология / Общ. ред. и сост. А.Ф. Грязнова. М.: Дом интеллектуальной книги, Прогресс-Традиция, 1998. С. 69‒90.

Карнап, 2006 – Карнап Р. Логическое построение мира // Erkenntnis (Познание). М.: Идея-Пресс: Издательский дом «Территория будущего», 2006. С. 75‒94.

Кюнг, 1999 – Кюнг Г. Онтология и логический анализ языка / Пер. с нем. и англ. А.Л. Никифорова. М.: Дом интеллектуальной книги, 1999. 237 с.

Макеева, 2019 – Макеева Л.Б. Аналитическая философия как историко-философский феномен // Филос. журн. / Philosophy Journal. 2019. Т. 12. № 1. С. 130‒143.

Нейрат, 2005 – Нейрат О. Протокольные предложения // Epistemology & Philo­sophy of Science / Эпистемология и философия науки. 2005. Т. II. № 4. С. 226‒234.

Никифоров, 2009 – Никифоров А.Л. Аналитическая философия // Энциклопедия эпистемологии и философии науки / Под ред. И.Т. Касавина. М.: Канон+, РООИ «Реабилитация», 2009. С. 49‒51.

Никифоров, 2012 – Никифоров А.Л. Структура и смысл жизненного мира человека. М.: Альфа-М, 2012. 280 с.

Падучева, 2015 – Падучева Е.В. Снятая утвердительность и неверидиктальность (на примере русских местоимений отрицательной полярности) // Russian Linguistics. 2015. № 39 (2). С. 129‒162.

Хайдеггер, 1993 – Хайдеггер М. Что такое метафизика? // Время и бытие. М.: Республика, 1993. C. 16‒27.

Цит. по URL: http://www.bibikhin.ru/posleslovie_k_chto_takoe_metafizika (дата обращения: 16.04.2019)

Целищев, 2018 – Целищев В.В. Аналитическая философия и ревизионизм без берегов // Филос. журн. / Philosophy Journal. 2018. Т. 11. № 2. С. 138‒155.

Шохин, 2013 – Шохин В.К. Что же все-таки такое аналитическая философия? В защиту и укрепление «ревизионизма» // Вопр. философии. 2013. № 11. С. 137‒148.

Шрамко, 2007 – Шрамко Я.В. Что такое аналитическая философия? // Epistemology & Philosophy of Science / Эпистемология и философия науки. 2007. № 1. С. 87‒110.

Ayer, 2012 – Ayer A.J. Language, Truth and Logic. Vol. 1. N. Y.: Courier Corpo­ration, 2012. 208 pp.

Chierchia, 2013 – Chierchia G. Logic in Grammar: Polarity, Free Choice, and Intervention. Oxford: Oxford Univ. Press, 2013. 480 pp.

Chomsky, 1957 – Chomsky N. Syntactic Structures. The Hague: Mouton, 1957. 256 pp.

Chomsky, 1986 – Chomsky N. Knowledge of Language: Its Nature, Origin, and Use. N. Y.: Praeger, 1968. xxii + 309 pp.

Gajewski, 2002 – Gajewski J. L-Analyticity in Natural Language. Cambridge, MA: MIT Press, 2002. 358 pp.

Ladusaw, 1979 – Ladusaw W. Negative Polarity Items as Inherent Scope Rela­tions. Unpublished Ph. D. Dissertation, University of Texas at Austin, 1979.

Partee, 2011 – Partee B.H. Formal Semantics: Origins, Issues, Early Impact // The Baltic Yearbook of Cognition, Logic, and Communication, Vol. 6 / Ed. by B. Partee, M. Glanzberg & J. Skilters. New Prairie Press: Lawrence, KS, pp. 1‒52.

Portner, Partee, 2002 – Formal Semantics: The Essential Readings. Vol. 7. / Ed. by Portner P.H., Partee B.H. Oxford: Blackwell, 2002. 500 pp.

Quine 1961 – Quine W.V.O. Two Dogmas of Empiricism // From a Logical Point of View. Cambridge, Mass.: Harvard Univ. Press, 1961. P. 1‒19.

Russell, 1905 – Russell B. On Denoting // Mind. 1905. Vol. 14. No. 56. P. 479‒493.

References

Antonovsky, A.Yu. “Kommunikativnaya racional’nost’ – vneshnyaya i vnutren­nyaya” [Language: a Means of Communication or of Separation], Epistemology & Philosophy of Science, 2008, vol. 17, no. 3, pp. 71‒77. (In Russian)

Ayer, A.J. Language, Truth and Logic. Vol. 1. New York: Courier Corporation, 2012, 208 pp.

Carnap, R. “Preodolenie metafiziki logicheskim analizom yazyka” [Überwindung der Metaphysik durch logische Analyse der Sprache], Erkenntnis, 1931, vol. 2(1), pp. 219‒241. (In Russian)

Chierchia, G. Logic in Grammar: Polarity, Free Choice, and Intervention. Oxford: Oxford University Press, 2013, 480 pp.

Chomsky, N. Knowledge of Language: Its Nature, Origin, and Use. New York: Praeger, 1968, xxii + 309 pp.

Chomsky, N. Syntactic Structures. The Hague: Mouton, 1957, 256 pp.

Gajewski, J. L-Analyticity in Natural Language. Cambridge, MA: MIT Press, 2002,358 pp.

Gryaznov, A.F. “Fenomen analiticheskoi filosofii v zapadnoi kul’ture ХХ sto­letiya” [The Phenomenon of Analytic Philosophy in the Western Culture of XX cen­tury], Voprosy filosofii, 1996, no. 4, pp. 37‒47. (In Russian)

Heidegger, M. “Chto takoe metafizika?” [Was ist Metaphysik?], in: Vremya i bytie [Zeit und Sein]. Moscow: Respublika, 1993, pp. 16‒27. (In Russian)

Küng, H. Ontologiya i logicheskiy analiz yazyka [Ontology and the Logistic Analysis of Language]. Moscow: Dom intellectualnoy knigi, 1999, 237 pp.

Ladusaw, W. Negative Polarity Items as Inherent Scope Relations. Unpublished Ph. D. Dissertation. University of Texas at Austin, 1979.

Makeeva, L.B. “Analiticheskaya filosofiya kak istoriko-filosofskiy fenomen” [Analytic Philosophy as a Historical Philosophical Phenomenon], Philosophy journal, 2019, vol. 12, no. 1, pp. 130‒143. (In Russian)

Neurath, O. “Protokol’nye predlozheniya” [Protokollsätze], Epistemology & Philosophy of Science, 2005, vol. II, no. 4, pp. 226‒234. (In Russian)

Nikiforov, A.L. “Analiticheskaya filosofiya” [Analytic Philosophy], in: I.T. Kasavin (ed.). Entsiklopediya epistemologii i filosofii nauki [Encyclopedia of Epistemology and Philosophy of Science]. Moscow: Kanon+, 2009, pp. 49‒51. (In Russian)

Nikiforov, A.L. Struktura i smysl zhiznennogo mira cheloveka [The Structure and Meaning of a Human’s Lifeworld]. Moscow: Alfa-M, 2012, 280 pp. (In Russian)

Paducheva, E.V. “Snyataya utverditel’nost’ i neveridikal’nost’ (na primere russkih mestoimeniy otritsatel’noy polyarnosti)” [Removed Assertiveness and non-Veridicality (on the Material of the Russian Pronouns with Negative Polarity], Russian Linguistics, 2015, vol. 39 (2), pp. 129‒162.

Partee, B.H. “Formal Semantics: Origins, Issues, Early Impact”, in: B. Partee, M. Glanzberg & J. Skilters (eds). The Baltic Yearbook of Cognition, Logic, and Com­munication, Vol. 6. New Prairie Press: Lawrence, KS, 2011, pp. 1‒52.

Portner, P.H., Partee, B.H. (eds.). Formal Semantics: The Essential Readings. Vol. 7. Oxford: Blackwell, 2002, 500 pp.

Quine, W.V.O. “Two Dogmas of Empiricism”, in: Quine, W.V.O. From a Logical Point of View. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1961, pp. 1‒19.

Russell, B. “On Denoting”, Mind, 1905, vol. 14, no. 56, pp. 479‒493.

Shokhin, V.K. “Chto zhe vse-taki takoe analiticheskaya philosophiya? V Zashchitu i ukreplenie‘revizionizma’” [What is Analytical Philosophy? In protection and promotion of‘Revisionism’], Voprosy filosofii, 2013, no. 11, pp. 137‒148. (In Russian)

Shramko, Y.V. “Chto takoe analiticheskaya filosofiya?” [What is Analytic Philo­sophy?], Epistemology & Philosophy of Science, 2007, no. 1, pp. 87‒110. (In Russian)

Tselishchev, V.V. “Analiticheskaya flosofya i revizionizm bez beregov” [Analytic Philosophy and Revisionism Without Bounds], Philosophy Journal, 2018, vol. 11, no. 2, pp. 138‒155. (In Russian)

Vasiliev V.V. “Chto takoe analiticheskaya filosofiya i pochemu vazhen etot vopros?”, Philosophy Journal, 2019, vol. 12, no. 1, pp. 144‒158. (In Russian)

Wittgenstein, L. Logiko-filosofskii traktat [Tractatus Logico-Philosophicus], in: Filosofskie raboty [Philosophical Works]. Part 1. Moscow: Territoriya budushchego, 1994, pp. 22‒164.(In Russian)

Wright, G.H.v. “Analiticheskaya filosofiya: istoriko-kriticheskii obzor” [Analytic Philosophy: a Historico-Critical Survey], Kantovskii sbornik, 2013, no. 1 (43), pp. 78‒89; no. 2 (44), pp. 69‒82. (In Russian)

1. Введение

В одной из статей Т. Метцингер пишет: «Нейрофеноменология возможна, феноменология невозможна» [Metzinger, 2003, p. 83]. В ответ на это Ш. Галлагер заявляет: «Нейрофеноменология и энактивизм считают, что феноменология не только возможна, но и является полезным инструментом для науки. Сама же феноменология немыслима без опоры на нейробиологию сознания. Феноменология может быть альтернативным источником проверяемой теории и может играть прямую роль в научном эксперименте» [Gallagher, 2005, p. 25].

Как видно из данных утверждений, проекты нейрофеноменологии и энактивизма провозглашают необходимость интеграции натурализма и феноменологии. Импульсом к этой трансформации послужило указание на малую продуктивность каждого из подходов, взятого в отдельности. Феноменология в своем традиционном исполнении слишком герметична, а ее наработки «невидимы» для когнитивных наук. Феноменология занимается феноменологией. В свою очередь, когнитивные науки не интересуются тем, как законы мышления переживаются в режиме Я-перспективы. Нейронаука занимается мозгом в отрыве от сознания. Но нельзя ли соединить усилия подходов так, чтобы наука занималась сознанием, а предметом феноменологии было что-то такое, что интересует не только феноменологов?

В качестве ответа на этот вопрос нейробиолог Ф. Варела, пси­холог Э. Рош и философ Э. Томпсон предложили консолидировать усилия когнитивных наук с традиционной феноменологией Э. Гуссерля. Впервые провозглашение идеи сотрудничества между фено‐

менологией и натурализмом было предложено в работе «Воплощенный разум» [Varela, Thompson, Rosch, 2001], центральной мыслью которой является невозможность методологического разделения областей занимающихся только сознанием или деятельностью мозга. Сходная идея была высказана в книге Д. Захави и Ш. Галлагера «Феноменологическое сознание: введение в философию сознания и когнитивные науки» [Gallagher, Zahavi, 2007]. По мнению этих ав­торов, не только феноменология может претендовать на то, чтобы иметь дело с «самим сознанием», равно как не только наука может претендовать на верифицируемое знание. Феноменология в состоянии производить экспериментально релевантные наблюдения, если согласится учитывать нейронные корреляты, в качестве сопутствующей сознанию реальности. В этом случае имманентную для со­знания описательность можно будет сопоставить с эксплицитными и количественно измеряемыми параметрами. Помимо этого, данные о физических процессах в мозге можно соотносить не только с другими физическими процессами, но, собственно, с самим сознанием, если принять во внимание феноменальную отчетность, сообщаемую самим субъектом.

Ведущим мотивом данных теорий является идея сохранения субъекта или перспективы от первого лица. «Нейронауки являются источниками знаний о механизмах, необходимых для существования Я-сознания в таких существах, как мы. Но хотя науки могут улучшить наше понимание механизмов сознания, знание механизмов не может вытеснить или заменить знание о феноменах сознания» [Бейкер, 2013, c. 32]. Феноменология объединяется с натурализмом главным образом для того, чтобы не утратить перспективу от пер­вого лица. Именно для этого нужны усилия по их консолидации. Согласно позиции интегративного подхода наука «растворяет» перспективу первого лица в нейронах и деятельности мозга, а класси­ческая феноменология работает с чем-то настолько эфемерным, что его нельзя сопоставить ни с одним конкретным субъектом, который представлен в мире как тело посреди прочих тел.

В настоящей статье я рассмотрю некоторые примеры данных подходов, чтобы обозначить, какое положение в этих теориях занимает субъект или Я-перспектива. Затем я выскажу соображения касательно того, в какой степени интегративному подходу удается сохранить феноменологическое представление о Я-сознании. В этой части я продемонстрирую, что под феноменологичностью Я-сознания в интегративных программах понимается лишь квалитативность и приватность субъективности, в то время как трансцендентальный аспект необъективируемости и ненаблюдаемости субъекта остается за кадром рассуждений.

2. Демонтаж субъект-объектной модели
и цикличность универсума

Такие подходы, как нейрофеноменология и энактивизм, возникли на базе целой группы взаимосвязанных теорий и подходов, таких как системный подход, радикальный конструктивизм, и, в целом, исходят из положений критики классической картезианской эпистемологии и вытекающей из нее дуалистической онтологии.

Феноменологический поворот в философии ознаменовался снятием привычной для классической эпистемологии дуальности между познающим и познаваемым, поэтому критика субъект-объектного дуализма является традиционной для философии. Существует множество аргументов против субъект-объектной парадигмы (далее мы будем использовать термины «наблюдатель» и «наблюдаемое», поскольку большинство упоминаемых авторов предпочитают использовать именно эти термины). Однако существует особая линия критики, которая приводит непосредственно к энактивизму. Ее суть можно передать словами Шопенгауэра о субъекте (наблюдателе), который представал в классической метафизике «крылатой головой ангела без тела» – инстанцией, не вполне инкорпорированной в тот мир, который подлежит познанию. «Смысл мира остался бы навсегда скрытым, если бы сам исследователь был только познающим субъектом, крылатой головой ангела без тела. Но ведь он сам укоренен в мире, находит себя в нем как индивида, т.е. его познание… все же неизбежно опосредствуется телом (выд. нами), чьи состояния… служат рассудку исходной точкой для познания» [Шопенгауэр, 1992, c. 67]1. Таким образом, всякое наблюдение изначально соразмерно той реальности, которую оно «обрабатывает». Если познание и познаваемое действительно принадлежат разным мирам, то два этих мира никогда не вступят друг с другом во взаимодействие. Иными словами, аппарат восприятия всегда уже подогнан под воспринимаемое, и в этом смысле инструмент (субъект) и материал (объект) есть части одной реальности. Данное высказывание подтверждает существенность телесного – в его организации и способах действия запечатлена и проявлена (воплощена) логика мира, которая, в свою очередь, познается телом. При этом принципы организации живого полностью реализованы в действовании тела.

Широко известные философские схемы начинают работать по-новому в рамках современных теорий познания. В частности, в основе проекта энактивизма лежит модель автопойезиса, разработанного Матураной и Варелой. Данная модель изначально предназначалась для объяснения феномена жизни и живого. Согласно данной

теории предлагается «…рассматривать познание не как представление мира „в готовом виде“, а скорее, как непрерывное сотворение мира через процесс самой жизни» [Maturana, Varela, 1980, p. 15]. Жизнь есть познание жизни. Биология сущего задумана так, что информация об устройстве тел полностью обьективирована в самих телах, которые реализуют знание o себе и о мире посредством самовоспроизводства. Наше знание о мире определяется процессом самой познавательной деятельности; мир не предзадан, но одновременно и порождается в актах познания (наблюдения) и тут же становится объектом познания. При этом он порождает самого порождающего, т.к. последний принадлежит ему в качестве биологического, социального или культурного продукта. Энактивистская основа познания заключается в том, что познание – является действием по формированию среды. Фактически это адаптивное действие, но оно активно и конститутивно в той мере, в которой формирует ту среду, в которой собирается пребывать. Идея изначальной «подогнанности» передается понятием «когнитивной ниши» – организм всегда соразмерен своей среде, равно как среда успешно манифестирует через конкретный организм. В этом смысле познавательная среда является познавательно прозрачной для самой себя. Она проницаема в своей однородности и полностью развернута вовне. Автопойезис означает способность к самопорождению (что и отличает, согласно замыслу авторов, все живое, являясь его уникальным, существенным и фактически критериальным свойством). Автопойезная система существует «без разделения на производителя и продукт» (классический пример, клетка, самостоятельно производит собственную стенку и занимает по отношению к себе метапозицию). Эпистемологические модели, построенные по типу «автопойезиса» являются примером снятия мета- и объект-уровня описания. Существуют формы, в отношении которых, в силу их всеохватности, мета-позиция выстроена быть не может. Исследователь всегда уже погружен в такую систему и не может занять внешнюю позицию. Соответственно, познающее и познаваемое не предшествуют друг другу и не существуют изолированно, но, напротив, взаимно обуславливаются.

Такая модель согласуется с тем, что хотят сказать теоретики интегративной модели, в таких понятиях, как «опыт», «распределенная телесность» («distributed embodiment») или «расширенная телесность» («expanded embodiment»). Познающий разум и окружающий мир неразделимы и составляют единую систему. Это соответствует положениям радикального энактивизма, где субъект и объект находятся в отношениях соучастия. Это также напоминает концепцию мира (Umwelt) у Я. Икскюля, где мир понимается как тождество вещей и актов действия организма; тождество жизни и познания [Uexküll, 1921]. Подобный взгляд развивается и в рамках такого современного подхода, как эндофизика, которая показывает, в какой мере