Введение.
Биоконцептография Тематизация проблемы трансдисциплинарности

Помни, путник, твоя дорога,

только след за твоей спиной.

Путник, нет впереди дороги,

ты торишь ее целиной.

Целиной ты торишь дорогу,

тропку тянешь ты за собой.

Оглянись! Никогда еще раз

не пройти тебе той тропой.

Путник, в море дороги нету,

только пенный след за кормой...

Антонио Мочадо. Путник

Истоки биоконцептографии. Событие, личность, время – ключевые слова в названии монографии, дающие подсказку для понимания особенностей философского размыш­ления, выстраивающего подход к философии трансдисциплинар­ности. Они выступают в виде реперных точек, на которых в дина­мике возможностей их соотношения может основываться шкала измерений прокладываемого пути. Принципиальным моментом выбранного ракурса рассмотрения является возможность парал­лельного отслеживания личного авторского осознавания этого движения – из перспективы первого лица, и отстраненной ре­флексии над тенденциями развития постнеклассической науки в целом – из позиции третьего лица. Контрапункт выбранных ра­курсов, их одновременное со-звучие рождает сложную полифо­ническую стилистику изложения содержания книги. Тематизиру­ющие рассуждения о словах «событие», «личность» и «время» раскрывают семантику путем взаимной интерпретации (отобра­жения друг в друге), взаимодействуя друг с другом по типу мо­дели тройной спирали (Triple

Helix), которая, как известно, была использована не только в био­логии, но и в концепции трансдисциплинарного взаимодействия университетов, бизнеса и правительственных структур Генри Этцковица. Модель тройной спирали как методологический прием, с моей точки зрения, предоставляет возможность отсле­живать попеременно и выборочно динамику соотношения выде­ленных двух оппозиций в их рефлексивном отображении в тре­тьей. Это своего рода парафраз классического представления о диалектическом противоречии, амбивалентности философских суждений, наконец, интервального подхода в трансдисципли­нарном измерении. Скажем, семантику слова событие можно представить через поступок личности в конкретное время, время как мгновение или процессуальное длящееся «засекается» через пребывание личности в событии. Личность оставляет знаки своего присутствия в событиях своего времени. В таком походе сказалась личностная установка, сложившаяся за годы занятий в области современной философии науки. Время наложило свой отпечаток на те ключевые события, которые в известной мере направляли мой научный интерес: становление многообразия па­радигм постнеклассического типа – синергетики, междисципли­нарности, трансдисциплинарности, сложностности, STS, конвер­гентных НБИКС-технологий, проблемы этоса и институализации многообразия парадигм в научном сообществе. На этом фоне ключевыми становятся условия формирования ответственного личностного выбора в сложных, неоднозначных ситуациях своего времени, ответственного выбора перед научным сообще­ством и контекстуальными событиями.

Особенности моего подхода к пониманию философии транс­дисциплинарности определены рядом биографических обстоя­тельств. Думаю, на выпускников философского факультета МГУ 1970 года (П.К. Гречко, В.А. Кутырев, В.А. Меськов, В.А. Подо­рога, В.Н. Порус, М.К. Рыклин и других) неизгладимое впечат­ление оказали лекции таких профессоров, как В.Ф. Асмус, А.С. Богомолов, Е.К. Войшвилло, П.Я. Гальперин, Ю.А. Гастев, А.А. Зиновьев, И.С. Нарский, Б.Н. Пятницын, В.А. Смирнов, Е.Д. Смирнова. Помню, как А.А. Зиновьев водил нас, студентов группы логики, в мастерскую художника Э. Неизвестного, чья ху­дожественная «оптика» помогла раскрыть перед нашим взором неклассические, парадоксальные измерения окружающего мира.

Хорошо помнятся лекции М.К. Мамардашвили в Институте философии, в МГУ – выступления С.А. Яновской. После поступ­ления по окончании университета на работу в Институт фило­софии АН СССР с первых же дней я погрузилась в атмосферу жарких баталий между формальными логиками и диалектиками, к ним были приобщены на моей памяти Г.С. Батищев, Д.П. Гор­ский, А.А. Зиновьев, Э.В. Ильенков, Е.А. Сидоренко и многие другие. И хотя содержание этих дискуссий со временем отошло на второй план, покрылось академическим глянцем воспоми­наний и исторических исследований, но во мне сохраняется на­строение их личной заинтересованности в поиске истины.

Немаловажную роль в становлении моих научных предпо­чтений еще в студенческие годы сыграли идеи моего научного руководителя Б.Н. Пятницына. Свой ключевой научный интерес к проблеме неопределенности он связывал с исследованием сложных систем и предпринял попытку построения их логики с использованием идей вероятностной логики. Этот научно-образо­вательный импульс, полученный от научного руководителя, имел свое дальнейшее развитие в Институте философии в исследо­вании проблем постнеклассической науки и синергетики в сек­торе философии самоорганизации и постнеклассической науки В.И. Аршинова, в обсуждении проблем биоэтики и философских вопросов медицины в секторе гуманитарных экспертиз и биоэ­тики П.Д. Тищенко. Без малого десять лет работы в Российском гуманитарном научном фонде дали неоценимый опыт реальных междисциплинарных обсуждений проблем в современных направлениях исследований в гуманитарных науках, позна­комили с интереснейшими философами и учёными нашей страны.

Попытка зафиксировать ситуацию накопленного опыта «здесь и теперь», фиксируя совпадение биографических и карди­нальных концептуальных перемен, проживание смены мировоз­зренческих представлений, становление новых парадигм со своим языком, порой бессознательным наполнением прожива­емых ситуаций личностным содержанием, понуждает к адекват­ному времени жанру философствования с его неповторимой то­пологией. В этой ситуации хронотоп философствования, обживание которого зависит от желания и умения представить его в целом, включая «неровности» (неопределенности) и «раз­ломы» (парадоксальности), требует

как прописать свою неустойчивую точку сопряжения с ним, так и предпринять попытку сохранения равновесия (самоидентич­ности) в соответствующей ему форме выражения. Форма выра­жения такого типа философствования приобретает порой черты повествования, которое взаимодополнительным образом со­держит не только научные рассуждения. Она изобилует большим количеством примеров, частных случаев из рассуждений о соци­альной и научной жизни, обращением к повседневной жизни, косвенным, непрямым образом создающим эффект полноты, осо­бого рода доопределенность философствования, не укладываю­щегося в законченное единство теоретического построения. Все это вместе намечает биоконцептографический, целостный способ описания и выявления личностного пути к определенному стилю философствования. Поэтому теоретическое философствование в сфере принимаемых постулатов, проведении умозаключений и вынесении суждений обретает вид жизненных ситуаций, по­ступков, событий, поиска их смысла – вид практического фило­софствования, который генетически связан с миром проживания в целостном его видении становящейся индивидуальной лич­ности. Видение себя таким образом в мире является серьезной претензией, не всегда оправданной, на общественное признание своей индивидуальности (уникальности и неповторимости), ко­торая сегодня становится для философии важнейшей характери­стикой бытия вообще1 в целостном его восприятии. Биоконцепто­графический жанр нуждается в необходимом сочетании дополняющих друг друга стилей изложения: нарративного, тема­тического описания, рассказывающего о конкретных случаях, ка­зусах реальной жизни, которые могут стать событиями-пробле­мами уже в аналитике научного дискурса.

В таком движении на первый план выходит нужда воспол­нить аналитическую субъект-объектную дуальность классиче­ской науки, восстановить синкретическую целостность личности, принимающего ответственные решения ученого-исследователя в единстве воспринимаемого мира. «Требуемый синкретизм (так называемая “суверенность”, “целостность личности”) во взглядах на индивида, для которого остается латентным противоречивый характер его поведения ввиду следования зачастую противоре­чивым нормам от-

дифференцированных систем действия, и является необходимым условием мифологической ориентации»2. «Аналитическое – ми­фологическое» являются двумя принципиальными способами ориентирования в мире или, точнее, это один схематизм, где воз­можен выбор между двумя интерпретациями в себе тождествен­ного мира. Выбор одного полюса ориентирования не отрицает другого, а нагружает ценностью соответствующую интерпре­тацию, обеспечивает понимание (консенсус) в коммуникации между сходным образом ориентирующимися коммуникантами или, наоборот, провоцирует конфликт3. Выбор мифологического типа ориентации в мире и порождения соответствующих способов его представления может быть обусловлен не только необходимостью восстановления синкретической целостности субъекта познания. Прежде всего речь в данном случае идет о мо­дификации традиционного статуса субъекта, о необходимости яв­ного учета в его познавательной деятельности не только рафини­рованных научных методов и представлений, но и вненаучных познавательных форм, намечая синкретический путь мифопоэ­зиса современного научного дискурса4.

Субъект познания современного естественнонаучного знания все более отчетливо приобретает дополнительное социогумани­тарное измерение, учитывающее его личную историю (био­графию) и культурную среду, в которой ему довелось жить. Стремление к рельефной прописи некогда отбрасываемых, как бы несущественных подробностей действующего лица в познава­тельной деятельности отнюдь не означает гибели субъекта и не ведет к его элиминации из гносеологического дискурса. Действу­ющее лицо – наблюдатель, свидетель, участник и иные ипо­стаси – с учетом многообразия возможных функций ведет к более адекватному соотношению его непростой структуры с услож­ненной фактурой современного объекта взаимодействия. Возни­кает необходимость учета измерения личности и личностного из­мерения, в котором через процедуру выбора обретает видимость как индивидуализация личности, так и социогумани-

тарные контуры возникающей предметности. Нужда этого учета обусловлена также и тем немаловажным обстоятельством, что сегодня новое знание рождается на стыке наук, выходя за их гра­ницы в сферу трансдисциплинарности. Особенностью трансдис­циплинарного объединения разного (гетерогенного) типа знаний является то, что оно осуществляется не по логике заранее дан­ного предмета исследования, а в поиске соответствующих правил ситуационно обусловленной деятельности по решению воз­никшей проблемы в горизонте жизненного мира. Эти правила по существу своему должны ориентироваться и одновременно со­держать в себе как предпосылку сведение воедино единичного и общего, выстраивание, приближение к порядку целостности, к целостности порядка. Именно такого рода представления, возни­кающие в рамках научной работы, и называют мифогенными идеями. По мысли В. Депперта, такие идеи могут восходить к мифу или оказаться новообразованиями, возникшими в истории мысли. «Какие основания имеются для того, чтобы искать мифи­ческие формы мышления в естествознании? Разумеется, – го­ворит В. Депперт, – я далек от намерения пропеть ностальгиче­скую песнь о несокрушимости мифического мышления. Задача состоит в том, чтобы прояснить предпосылки научной работы, с тем, чтобы изменить целеполагание научного исследования и иметь возможность управлять им. Судя по всему, вновь назрела необходимость выяснить основания науки перед лицом угрозы самому существованию человечества, в возникновении которой участвовала и наука»5. При этом следует добавить, что миф в данном рассмотрении берется не как сказка Проппа и не как тот миф, который с иррациональной враждебностью относится к науке и технике. Речь идет о мифопоэзисе философского дис­курса, который связан с порождением соответствующих (мифо­генных) познавательных форм и вносит изменения в понимание традиционно устоявшихся норм и идеалов научного познания, восполняющие очевидные прорехи научного прогресса. И одна из существенных прорех – отсутствие тщательно разработанной системы нейтрализации оппозиции «культура–природа», в каче­стве

которой в свое время выступал миф6. Другими словами, речь в данном случае идет о проблемах философского порядка, о миро­воззренческом и методологическом содержании, которое фило­софия обнаруживает в социальной реальности, в формах культуры, в проявлениях человеческой субъективности7.

Тематизация проблемы трансдисциплинарности. Обозна-ченный круг вопросов встает, когда мы вступаем в об­ласть трансдисциплинарного взаимодействия, нарабатывая соот­ветствующий опыт. Концепция опыта трансдисциплинарности опирается на словарное толкование термина «опыт», который может быть понят как эссе (от фр. essai – ‘попытка’, ‘проба’, ‘очерк’). Он может трактоваться двояко: как стиль изложения, ко­торому свойственны образность, подвижность ассоциаций, афо­ристичность, нередко антитетичность мышления, установка на интимную откровенность и разговорную интонацию, и как жанр, форма повествования. Как форма повествования эссе граничит, с одной стороны, с научной статьей и литературным очерком, с другой – с философским трактатом. Первая сторона в случае на­писания научной статьи указывает, что речь, скорее всего, идет об описании опыта, проводимого согласного правилам научного эксперимента (еxperiment) и фиксируемого в обезличенной форме научной статьи. Так понятый опыт-эксперимент лежит в основе новоевропейского научного знания, образуя классический тип рациональности. Другая пограничная сторона эссе, близкая написанию философского трактата, говорит скорее о жизненном опыте (еxperience), об описании переживания, указывает на подлинность случившегося во всем многообразии его состав­ляющих, описанных с помощью дополняющих друг друга языков: «языка тела» и «языка сознания». Рациональность в таком виде опыта приобретает неклассический характер.

Опыт, понятый в сочетании смыслов, которые вкладываются в трактовки терминов еxperiment и еxperience, действуя внутри научного процесса, указывает, что источник научной эмпирии выходит за границы системы научного знания, обеспечивая тем самым ее

«открытость» жизненному миру. Этот план целостного научного опыта, который удерживает в рассмотрении одновременно клас­сический и неклассические типы рациональности, образует то, что мы называем опытом трансдисциплинарности. Опыт транс­дисциплинарности явным образом содержит в себе человекораз­мерность, общезначимые ценности, которые присутствуют в языке когнитивно-коммуникативной практики, решающей экзи­стенциальные проблемы (например, биоэтические, экологиче­ские, антропологические и т. п.).

Философия науки, исходя из опыта трансдисциплинарности и сохраняя его в своей основе, приобретает черты постнекласси­ческого стиля мышления, который исходит из следующих видов обоснования: апостериорной априорности оснований (дисципли­нарное знание привлекается к решению проблем жизненного мира, который вносит конкретные «поправки» в принимаемые без обсуждения аксиомы той или иной дисциплины); конкретной универсальности (практичности) в обосновании принимаемого решения; трансфлексии морального выбора как обоснованность принимаемого решения. Трансфлексия (рефлексивная встреча «между» общающимися) дополняет классическую рефлексию от­ветственной непритязательностью в коммуникативном взаимо­действии ученых-экспертов и «людей с улицы». Таким образом, происходит схождение, тематический резонанс внутрифилософ­ских проблем, как правило, имеющих низкую степень актуаль­ности для тех, кто не вовлечен в процесс философского исследо­вания или образования, и внешне философских, напротив, часто неинтересных даже для широкого круга философов. С пробле­мами, которые привлекают внимание «человека с улицы», стре­мящегося осмыслить политические, религиозные, обыденные си­туации, непосредственно их касающиеся. Тематический резонанс создает, пусть на время освоения возникшей проблемы такого уровня, общность по настроению, контингентное согласие в об­щении – залог неслучайности возникшей проблемы.

Тематизация – это первичный акт схватываемого, допущен­ного к видению сущего с последующей возможной проблемати­зацией, направляющей парадигмальное построение. А «в нашей культурной традиции существует определенная матрица усво­ения впервые тематизированного явления. Иными словами, любое яв-

ление, став зримым для человеческой, и для научной в частности, рефлексии, не только получает свое название, но и сразу же впи­сывается в определенную схему усвоения, оперирования, а также включается в общую схему культурного контекста. Одновре­менно происходит процесс определения тематизированного яв­ления и “привязки” его на знаковые топосы нашего интеллекту­ального ландшафта»8. Собственно, что и можно заметить в истории становления явления, получившего более сорока лет тому назад наименование «трансдисциплинарность». Темати­зация проблемы дает нам возможность видеть то, что лежит на поверхности описания, и то, что проблематизируется в этом ви­дении, поскольку «явление, став зримым подлежит немедленной структурации и центрации»9, т. е. проблематизация, вырастая из тематизации, ее не отменяет. Больше того, предлагаемые выходы из возникшей проблемы подлежат опять-таки тематическому разъяснению заинтересованным лицам, совсем не всегда облада­ющим знаниями во всех дисциплинарных областях и всту­пившим во взаимодействие для решения проблемы. Cегодня темы со ссылкой на Дж. Холтона трактуются как неявные, т. е. скрытые предпосылки, или, точнее, эвристические правила, направляющие постановку вопроса, намечающие программу ис­следований, возможный способ решения фундаментальных проблем, проясняет основу индивидуальных личностных предпо­чтений ученого к той или иной гипотезе, проблеме и т. д. В связи с этим особую значимость приобретает не всегда замечаемая функция тематического описания. Она во многом сближает есте­ственнонаучное и гуманитарное знание, представляя тематизм как признак известного сходства между ними, сохраняя традици­онное различие между ними, проблематизирует и размещает его в пространстве культуры.

Центрирующим тематическим блоком трансдисциплинар­ности является воспроизведение на современном уровне ухо­дящей в глубокую древность темы единства, целостности и по­рядка. Структурирующим схематизмом проблематизации, ее концептуализацией выступает модель тройной спирали, о ко­торой шла

речь выше. В динамике смещений ее реперных точек – события, личности, времени – через коммуникативные практики и рито­рику общения (этос, логос и пафос) накапливается опыт дви­жения к философии трансдисциплинарности.

В книге представлен избранный ряд статей, которые были написаны на протяжении последних без малого двадцати лет. Автор видит смысл обращения к ним в том, чтобы отследить и представить в тексте монографии изменение своих представ­лений в целостном виде как движение к философии трансдисци­плинарности.

1. Парадигмальность трансдисциплинарности – сущее и видимое

Особенность трансдисциплинарной парадигмы просматрива­ется в двух тематически сопряженных комплексах. Видимое – как предмет научного познания и как реалия повседневной жизни в форме повествования. Сущее – как предмет философ­ского, художественного и образного отношения, в модусе воз­можного, ни как «на самом деле», а в воображении «как бы». В философии сущее может рассматриваться в двух аспектах – со стороны своей понятийной определённости, сущности, и со стороны своего существования. Сущность вещи выражается в понятийном определении, постигаемом разумом в аналитике дискурса. О существовании вещи мы узнаём из опыта повсед­невного проживания, нарративно изложенного. Для того чтобы некоторая сущность получила существование, обрела тем самым видимость она должна стать причастной бытию по­средством акта творения в опыте, совмещающим нарративное и аналитическое. Можно сказать, что сущее и видимое связы­ваются неоднозначным и порой непредсказуемым актом тво­рения. Возникает проблема реинкарнации в истории суще­ствовавшего мифопоэзиса научного познания, сочетающего в себе связь философского, художественного, образного отно­шений, укорененного в повседневности с неповторимой дина­микой соотношения (связи, коммуникации) между видимым и сущим, высказанным и недосказанным. Связь, меняющая свою архитектонику в зависимости от времени и места ре­флексирующего мыслителя в формах единства видимого и су­щего.

Время картины мира сущего. Если взять за парадиг­мальный образец анализ научного знания Нового времени, остав­ленный нам Хайдеггером в работе «Время картины мира», то можно заметить, что в нем содержатся провозвестники тех транс­формаций, которые переживает научное знание как сущностное явление уже нашего времени, требующее своего осмысления. Хайдеггер предупреждает, что «осмысление есть мужество ста­вить под

вопрос прежде всего истину собственных предпосылок и про­странство собственных целей»10. Им обозначены черты, которые опознаваемы и сейчас. А именно, научное познание является ис­следованием, имеющим проектный характер, которое учреждает само себя в определенной области сущего, природы или истории в качестве предприятия. В такое предприятие входит больше, чем просто метод, образ действий; ибо всякое предприятие заранее уже нуждается в институализации и в раскрытой сфере для своего развертывания. Раскрытие такой сферы – основополага­ющий шаг исследования. Познание как исследование привлекает сущее к отчету, узнавая от него, как и насколько представление может располагать им. Исследование располагает сущим тогда, когда может либо предрассчитать сущее в его будущем про­текании, либо учесть его как прошедшее. Опредмечивание су­щего происходит в пред-ставлении, которое имеет целью поста­вить перед собой всякое сущее так, чтобы рассчитывающий человек мог обеспечить себя со стороны этого сущего, т. е. удо­стовериться в нем11. Хайдеггер в качестве удостоверения сущего предлагает его представление в картине мира и подчеркивает, что скрещивание процессов, превращение мира в картину и человека в субъект бросает свет и на, казалось бы, чуть ли не абсурдный, но коренной процесс новоевропейской истории. Чем шире и ра­дикальнее человек распоряжается покоренным миром, чем объек­тивнее становится объект, чем субъективнее, т. е. наступательнее выдвигает себя субъект, тем неудержимее наблюдение мира и наука о мире превращаются в науку о человеке, в антропо­логию12. Неукротимость такого перехода чревата рисками антро­поцентризма, известного своими издержками, но и плодотворной диверсификацией представлений о сущности человека, которая наблюдается сегодня – в философской антропологии, социо­культурной антропологии, антропном принципе в космологии, антропогеографии и др. Хайдеггер предупреждает, что «сущее считается сущим постольку и в той мере, в какой оно вовлечено в эту жизнь и соотнесено с ней, то есть переживается и становится

переживанием»13, в котором не все подчиняется расчету, указы­вает на те времена, когда человек стал субъектом, а мир кар­тиной. Множественность представлений о сущности человека не может не отразиться на формате картины мира, которая прини­мает вид мировоззренческой жизненной позиции посреди сущего и на характере тех представлений человека, которые выстраива­ются между поставленными перед собой наблюдаемыми пред­метностями и отношением к самому себе.

Синдром парадигмальности. Сегодня употребление по­нятия парадигмы в трудах, посвященных трансформациям совре­менного научного познания, становится столь частым, что можно говорить о некоем синдроме парадигмальности. Синдром в данном случае понимается как устойчивый комплекс параметров, связанный с именем Т. Куна, как набор убеждений, ценностей и познавательных техник, которые разделяются всеми членами дан­ного научного сообщества. Понятие «парадигма» обсуждается, например, когда речь заходит о влиянии смены ценностных уста­новок на изменение норм и стандартов самого познавательного процесса. При осмыслении традиционного соотношения Истины и Блага в новейшей культуре, при рассмотрении соотношения всеобщего и общезначимого, фундаментального и прикладного аспектов научного познания; наконец, при анализе проблемы персональной и коллективной ответственности в проведении того или иного исследования, что обычно связано с богатой, но несколько забытой историей употребления понятие «этос». Причем сам термин «этос» в парадигмальных подвижках в соот­ветствующих текстах может и не встречаться. Но множественное и разнообразное присутствие парадигмальных перестроек позво­ляют увидеть эволюцию этических проблем науки, которые ста­новятся более конкретными и резко очерченными. Причем проблемы, связанные с социальной ответственностью ученых, не только конкретизируются, но и в определенной мере задают ма­гистральную линию принятия или забвения предлагаемых к ис­следованию парадигм.

Учитывая многоаспектность статуса формирования и обос­нования постнеклассической науки в многообразии парадиг­мальных построений, представляется перспективным обратиться к классической концепции этоса науки, введенной Р. Мертоном, но

попытаться ее применить к реалиям сегодняшнего дня. При этом принципиально важным является следующее обстоятельство. Сохраняется фундаментальная роль классических представлений об этосе науки, включающих «вечные» регулятивы, четко сфор­мулированные Мертоном, такие как поиск истины и ее наращи­вание, универсализм, коллективизм, бескорыстность и организо­ванный скептицизм, которые «работают» на перспективу достижения и сохранения объективности научного знания в целом. В этом смысле этика содержится в самой науке, и отно­шения между наукой и этикой не ограничиваются вопросом о хо­рошем или плохом применении научных результатов. Этические нормы не только регулируют применение научных результатов, но и содержатся изначально в виде неотменяемых принципов в существе самой научной деятельности. Именно они делают види­мыми те кардинальными подвижки в трактовках, выход за их границы, которые отмечал и сам Мертон. Для описания реаль­ного поведения ученых дополнительно к нормам научного этоса Мертон вводит еще девять пар взаимно противоположных норма­тивных принципов14. Идея «социологической амбивалентности» состоит в том, что в своей повседневной профессиональной дея­тельности ученые постоянно находятся в напряжении выбора между полярными императивами предписываемого поведения. Так, ученый должен: 1) как можно быстрее передавать свои научные результаты коллегам, но не торопиться с публикациями; 2) быть восприимчив к новым идеям, но не поддаваться интел­лектуальной «моде»; 3) стремиться добывать такое знание, ко­торое получит высокую оценку коллег, но работать, не обращая внимания на оценки других; 4) защищать новые идеи, но не под­держивать опрометчивые заключения; 5) прилагать макси­мальные усилия, чтобы знать относящиеся к его области работы, но при этом помнить, что эрудиция иногда тормозит творчество; 6) быть крайне тщательным в формулировках и деталях, но не углубляться в педантизм, ибо это идет в ущерб содержанию; 7) всегда помнить, что знание универсально, но не забывать, что всякое научное открытие делает честь нации, представителем ко­торой оно совершено; 8) воспитывать новое поколение ученых, но не отдавать обучению слишком много внимания и времени;

9) учиться у крупного мастера и подражать ему, но не походить на него. Е.З. Мирская замечает, что Р. Мертона принято считать основоположником «поведенческого» подхода, т. к. он первым сместил предмет социологии науки из области продуктов научной деятельности в область самой этой деятельности, из об­ласти знания в область познания, рассматривая и делая процесс познания как деятельность по правилам видимым. Попытка вы­делить эти «правила» в явном виде, более четко, чем они суще­ствуют в сознании членов научного сообщества, как незыблемые сущности – большая заслуга Мертона15.

Однако нельзя не отметить изменения в нормативно-ценностном статусе, которые характерны для становления этоса постнеклассической науки, представленного в трансдисципли­нарной парадигме. Они обусловлены следующими обстоятель­ствами.

Во-первых, ее междисциплинарностью и проблемной ориен­тированностью. Этическая оценка науки в этом случае должна быть дифференцированной, относящейся не к науке в целом, а к отдельным направлениям и областям научного знания. Во-вторых, морально-этические суждения способны играть конструктивную роль в обосновании теоретических построений, имеющих конкретный, практический характер. Морально-этиче­ские суждения, мотивированные общностью настроения (страха, сострадания, ответственности, переживания принимаемых ре­шений), являются дополнительным «аргументом» к аналитике принимаемых суждений. Они существенно влияют на формиро­вание нового кодекса норм, своего рода классики постнеклас­сики, образца проведения такого рода научного исследования. Предмет которого возникает из обсуждения проблемы, метод имеет самонастраивающийся на решение характер, проблемно-ориентированный диалог дисциплинарных знаний трансформи­руется через мульти-, межвзаимодействие к трансдисциплинар­ности. Отмеченные этапы трансформации дисциплинарного диа­лога дают возможность отследить этапы становления философии трансдисциплинарности как опыта практического философство­вания, философии преодолевающей границы дисциплинарного знания.

Выберем условную точку отсчета, обратимся к ключевому представлению Т. Куна – «парадигме», более внимательное отно­шение к которой может прояснить ситуацию и в толковании трансдисциплинарной парадигмы. Изначально им была предпо­ложена соотнесенность парадигмы и научного сообщества, при этом сохранена конструктивность их аналитически автономного рассмотрения. Использование понятия «парадигма», по его соб­ственному признанию, дало ему следующие возможности. С одной стороны, упорядочить накопленный к этому времени ма­териал, который складывался у него по мере движения его иссле­довательского интереса от знания физики к истории науки, а затем постепенно от собственно историко-научных проблем обратно к вопросам более философского плана, которые первона­чально и привели его к истории науки. С другой стороны, вве­дение понятия «парадигма» позволило провести различие между сообществом специалистов в области социальных наук и сообще­ством ученых-естественников. Кун заметил, что практика прове­дения исследований последних не дает повода оспаривать самые основы этих наук, что сплошь и рядом случается в среде психо­логов или социологов. Он был поражен количеством и степенью открытых разногласий между ними по поводу правомерности по­становки тех или иных научных проблем и методов их решения. Отметим важную для дальнейшего рассмотрения деталь. В по­нятии парадигмы, которое стало для Т. Куна главным для разво­рачивания его концепции структуры научных революций, содер­жалась потенциальная возможность представлять единство различенного, подвижная точка начала философского размыш­ления.

Вернемся к уточнению первого из двух значений парадигмы, которое подробно разбирается Т. Куном в дополнении от 1969 г. С этой целью он предлагает замещающий его термин «дисципли­нарная матрица»: «”дисциплинарная” потому, что она учитывает обычную принадлежность ученых-исследователей к опреде­ленной дисциплине; “матрица”, так как составлена из упорядо­ченных элементов различного рода, причем каждый из них тре­бует дальнейшей спецификации. Напомним, в матрицу, по Куну, входят разного рода предписания (сейчас мы бы сказали гетеро­номные образования), а именно:

1. символические обобщения, используемые членами научной группы без сомнений и разногласий, которые могут быть без особых усилий облечены в логическую форму;

2. метафизические части парадигмы – «они снабжают научную группу предпочтительными и допустимыми аналогиями и метафорами, они помогают определить, что должно быть при­нято в качестве решения головоломок и в качестве объяснения, уточнить перечень нерешенных головоломок, и способствуют в оценке значимости каждой из них»16;

3. ценности;

4. образцы.

Кун считает, что «различия между системами образцов в большей степени, чем другие виды элементов, составляющих дисциплинарную матрицу, определяют тонкую структуру науч­ного знания»17. Используя дисциплинарную матрицу в той или иной сфере знаний, у ученого формируется способность видеть во всем многообразии ситуаций нечто сходное между ними, вы­ходящее на уровень сущностных усмотрений. «Теперь он владеет способом видения, проверенного временем и разрешенным научной группой»18. В основе этого способа видения лежит сложность научного познания, которая касается ее тонкой струк­туры. Кун признает важность знания, основанного на правилах и предписаниях принятых сообществом, которое передается в про­цессе обучения; знания, которое, благодаря многочисленным ис­пытаниям признано более эффективным, нежели конкурирующие варианты; знания, имевшего место в процессе исторического раз­вития среды, окружающей группу. Оно, наконец, подвержено из­менениям как в процессе дальнейшего обучения, так и благодаря обнаружению несоответствия со средой. Под средой Кун, как правило, имеет в виду природу, окружающий мир, который влияет на изменение парадигмы и представления которого меня­ются в связи с изменениями в парадигме. Но в этом знании есть знание, к которому мы не имеем прямого доступа. Мы не обла­даем никакими правилами или обобщениями, в которых можно выразить это знание. Кун подкрепляет свое понимание такого рода знания ссылками на неявное знание Поляни.

Дисциплинарная матрица Т. Куна может быть использована как модель представления классического, неклассического и постнеклассического типов науки и форм преемственности между

ними. За каждым типом научного познания стоит свод предпи­саний, исполняемый научным сообществом, задающий «взгляд на мир», средства и цели его познания, способ поведения в до­стижении этих целей, обусловленный культурно-историческим контекстом. Зависимость становится видимой в случае «ломки» общепринятых предписаний. «Сбой» хотя бы одного из них вы­зывает компенсаторную подвижность всей системы исповеду­емых научным сообществом норм и ценностей. Эта подвижность направлена на то, чтобы продлить в неизменности ее це­лостность, имеющую хорошо зарекомендовавшую «кредитную историю» дисциплинарной матрицы нормальной науки. Социа­лизация ученых, основанная на вере в основные ценности науки, приводит к тому, что ученые, не раздумывая, принимают их. Ценность науки, вспомним в этой связи еще раз Р. Мертона, со­стоит не только в том, что она технически эффективна, но од­новременно и в том, что она дает веру, что ее нормы правильны и не навредят. Они одновременно и процедурные (технические нормы), и моральные19. Перемещая акцент с познавательной на нормативную функцию, парадигма определяет форму научной жизни. Роль парадигмы в качестве средства выражения и распро­странения научной теории состоит в том, чтобы сообщать уче­ному, какие сущности есть в природе, как наблюдаемые, а какие отсутствуют, и указать в каких формах они проявляются, стано­вятся видимыми. А так как природа слишком сложна и разнооб­разна, чтобы можно было исследовать ее вслепую, то план (пара­дигма. – Л.К.) для длительного развития науки так же существенен, как наблюдение и эксперимент20.

Классическая наука представляет собой вид эзотерической деятельности, имеющей свой внутренний контроль, которая может быть только разрушена попытками регулировать ее извне, но она будет исправно производить объективное и тем самым практически эффективное знание, если ей предоставят независи­мость и адекватную поддержку. Объективное знание описывается накапливающимися в соответствии с внутренней логикой раз­вития, способного лишь замедляться или ускоряться (но не направляться!) социальными влияниями. Такому пониманию близко представление фунда-

ментального знания. Классическая организация научного по­знания при принятии такого типа дисциплинарной матрицы при­обретает канонический вид: эзотеризма (закрытая область науч­ного знания, объединенная на предметном, методологическом и ценностном основании); автономии (замкнутость и независи­мость научного сообщества, занятого обработкой, трансляцией и производством научного знания); трансляции знания через обу­чение в академии и институте, с помощью «науки учебника», со­держащей знание как нечто сверхличное и устойчивое (Л. Флек), механизма развития и воспроизводства соответствующей отрасли как профессии.

Формирование неклассической и постнеклассической дисци­плинарной матрицы происходит в расширяющемся поле междис­циплинарных исследований. При этом сохранение дисципли­нарных областей знания необходимо как условие введения диалога между дисциплинами (Хайдеггер). Суть условия в том, что оно создает, как было замечено уже Л. Флеком, стиль «погра­ничной зоны». «Каждая интерколлективная коммуникация идей влечет за собой сдвиг или изменение ценностных характеристик этих идей. Общий настрой усиливает эти характеристики, а изме­нение настроя в то время, когда идеи путешествуют между мыс­лительными коллективами, может изменить их ценность в очень широком диапазоне: от незначительных нюансов до полного из­менения смысла и даже его исчезновения (например, так изме­нилась смысловая нагруженность философского понятия “аб­солют” в мыслительном коллективе современного естествознания)»21. Таким образом, можно сказать, что «научные революции возможны не только как результат внутри дисципли­нарного развития, когда в сферу исследования включаются новые типы объектов, освоение которых требует изменения оснований научной дисциплины. Они возможны также благодаря междисци­плинарным взаимодействиям, основанных на «парадигмальных прививках» – переносе представлений специальной научной кар­тины мира, а также идеалов и норм из одной научной дисци­плины в другую. Такие трансплантации способны вызвать преоб­разования оснований науки без обнаружения парадоксов и кризисных ситуаций, связанных с ее внутренним развитием. Новая картина исследуемой реальности (дисциплинарная онто­логия) и новые нормы исследования, возникающие в ре-

зультате парадигмальных прививок, открывают иное, чем прежде, поле научных проблем, стимулируют открытие новых явлений и законов22. Путь «парадигмальных трансплантаций» яв­ляется ключевым для понимания процессов возникновения и раз­вития как многих новых научных дисциплин, так и междисци­плинарных, и трансдисциплинарных исследований.

Путь «парадигмальных трансплантаций» прокладывается в неоднородной и нелинейной среде, составляющей подвижную устойчивость структуры дисциплинарной матрицы, описыва­ющих ее языков (научной картины мира, символических обоб­щений, ценностных предпочтений, действующих образцов) меж­дисциплинарной коммуникации. Эффект междисциплинарных коммуникаций следует понимать шире, чем только указанное вза­имодействие дисциплин, поскольку он инициирован импульсом общения, рождающий рефлексию философского обобщения. В.Г. Буданов выделяет пять типов междисциплинарных стратегий коммуникаций и, соответственно, пять типов использования тер­мина «междисциплинарность»: 1) согласование языков смежных дисциплин, имеющих общую феноменологическую базу, в ко­торой каждая дисциплина использует свой тезаурус; 2) транссо­гласование языков не обязательно близких дисциплин. Речь идет о единстве методов, общенаучных инвариантах, универсалиях, применяемых самыми разными дисциплинами; 3) эвристическая гипотеза-аналогия, переносящая конструкции одной дисциплины в другую поначалу без должного обоснования; 4) конструк­тивный междисциплинарный проект сверхсложных систем (эко­логических, глобальных, антикризисного управления, искус­ственного интеллекта и т. п.); 5) сетевая или самоорганизующаяся коммуникация. Так происходит внедрение междисциплинарной методологии, трансдисциплинарных норм и ценностей, инвариантов и универсалий научной картины мира23.

Для этоса науки постнеклассического типа, представленного в трансдисциплинарной парадигме, характерно динамическое напряжение между идеями властного отношения к природе, гос-

подства над природой и идеей диалога с природой, между пред­ставлениями о риске, связанными с недостаточностью знания и несовершенства технологий, и риском, обусловленным чрез­мерной властью знаний и технологий. Этос постнеклассической науки по-новому определяет статус научного в отношении к фе­номенам «ненаучным». Нормой все более становится толерант­ность, происходит переход от проблемы демаркации с ненаучным знанием к проблеме диалога с различными его формами с целью взаимного обогащения, пополнения философии науки нетради­ционными формами рефлексии, обогащения сферы жизненного мира профессиональными знаниями. Неклассические (кон­кретные, практические, синергетические, становящиеся) формы рефлексии при всей своей недоопределенности определеннее удерживают связь научного познания с человеком, с его практи­ческой деятельностью. Этос постнеклассической науки восста­навливает объективное содержание науки, науки как дела ума, души и рук человеческих.

Таким образом, в парадигме постнеклассического научного исследования намечается ряд существенных изменений. Они ка­саются не только регулятивов, связанных с неклассическими иде­алами и нормативами объяснения и описания, обоснования и до­казательности, в которых учитывается относительность объекта к средствам и операциям деятельности, но и регулятивов, свя­занных с преодолением дисциплинарной (предметной) разобщен­ности. Граница, разделяющая науки, становится объединяющей средой общения, в которой отрабатываются трансдисципли­нарные (на основе синергетической методологии формируется предметность проблемы, снимающая нестыковки, противоречия, конфликты) и транслингвистические обменные процессы, вклю­чающие рефлексию над ценностными и нормативными основа­ниями научного познания. Этос современного познания пред­стает в многообразии его организационных форм. Это не только дисциплинарное и специальное знание, существующее в универ­ситетах и институтах, зафиксированное в учебниках. Появление трансдисциплинарного сообщества обусловлено необходимостью решения жизненно-практических проблем. В основе такой орга­низации лежит общность экзистенциального настроения, связан­ного с рисками современного цивилизационного состояния чело­веческого существования. Можно сказать, что любое на-

учное сообщество, занятое производством, развитием и трансля­цией дисциплинарного знания в различных формах организации (классической и неклассической науки), характеризуется общно­стью настроения. Имеется в виду настрой как установка, например, на следование нормам дисциплинарной матрицы или же ориентация на отслеживание их изменения. Этот общий на­строй играет цементирующую роль в специфических феноменах самоорганизации научного сообщества, которые получили на­звания «невидимых колледжей» (Т. Бернал, Д. Прайс), «респуб­лики ученых» (М. Полани). Нормы приобретают динамический характер, явным образом демонстрируя зависимость от целей, поставленных тем или иным научным сообществом, от принятых им внутренних норм. В прилагаемых обстоятельствах взаимодей­ствие между конкретными научными сообществами выступает то как интегрирующее, то как дезинтегрирующее начало при орга­низации трансдисциплинарного сообщества. На первый план сейчас выступает идея дифференцированного на многие страты сообщества со своими специфичными нормами исследования – локальными формами «этоса»24. На современного ученого уча­стие в таких исследованиях налагает двойные обязательства, т. к. на систему ценностей и норм, характерную для научного по­знания, накладывается еще система ценностей и норм, специфи­ческая для той организации, которая создана для решения кон­кретной задачи. Этос постнеклассической науки, по нашему мнению, возвращает персонифицированную позицию ученого классического этоса науки, с той разницей, что теперь ученый держит персональный ответ за свою позицию не только перед самим собой, но и перед конкретным научным сообществом. Эта двойная ответственность драматически не равнозначна. Право «собственности», которое проявляется в современном научном сообществе, созданного, например, с коммерческими целями, трансформирует норму ответственности каждого участника трансдисциплинарного общения. Ответственность корпорации (коллективная отчетность перед обществом), основанная на кор­поративной собственности (материально-финансового обеспе­чения научного ис-

следования) порой вступает в конфликт с нормой персональной ответственности ученого. Рассмотрение проблемы этоса постне­классической науки возвращает к началу возникновения научной мысли, к тому историческому моменту, когда онтологический и этический аспект в познании окружающего мира еще не были разведены. В наши дни это становится возможным постольку, по­скольку коммуникативный аспект (пространство морального по­ступка), необходимо сопряженный с познанием природной реаль­ности, стал основой и условием: а) онтологического описания в трансдисциплинарном подходе; б) самого научного отношения к природе, которое из субъект-объектного все больше преобразу­ется в субъект-субъектное.

Трансдисциплинарная форма организации научного по­знания состоит из: трансдисциплинарной матрицы, трансдисци­плинарного сообщества (дисциплинарного сообщества, общества в целом). Научные и общественные механизмы развития и вос­производства трансдисциплинарного познания поддерживаются не только «наукой учебника», «журнальной», «популярной» науки, институтами «общественного мнения», но и при содей­ствии материальной и финансовой помощи государства и частной собственности. Парадигма трансдисциплинарного иссле­дования все более усложняется и одновременно упрощается за счет органического наполнения результатами обобщающей фило­софской рефлексии целостного видения ее существа, но и ре­зультатами изучения ее локальных казусов. Последние «кон­кретно» воспроизводят модель сложностного видения существа современных тенденций в философии, культуре и науке. Упроща­ется по той причине, что она наглядно может быть представлена с помощью модели тройной спирали, порождающей трансдисци­плинарное взаимодействие, и усложняется, поскольку содержа­тельное результирующее ее наполнение может быть множе­ственным и разнообразным. В последнем случае встает следующая проблема: как выстроить между трансдисциплинар­ными исследованиями сеть взаимоотношений, учитывая и их да­леко не всегда предвидимые результаты?

Тройная спираль – модель трансдисциплинарного взаимодействия. Понятие “Triple Helix” или «тройной спи­рали» (университет – правительство – бизнес) в социологию ин­новационного раз-

вития науки введено Генри Этцковичем и Лоетом Лидесдорффом в 2000 г.25 в качестве критического ответа на концепцию Второго типа производства знаний Гиббонса и др.26. Оно было уточнено в 2007 г. на конференции в Сингапуре в докладе Г. Этцкович и Ч. Жоу «Региональный инициатор инновации: предприниматель­ский университет в различных моделях тройных спиралей», в ко­тором подчеркнута роль «локальных» особенностей в контексте «циркулярных» взаимодействий спиралей трипла. Университеты создают идеи, правительство формирует нормативную базу, бизнес обеспечивает ресурсами27.

В 2000 г. Р. Левонтин28, один из выдающихся современных генетиков и эволюционных биологов, использовал модель тройной спирали жизни (ген, организм, окружающая среда) при­менительно к биологическому знанию. Эта модель давала, по его мнению, возможность представить сложность жизни как предмет научного познания, наблюдаемые феномены которой являются результатами взаимодействия трех активных начал (своеоб­разных субъектов биологического процесса): активности генома, животного организма и средовых факторов.

В 1998 г. математик Б. Николеску29 предложил рассмотреть проблему мышления о сложном, использовав (без ссылки на идеи Triple Helix’а) трансдисциплинарные представления, весьма близкие к обсуждаемой гипотезе. Реальность для него предстает как постоянно усложняющийся слоистый неиерархический уни­версум.

Промежуток «между» слоями (в отношении к любым из двух) иг­рает парадоксальную роль рационального, но не формализуемого посредника, который исполняет функции «включенного тре­тьего». Три аксиомы (как еще одна тройная спираль) фундируют трансдисциплинарные идеи Б. Николеску: а) существуют раз­личные уровни Объекта и соответственно Субъекта познания; б) переход с одного уровня на другой обеспечивается логикой включенного третьего; в) структура тотальности уровней Реаль­ности выражается как комплексная структура уровней наших знаний природы, общества и индивидуальных человеческих су­ществ, существующих одновременно.

Образом тройной спирали может быть представлен теорети­ческий подход, выражающий форму самоорганизации и сотруд­ничества эволюционной теории. Стандартные ссылки здесь на Умберто Матурана, Франциско Варела30 и Николая Лумана31. Ключевыми требованиями этой теории являются: (1) в опреде­ленных условиях институциональные и когнитивные структуры становятся неадаптированными к текущей ситуации и неустойчи­выми; (2) развитие структур и их ко-эволюция порождает истори­чески новую институциональную и/или когнитивную структуру; (3) время является основополагающей размерностью в этом дина­мическом процессе; (4) ко-эволюция временно решает проблемы несоответствия более ранних систем с вновь возникающими; (5) новые слои сложности сопровождаются новыми несоответ­ствиями (институциональными или когнитивными) и это поро­ждает дальнейшие циклы ко-эволюции32.

Таким образом, идея тройной спирали может иметь раз­личные содержательные наполнения. В науковедческой литера­туре можно встретить такие варианты, как: наука – технология – общество, наука – промышленность – природа, наука – эконо­мика – правительство. Основанием идеи тройной спирали яв­ляется метафора математической задачи описания относитель­ного движения трех тел, которая, в принципе, не имеет общего решения, но возможны частные решения для некоторых кон­кретных начальных условий.

Она удобна в отношении нелинейных, поливариантных и стати­стически детерминированных процессов инновационного раз­вития. В российской философии науки (синергетике) эта модель или метафора активно использовалась с конца 1980-х гг. для опи­сания неравновесных, нелинейных процессов самоорганизации. В модели тройной спирали главное: а) внутренняя неопределен­ность описываемого феномена, учитывая наложения влияний от­носительной независимости каждой из выделенных спиралей и эффектов их взаимной адаптации; б) наличие множественности возможных решений, исходя из конкретности возможных отно­шений между ними; в) зависимость этих решений от контекстных (внешних), начальных условий «здесь и теперь».

С методологической точки зрения тройная спираль трансдис­циплинарности в обществе знания работает по следующему принципу: каждые две из трех спиралей образуют по отношению к третьей пограничные условия интервальной ситуации, а третья (переменная) – средовое образование «между», причем эти ра­мочные функции могут исполнять попарно каждая из выде­ленных переменных. В силу качественной разнородности спи­ралей каждая из них доопределяется, в том числе, через свое иное, например, университеты через посредство промышлен­ности, правительство через лоббирующие структуры бизнеса и т. д.

Инновации, являющиеся смыслом деятельности тройной спирали «университеты – государство – бизнес», отличаются от традиционно понимаемых изобретений тем, что в них произ­водство нового знания необходимый, но недостаточный момент. Инновациям в технике или других областях деятельности всегда предшествуют социальные инновации в виде создания транс­институциональных центров, рабочих групп, компаний и т. д., которые сводят вместе до тех пор практически разобщенные группы ученых, бизнесменов и политиков. Должны быть изобре­тены эффективные именно для решения конкретной проблемы особые «топосы» (инкубаторы знаний) – «пространства транс­институционального взаимодействия». В них формируется особый язык с постоянно расширяющимся словарем, специфиче­ские эффективные в данных условиях трансдисциплинарных коммуникаций дискурсивные практики, понятийно-метафориче­ские системы. Соответственно складываются специфические коммуникативные компетенции участников транс-

институционального взаимодействия. Возникают новые формы подготовки профессионалов трансинституционального взаимо­действия, курсы карьерного роста «переводчиков» или «транс­профессионалов», обеспечивающих перевод между языками участников инновационного процесса и согласование их ин­тересов. Причем изменения в функционировании каждой из опи­санных спиралей оказывается возможным только в том случае, если, обладая адекватными коммуникативными компетенциями, участники инновационного процесса осуществляют двойную герменевтику. Каждый из них должен рефлексировать, с одной стороны, на свою позицию субъекта погруженного во взаимодей­ствие, а с другой – на свою же позицию в качестве внешнего на­блюдателя.

Критики идеи тройной спирали инновационного развития обращают внимание на эвристическую полезность использо­вания таких моделей и их неслучайное появление в языке социо­логического анализа науки33. Положительной особенностью кон­цепции трипла, по их мнению, является тенденция к обобщениям, сбалансированных анализом конкретных событий. Идея тройной спирали, возможно, не образует строгую аналити­ческую модель, но она способствует возникновению серьезной школы социологических исследований с эмпирической и концеп­туальной актуальностью. Эти исследования получают важное звучание в национальных, культурных и локальных ситуациях функционирования тройной спирали (занятости, карьерного роста и т. п.). К недостаткам относят неубедительную разработку их исторических предпосылок. Вместе с тем следует отметить, что значимость обнаруженных критиками предшественников трансверсальных форм инновационной деятельности в СССР, США и Японии, по сути дела, стала очевидной лишь после и вследствие разработки и обсуждения трансдисциплинарных в том числе опирающихся на концепт тройной спирали концепций.

2. Хронотоп опыта трансдисциплинарности

«Каковы бы ни были эти смыслы, чтобы войти в наш опыт (притом в социальный опыт), они должны принять какое-либо временно-пространственное выражение, то есть принять зна­ковую форму, слышимую и видимую нами (иероглиф, матема­тическую формулу, словесно-языковое выражение, рисунок и др.). Без такого временно-пространственного выражения не­возможно даже самое абстрактное мышление» (М.М. Бахтин. Формы времени и хронотопа в романе).

Хронотоп. Известно, что понятие «хронотоп», охватыва­ющее, по выражению М.М. Бахтина, существенную и нераз­рывную взаимосвязь временных и пространственных отношений, было введено в математическом естествознании и обосновано на почве теории относительности. Сам же М.М. Бахтин вспоминает, что он присутствовал в 1925 г. на докладе А.А. Ухтомского о хро­нотопе в биологии. Хронотоп, являясь, по мысли Бахтина, фор­мально-содержательной категорией, имеет существенное зна­чение для определения жанра литературы.

В художественном хронотопе ведущим началом является время34. В научном хронотопе классического типа, описываю­щего, как правило, «становление бытия», преимущественное по­ложение занимают пространственные характеристики предметов изучения, которые при всей своей изменчивости в развитии сохраняют тождественность самим себе. И в том и другом случае имеется в виду не только и не столько различенное и разнородное представление о времени и пространстве, которые являются априорными условиями возможного опыта (И. Кант). Содер­жание, их конкретизирующее, придает им смысловое напол­нение, которое в его

предельном выражении возможно как минимум двоякого рода, что делает их конкретизацию неоднозначной. Одна из них – как раз та, которая связана со смыслом в той или иной форме изна­чально присутствующим, с которым устанавливается устойчивая связь: либо в мире платоновских идей, либо в априорных меха­низмах разума, либо он вписан в конфигурацию устройства при­роды и т. п.35. Но в любом случае значение смысла не зависит ни от времени – оно вечно, ни от топоса его существования – оно беспрепятственно существует везде. Иное наполнение хронотопа возникает в ситуации предельного предположения, «что у миро­здания нет изначальных смыслов, и признать (как одно из онто­логических оснований такого мироздания!) наличие в нем про­цессов, связанных со смыслопорождением»36. Смыслы утрачивают характеристики стабильных «идеальных предметов» и обретают процессуальные свойства37, проявляют зависимость от сочетания изменяющихся конкретных времени и про­странства, рассматривают «бытие становления».

Присутствие одновременно двух предельных выражений смысла – как «идеальной предметности» и как процесса смысло­порождения – делают специфичным проявление живого приме­нительно к человеческой жизни. Она фокусирует в себе сходи­мость несходного, образуя длительности двоякого рода38. Первая длительность отмерена сроками реальной, биологической жизни, ограничена известными датами, изнутри прописана знаменатель­ными событиями. Вторая, образуя пространство смысла, сопря­жена взаимодействием двух выше упомянутых предельных выра­жений смысла, содержит оценку их значимости в конкретной ситуации, приурочена к значимости тех или иных событий в первой длительности. Дискретность длительности сферы смысла принимает пространственно-временное выражение, поскольку «всякое вступление в сферу смыслов совершается только через ворота хронотопа» (М.М. Бахтин).

Зарисовки современной истории трансдисциплинар­ности39. Говоря о хронотопе опыта траснсдисциплинарности, расскажем его недавнюю историю, продемонстрируем основные проблемные узлы этого направления, проследим его истоки и ди­намику развития. Покажем, что трансдисциплинарные исследо­вания коррелируют с существующими процессами в реальной жизни. Так станет более очевидно, что они сопряжены с различ­ными способами получения и оформления знания, основополага­ющими теоретическими принципами, стилями мышления и ценностными приоритетами, повседневными практиками.

В первую очередь важно отметить, что существуют из­вестные особенности феномена трансдисциплинарности по месту его возникновения и зависимости от существующих там тенденций развития научного знания. В последние десятилетия особенно в Центральной Европе трансдисциплинарность в зна­чительной степени была связана с интеграцией знаний, возни­кающих непосредственно в практике и научном знании40. Эти процессы имели и имеют место в устойчивом преобразовании го­родских, региональных и иных социальных систем. Пред­посылки этих процессов часто кроются в трансформации ценно­стей и этических приоритетов, которые связаны с изучением и решением конкретных практических проблем в процессе взаимо­действия между, с одной стороны, учеными и научными сообще­ствами, а с другой – представителями практической деятель­ности, ориентированных собственно на реальные проблемы жизненного мира. Взаимовлияние и взаимообогащение знаниями между наукой и обществом являются ключевы-

ми принципами, которые лежат в основе трансдисциплинар­ности, порождая и поддерживая определенного рода стилистику поведения и взаимообучения41. Таким образом, трансдисципли­нарность сопряжена с различными способами получения знания, стилями мышления и реальными поведенческими практиками.

Понятие «трансдисциплинарность» употреблялось уже на конференции Организации экономического сотрудничества и раз­вития (1972), на которой затрагивались эпистемологические проблемы, возникающие при взаимодействии различных научных дисциплин. Касаясь этого круга проблем, вероятно, обобщая известный и популярный в то время подход Д. Гиль­берта к аксиоматизации математики, Эрих Янч задумывался о возможности «аксиоматического подхода общего характера в деле координации дисциплинарных и междисциплинарных ис­следований образовательных систем42. Кроме того, он рассмат­ривал «науку, образование и инновации как высокие примеры це­лесообразной человеческой деятельности», которая имеет «решающее значение для развития общества и окружающей среды», а соответствующие траектории социального развития яв­ляются «мощными факторами координации между образованием и инновационными процессами, которые могут быть названы трансдисциплинарными»43.

Соответствующая мысль была высказана Ж. Пиаже44, ко­торый искал механизмы, позволяющие «подняться над узкими интересами и взаимодействием исследователей, занятых реше­ниями узкоспециальных проблем». Чуть позже Ж. Пиаже уже прямо говорил о трансдисциплинарности относительно ситу­аций, когда осуществлялась интеграция понятий и методов раз­личных дисциплин,

которые были близки по своей структуре, методам и способам проверки результатов, а под «полной трансдисциплинарностью» он имел в виду своего рода метазнание.

Сегодня в зарубежной академической традиции можно условно выделить два толкования трансдисциплинарности. Трансдисциплинарность Мод 1 означает, что понятия или методы из различных дисциплин смешиваются или «переплавляются», а трансдисциплинарность Мод 2 обеспечивает некоторого рода ме­тауровень или метаструктуру, позволяющую сочетать различные когнитивные стратегии и способы рассуждения, объединяющие теорию и практику, преодолевающую ограниченность дисципли­нарно организованной науки45. Аналогичная проблема рассмат­ривается и Б. Николеску, который рассуждает о возможности своего рода «науки наук»46. Сомневаясь в существовании «прочных границ между научными дисциплинами», он допускает возникновение новой, «высшей» ступени развития науки, а именно трансдисциплинарной. Он полагает, что язык математики обладает способностью объединить различные сферы теоретиче­ского знания с учетом признания их специфичности. Кроме того, Николеску, признавая ограниченный и сложный характер челове­ческого знания и учитывая многоуровневую природу Вселенной, призывает признать «множество состояний» материи47 и «досто­инство человеческой личности, которое имеет не только плане­тарные, но и космические масштабы»48. Этот – уже третий – ва­риант трансдисциплинарности, таким образом, включает в себя некое «скрытое» измерение, дополняющее абиотическую и био­тическую материю, биофизический мир, являющееся духовным (мета)уровнем, способным обеспечить единство Вселенной49.

Подход Б. Николеску к рассмотрению структуры реаль­ности поднимает проблему об онтологических предпосылках и основаниях трансдисциплинарности и может способствовать сближению тех смыслов трансдисциплинарности, которые фик­сируются в различении Мод 1 и Мод 250. Если исходить из того, что трансдисциплинарность охватывает собой знания, относя­щиеся к самым различным областям науки и практики, струк­турным уровням реальности, то вопрос о возможности такого рода знаний подводит к мысли о номологическом аспекте единства мира – о существовании единства закономерностей, которые проявляются на различных уровнях реальности51. Не­механическое понимание онтологических предпосылок и осно­ваний трансдисциплинарности заставляет вновь задуматься о казалось бы утраченной возможности видеть мир в единстве, но уже в новых условиях развития науки. Имеется в виду осо­знанная позиция исследователя на интеграцию в единое целое представлений о причинности, аргументации, теориях и даже типах рациональности, относящихся к самым различным фило­софским направлениям, космологиям (если иметь в виду идеи К. Поппера), космодернизму (Б. Николеску), областям науки и практики при сохранности их относительной автономности с учетом неоднозначности форм их взаимодействия. Здесь ви­дится поле дальнейших исследований феномена и методологии трансдисциплинарности. Нельзя не заметить, что Б. Николеску апеллирует к представлениям, которые активно обсуждались в советской философии середины ХХ в. Прежде всего имеются в виду учение о структурных уровнях реальности (Л.Б. Баженов, В.С. Барашенков, В.И. Кремянский и др.) и наработки в области диалектического метода мышления (Г.С. Батищев, Э.В. Ильенков, В.А. Лекторский, З.М. Оруджев, В.Н. Порус и др.). Таким образом, идеи трансдисциплинарности (по крайней мере, в интерпретации Б. Николеску) оказываются, как сейчас принято выражаться, в мейнстриме развития в опреде­ленном смысле классической философской мысли,

которая ныне – в эпоху новых явлений науки, культуры и прак­тики – приобретает новый формат и качество постнеклассиче­ской науки, развиваемой в отечественной традиции. Симптома­тично, что трансдисциплинарные научные исследования за рубежом также подводят к мысли о необходимости различать со­стояния нормальной и постнормальной науки. Последнее по­нятие введено Фунтовичем и Равицем в начале 1990-х гг. в контексте осмысления экологических проблем. Постнормальная наука (Post-Normal Science – PNS) – новое понятие, принятое в концепции управления сложными системами. Постнормальная наука сосредотачивается на тех аспектах сложных проблем, кото­рыми имеют тенденцию пренебрегать в традиционных научных исследованиях, где «объективность и однозначность научных предсказаний уже невозможна»52. Проекты здесь разрабатыва­ются в ситуации значительной неопределенности, ценностной нагруженности и неполной легитимности. PNS рассматривает эти элементы как интегральный момент этих исследований. Счи­тается, что PNS в состоянии обеспечить последовательный подход и расширенное участие всех заинтересованных сторон в принятии решений, основанных на новых критериях и гарантиях качественного результата. Переход к постнормальной науке – критическое и радикальное по своей природе изменение нашего когнитивного инструментария. Нормальная наука в рекоменда­циях по управлению сложными социальными и биофизическими системами недооценивает их сложность, и потому в нашем кажу­щемся интеллектуальном триумфе скрыты элементы социо-эко­логической опасности. Идеи и понятия, принятые в PNS, свиде­тельствуют о появлении новой стратегии решений проблем, в которой роль науки ценится благодаря ее способности работать со сложностью и учитывать человеческие обязательства и ценности в условиях деятельности со сложными естественными системами, которые отличаются неопределенностью своего пове­дения. Представления, связанные с постнормальной наукой, вы­зывают споры. Так, Р.В. Шольц, например, считает, что эмпири­ческие и другие науки применяют такие способы рассуждения и аргументации и проверки своих результатов, от которых нельзя так просто отказаться. Речь при исследовании сложных систем

преимущественно должна идти о том, каковы могут быть пре­делы применения известных научных методов в ситуациях неопределенности и неполноты знания. С точки зрения Р.В. Шольца, наиболее эффективными здесь были бы те дисци­плины, которые уже опробованы и показали себя надежными в междисциплинарных и трансдисциплинарных исследованиях53.

Идеи трансдисциплинарности довольно активно циркули­руют в западной философии науки, особенно в той, которая свя­зана с комплексом экологических исследований и их практиче­ской реализацией. Экспансия этих идей совершается благодаря их актуальности и энергичной популяризации в обществе в этих странах. В России распространение трансдисциплинарных иссле­дований было вызвано, с одной стороны, осознанием в научном и философском сообществах утраты единства и кризиса классиче­ской науки, о котором писал еще Гуссерль, а с другой – воз­росшими требованиями к ее результатам со стороны общества. В нашей стране указанная дилемма – опорная точка развития трансдисциплинарности – поставила проблемы соотношения фундаментального и прикладного, значения практического для фундаментального, роли общества, исследовательской группы и ответственности ученого в научном исследовании. Для отече­ственных исследований в контексте философии и методологии науки феномен трансдисциплинарности явился логическим про­должением и, можно сказать, одновременно конкретизацией и философским обобщением такого направления современной фи­лософии науки, которое носит название постнеклассики. Она за­дает новые коммуникативные стратегии познающему субъекту, целостность познания предстает как открытое, системное и дина­мичное единство в многообразии выражающих его форм. Есте­ственно, что при этом возникают новые ресурсы для альтерна­тивных онтологий и формируется особый опыт трансдисциплинарности на границе дисциплинарных миров и жизненного мира человека (в смысле Э. Гуссерля). Научная дея­тельность в данном контексте предстает как совокупность соци­альных практик, обусловленных, в том числе, неявными пред­посылками, стереотипами, ценностями культуры. Субъект науки в этой ситуации выступает как член сообщества, в рамках кото­рого

достигается рациональный консенсус об истинности научного результата и правил взаимодействия ученых. В постнеклассиче­ской науке подобного рода теории заменяются достаточно уни­версальной картиной мира (по В.С. Степину, ее основой может служить синергетика). Как справедливо утверждается в отно­шении синергетики (но это полностью справедливо и в отно­шении постнеклассики в целом), ее основная роль заключается в том, чтобы быть катализатором новаций, ферментом для возник­новения новых идей и представлений, формируемых в соответ­ствующих дискурсивных практиках. Заметим кстати, что отече­ственные исследования феномена трансдисциплинарности более тяготеют к академическому полюсу (Мод 1 в принятой на Западе терминологии) соответствующей методологии и современной фи­лософии науки в аналитическом их изложении. Однако здесь есть исключения, которые касаются анализа проблем биоэтики, медицины и образования (см. работы Л.П. Киященко, В.И. Мои­сеева, П.Д.Тищенко, Е.Г. Гребенщиковой). Он строится в русле трансдисциплинарности Мод 2, более тяготеющей к описа­тельной феноменологии дискурсивной практики, сочетающей описание с аналитикой.

Типология дискурсивных практик в контексте трансдисциплинарного опыта. Говоря о феномене станов­ления самого дискурса, его типологии как понятия, теории и как реального процесса выражения мысли, отметим следующее. По­нятие «дискурс» широко используется, получая большое количе­ство разнообразных толкований. Дискурс из востребованного по­нятия современной методологии обретает статус практики. Дискурсивные практики явным образом вводят в тематику меж- и трансдисциплинарности действующее лицо (в единственном или множественном числе). С одной стороны, это дискурсное многообразие межличностного взаимодействия, вариации ав­торских позиций, на которые оказывают влияние мотивы, убе­ждения, ценностные приоритеты, открываемые смыслы жизни, а с другой – дискурсивное формально-языковое средство репрезен­тации речи, которое является инвариантным для данного обще­ства в никем не отменяемых правилах следования истинностным представлениям.

Мне бы хотелось подчеркнуть, что само формирование дис­курсивной практики предстает как комплексная, гетерогенная концептуализация, как один из вариантов теоретического транс-

дисциплинарного построения уже в гуманитарной сфере знания. Она выступает необходимым дополняющим контрапунктом по­строению целостности трансдисциплинарного типа, возникшем в естественнонаучной сфере познания. Целостность дискурсивной практики в своем возникновении повторяет и, в известной мере, дополняет путь трансдисциплинарных стратегий в естественных науках, поскольку складывается на перекрестии лингвистики, со­циального знания, когнитивной антропологии, современных кри­тических исследований культуры и нравственных отношений54. Тем самым обозначается движение сходимости, конвергенции естественнонаучного знания в его постнеклассическом варианте и социогуманитарного знания, традиционно тяготеющего к комплексному рассмотрению человеческой деятельности. Если, к примеру, задаться целью измерения «эффективности» научной деятельности, то достижение (приближение) решения проблемы целостности и единства предоставляет единицы ее (качествен­ного) измерения, т. е. меру включенности в жизнь общества. По­следнее намечает типологию научного дискурса на основе фило­софской аргументации с точки зрения культурно-исторической эпистемологии, которая учитывает мотивацию научно-познава­тельной деятельности, говорит о целевых установках в контексте культуры55 в форме нарративного изложения. Другими словами, в философском дискурсе, ориентированном на трансдисципли­нарную стратегию исследования, можно различить, но не разде­лить «дискурс о» (дискурсивный анализ) и «дискурс в» (дискур­сивный синтез) как относительно автономные имманентные практики живой речи ведения рассуждений. Философский дис­курс, в таком случае, понимается как сложно организованная структура, функционирующая через дополнительность таких компонентов, как дискурс-анализ и дискурс-синтез56. Если первый тяготеет к монодисциплинарному, аналитическому ре­шению проблем, скажем, с точки зрения

лингвистики, истории страны, биографии личности, то второй ориентирован на трансдисциплинарный диалог в построении це­лостного представления обсуждаемого явления, учитывающего не только научный дискурс, но и дискурсивные практики повсед­невной жизни, синтезирующие в свою очередь этнографические, национальные, культурные, биографические и прочие ее особен­ности. Познавательные рассуждения «о» трансдисциплинарной проблеме, осуществляемые как бы со стороны, оказываются при внимательном прочтении сами включенными «в» ее экзистенци­альные формы самовыражения. Учет включенности в ситуацию выражается, как правило, в повествовательной форме рассказа о себе – участнике некоторого развития событий. В этой связи само­рефлексия (дискурс-синтез), выраженная в повествовательной форме, возникает в явном или неявном виде за счет способности сравнения с иными толкованиями этого же события, аналитиче­ского разбора (дискурс-анализ) своей позиции57. Дискурсные практики как бы «прошивают» или, скажем точнее, «проживают» аналитику сравнений, что возможно, если при этом намечается становящийся образ искомого целого со своей мерой неопределен­ного.

Типология дискурсивных практик в данном контексте, как и тематизация, о которой шла речь выше, помогает упорядочивать стихию становления, предлагает, как представляется, один из вари­антов мягкого, не окончательного, но просматриваемого порядка становления целостного видения. Тип как экземплифицирующий пример, образец выполняет роль интегрирующего начала в до­страивании ситуации до целого, общего (например, его действие в прецедентном праве). В основании типологии, согласно одному из словарных значений, лежит принцип систематизации сложных объектов, связанных между собой генетически, но получивших со временем относительную автономию в своем действии. Выстраи­ваемая типология дискурса учитывает его сложноорганизованное

единство языковой формы, значения и действия зафиксированного с помощью понятия коммуникативного события или коммуника­тивного акта58.

Дискурс можно представить как ткань пропозиций или как грибницу пропозиций, высказанных сообществом относительно той или иной темы, причем, как правило, в агональном, оспарива­емом друг друга направлении – в схватке рождается истина. Аго­нальные практики постклассического и постметафизических дис­курсов, как считает Ю.А. Ищенко, показывают, что поле современного толерантного мышления предполагает движение от «сдержанности» в высказываниях к «признанию» иной мысли. Требует включения, по К. Попперу, фаллибилистических осно­ваний научного поиска, актуализирует Сократов способ диалого-диалектического мышления59. Дискурсивные практики во множе­стве своих типичных проявлений прочерчивают в искомой це­лостности трансдисциплинарного опыта те лакуны, где соб­ственно и разворачивается творческое начало данного вида опыта, решая на своем языке проблемы его полноты. Становление этого вида деятельности происходит при условии наличия напряжения и сопротивления участвующих сторон в этом опыте.

Дискурсивные практики, подвергаясь трансдукции за уста­новленные рамки в стихию становящихся практик жизненного мира60, реализуются, по мнению Г.Б. Гутнера, через связь с недис­курсивным на некоторой спорной территории, которая может быть помечена как трансдискурсивная. Трансдисциплинарность им рассмотрена как частный случай трансдискурсивности. Дис­курс рассмотрен как единство трех аспектов: онтологического, методологического и социального. В каждом из этих аспектов дискурс стремится определить свои границы. Он связан с си­стемой предметностей, концептуальными и языковыми сред­ствами, а также сообществом, разделяющим этот дискурс. Однако границы дискурса оказываются нечеткими из-за связи дискурса с (1) недискурсивными практиками и (2) трансцендентной реально­стью61, что порождает необходимость учитывать возникающую в

связи с этим неопределенность и поиски решений в ситуации па­радоксов и противоречий, характерных для своего времени и места.

Взглянем за «раму картины» истории. Как справедливо утверждает А.В. Ахутин, «существуют эпохи, лучше сказать, эпо­хальные рубежи, особо чувствительные к парадоксам, когда ис­тина бытия и бытие истины расходятся. Эпохальный парадокс, говоря упрощенно, есть противоречие, которым сказывается ра­дикальное несовпадение “самой вещи” с тем способом, каким вещи научились переживать, понимать, знать и излагать»62. Экзи­стенциальная энергия апорий жизненного опыта реализуется в многообразии экзистенциально, научно, философски, дисципли­нарно обосновывающихся решений. Однако сложность экзистен­циальных проблем (например, биоэтических, экологических или энергетических) такова, что ни одно из дисциплинарных обосно­ваний при всей необходимости не может претендовать на доста­точность. Здесь истина сталкивается с истиной, благо с благом, правда с правдой, вызывая апорию разума, генерирующую пара­доксальный импульс поиска основания и обоснованности, но уже в сфере трансдисциплинарных коммуникаций жизненного мира – в сфере общезначимого.

Общезначимость выражает социальную конвенцию и опира­ется на проблемный характер совместного действия коллектива. Всеобщему же отводится роль того идеального содержания, ко­торое адресуется каждому человеку, и в этом отношении оно уни­версально. Другими словами, хронотоп опыта в трансдисципли­нарном измерении возникает в том месте и в то время, когда научное знание выходит за свои традиционные дисциплинарные границы (сохраняя интенцию на опредмечивание действитель­ного как на исчисление) при попытке решить проблемы экзистен­циального порядка (типа экологического, биоэтического, антро­пологического, образовательных практик и т. п. исследований).

Указанные проблемы требуют комплексного, нетрадици­онного подхода, предъявляют новые требования к современному научному знанию. Реальные, жизненные проблемы уточняются в процессе формирования их предметного статуса по ходу взаимо­действия различных дисциплин, участвующих в решении, порой

в режиме реального времени, здесь и сейчас. Происходит корре­ляция, подгонка методов, нарождаются новые синтезирующие походы, в дело вступают когнитивно-коммуникативные иссле

довательские стратегии, сочетающие познавательное и речевое взаимодействие. Идет формирование критериев отбора и выбора из альтернативно возможных и в различной степени опти­мальных решений. Неизбежно и остро встает вопрос о соответ­ствии предлагаемой теории к ситуации и об ответственности в ближайшем и отдаленном будущем за ее применение.

Место и время экзистенциального события, сохраняя онтиче­ское измерение, в том числе и необратимость случившегося, вы­ходят на уровень онтологии, где есть возможность прояснить его основания. Речь в этом случае идет об устанавливающе-фиксиру­ющей процедуре, обязательной, по мнению М. Хайдеггера, для всякой теории действительного, об исчислении63. Экзистенци­альный характер проблем требует, в свою очередь, учета в их ре­шении этических ценностей и моральных норм, вносящих допол­нительное измерение в параметры истинности и достоверности предмета исследования64. Измерение, несущее в уставливающе-фиксирующую процедуру, а тем самым и в предмет ее рассмот­рения в явном виде субъектное присутствие – когда подбираются методы с точки зрения их возможности измерить предмет, что на­зывается, «в субъектно-объективном модусе». Динамика хроно­топа подобных событий имеет свой, можно сказать, повторимо-неповторимый язык, возникающий как экспромт, близкий к опи­санию через косвенные контекстуальные указания-приметы, а не к утвердительной безаппеляционности однозначных утвер‐

ждений, моделирующих нормативный характер желательных (оп­тимальных) состояний объекта. Возникает интервал норматив­ного дисциплинарного предписания и дескриптивного

описания ожидаемого развития событий, перед которым в свой черед встает задача их сопряжения. Задача может быть решена через ситуационное введение (эмерджентное появление) порядка в неустойчивости и становлении, основой которого случается ат­тестация причастного субъекта и доверие к нему других акторов, возникшее контингентное согласие. Тем самым исполняется перманентная нужда в примеривании безмерного, и в том же акте, и в то же время ставятся под вопрос ранее введенные мер­ности различенного, а возникающие ответы помечают пульсацию меры порядка в становлении и становления в порядке в опыте трансдисциплинарности. Важным в этой ситуации является переход к остановке на перевале, внимание к самой рубежности, к тому, что приоткрывается на рубежах, на стыках смысловых миров, в пара-доксальном (по отношению к замыкающей их в особый мир орто-доксальности) топосе междумирной границы65.

Так или иначе, различия в указанных способах измерения (различенных по природе или по степени в терминологии А. Бергсона) выводят на известное – на амбивалентную природу человека, даже если он занимается таким видом деятельности, как научное или философское познание66. Оставаясь плоть от плоти частью природного мира, человек приобретает качественно иные свойства, среди которых основополагающим является ре­флексивное отношение не только к природе как таковой, но и к самому себе, сложным образом сочетая «я – сам как другой». По­следнее обстоятельство существенно усложняет рефлексивное от­ношение как таковое, поскольку «развертывает диалоговое изме­рение самооценки, до сих пор молчаливо подразумевающееся»67.

Подобные оценки влияют на концептуальный аппарат изме­рений. В дело вступают концепты, регулирующие контакты взаи­модействия, введение диалога.

Концепт в отличие, скажем, от понятия может быть рассмотрен как динамично и непрерывно становящаяся совокуп­ность субъективных представлений о действительности. Свою относительную завершенность концепт получает с помощью языка в контакте с действующими в культурном контексте смыс­лопорождающими системами воплощения, понимания и интер­претации этих представлений. Кроме того, концепт формируется речью… Речь осуществляется не в сфере грамматики (грамма­тика включена в нее как часть), а в пространстве души с ее рит­мами, энергией, жестикуляцией, интонацией, бесконечными уточнениями, составляющими смысл комментаторства. Неоттор­жимыми свойствами концепта являются память и воображение. Концепт направлен, с одной стороны, на понимание здесь и те­перь; с другой стороны – концепт синтезирует в себе три способ­ности души: памяти ориентированной в прошлое, воображения – в будущее, как акт суждения – в настоящее. Таким образом, пред­ставленный ресурс концепта дает возможность синтезировать длящиеся явления (овремененное пространство) внутренней ду­шевной жизни, оставлять свои следы на поверхности видимости (опространственное время) в слове, речи и деле. Концепт пере­водит – удерживает в напряжении совместного рассмотрения – время души, представленное в событиях душевной жизни и факты физического времени68. «Основную дилемму представ­ления о времени, – пишет В.П. Визгин, – в классической и совре­менной науке можно кратко сформулировать так: или предсказу­емая обратимость, или непредсказуемая необратимость времени. Дилемма может получить разрешение, если в познании появятся новые категории, которые дадут возможность включить в “объек­тивное” описание природы самого познающего субъекта. Это означает, что объективное время природы включает “субъек­тивное” время коммуникации с ней – время измерения, время со­общения, время вопрошания природы и т. п. Так как для полного описания природы требуется рассмотрение и зон слабой устойчи­вости, то представление о внешнем времени нужно, как считает Пригожин, дополнить представлением о внутреннем времени.

Реальное время слагается из совместного течения обоих видов времени, определяя реальное становление, возникновение вещей и их метамор

форзы»69. И тогда к нему в известной мере применимо то, что Бахтин говорил о художественном хронотопе. Художественный хронотоп характеризуется пересечением пространственных рядов и слиянием временных примет в осмысленном и конкретном целом. «Время здесь сгущается, уплотняется, становится художе­ственно-зримым; пространство же интенсифицируется, втягива­ется в движение времени, сюжета, истории. Приметы времени раскрываются в пространстве, и пространство осмысляется и из­меряется временем»70.

Культурная форма сопряжения меры и безмерного – время (в паре с пространством) представляет собой усвоение (одомашни­вание) чистой стихии становления – не теряет себя в представ­лении лишь тогда, когда мысль оказывается способной удержать оба полюса71. В своей взаимной соотнесенности игра поме­ченных тенденций образует динамический, пульсирующий хро­нотоп опыта трансдисциплинарности, задающий очертания со­бытий своего времени.

3. Поиски определения события в событиях своего времени

Факт становится событием, когда преодолеваются ограни­чения, делающие «фактическое положение дел» непоколебимо устойчивым и существование не ограничено жестким контек­стом употребления и ему дается оценка, апеллирующая к смыслу и значению, выходящим за рамки непосредственного видения и применения. Событие – это то, что в большей сте­пени связано с сущностным проживанием и переживанием участвующих или наблюдающих, которые отнюдь не всегда имеют для этого исчерпывающее словесное выражение и ви­зуальное воплощение. Актуальное событие лишь отчасти определяется непосредственно своим временем, поскольку в своем генезисе подсказывается корнями прошлого и выяв­ляется просветом из будущего. Его очертания обретают ре­льефность за счет эффекта целостности, синергийно воз­никшем и трансцендирующим за границы налично присутствующего в воображении наблюдателя/участника со­бытия. Событие сродни проблеме, оно имеет, с одной стороны, незавершенный и до конца однозначно не решаемый характер, а с другой – тематически целостный образ, поименованный временем или действующей личностью. Событие может при­обрести статус прецедента, дающего начало новому правилу или образу действия в новой сфере, с претензией на парадиг­мальность, канон будущих толкований событий.

О времени и о себе в событиях. Слово «событие» в его обычном, житейском понимании и употреблении связано с теми случаями, когда речь идет о чем-то значительном, выступающем «из ряда привычного», возникшем при стечении, совпадении не­которых неповторимых условий и обстоятельств, когда то, что было возможным или даже не всегда предполагаемым, вдруг об­ретает осмысленные пусть в воображении очертания.

Помещение слова из обыденного обихода в контекст фило­софского исследования требует его переосмысления. Равно это необходимо, когда закрепленное философской традицией слово­употребление

по тем или иным причинам становится неудовлетворительным. Это сейчас происходит в философии, и не только со словом «со­бытие», но, например, со словами «смысл», «явление» и др. Об­новленные их смыслы должны как бы «прижиться» к существую­щему уже арсеналу наработанных в той или иной области знания словесных средств. Но тут стоит вспомнить предупреждение П. Валери, что слово, вырванное из привычного контекста упо­требления, мстит: «Оно внушает нам, что его смысл обширнее его функций. Оно было лишь средством, а теперь стало целью, объектом чудовищного философского домогательства. И оно об­ращается в тайну, в бездонность, в терзание мысли»72. А с другой стороны, прижившийся «дичок» может дать новые плоды, ко­торые выгодно отличают его от уже имеющихся слов и понятий. Сравнение с имеющимся покажет, что нового принесло оно в фи­лософию и что нового открылось в этом случае в самом слове уже в обыденном его употреблении.

«Любой вопрос, если он философски поставлен, сразу же об­ращается в вопрос о тайне бытия и человеческого сознания, ока­зывается опытом мысли в осуществлении бытия. Это все то же и все о том же в “вечном настоящем” человеческого становления. Отсюда, как бы изнутри, философ и идет воображением к уни­версальным граничным условиям того, на что вообще способен (или не способен) человек перед лицом непреклонных законов цельности и полноты бытия»73. Вечно настоящее человеческого становления понимается мной и в смысле актуальности здесь–те­перь, и в ценностном смысле как настоящее, т. е. подлинное осу­ществление бытия человека в опыте мысли, обращенной к своим пределам как к тайне. Подчеркну, что тайна в философском смысле – это не задача, имеющая правильное решение, но фунда­ментальная экзистенциальная проблема, предполагающая воз­можность и необходимость многих решений. Она порождает бес­покойство разума, разрешающееся в становлении возможности конкретной идеи целостности и полноты бытия через вариации развития в опыте граничных условий, в опыте трансдисципли­нарности.

Поэтому обсуждение темы трансдисциплинарности через призму человеческого становления целостностью разворачива­ется по принципу вариационной формы музыкального произведе

ния, которая находит свое воплощение в развитии того, что только условно (в мысли и тексте) может быть разведено на био­графические и концептуальные вариации. В беспокойстве ста­новления целостностью, как некоего инварианта в разработке ва­риационной формы, всякий философ может заметить, что его исследование разворачивается, как правило, биоконцептогра­фично, промысливая бытие в событиях своей жизни74. Созвучна здесь и мысль М. Пришвина в его дневниках: «С отвращением отбрасываю старую условность скрывать от читателя свое ав­торское бытие».

Для меня вопрос о том, как возможно мыслить целостность, вначале выступил в связи с обсуждением экологических проблем – экзистенциальных и социо-экологических проблем сохранения окружающей среды человеческого существования, чему была посвящена моя кандидатская диссертация, защи­щенная в 1983 г. В секторе комплексных проблем здоровья, в ко­тором я работала под руководством проф. И.Н. Смирнова, проблема целостности мною была тематизирована в фокусе есте­ственнонаучной и социо-гуманитарной традиции. Феномен здо­ровья человека был рассмотрен в процессе социализации через гегелевскую категорию «снятие». Тем самым была показана двой­ственность целостного представления о здоровье человека, по­скольку «снятое есть в то же время и сохраненное, которое лишь потеряло свою непосредственность, но от этого не уничто­жено»75. В определении Гегеля для меня важно, что «…нечто снято лишь постольку, поскольку оно вступило в единство со своей противоположностью; для него, взятого в этом более точном определении как нечто рефлектированное, подходит на­звание момента76. Уже тогда сопоставление классического и не­классического взглядов на проблему телесности в аспекте здо­ровья было отмечено как продуктивное продвижение в прояснении целостности экзистенциального порядка. В секторе работали такие интересные философы, как Н.Т. Абрамова, И.Ю. Алексеева, А.М. Анисов, Ф.Н. Блюхер, Е.Н. Кудрявцева, Г.И. Рузавин, П.Д. Тищенко, А.Б. Толстов, Е.Т. Фаддеев и др. Не­смотря на существенные концептуальные

расхождения, этих разномыслящих философов связывала в единство, в целостность обсуждений общая тема – экзистенци­альная проблема здоровья.

Мне кажется, что для истории философии в нашей стране по­лезно будет также напомнить, что именно на заседании этого сек­тора в рамках советско-французского теоретического семинара впервые у нас в стране выступили философы Мишель Анри, Ивон Брес и Изабелла Стенгерс. Идеи последней (совместно с И. Пригожиным) повлияли на следующую в моей биографии те­матизацию проблемы целостности в трансдисциплинарном ас­пекте, выраженную на языке синергетики, самоорганизации, теории порядка и хаоса...

Эта новая вариация в осмыслении проблем целостности для меня связана с работой московской синергетической группы, объединявшей физиков и философов, среди которых В.И. Ар­шинов, В.Г. Буданов, Ю.А. Данилов, С.П. Курдюмов, Я.И. Свир­ский, Д.С. Чернавский. Идея самоорганизации, порядка и хаоса рассматривалась как междисциплинарная, дающая ресурс для преодоления границ научных дисциплин с помощью синергетики коммуникативного общения. В 2001 г. мной была защищена док­торская диссертация на тему «Язык когнитивно-коммуника­тивных стратегий (синергетический аспект)», в которой уже вы­сказывались идеи о трансдисциплинарности как философии синергетики.

В новом тысячелетии идея целостности тематизировалась для меня в категориях трансдисциплинарности, обращение к ко­торой неразрывно связано с переходом от классического пробле­моцентризма и предметоцентристской (междисциплинарной) ин­терпретации к рефлексивному проблемоцентризму постнеклассической науки на примере биоэтического исследо­вания77. Последняя в отличие от классических подходов, темати­зировавших обсуждение проблем целостности, начинает вклю­чать более органично философскую экспликацию используемой методологии, ценностную рефлексию ее социогуманитарного обеспечения, прояснение институциональных матриц проведения трансдисциплинарного опыта. Что потребовало дополнить це­лостность трансдисциплинарного подхода разработкой проблем этоса постнеклассической

науки78. Концептуальное осмысление проблемы целостности в рамках философии трансдисциплинарности было осуществлено позднее в совместном исследовании с проф. Моисеевым79. На этом этапе особое значение приобрели идеи интервального подхода80, адаптированные к трансдисциплинарной проблематике81.

Концептуальные вариации трансдисциплинарного понимания целостности как события. Проблема це­лостности, единства не всегда в осознанном виде присутствует в многообразии дискурсов, представляющих меж- и трансдисци­плинарные направления современной мысли, нацеленных на коммуникативное взаимодействие при решении социально и эк­зистенциально значащих проблем-событий. В нашем случае су­щественно, что единство множественных подходов не исчерпыва­ется традиционным рассмотрением «с одной стороны,.. с другой стороны...». И собственно множественность рождается, когда учитываются варианты отношений между подходами как нечто третье, которое совсем не всегда однозначно определяет эти сто­роны и определяется ими в разделенности. Это место и момент становления, которое имеет, если сослаться на Гегеля, форму субъективного предполагания в одном82. И именно неодно­значность и непредсказуемость возможных отношений дает им­пульс воображению и угадыванию нового, что во многом обу­славливает эвристику трансдисциплинарного подхода в поиске целостности, определяющей случившееся как событие. Обозна­чается зона взаимодействия «с одной стороны,.. с другой сто­роны...», и на авансцену, хотим мы этого или не хотим, выходит действующее лицо, анонимное или авторское, коллективное и ин­дивидуальное. Учет его субъективных (дис)позиций, например, предпочтения в подходах классических, неклассических, постне­классических или различных их конфигураций, повышает объек­тивность исследования. В пунктах их взаимодействия при

стечении благоприятных обстоятельств может возникнуть це­лостный образ, интегрирующий множественность представлений о проблеме трансдисциплинарного исследования, нацеленного на то, чтобы привести в порядок познавательную деятельность, перманентно находящуюся в стадии становления и обновления.

Инициация такого хода событий в наши дни связана с повы­шенным научным интересом к тому, что маркируется как нереду­цируемая целостность сложностности – тот потенциальный контекст, в котором, как выражается В.И. Аршинов, «двойная» технокультурная конвергенция только и может в полной мере осуществиться83. Другими словами, сегодня сам поиск це­лостности приобретает явные очертания интеграционной дея­тельности, включающей познание и практическое действие в ре­альном мире, поиск устойчивости в изменяющемся мире84.

Искомая целостность и единство – как целевая причина ото­двигается подобно ускользающей линии горизонта и в то же время притягивает, переосмысляя, весь массив накопленных знаний и практик, которые постоянно нарушают в достигнутом результате благодушие покоя. Меняется понимание человеческой деятельности, стремящейся к устойчивости85. Оно, по преимуще­ству, приобретает форму корреляции между «как» – modus operandi, и «что» – мотивированного (ценностями, нормами, жиз­ненными приоритетами) образом желаемого будущего, совмеща­ющим в сознании и практике действительное с возможным86, что по большому счету просматривается в возникновении события.

Здесь можно заметить парафраз традиционной для фило­софии проблемы субъектно-объектных отношений. Постнеклас­сический вариант его решения, как известно, представлен в трудах В.С. Степина. Нельзя не упомянуть менее известную у нас трансдисциплинарную трактовку этого отношения Б. Нико­леску. То, что случается в этом ме

сте и в это время, Николеску помечает двояко: единство противо­положного А и не-А – как логическое отношение, источник заро­ждения включенного третьего (the included third) и как а-логичное отношение потаенного третьего (the Hidden Third). Скрытое Третье, имеющее отношение к уровням реальности, играет фунда­ментальную роль в понимании единого мира (unus mundus). Чело­веческая личность выступает здесь интерфейсом, связывающим Скрытое Третье с миром87. Способность стать интерфейсом ро­ждается опытным путем, через переход устоявшихся границ и при­вычных правил – встать по ту сторону и увидеть новое, иное и в том, что было известно ранее. Развивая умение быть одновременно включенным участником и отстраненным свидетелем, формируя представление о подлинном событии, совместить свободу выбора и ответственного поведения при проведении трансдисциплинар­ного исследования88.

Модуляция взгляда в трансдисциплинарной оптике, в которой по нарастающей все более явно проступает субъектная объекти­вация или объективная субъектность, обозначает возвращаю­щуюся издревле способность видеть себя сразу во всем мире и со всеми вместе в деле. Последнее не могло не отразиться на арсенале познавательных средств и способах практических действий, обра­зующих целостность трансдисциплинарного опыта в индивиду­альном и/или коллективном исполнении. «Фактически речь идет о создании делокализованного субъекта коллективного творчества, приготовления специфического когерентного, эмпатического со­стояния, в котором должны оказаться члены коллектива экспертов, когерентных не только решаемой проблеме, но и друг другу»89.

Указанная тенденция концептуализирует классический ар­сенал познавательных средств, переводя его в регистр социально и гуманитарно обеспечиваемых человеком действий постнеклас­сической науки. Ее концептуализация формируется при рассмот­рении таких ее элементов, как тема, точка зрения, стиль, позиция, поведение,

рефлексия, саморефлексия, трансфлексия, учет процессуаль­ности, персонификации. При указанных вариациях общим для них является то, что эти понятия фиксируют искомую устойчи­вость, порядок в ситуации возникшей неопределенности, ко­торая, например, может быть обнаружена при решении вопроса, что действительно существует, а что только возможно в человече­ской деятельности.

Можно предположить, что при проведении трансдисципли­нарного исследования становление холистической интуиции, во­ображения будет расширять возможности аргументов от самосо­знания и личного опыта, не отменяя существующие традиционно аргументы от реальности, аргументы от общественного установ­ления, аргументы от логики. При этом обостряется проблема об­щественного и личного внимания и понимания необходимой от­ветственности за интуицию90.

Итак, происходит расщепление непосредственной данности. В первую очередь непосредственно данное становится гетеро­генным. И это происходит потому, что в роли непосредственно данного, удостоверяющего наше существование, все чаще высту­пает слово-имя, прошедшее проверку на возможность замещения им чувственно-осязаемой предметности, вещи. Воспитываемая способность слова давать наглядные образы предметности, отсут­ствующие в непосредственном «поле видимости», порождает идеальную сферу бытия. Где вступает в силу опять непосред­ственное, но в данном случае непосредственное «прикосновение» уже к смыслу (если повезет), когда слова, его принесшие, стали нужны уже в этом качестве. Смысл воспринят как существу­ющий, когда он породил необходимость его выражения в словах воспринявшего его, – но уже в своих словах. «Разрыв» между словами, который восполняется временным «зависанием» бес­словесного смысла, порождает представление о потоке сознания как о разновидности непосредственного опыта, вытянутого в ли­нейную последовательность такого рода событий. Однако ис­пользование слова чревато и иной ситуацией, ситуацией «раз­вилки». Слово закрепляет возможность выразить как сущностное единство, так и фактичное многообразие, обусловленное ситуа­цией личного проживания. В нашем случае можно рассматривать решение проблемы существования в форме построения неко­торой «своей» онтологии случившегося события.

Для построения последней необходимо как первое, так и второе, как сущностность, так и фактичность существования. То, что у Хайдеггера вводится как «чтойность» (сущность) и «факт бытия» – элементы любого сущего, то, что определяет бытие су­щего91. Другое дело, что акценты у первого и второго всегда си­туационно не равны и расставляются в зависимости от вы­бранной точки зрения.

В этой связи можно говорить лишь о пересечении понятий «событие» и «факт» в отношении существования онтологических построений. Отличие события от факта состоит в том, что со­бытие коррелятивно всему универсуму языка. Факт есть пропо­зиция, истинная в рамках данного текста, который представляет собой особый случай употребления некоторого языка, особый «подъязык», ограниченный определенными логико-лингвистиче­скими условиями92. В этом случае событие и факт разведены, и о событии мы говорим, когда существование не ограничено жестким контекстом употребления. Факт становится событием, когда преодолеваются ограничения, делающие «положение дел» устойчивым за их границами. В первую очередь это происходит из-за того, что ему дается оценка, апеллирующая к его смыслу и значению, выходящим за рамки непосредственного применения. Последнее неизбежно влечет расширение контекста его рассмот­рения и привлечение иных выразительных средств. Событие – это то, что в большей степени связано с сущностным прожива­нием, которое отнюдь не всегда имеет до конца и исчерпывающее словесное выражение. И тогда, очевидно, стоит различать в самом событии его результативные и процессуальные компо­ненты. Событие как результат одновременного (когда, как гово­рится, все «совпало»), но не обязательно связанного общим ме­стом взаимодействия и даже, возможно, в принципе до конца не проясненного состава его участников. И событие как со-суще­ствование, как процесс взаимной коррекции и сопряженности сущностного проживания и фактического исполнения образует динамику онтологических представлений в целостном испол­нении.

Можно выделить еще один смысловой пласт, объединяющий вопросы «что?» и «как?», и именно он определяет специфику той или иной философской мысли как таковой, претендующий на це

лостность представления. Это выбор, предпочтение философа в рассмотрении одного из этих вопросов при обязательном, но неявном присутствии своего необходимого визави. Последнее переходит в состояние, близкое к тому, что может быть представ­лено как «фигура умолчания», как предпосылка, действующая по принципу «само собой разумеющегося». Таким образом, если идет, например, рассмотрение гносеологических вопросов, то онтологическая проблематика уходит в «фон», который тем более хорош, чем менее его видно, но от этого он не становится менее необходимым. Так же обстоит дело и в том случае, когда пред­метом рассмотрения становится онтологическая проблематика. Перманентное воспроизводство онтологических представлений, поиски решения вечно актуальных вопросов существования зна­менуют собой сохранение события самой философской мысли. Понятно, что построение онтологических теорий дело профес­сиональных философов, но озабоченность проблемами существо­вания остается основным мотивом человеческой деятельности, направленной на ее сохранность и целостность.

Трансдисциплинарность, наследуя традиции синергетиче­ского плана исследования, «сосредоточивает внимание не на со­стояниях гомеостаза структуры, порядка, достаточно изученных кибернетикой, а на кризисных переходных, пограничных состоя­ниях системы, там, где не может быть стабильной структуры, по­рядка, где сложность врывается в наше понимание происходя­щего, опрокидывая привычные представления и наработанную интуицию. Но существуют ли общие причины, механизмы самого становления? Безусловно, они заложены в самом понятии события, как со-бытия – совместного бытия, встречи двух начал, как случая, от случаться, совершать акт зачатия. Такой креа­тивный (порождающий) взгляд на становление, как событие су­ществовал в культуре всегда. Он представляется, говоря совре­менным системным языком, креативной триадой: Способ действия + Предмет действия = Результат действия, и за­креплен в самих глагольных структурах языка; в корнях двуполой асимметрии человека как биологического вида; в образах боже­ственного семейства древних религий, в космогонических мифах и философиях – ЛОГОС + ХАОС = КОСМОС (Платон, Аристо­тель); Пуруша (дух) + Пракрити (материя) = Браман (проявленная Вселенная) (Веды). Возникновение реальности как одухотво­рение материи, отсюда и творчество как вдохновение, и

душа в христианстве как сплетение и борьба духовных и телесных (материальных) начал в человеке93. «Итак, креативная триада имеет принципиально временную причинно-след­ственную природу, хотя время не обязательно физическое, оно вполне может быть в воображаемом литературном сюжете или даже возникать в мыслительном акте, например, “взятии функции от x”. Вообще любой реальный или воображаемый про­цесс или действие наше сознание разворачивает в некоторую вре­менную последовательность»94.

Отнесение того или иного частного случая из повседневной жизни к категории события зависит, с одной стороны, от общей картины мира в данном типе культуры, а с другой – от осознан­ности его участником. Событийность повышается по мере его неожиданности. Полноценное событие подразумевает некоторую парадоксальность. Парадокс – это противоречие «доксе», т. е. об­щему мнению, ожиданию. В нем должно присутствовать каче­ство трагедийной «апории» или «амехании», содержаться импе­ративное требование к научному, философскому, богословскому и иному дисциплинарному осмыслению, т. е. трансцендирующему выдвижению за пределы жизненного мира в поисках теорети­чески обоснованной идеи истины или блага, претендующей на статус всеобщего. Однако сложность экзистенциальных проблем в трансдисциплинарности (например, в биоэтике) такова, что ни одно из дисциплинарных обоснований при всей необходимости не может претендовать на достаточность. Истина сталкивается с истиной, благо с благом, правда с правдой, вызывая апорию ра­зума, генерирующую пара-доксальный трансгрессирующий им­пульс поиска основания и обоснованности, но уже в сфере ком­муникаций жизненного мира – в сфере общезначимого.

Интервальная ситуация между антитетически выделенными утверждениями образует опыт трансдисциплинарности, который может обрести видимость в философии трансдисциплинарности, нуждающуюся для своего воплощения личностного осуще­ствления этого вида опыта.

4. Измерение личности и личностное измерение – диспозиция выбора

Диспозиция выбора в измерении личности и личностном изме­рении поступка содержит в себе одновременно оппозицию и возможную композицию их взаимовлияния. Личностное – это качество индивидуализирующейся человекомерности в ста­тусе ответственного поступка, в ситуации не-алиби в бытии (М. Бахтин). Саморефлексивность личности («узнай себя») – черта, имманентно присущая культуре и в идеале каждому ее носителю. Исторические, этнические и иные особенности практик «узнавания себя» намечают специфику культуры в целом и находят свое проявление в личностной диспозиции выбора действующего лица. Диспозиции находят свое выра­жение в различении языков человекоразмерности (языка коли­чественных пропорций, установленных норм и стандартов, аналитики дискурса – машинерии бездушного и бездуховного автомата) и человекомерности (языка описания взаимо­влияний в становлении нового качественного состояния – аме­хании творческого начала). Интервал между указанными пози­циями рождает язык поступков, который схватывается не в теоретических конструктах и не нерефлексивных повсед­невных суждениях, а в концептуализации событий жизненного мира. Концепт в таком понимании предоставляет возможность в каждом совершаемом акте видеть не только частное или даже порой случайное событие, но и то, что выходит за его границы в мир предполагаемого, целостного видения, со­прягая измерение личности и личностное измерение в мифо­поэзисе диспозиций. Трансдисциплинарность нарабатывает рефлексивную «оптику» на отслеживание личностного станов­ления (поэзиса) возможных диспозиций в актуальной про­странственно-временной (хронотопической) конфигурации жизненного мира в пределах данной культуры.

Мифопоэзис диспозиции выбора. Бахтин считал, что «подлинная жизнь личности совершается как бы в точке этого несовпадения человека с самим собою, в точке выхода его за пре­делы всего, что он есть как вещное бытие, которое можно подсмотреть, определить и

предсказать помимо его воли, “заочно”. Подлинная жизнь лич­ности доступна только диалогическому проникновению в нее, ко­торому она сама ответно и свободно раскрывает себя»95. Есте­ственное желание человека сохранить «себя» как верующего, как живое природное тело, как культурную личность обязано, если не отказывается от «себя», обеспечить открытость новому через обращение к себе как возможности становления иным. Иннова­ционность человеческого присутствия в мире подспудно пребы­вает «в себе» бытием (если использовать гегелевский оборот). В современных обстоятельствах она становится «для себя» бы­тием, т. е. предметом сознательного внимания и заботы, учитывая потенциал неисчерпаемости бытия «в себе». Другими словами, заглядывая за пределы себя, человек в то же время оглядывается на себя как возможность самого себя. Он надеется при этом узнать себя в том, что в нем было, может быть, предугадано, но не востребовано, и предвидеть в себе то, что может случиться как загаданное. Парадоксальность заглядывания за рамки себя со­стоит в том, что «возможность себя» открывается не просто как прокурсивное узнавание себя в некоторой возможной новации (неважно какого рода), но и как такое дискурсивное действие («челночное» связывание в языке жизненных неповторимых со­бытий), которое содержит в себе план рекурсивного возвращения (обращения) к началам как повторяющемуся различению «себя». Аналогичным образом происходит и научное заглядывание за грань того, что в природе есть, раскрытие ее (природы) бытия в возможности – то, что составляет предпосылку последующих технологических изобретений. Но одновременно ставится вопрос о необходимости сохранения нетронутой, «дикой», неосвоенной и не присвоенной человеческим потреблением природной среды обитания. Той природы, которая существовала в начале истори­ческого развития человека и сохранилась до сих пор. В этом дву­плановом инновационном «заглядывании» за пределы себя и природного мира разворачивается собственно философское дело промысливания начал осново-полагающих различений культуры и природы, мысли и бытия. Дело философии трансдисциплинар­ности.

Способность увидеть и отследить трансформации существу­ющего и появление нового в области философско-культурологи­ческих и научных исследований вершится как бы с середи

ны, поскольку уже включена и погружена в ранее сказанное и за­стигнута врасплох вопросом из будущего, вставшим поперек пути, намеченного традицией. Мысль человека, понуждаемая из­вечным стремлением к познанию, движется от непроблематич­ного с виду самоочевидного начала, предположенного к развора­чиванию «действительности существующего в возможности» (Аристотель). Здесь главенствует метафизика относительности: «Все существующее с самого начала отнесено к другому и опре­деляется через эту отнесенность»96. Причем эта отнесенность хронотопична, позиционируя себя в здесь-теперь через разли­чения во времени и пространстве (диспозиции), что в свою оче­редь формирует предпосылки поэзиса – производства артефактов культуры в ее специфичных композициях. Подчеркну, диспози­ционность начала всецело ориентирована на продуцирование множественных композиций и составляющих их различий97, ко­торые связывают в единство произведения данной культуры, ее творческие искания целостности. «Имеется немало эксперимен­тальных и теоретических данных, свидетельствующих о наличии установочных или диспозиционных механизмов регуляции соци­ального поведения личности. Следует отметить, что работающие в этом направлении исследователи стремятся интерпретировать опытные данные исключительно в рамках того или иного диспо­зиционного образования, положенного в основу соответству­ющей теории или концепции»98.

Двигаясь в этом направлении, мы тем самым идем к началам мыслительной деятельности, к истокам культуры. По словарю В. Даля, «начало – [это то] чем начинается бытие или действие; один из двух пределов, между коими заключено бытие, веще­ственное либо духовное; почин, зачин, искон, зачало, источник, корень, рождение, исход <…> Первый источник или причина бытия; сила рождающая, производящая, создающая <…> Первые и главные истины науки, основания ее, основы знания <…> Стихия, одна из основных составных частей, принимаемых как бы за неделимое, за нечто целое, однород

ное…»99. От того, как позиционирует себя культура в хронотопи­ческой сети отношений к собственным началам, какие вводит диспозиции (различия) и интервалы их внутри себя неразличен­ностей – «как бы» неделимостей, «как бы» целостностей, «как бы» однородностей, «как бы» реальностей и т. д. – зависят ее творческие компетенции производить исторически особые композиции культурных произведений, становящихся собы­тиями. В «миге настоящего», обращенного к началам, «акмеисти­чески» свершается во все «времена» (В. Рабинович), формиру­ется рекурсивная рефлексия как способность обращаться к своим началам в горизонте будущих свершений. В интервале диспо­зиций с условно выделенными границами-оппозициями, между которыми возникает напряжение порождения нового смысла, не сводящегося полностью ни к одному из выделенных пределов. Можно оценивать интервальный подход как устанавливающе-фиксирующую процедуру, как исчисление всякой теории дей­ствительного, а можно как некоторую «шкалу мер» измерения личности и личностного измерения. Только надо иметь в виду, что интервальный подход имеет неустойчивый самонастраиваю­щийся характер, ориентированный на конкретные обстоятель­ства, порождающие неопределенность ситуации, но в которой од­нако надо принимать ответственное решение, значимое и за ее границами. Вопрос об интервальном подходе как о «мере пред­метной истинности и границах применимости понятий и теорий» не является однозначным, поскольку сами границы являются лишь условно закрытыми. Допуск амбивалентного мысленного оценивания познаваемой ситуации и свершающихся в ней со­бытий означает шаги в сторону целостного ее видения в транс­дисциплинарной перспективе. Поиски «золотой пропорции» в структуре интервального подхода окрашены человеческим вы­бором. Можно согласиться с мнением, что знание само по себе не представляет ценности, если не сопряжено с выбором, т. е. при­нятием решения, и последующей его реализацией, действием-применением, которое снимает данную амбивалентность и про­растает иной в ситуации фиксируемой уже неклассической ре­флексией100.

Мера простоты сложного или сложности простоты в личностном измерении провоцирует эффекты становления и в предмете мысли, и в самой мыслительной деятельности. Это происходит в результате смещения внимания между оппози­циями, выделенными в мыслительной деятельности, в которой действия аналитической «разборки» и повествовательной «сборки» оказываются дополнительными друг для друга актами. Причем рассматриваемая антитетика простого и сложного яв­ляется лишь одним из примеров мыслительной деятельности, примиряющей характерные для нее нестыковки, противоречия, конфликты мнений, амбивалентности рассуждения в философ­ской рефлексии над ходами мысли. Сборка простого в сложное, осуществляющаяся на одной стороне мышления как ленты Мёбиуса, сопровождается противоположным действием разборки сложного на простое – на другой. Таким образом представленная динамика вносит подвижность и неопределенность и в мысль, и в предмет. Хайдеггер не случайно назвал удел мышления «раз­борчивым собиранием», которое, судя по всему, происходит через и по мере возникающих со-отношений между условно выделен­ными разнонаправленными движениями мысли – разборкой (ана­литикой) и сборкой (синтезом).

Для каждого исторического этапа развития науки характерны свои особые практики разборчивого собирания. В классической науке антитетика простого и сложного наиболее интересно осмыслена в философии И. Канта. С точки зрения критической философии Кант утверждает, что выходом из затруднительного положения может быть лишь соотнесение противоречащих су­ждений с возможным опытом. «Только возможный опыт может сообщить нашим понятиям реальность; без этого всякое понятие есть лишь идея, лишенная истины и отношения к предмету. Поэтому возможное эмпирическое понятие было масштабом, по которому необходимо судить об идее, есть ли она только идея и вымысел, или же она находит в мире соответствующий предмет»101.

Измеряя мерой (масштабом) возможного опыта, классиче­ская наука (в лице Канта) выстраивала рациональные отношения с познаваемым миром, наделяя те или иные представления ста­тусом реальности. С этой точки зрения, вопрос о соотношении простого и сложного решается всецело в рамках представления о кон

кретном возможном опыте. В какой степени исследуемый объект выступает как сложный, а какие его характеристики рассматрива­ются как простые в пределах именно этого опыта – на этот во­прос нельзя дать априорного решения. Характерное для разума желание добиться абсолютной целостности реально не осуще­ствимо. Кант подчеркивает: «Например, явления, происходящие в телах, вы нисколько не объясните лучше или хотя бы по-иному, допустите ли вы, что они состоят из простых или всегда сплошь из сложных частей; ведь вы никогда не встречаетесь ни с про­стыми явлениями, ни с бесконечным сложением. Явления тре­буют объяснения лишь постольку, поскольку условия их объяс­нения даны в восприятии, но все то, что может быть дано в них, собранное в абсолютном целом, вовсе не составляет воспри­ятия»102. Простота и сложность, т. к. они даны в явлении, в ре­альном опыте, как раз предполагают «меры» их использования для данного случая – не в целом, а в этом конкретном случае. При этом план мышления мира в целом не исчезает, а сохраня­ется в виде проблемы. «Так как посредством космологического основоположения о целокупности максимум ряда условий в чув­ственно воспринимаемом мире как вещи в себе не дается, а только может быть задан в регрессе этого ряда, то упомянутое основоположение чистого разума в своем уточненном таким об­разом значении сохраняет свою силу, правда не как аксиома, по которой целокупность в объекте следует мыслить действи­тельной, а как проблема для рассудка, следовательно, для субъ­екта, с тем чтобы устанавливать и продолжать регресс в ряду условий для данного обусловленного сообразно с полнотой идеи»103.

Для Канта и классического разума проблема была характери­стикой неполноты знаний субъекта. Целое не дано, а задано, или точнее – загадано разумом субъекту как цель его познавательного движения. Для современной не- и постнекласссической науки проблема из характеристики недостаточности познающего субъекта становится собственной характеристикой объекта иссле­дования. Поэтому роль разума антитетически удерживающего контекст целого, данного как интервал «простое–сложное», уже не просто «регулятивна», но и конститутивна. В результате столь фундаментального преобразования мыслительной ситуации меня

ется, в некотором смысле усложняется смысл самой сложности – так, что в современной философии науки появляется новый термин «сложностность» (complexity) (Э. Кастельс, В.И. Ар­шинов). Естественно, в этой ситуации не избежать и рассу­ждений о новой сложности простоты. Мне представляется, что антитетика «простое–сложное» через рассмотрение простоты сложности и сложности простоты получает оригинальное ис­толкование в интервальном подходе, способном выразить как ан­титетику классического подхода, так и специфику методологии трансдисциплинарности, ориентированной на разрешение (необ­ходимость рассмотрения мерности различения) имманентной па­радоксальности в современном научном познании, выходящей на уровень философской рефлексии. Начнем с особенностей послед­него.

Парадоксальность современной философии науки способ­ствует тому, что антитетичность становится доминирующим стилем мышления, а противоречия – важнейшим объектом иссле­дования. «Логически закономерно вырос интерес и к антитетиче­ской основе концептуальных систем»104. При этом «нарочитая двусмысленность подобных кентаврических образований подчер­кивает то обстоятельство, что выраженный в них смысл схваты­вается лишь в соотносительности употребляемых терминов, мерцая и устанавливаясь где-то в промежутке различия»105. Ука­занные кентаврические образования можно оценивать как «взрывной заряд» (Ю. Хабермас), значительно усложняющий традиционные отношения классической субъект-объектной оппо­зиции. Не отменяя, но всякий раз заново переосмысливая дина­мику отношений, опираясь на потенциал субъект-объектной оп­позиции, целостность постнеклассической философии приобретает открытый процессуальный (становящийся) ха­рактер. Процессуальность трактуется в данном случае как перма­нентное человеческое стремление к идеальной и завершенной це­лостности, а открытость – как включение в круг рассматриваемого того, что находится на периферии, «вокруг». Одним из следствий, а может быть, и причиной последнего яв­ляется современная востребованность фундаментальных иссле­дований в практическом использовании (известный феномен ком

мерциализации науки) и нуждаемость практики в теоретико-философском обеспечении своего функционирования, включа­ющем нравственное и ценностное измерения. Если классическая антитетика простого и сложного так или иначе апеллировала к проблемам движения в концептуально замкнутых дисципли­нарных мирах, то процессуальность трансдисциплинарного опыта строится на учете эффектов становления в когнитивно-коммуникативной среде жизненного мира, антитетическими ин­тервалами которого выступают концепты сложностности и слож­ностной простоты. Итак, целостность трансдисциплинарной фи­лософии возникает в интервальной ситуации (между) антитетических утверждений, организующих опыт трансдисци­плинарности.

Простота сложноcти и сложность простоты (мерность разли­чения) трансдисциплинарности – это пространство живого опыта, точки схождения теории (дисциплинарного знания) и практики (экзистенциальных проблем жизненного мира). Про­странство живого (трансдисциплинарного) опыта возникает «между» множественностью его гетерогенных (парадоксальных) составляющих, который заново, спонтанно (sponte (лат.) – ‘из самого себя’) способно переоткрывать ранее известное. В этом смысле трансдисциплинарная философия является ярким под­тверждением высказывания Мерло-Понти: «Философия суще­ствует всюду, даже в “фактах”, но у нее нет такой среды, где она не была бы заражена жизнью»106. Основания философии транс­дисциплинарности амбивалентны. Они подлежат дальнейшему развитию и в то же время содержат вопрос, доступный эмпириче­ской разработке, но имеющий универсальный смысл107. Они вводят в обоснование противоречивые утверждения – це­лостность трансдисциплинарного философствования всякий раз ставится под вопрос.

Значит ли, что философия трансдисциплинарности – это не философия? Скорее всего, нет. «Примеры такой вовлеченности философии, – замечает Хабермас, – я наблюдаю всюду, где фило­софы вместе со всеми участвуют в разработке теории рациональ­ности, не выдвигая фундаменталистских или же всеобъемлющих абсолютистских притязаний. Скорее, они работают в нетвердой

надежде, что только благодаря удачному сочетанию различных теоретических фрагментов удастся достичь того, что философия некогда рассчитывала добиться в одиночку»108. В этом высказы­вании Хабермаса – и с учетом тех идей, которые изложены в ра­боте «Моральное сознание и коммуникативное действие» – звучит рефреном следующая мысль автора. Философское мыш­ление, которое не отказалось от решения проблемы рациональ­ности, в рассматриваемых обстоятельствах обнаружило себя лицом к лицу с «двоякой потребностью в опосредовании». Не только и не просто наблюдение философа, но и участие его в роли «интерпретатора-посредника», переводчика, опосредую­щего общение между миром повседневности и сферами науки, морали и искусства, заключенные в оболочку экспертных культур. Хабермас подчеркивает и в этом спорит с Рорти, что «всякое согласие, достигаемое и воспроизводимое в коммуни­кации, должно опираться на некий потенциал вполне уязвимых оснований, но именно оснований. Основания сотканы из особой материи; они понуждают нас высказаться за или против»109. Вы­деленные основания уязвимы постольку, поскольку то, «что нам считать оправданным, зависит, в перспективе первого лица, от возможности обоснования, а не от действия жизненных при­вычек»110, последние нас только усредняют. Они понуждают нас, действуя наподобие регулятивного принципа, поскольку притя­зания на значимость наших убеждений выходят за ограниченные пространственные и временные рамки данной ситуации.

Перспектива первого лица – это перспектива личностного, не повторимого никем отношения, она дает единственную приви­легию – привилегию быть свободным, рисковать и отвечать за со­деянное и быть самим собой в любой ситуации. Эта перспектива, сошлемся на мнение М. Хайдеггера, «приоткрывается еще и как обеспечение возможности обязывания и обязательности вообще. Только свобода способна дать присутствию меру мирящего мира. Мир никогда не есть, он мирит». Хайдеггер, соединяя в человеке, ссылаясь на Канта, различает: «знать мир» (свет) и «быть в мире» (в свете). Эти два выражения, хотя оба они ориентированы на эк

зистенцию человека, означают все-таки разное, «поскольку один (знающий свет) лишь понимает игру, которую наблюдал, второй же участвовал в игре»111. Динамический и самонастраивающийся интервал мерности различения дает возможность описать осно­вание единства множественности единств трансдисциплинарного опыта, давая тем самым форму (меру) для его выражения и через уподобление – категориальное описание трансдисциплинарной антитетики «простое–сложное». Мерность снимает/сохраняет различение в примирении противоположностей, в разрешении парадоксальности трансдисциплинарного опыта. Данная форму­лировка (единство множественности единств) является карди­нальной для понимания сути философии трансдисциплинар­ности. Основанием нового понимания единства оказывается не объективность и всеобщность полубожественного субъекта клас­сической науки. Эта позиция сохраняется, но она ставится под вопрос контекстуальностью своих оснований. Учет указанной за­висимости способствует ее трансформации. Личностно мотиви­рованный ответственный поступок субъекта, включенного в про­ведение трансдисциплинарного опыта, становится его необходимым, дополнительным аккомпанементом. Он дает воз­можность участному субъекту мыслить в ситуациях перманент­ного кризиса и неустойчивости, с которыми современный че­ловек сталкивается в своем опыте, сочетая «бытие в становлении и становление в бытии» (Ж. Делёз). Тем самым выстраивая от­ветственные отношения с миром и самим собой, ориентиро­ванные на подвижные образы устойчивости.

Ситуация самонастраивающейся мерности различения, таким образом, вновь делает актуальной проблему индивидуаль­ного, личностного решения, возникающую в области, которая имеет точечный, поверхностный или глубинный характер пересе­чения универсального (всеобщего) и общезначимого, дающего эффект единичного (особенного). Повторение ситуации в таких случаях предопределяет неповторимость, отклонение, что обу­славливает уникальность ее разрешения, поскольку повторение замечаемо только в неповторимом повороте, казалось бы, зна­комых обстоятельствах. Динамика хронотопа подобных событий имеет свой, можно сказать, повторимо-неповторимый язык. Этот язык воз

никает как экспромт, близкий к описанию через косвенные контекстуальные указания-приметы, а не к утвердительной без­аппеляционности однозначных утверждений, моделирующих нормативный характер желательных (оптимальных) состояний объекта. Возникает интервал нормативного предписания и дескриптивного описания ожидаемого развития событий, перед которым в свой черед встает задача их сопряжения. Задача может быть решена через ситуационное введение (эмерджентное появ­ление) порядка в неустойчивости и становлении, основой кото­рого случается аттестация причастного субъекта и доверие к нему других акторов, возникшее контингентное согласие. Тем самым исполняется перманентная нужда в примеривании безмер­ного, и в том же акте и в то же время ставятся под вопрос ранее введенные мерности различенного, а возникающие ответы поме­чают пульсацию меры измерения личности (порядка в станов­лении) и личностного измерения (становления в порядке).

Личность открывает (измеряет) себя как устойчивую иден­тичность (само-тождественность) и в изумлении застает себя на границе с чем-то, что радикально отличается от нее, помечая тем самым момент творческого начинания, себя как проекта себя, т. е. выход за данность в горизонт преданной возможности, таящейся как в культуре, так и в личности. «Каждый человек – конечная, но и развивающаяся субстанция. Но развивающаяся двувекторно: в топике припоминания, но и в утопическом предвидении, в мечте о завтрашнем дне. Это и есть модус личного существо­вания – при сохранности своей неизбывной константности, но и всенепременной изменчивости»112. «Культура растет вверх кор­нями», считал Поль Валери. Она рефлексирует на амбивалент­ность своего начала. Мы постоянно размышляем и пытаемся по­нять (и тем самым переосмыслить) существующий жизненный опыт познания в культуре своего времени. В мире тождественно­стей и событийных начинаний, непрерывных нитей логических связей и разрывов «вдруг» формируется личностное измерение происходящего вовне и внутри. Выдвигаем теоретические пред­положения (точку зрения классической рефлексии на видимое). Пытаемся понять мир глобально (универсум) как он есть перед нами, в нашей жизни. Ставим тем

самым себя, с известной долей поэтической самоуверенности, в позицию классического субъекта, предлагаем свои понятия (как универсалии) для осмысления и теоретического построения неко­торого предполагаемого целостного взгляда на мир. «Большая вселенная в люльке у маленькой вечности спит» (О. Мандельштам). Но вот проходит время. Не где-то в стороне, а через нас, через наши жизни, наши слова и поступки, которые порой вне нашей воли или желаний меняют свой смысл. Либо сами обнаруживают в себе ранее не проявленные смыслы, либо приобретают их за счет изменения в языковой среде и практиках использования. Поэтому мысль, пытавшаяся в понятии ухватить смысл уни-версума (или фрагмента, его представляющего) и вы­разить в опубликованном слове, на самом деле производит поли-версум. Не единое, а множество единств в потоке их изменения-становления, чувствительность к которому формирует рефлексия неклассического типа.

Поэтому понятия (универсалии), чтобы быть понятыми, по­нятными самому себе и, желательно, другому, должны приоб­рести статус концептов, семантика которых (в стиле неклассики) определяется диспозициями в конкретном, связанном с биогра­фией конкретного человека контексте «здесь-теперь» жизненного мира. Биографические особенности нуждаются в учете и рефлек­сивном отслеживании, поскольку с ними оказывается связан про­цесс поэзиса, творения поли-версума культуры. Хотим мы этого или не хотим, он фундируется позициями, прорастающими в фи­лософствующей индивидуальности в био-концепто-графии. Но при этом меняется не только понимание жизни как предмета науки или культуры в целом, мы сами как субъекты размышления (культурной рефлексии) меняемся, причем изменения в этих слу­чаях могут происходить одновременно, проецируясь друг на друге. А могут происходить и с различной, асинхронной дина­микой ускорения или торможения с соответствующими смеще­ниями в представлении, устанавливая подвижные диспозиции множественности теоретически представленных единств и пере­житых единичных событий. Представляется уместным восполь­зоваться для прописи этой ситуации высказыванием М. Фуко о диспозитиве.

Что я пытаюсь ухватить под этим именем, – писал о диспози­тиве Фуко, – так это, во-первых, некий ансамбль – радикально ге­терогенный, – включающий в себя дискурсы, интуиции, архи-

тектурные планировки, регламентирующие решения, законы, административные меры, научные высказывания, философские, но также моральные и филантропические положения, – стало быть: сказанное, точно так же, как и не-сказанное, – вот эле­менты диспозитива. Собственно диспозитив – это сеть, которая может быть установлена между этими элементами. Во-вторых, что я хотел бы выделить в понятии диспозитива – это как раз природа связи между этими гетерогенными явлениями. Так, некий дискурс может представать то в качестве программы некой институции, то, напротив, в качестве элемента, позволяющего оправдать и прикрыть практику, которая сама по себе остается немой, или же, наконец, функционировать как переосмысление этой практики, давать ей доступ в новое поле рациональности. Под диспозитивом, в-третьих, я понимаю некоторого рода – скажем так – образование, важнейшей функцией которого в данный исторический момент оказывалось: ответить на неко­торую неотложность. Диспозитив имеет, стало быть, преимуще­ственно стратегическую функцию113.

«В такой системе отсутствует жесткая привязка пути к карте значений, на которой проложены маршруты, имеющие на­чальный и конечный пункты следования. В ней сплошь и рядом случается, что путь, нисколько не меняя своего направления, каждый раз приводит в новое место. Точнее, в место то же самое, но нетождественное себе, смещенное в сторону от своей находи­мости, преодолевая сложившиеся границы»114. Топология культурной рефлексии разворачивается на «границе культур», временами одаривая прозрениями неочевидной очевидности. «Мы вдруг сознаем, что горизонт может разомкнуться и стать дверью тому, кто приходит с обратной стороны вещей. Мы сами теперь оказываемся в положении тех, кто видим изнутри разом­кнутой линии горизонта. Горизонт прекращает быть вообража­емой линией, на которой угасает ослабевающий взгляд. Напротив, он делается сущностной инстанцией созерцания, идентифицируясь с которой можно смотреть как бы с трансцен­дентной позиции на мир и на себя, поняв себя и мир во

взаимном натяжении как завершенное целое. До целого долго до­тягиваться не нужно, поскольку оно изначально уже лежит не­зримой печатью в душе. Нужно лишь суметь увидеть эту пе­чать»115.

В отношении стереоскопической оптики рефлексии принци­пиально важно отметить следующее обстоятельство. Рефлексиру­ющая способность суждения, по Канту, принадлежит к условиям субъективной мыслимости, но не к явлениям предмета в опыте. Время, работающее в кантовском схематизме, позволяет совер­шить переход от фигурного синтеза в образе к системе соответ­ствующих понятий, которые представляют собой смысловую структуру физического мира ньютонианского типа. В опреде­ленном смысле этот мир является миром науки классического типа в целом. Своеобразной тенью этого мира оказывается бес­плотный субъект – точечное «Я», которое (в форме трансценден­тального единства апперцепции) сопровождает каждый акт мысли (связывания представлений), обеспечивая его единство и обозначая «собственника» – того, кому эти представления при­надлежат – «самосознание, порождающее представление я мыслю... должно иметь возможность сопровождать все остальные представления и быть одним и тем же во всяком со­знании...»116.

В.С. Библер предупреждает, что кантовская «способность су­ждения всегда – в этом ее миссия – путает карты. Она придает се­рьезным сферам природы и свободы некий метафорический, переносный смысл. И – тем самым – судя о предметах природы как о предметах искусства и судя о предметах искусства как о предметах природы, индивид приобретает пусть узкую, но дей­ствительную, а не иллюзорную самостоятельность, возможность определять предметы и поступки не по их собственным законам, но – метафорически! И – в этом смысле – свободно»117. Под­черкнем, что основанием этой свободы является удерживаемая от разрешения в рефлексирующей способности суждения и бук­вально воплощенная в самом человеческом существе – его жизни – тайна сверхчувственного непостижимого основания. Удержать эту тайну от растворения во всегда уже известном и знакомом призвана диспозиция трансфлексии – шкала измерения личности. Идея трансфлексии близка, хотя и не

совпадает, с понятиями «конкретной рефлексии». В опреде­ленных аспектах она созвучна и понятию «синергетической ре­флексии» (В.И. Аршинов, Я.И. Свирский). Она служит в каче­стве дополняющего такта к классической процедуре философской рефлексии и отличается учетом нелинейности со­бытий общения (со-общений).

В стратегиях трансфлексии «луч света» понимания не воз­вращается в исходную точку, а отклоняется. И это отклонение (нетождественное) воспринимается не как результат несовершен­ства опыта, но как обнаружение собственной, имманентной не­тождественности предмета мысли самому себе, его собственной открытости поэзису становления. Поэтому смысл, сущность, со­знание, субъект, объект и другие предметности мысли, которые в актах рефлексии обнаруживаются как предсуществующие (к при­меру, априорные в кантовском смысле), в опыте трансфлексии за­секаются как порождающиеся в нем. Причем каждая порожда­ется вместе с соответствующим словом как событием речи. Трансфлексия как обосновывающая процедура призвана удер­жать зону соизмеримой открытости друг другу и нуждаемости друг в друге (толерантности в отношении себя и другого), защи­тить от рефлексивных «снятий». Рефлексия и трансфлексия не отменяют друг друга. Они находятся в кон-такте, определяя (устанавливая пределы соизмеримости) то, что говорящий или пишущий может знать, внимая себе и другому. При этом транс­флексия обращается не к понятиям, являющимся средством клас­сической рефлексии, а к концептам как своеобразным творческим зародышам мысли. В судьбоносной игре культуры, за счет высво­бождаемых сил поэзиса в сложной оптике хронотопической ди­намики рефлексии полярно представленных интервалов диспо­зиций рождается, по выражению В.С. Библера, «мир впервые» и человек в состоянии «постоянного заново-рождения», в поле личной ответственности и труда души118.

Но описанная ситуация воспроизводит и традиционное «фи­лософствовать – значит мочь начать» (Р. Сафрански). Особен­ность стилистики свидетельствующего со-бытийного философ­ствования в данном месте и времени состоит в осознании ответственности не только в отношении выбора себя, но и в отно­шении сохранения открытости (коммуникабельности) другому. В апелляции

к непреходящим человеческим ценностям. Эффект осознания от­ветственности порождает неповторимый вкус к присутствию сво­боды в сотворении своей биоконцептографии, произведения свой жизни.

Трансдисциплинарность в выше отмеченном понимании остро поднимает вопрос о роли и месте человека (индивида, лич­ности и субъекта) в рассматриваемом движении мысли и деятель­ности в сообществе, поднимает в очередной раз в новых обстоя­тельствах проблему человеческого в человеке. Как представляется, можно высказать следующую гипотезу. Сфера человеческого – это в некотором приближении область трансдис­циплинарного взаимодействия, как она была описана выше. Первым движением на этом пути будет положение, что практи­чески-предметная и творческая деятельность, воплощающая че­ловеческую целостность в конкретных формах реализации единства духовного и телесного, материального и идеального, априорного и конкретного, идеалов и действительности обуслов­лена мерой представленности индивидуального начала и степени развитости личностного потенциала. Она выступает как конфигу­ратор диспозиции, вмещающей в себя функцию критического самосознания, способность преодоления самого себя в познании нового и восстановления нарушенного в основах жизнедеятель­ности. При практическом воплощении этого сложноорганизован­ного действия явным образом проступает то, что, по мнению М.А. Розова, не учел Т. Кун. А именно, что «науку творят лич­ности, а не машины, а свойством личности является как раз способность не только играть, но и выбирать роли. Именно лич­ность, ее полифункциональность является тем зарядом, который взрывает куновскую парадигму»119. Розов в этом контексте го­ворит о парадигмальном творчестве, о соединении, казалось бы, не соединимого, когда один и тот же объект и – добавим от себя традиционную ему оппозицию – субъект функционально пере­осмысляются, становятся инверсивными. Акт инверсии ведет к взаимному обогащению разных традиций в исследовании, ука­занная трансформация происходит, как можно было заметить, через сдвиг, замещение порой одного другим, что приводит обычно к появлению не всегда предсказуемо нового.

Практически-предметная и творческая деятельность, вопло­щающая человеческую целостность в конкретных формах реали­зации единства духовного и телесного, материального и идеаль­ного, априорного и конкретного, идеалов и действительности, обусловленная мерой развитости личностного начала, – как «ме­таинстации», которая в идеале должна обладать функцией крити­ческого самосознания, способностью преодоления самого себя в познании нового и восстановления нарушенного в основах жиз­недеятельности.

5. Этос, логос, пафос – риторика философии трансдисциплинарности вместо заключения

Естественный язык повседневности в сложном сочетании бы­тового, языка массовой культуры, адаптированных «отго­лосков» языка высокой рефлексии, язык габитуальных при­вычек сохраняет за собой статус перманентного предшествования специального его рассмотрения. И он же од­новременно формирует способность выхода из наивно-непо­средственного отношения к своей умственно-словесной ра­боте, когда наивная, непосредственная риторика, по выражению С.С. Аверинцева, сменяется теоретической. «Новая риторика» предполагает место для индивидуальной риторики внутри дедуктивно определяемой и решительно над­личной, даже надвременной нормы. Отмечается, что время универсальных норм, «культуры готового слова» безвозвратно ушло. Рефлексия, лежащая в основе как риторики, так и диа­лектики, бифункциональна и преследует разные цели. В первом случае – убеждение, во втором – рассуждение. Рито­рика, как и диалектика, по своему генезису и по способу осу­ществления применима ко всем сферам человеческой жизни, то есть она по сути трансдисциплинарна и объемлет основные параметры парадигмального строя мысли и деятельности – этоса, логоса и пафоса.

Риторика языка трансдисциплинарного диалога. Естественный язык в первом приближении к нему как кажется совпадает с повседневной реальностью. Однако уже на уровне здравого смысла существует предпонимание, что естественный язык сохраняет статус одной из независимых структур этой ре­альности. Ведь языку мы обучаемся с рождения. «Отожде­ствляющее различение» проблематизирует сам феномен есте­ственности языка. Само «определение» языка как естественного как бы предполагает его беспроблемность, достаточность при описании обыденного опыта повседневной реальности, однако он лишь изначально ориентиро-

ван на ее полный охват. Повседневность сохраняет тот неязы­ковый «зазор» реальности, который перманентно пытается преодолеть естественный язык. Естественный язык и повсед­невность в своем взаимодействии образуют все более расширяю­щуюся сложноорганизованную сферу пересечения между собой, но при этом они, как очевидно, никогда не совпадут друг с другом полностью. Образ пересечения необходимо дополнить, так чтобы было видно, что в самом языке присутствует феномен «неязыковости» (например, в виде семиотических компонент – звук, тембр, интонация), как и в повседневности присутствует по­мимо языка то, что существует и воспроизводится по нормам и образцам, воспринятым с детства (например, привычки, правила поведения). Это обстоятельство указывает на общую черту, при­сущую и естественному языку, и повседневной реальности – способность ускользания от окончательного определения. Но в устремленности к доопределению себя (через другое) – залог самодостаточности каждого из них.

Таким образом, можно, парадоксально заострив, сказать, что самодостаточность, удостоверяющая, в частности, тождествен­ность самому себе каждого из рассматриваемых феноменов, по­коится на их открытости и тем самым перманентной незавершен­ности. Естественный язык черпает из структур повседневности свои постулаты-допущения, основанные на очевидностях, уместных и пригодных к употреблению в данной ситуации. Ло­кализованность применения, хронотоп естественного языка от­ветственен за то, что в нем благополучно уживаются «предвест­ники» будущих дихотомий философских и научных теорий. Закон исключенного третьего, скрытое третье тройной спирали (и то, и не то) свободно «разгуливают» в пространстве естествен­ного языка. И затихает его буйство лишь локально, как говорят, «здесь и теперь». Тем самым сам феномен естественности может быть истолкован как критерий соответствия принятым ло­кальным допущениям. О естественности языка мы рассуждаем с позиций, имеющих преходящий, исторический характер. (Например, говорят о языке естественного света разума, lumen naturale современного человека. Для последнего одним из крите­риев естественности языка является его прозрачность, незамечае­мость, когда язык, как непокорная для рационализации стихия, может быть нейтрализован (В.П. Визгин) как неестественность.) Эти допущения не всегда явно и осознанно

сформулированы самим же естественным языком, некоторые из них присутствуют в языке неязыковым образом, что отчасти способствует с помощью естественного языка спорящим догова­риваться в решении казусов повседневности.

Беспроблемность естественного языка может быть объяснена тем, что сферой его действия является по преимуществу речь. Последняя во внешнем исполнении в основном ориентирована на риторику устного изложения в коммуникативном общении. «Люди начинают говорить о речи примерно тогда же, когда они начинают мыслить о мышлении, и притом по тем же внутренним побуждениям. Делает ли мысль своим предметом себя самое или свою собственную словесную плоть, – в обоих случаях за таким событием стоит выход мыслящего из наивно-непосредственного отношения к своей умственно-словесной работе, переход к «под­глядыванию» за собой, к разделению себя на субъект и объект ин­теллектуального созерцания»120. В устном языке доминирующая роль принадлежит функции открытия в форме называния или переназывания. Вследствие чего опосредованность отношений между языком и действительностью сводится порой к указанию на тот или иной фрагмент действительности в форме имени. Функция объяснения может быть в принципе минимизирована и сведена в пределе к формуле «потому что это так, и все». Отсут­ствие в естественном языке отвлеченной рефлексивной термино­логии может быть отчасти компенсирована усилением экспрес­сивно-выразительной его составляющей, более пристальным вниманием к возможности использования энергии самого слова, его риторике (к «мускулистой атлетике слова», по С.С. Аверин­цеву). Сцепление звуков, которое является откликом смысла, при­сутствие ритма, синестетические коннотации (Р. Якобсон) удо­стоверяют значение и смысл слова, делают его само собой разумеющимся, очевидным для общающихся сторон. Но при этом, по мнению С.С. Аверинцева, «конец риторики», конец длинного ряда эпох, когда идея нормы определенным образом формировала даже самые эксцентрические явления и ставила свои задачи рефлексии, – это не совсем «конец». Просто потому, что мы оказываемся в постриторическом состоянии куль

туры, что риторика никуда не исчезла, никуда не делась, а просто «снята» («aufgehoben» в гегелевском смысле слова), что ре­флексия, открытая шокировавшими не одного Аристофана софи­стами, остается навсегда с нами, как наша судьба и наше досто­яние 121.

Известно, что овладение естественным, еще «дошкольным» языком проходит в житейской обстановке, как правило, окра­шенной игровой ситуацией, которая очевидным образом схваты­вается, называется целиком. При этом, используя имеющиеся природные задатки у обучаемого, естественный язык входит в обиход обыденной речи с развитием основ красноречия, через подражание имеющимся образцам, постоянную практику и на­копление обучаемым собственного опыта ведения речи, ее рито­рики.

Ч.С. Пирс использовал термин «риторическая очевидность» при анализе утверждений, выведенных из опыта. Свидетельства риторической очевидности, по его мнению, необходимы для под­тверждения выводов, полученных с помощью спекулятивной ри­торики. «Риторика очевидности», игровая по форме и дидактиче­ская по содержанию, мудрость обыденного сознания в рамках речевой практики формирует различные уровни очевидности. Можно выделить:

– уровень дорефлексивной очевидности – он подразумевает соотнесенность слова с референтом, непосредственно с действи­тельностью (через имя), что можно назвать естественным тече­нием речи;

– уровень рефлексивной очевидности, который основан на согласовании и договоре, использует как базу уровень дорефлек­сивных очевидностей, предполагает действия по правилам; пра­вила определяют обязательность, непроизвольность ведения диа­лога, что в свою очередь ведет к естественности языка по договору.

Если первый уровень очевидности телеономичен, то второй – каузален. Размещенность в одном пространстве языка делает указанные очевидности зацикленными друг на друга, они идентифицируют язык как таковой со всеми его особенностями и спецификой в применении. Но при этом образ круга имеет допол­нительную характеристику, а именно тот самый «разрыв» между языком и неязыковой действительностью в виде касательной с ее центробежной и центростремительной силами. Эта динами

ческая соотнесенность естественного языка с любым видом им же, по существу, творимой реальности (от религиозного мифа до науки и философии) делает его живым образованием при всем необходимо присутствующем в нем схематизме составляющих его структур. Язык обладает такой свободой живого, которая, в частности, проявляется в способности самопричинения и целепо­лагания. Пространство между языком и неязыковой действитель­ностью образует сферу сознания. О присутствии последнего мы судим по специфическим для каждого случая опорным точкам соотнесения между языком и неязыковой действительностью. В качестве опорных точек в случае междисциплинарного диалога могут выступать этос, логос и пафос, чье органическое взаимо­действие уже на уровне языка повседневности ведет по пути к философии трансдисциплинарности.

Для указанного пространства в общем случае характерно не-силовое взаимодействие между образующими его. Это то, что можно условно приписать «магии естественного языка». Идея несилового взаимодействия пришла из философии науки, из фи­зики. Для функционирования языка в той или иной его форме важен учет фоновых обстоятельств, зачастую представляющих гибридные образования языка с неязыковостью, например, рассмотрение такого трипла, как контекст – текст – подтекст язы­ковых выражений, которые сполна в языке не выражены. В сферу действия магии естественного языка мы попадаем двояко, тем самым намечая основные способы нашего существования в языке, так и особенности функционирования самого языка. Первый случай связан с нашей с рождения размещенностью в языке, естественной неразличимостью индивида и языка, ко­торым он владеет, или, можно по-другому сказать, что не менее правомерно, который владеет индивидом, порой необъяснимым образом, как историческая предзаданность, «наследственность», обусловливающая его существование. Второй случай связан напрямую с «наследованием» языка, когда значения языковых выражений берутся вне сферы их использования, а предметно(-стно), как автономные – конкретные или абстрактные сущности, населяющие универсум рассуждений. Это последнее обстоятель­ство дало основание Витгенштейну заметить, что было бы пра­вильно начинать его заметки о метафизике как особом виде магии. Но в них он не должен ни говорить в защи-

ту магии, ни высмеивать ее. От магии, как считает Витгенштейн, должно быть удержано глубокое, поскольку само исключение магии носит магический характер122.

Следующий «поворот» темы риторики движения мысли к философии трансдисциплинарности выносит на рассмотрение трех относительно самостоятельных моментов, но для меня они уместны в своей одновременности. Это и вечный вопрос, что есть естественный язык, чья естественность исчезает с возникно­вением этого вопроса123. Это рассмотрение риторики очевид­ности, дающее возможность непосредственно наблюдать то, что нам хорошо известно относительно утверждений из опыта и ка­жется от них неотделимым и использовать аргументацию рито­рики124. Наконец, междисциплинарный диалог, ориентированный на движение к философии трансдисциплинарности – актуальная тема в философии науки наших дней, воспроизводит рождение мира в слове, в проговаривании между нами того, что всем давно известно, и заглядывании за пределы известного. Междисципли­нарный диалог способствует реинкарнации обстоятельств поро­ждения лишь по видимости устоявшихся в свое время дисципли­нарных предметностей, как тогда (XVII в.), так и сейчас обсуждение вынуждено обращаться за помощью к синкретич­ности и синергийности естественного языка, ведущего к фило­софии трансдисциплинарности. Потенциальная всеядность есте­ственного языка выражается в уместности во всяком возможном случае по необходимости минимизировать свои выразительные средства до строгих и однозначных научных суждений, в способ­ности к широким философским обобщениям, в простоте и в ди­намиз

ме языка обыденной речи. Можно сказать, что естественный язык, проявляя свое искусство, покрывает все случаи взаимодей­ствия с действительностью, создает по необходимости специ­альные, искусственные языки. По этой причине, очевидно, не приходится ожидать, что искусственные языки – научный язык, языки формальной логики, лингвистический анализ языка как предметы специального исследования – могут дать исчерпыва­ющее и однозначное определение естественного языка. Родовое определение языка – удел их притязаний. Естественный язык, не зная узды строгих определений, приходит на помощь в ситуа­циях, когда необходимо заново проверить (пере-про-верить) воз­можность договориться, преодолевая разрывы в специальных языках, о естественности предельных допущений научного знания. Того научного знания, которое на рубеже веков, наряду с дисциплинарными исследованиями, все более принимает формы междисциплинарного и проблемно-ориентированного харак­тера125.

Взаимоотношение естественного языка и действительности как в ретроспективе, так и сегодня, в различных его формах от первичной неразличенности, включенности в единое к заинтере­сованному вниманию, приглядыванию друг к другу – первый им­пульс к различению, до активного воздействия друг на друга как «коммуникации несоответствий» (Ж. Делёз) образует безмер­ность и разнообразие (в смысле невозможности его окончательно раз и навсегда определить) естественного языка. «...Различие – это то, посредством чего дается данное. Это то, посредством чего данное дается как разное. Любой феномен отсылает к обусловли­вающему его неравенству. Любое разнообразие, изменение отсы­лает к различию как их достаточному основанию. ...Везде – Пре­пятствие»126.

Взаимоотношение естественного языка с внеязыковой реаль­ностью, или, более привычное, утверждение взаимоотношение языка с действительностью, было и остается основополагающим фактором в формировании особенностей каждого из участников этого бинарного отношения, делая их взаимозависимыми в пред­ставлении человека, неважно осознает он это или нет. Зависи­мость здесь такого рода, что одно удостоверяет другое как пре­пятствие, которое необходимо перманентно преодолевать, чтобы обозначить тем самым

свою специфику и несводимость к другому. Если придерживаться утверждения о такого рода зависимости, то оно, повторим еще раз, оставляет открытым вопрос о возможности определить есте­ственный язык по типу дисциплинарного предмета, блокирует привычную склонность классического научного подхода про­сматривать в каждом бинарном отношении строгую дихотомию. Оно его снимает, оставляя моментом, частным удобным под­ходом при раздельном аналитическом рассмотрении каждого из них, языка и действительности, сохраняет в комплексном ви­дении в целом.

Если определение естественного языка ускользает, то можно попытаться зайти с другой стороны, начать «полевые» (не искус­ственные, лабораторные) разработки с фактического описания по типу первичного, непосредственного восприятия. Естественный язык можно пространно описывать, применяя тем самым к нему самому то, что он сам предлагает другим как средство, когда от­сутствуют обобщенные представления. Не объять все сразу откуда-то взявшейся обобщающей теорией, а показать посте­пенно от случая к случаю, деликатно, не навязывая, в движении нарративного описания навести на слово, еще только чреватое мыслью. Слово, которому, по С.С. Аверинцеву, еще только пред­стоит расстаться со своей «дорефлексивной невинностью». Например, указывать словом, как жестом, конкретные частные случаи применения127. Можно попытаться связать естественный язык речью, как сообщением, но и она, как известно, ситуаци­онна и повторима лишь в своем различии. Если и можно гово­рить о некоторой черте, проступающей в такой линии поведения, так это то, что как сам естественный язык, так и его применение наиболее проявляются в ситуациях, когда необходимость в сооб­щении (в по-вест(ь)-вовании) другому вынуждает искать форму поддержания интереса к себе. Это и естественные недоговорен­ности, двусмысленности, ситуации интриги и тому подобные напряжения в сообщении, в повествовании, которые служат объединяющим, т. е. общим моментом для участвующих в обсу­ждении заявленной темы. Эта праформа обобщения, которая ищет разрешения-подтверждения в пределах данной конкретной ситуации общения.

Тем самым хотелось одновременно выделить два обстоятель­ства. Помимо догадки о тематизируемости естественного языка, поскольку проблематизация его переводит в разряд, в иной ряд – ряд искусственных языков, стоит отметить характерный для есте­ственного языка способ существования – указывание (то ли же­стом, то ли словом) в смысле показывания128, когда объяснение не идет дальше убедительного примера. Способ существования которого состоит в обращаемости как к самому себе, так и с его помощью к другому с речью-рассказом, будь она в письменной или устной форме.

По сути, в данном случае речь идет о том первичном воспри­ятии мира, о котором говорил Мерло-Понти. Оно, предшествуя любой мысли о мире, является ее началом, когда, как говорят, «совпало». Эта уникальная ситуация, из которой вырастают все человеческие смыслы и значения в истории как человеческого рода, так и становления отдельного человека. Причем первич­ность восприятия, понимаемого как начало истории языка, сохра­няется и в дальнейшем, но в модусе перепроверяющего «конца» уже спекулятивных рассуждений. Закольцованность на первочув­ство лишь по видимости напоминает герменевтический круг. По­следний представляет целостный набросок, чье обогащение идет через интерпретацию. В данном случае образ круга сохраняется лишь для того, чтобы выделить ситуацию его «слома» через об­ращение к первичному восприятию мира. Когда такие случаи возникают? Когда слово потеряно, например, в некоторых слу­чаях афазии. Или же когда проблемная ситуации не разрешаема имеющимся словарным запасом, точнее, проблема не оформля­ется в слове, она еще на подходе, в предчувствии своего разре­шения в назывании словом. Наконец, когда происходит освоение языка ребенком, перепроверяющим каждое слово «на вкус», «на ощупь».

Здесь уместно вспомнить и пометить момент прорастания первых форм диалога, от которых, как говорится, рукой подать до диалога в трансдисциплинарном контексте. Вспомним С.С. Аве­ринцева: «Вообще, мысль выясняет себя, поверяет себя и утвер­ждает себя, соотносясь со словом и будучи измерено его мерой; прежде чем слово должно будет передать мысль собесед

никам в диалоге, оно само – первейший диалогический “собе­седник” мысли и мыслящего»129. Можно сказать, что есте­ственный язык чреват диалогом и с самим собой для продол­жения своего существования.

Можно поступить и довольно традиционно: когда дать опре­деление почему-либо невозможно – не пришло время или это в принципе невозможно как ненужное – берем слово, в нашем случае выражение – «естественный язык», которое само будет ар­битром в решении вопроса, где мы имеем дело с естественным языком, а где естественность языка угасает. Здесь уместно вспо­мнить тонкое наблюдение Р. Якобсона о том, что «в комбиниро­вании языковых единиц при переходе от низших уровней языка к высшим возрастает шкала свободы. При объединении различи­тельных признаков в фонемы свобода индивидуального говоря­щего равна нулю; инвентарь всех возможностей данного языка здесь жестко задается его кодом. Свобода комбинирования фонем в слова весьма ограничена, она сводится к маргинальной ситу­ации создания неологизмов. При построении предложений из слов говорящий ограничен в меньшей степени. И наконец, при комбинировании предложений в высказывания, целостные тексты кончается действие обязательных синтаксических правил и резко возрастает свобода любого индивидуального говорящего создавать новые контексты, хотя и здесь нельзя игнорировать зна­чимость многочисленных стереотипных высказываний»130. Можно сказать иначе: естественный язык – это то, что оказалось в «остатке» при попытке его формализовать. Язык оставляет следы естественности, сам естественным образом исчезнув в своей естественности. О естественности мы судим всегда в про­шедшем времени, что мы замечаем, повернувшись за ним вслед.

Ведь естественный язык помимо того, что он связан с по­казом (иногда минимизирован до указующего жеста или раз­вернут в цепочку бессловесных действий – поступков), он звучен и речист, с устами связан. Звук отлетел, речь закончилась, оста­лось в памяти слово как «вещь» (письмо или поступок). Таким образом,

следы, оставленные естественным языком для своего продол­жения, требуют ответного исполнительства, например, голосо­вого наполнения131. Это в свою очередь влечет помимо неповто­римого (различенного в повторении) звука, также различающее в своей индивидуальности стиль как манера выражения в речи, убеждающей, рассуждающей, утверждающей (этос, логос, пафос).

Заметим этот след естественного языка, связав его с особен­ностями речи или саму речь, повязав с естественностью языка. От этой связки один шаг к персонификации, личностной нагру­женности естественного языка. В обоснование такому развитию событий уместно применить такой риторический прием, как эн­тимема. Напомним, что это слово греческого происхождения (enthymema – «то, что находится в уме» – en thyrnoi). Оно обозна­чает логическое доказательство, высказанное неполностью, часть которого подразумевается. Вспомним также рекомендации, ко­торые давал Аристотель по употреблению энтимемы – основной фигуре риторики. «Нужно говорить не на основании всего, что покажется пригодным, но на основании определенной категории вещей, например, [тех, которые кажутся истинными] судьям, или тех, с мнениями которых судьи соглашаются, и это потому, что такие вещи и кажутся очевидными всем и большинству; при этом следует составлять энтимему не только из необходимого, но из того, что бывает по большей части»132. Можно еще более обна­жить эту позицию, и это позволяет сам естественный язык. Сде­лать более откровенными личностные пристрастия, политиче­ские предпочтения и то, что называется глубинными движениями души, аффекты, рождающие пафос речи. Ведь естественный язык, что лента Мебиуса, при всех своих глубинных поворотах, всегда о-каз-ывается, по-каз-ывается на поверхности речи.

Итак, естественный язык, стартовав при своем возникно­вении с непосредственного, жестового или звукового обозна­чения еще на подходе к слову как имени отдельных выделенных во внешнем окру

жении, известивших о себе вещах (явлениях и предметах), вышел в свободное плавание поиска в известном сходного, смежного, подобного, тождественного, обобщенного, творя языковую реаль­ность в бесконечном процессе установления разнообразных соот­ветствий между языком и действительностью, в поиске себя в новом.

Соотнесенность указанных сфер фиксируется некоторыми условно выделенными точками. Они могут принадлежать в раз­личной комбинации внутреннему миру чувств и мышления чело­века и языковым способам выражения той действительности, с которой имеет дело человек. Точки соотнесения обговариваются языком в устной речи и письменно. Они могут быть актуализиро­ванными, проявленными, но могут быть потаенными, чье осо­знание еще на подходе, а некоторым из них, возможно, и не су­ждено стать выраженными, но от этого они не перестают существовать и влиять на процесс соотнесения. Точки соотне­сения могут принадлежать как возможным, так и невозможным мирам – в том смысле, как эти понятия понимают логики и бо­гатые воображением ученые: в зависимости от того, содержат или нет эти миры в своем существе противоречивые суждения. Отследить исчерпывающим образом все возможные комбинации указанных точек, силу их взаимного влияния, ситуационную при­оритетность одних перед другими представляется практически невыполнимым. Однако наличие самого факта соотнесенности выступает некоторым субординирующим началом в этой хаоти­ческой картине.

Отмеченные точки соотнесения могут быть рассмотрены по­следовательно, это будет один порядок – порядок линейного ана­литического рассмотрения. Иной порядок представлен в эффекте синтетического одновременного сосуществования разнородных точек соотнесения, который свернут в неповторимом результате, что заимствуется трансдисциплинарным исследованием из синер­гетики. Это одновременное существование, схватываемое зна­нием языка, опирается на языковую интуицию, наподобие энти­мемы. (Например, взаимодействие того, что сегодня называется контекстом, текстом и подтекстом, может быть рассмотрено по­следовательно линейно, причем рассмотрения такого рода могут начинаться с любого числа этого трипла. При этом каждый член рассматриваемого взаимодействия сам, в свою очередь, представ­ляет некоторый синтетический результат.)

Языковая реальность, если следовать «логике» вещей и пред­метов, находится между человеком и действительностью, той действительностью, которая встретила человека при его появ­лении в жизненном мире и которая останется после его ухода. Но «логика» вещей и предметов применительно к языку уместна лишь при дисциплинарном подходе к нему, она дает панораму результатов. Такая панорама целиком не схватывает естество языка, обладающее специфической синэнергетикой и динамиче­ской изменчивостью, которые ухватываются тем, что может быть названо «логикой» смысла. «Логика» смысла присутствует в па­нораме процесса, в формах длительности, движения, станов­ления, преобразования. Она ответственна за то, что язык израста­ется из себя в освоении и преобразовании как человека, так и действительности, тем самым преодолевая предметные ограни­чения, делая соотнесенными разнородные и противостоящие друг другу предметы и явления, принадлежащие как языку, так и действительности. И пространственная размещенность языка «между» изменяет свою конфигурацию в зависимости от истории момента и времени порождения нового. Меняется хронотоп гра­ницы. Ее пространственные характеристики дополняются вре­менными, участвуют также моральные предпочтения, историче­ские параллели, ценностные ориентиры, смысловые подвижки. Граница в виде линии остается про запас в виде предельных вы­ражений горизонта. А что мы видим до этой линии? Некоторый образ сфокусированной точкой зрения, выбранным ракурсом, удерживающим разом всю гетерогенную взвесь в виде некоторых точек соответствия удовлетворительной целостности – момен­тального снимка. Причем новизна увиденного, объясняемая в большей степени умом, чем глазом, или, по крайней мере, умным глазом, покоится на консерватизме накопленного опыта чувствен­ного восприятия. «Нашему глазу легче воспроизводить по дан­ному поводу уже много раз воспроизведенную картину, нежели удерживать в себе необычные и новые элементы какого-нибудь впечатления: последнее требует большей силы, большей “мораль­ности”. ...Ко всему новому чувства наши относятся враждебно и с неприязнью; и вообще даже в “простейших” случаях чувствен­ного восприятия господствуют такие аффекты, как страх, лю­бовь, нена-

висть, а также и пассивные аффекты лени»133. Аффекты уплот­няют картину видения выбранных точек соответствия, выступая средством субстанционализации, опредмечивания смысла речи.

Последнее наводит на мысль подойти к естественному языку как языку по преимуществу чувственных восприятий. Но нас подстерегают те же трудности, «поскольку вместо того, чтобы ограничиться более или менее интенсивным конституированием видимого, они добавляют к нему невидимую составляющую, вос­принимаемую неким оккультным способом»134.Таким образом, говорить о границах естественного языка можно только в по­движном и изменчивом режиме полноты их проживания, не ведая преград между реальным и виртуальным, как и о «логике» естественного языка можно говорить лишь метафорически, до­полняя ее алогичным, не поддающимся окончательной формали­зации понятием смысл. «Логика» смысла реализуется в есте­ственном языке, обеспечивая принципиальную метафоричность языка как такового135. «То, что метафора – вездесущий принцип языка, подтверждается простым наблюдением. В обычной связной речи мы не встретим и трех предложений подряд, в ко­торых не было бы метафоры. Даже в строгом языке точных наук можно обойтись без метафоры лишь ценой больших усилий. В различных отраслях знания: в эстетике, политике, социологии, этике, психологии, теории языка и т. д. – наши основные труд­ности связаны с выяснением того, как мы используем метафору и как наши по видимости устойчивые слова изменяют свои зна­чения. Особенно это касается философии: здесь нам и шага не сделать без постоянной мысли о том, что и мы, и наши слуша­тели, возможно, употребляем метафоры и, чтобы их избежать, надо сперва их обнаружить. Чем абстрактнее и строже фило­софия, тем вернее это утверждение. Чем абстрактнее становится философия, тем чаще прибегаем мы к метафоре, провозглашая в то же время, что не опираемся на нее. Метафоры, которых мы из­бегаем, направляют наше мышление точно так же, как те, ко­торые мы употребляем. Так, должно быть, обстоит дело с каждым высказыванием: труднее осознать

то, что в нем выражено, чем-то, чего в нем нет»136. «Логика» смысла, используя метафоры различного уровня, наводит по­рядок во взаимоотношениях языка и действительности, «касаясь» как одного, так и другого. Поскольку смысл «развернут одной стороной к вещам, а другой – к предложениям. Но он не слива­ется ни с предложением, ни с положением вещей или качеством, которое данное предложение обозначает. Он является именно границей между предложениями и вещами. Это именно тот aliquid, который обладает сразу и сверх-бытием, и упорством, то есть тем минимумом бытия, который побуждает упорство»137.

Каждый вступивший в диалог в любой его форме отвечает словом и делом (поступком), реализует свою готовность к выска­зыванию уникальным, неповторимым для другого образом138. Повторяется лишь только различие высказанного, что, с одной стороны, удостоверяет каждого, а с другой стороны, делает почти безнадежным окончательное раз-решение диалога. Но сам диалог как необходимая и предзаданная самим естеством языка форма, призывающая к общению, оборачивает постоянную отсрочен­ность его разрешения тягой к его возобновлению. Диалог, таким образом, возникает на пересечении-встрече уникального выгова­ривания накопленного к этому моменту в языке смысла. Возмож­ность приращения смысла в этом событии имеет свои ограни­чения, пределы. Смысл живого общения бьется в разломе между здравым смыслом и смыслом общезначимым, перепроверяя тем самым общеупотребительный язык на его естественность, способность выйти за его пределы, не потеряв его из виду в со­брании единомышленников, способных принимать решения здесь и сейчас. Первичная «сборка» – зародыш коллектива едино­мышленников, жизнь которого выстраивается по правилам спонтанного приноравливания в коммуникативном взаимодей­ствии в решении собравшей их неотложной, жизненно важной проблемы. Практический, научный, оперативный и коммерче­ский интерес образует сложноорганизованный

композит этого временного образования. Именно он и является вызовом, запросом к каждому участнику трансдисциплинарного проекта доли претворения дисциплинарного знания с учетом его личного интереса. Научно-практическая проблема обрастает пер­соналистским измерением, жизненным проживанием сложив­шейся ситуации и того события, которые послужили причиной к ней обращения. Контекст (совместный текст) возникает способом несуммативного сложения, имеющихся представлений у испол­нителей проекта, как узнаваемая и признаваемая ими картина мировидения, в рамках которой может быть прорисована реша­емая проблема. Фокусировка проблемы может менять оптику ее видения – ближе или отстраненнее. От того, насколько согласо­вано будет сообществом выбран их объединяющий контекст, во многом будет зависеть успешность проекта. Тем самым можно сказать, что трансдисциплинарный контекст не предзадан, он только может возникнуть в междисциплинарном обсуждении проблемы, послужившей объединению коллектива дисциплина­риев – исполнителей в решении конкретного проекта. Причем этот конкретный случай, case-study, проверяется соотношением фундаментального и прикладного его аспектов. Здесь фундамен­тальная наука предстает как основа работы экспертного, в том числе и философского, сообщества. И эта наука нуждается в фи­лософско-методологической идее, ориентирующей ученых на взаимное обогащение исследовательским опытом, полученным в самых разных дисциплинах139. И на личностном, и на соци­альном уровне именно эта сторона дела и является наиболее су­щественной, поскольку последствия для человека и общества обычно порождает не сам предмет, а сопряженные способы взаи­модействия с ним, те результаты, к которым ведут эти наши взаи­модействия, и, наконец, те изменения в нас самих, которые вызы­ваются этими взаимодействиями140.

И в этом смысле такой тип философского исследования не может не нести следы автобиографической повести, живого ды­хания речи, застигнутой конкретным событием. «Сознательное преодо

ление “духа абстрактности” в “конкретности” философской речи, которое достигается ориентацией на искусство и литературу, но без утраты базовых констант мышления, ориентирующих на поиск истины. Персоналистическая и диалогическая манера дис­курса, обращение к конкретным примерам из обыденной жизни, к драматически напряженным и общезначимым ситуациям прояв­ляет беспокойство становления целостностью»141 – оно по сути своей трансдисциплинарно. «То есть мир – в трансдисципли­нарном измерении – выступает в качестве источника тех транc­цендентно-имманентных смыслов, какие безмолвно запускают самоорганизацию коммуникативных стратегий, обеспечивающих основанное на взаимном доверии принятие решений относи­тельно “неразрешимых” вопросов142. Выход на трансдисципли­нарное измерение философии науки как органической части фи­лософии культуры представляется естественным, если иметь ввиду исконную ее многозначность, что в принципе не мешает интеллектуальной жизни: человек должен уметь работать с та­кими неоднозначными понятиями, без которых нет гуманитарной культуры143.

Философия науки в трансдисциплинарном изме­рении сохраняет традиционное – предмет и главную целью фи­лософии – условия, смысл и формы человеческой свободы в жиз­ненных практиках, научном познании и практической деятельности. Обращение к философии в ситуации становления и смены парадигмального строя мысли, охватившего и научное по­знании, и культурное самосознание, неизбежно, поскольку фило­софия есть не что иное, как рефлексивное усилие сознания, направленного на самопрояснение. Основополагающим событием нашего времени можно считать реинкарнацию осознания необхо­димости целостного представления множественных становя­щихся представлений о мире и месте науки в нем в персонифици­рованной точке зрения. В философии и науке личность осознает собственные принципы, способы действия и ценностные ориен­тации. Сегодня как никогда необходимо признание, что «свобод­ными они являются лишь

благодаря скрепляющей их силе базирующихся на потребности в обосновании притязаний»144. Эта ответственная (в ответе на во­прос, заданный экзистенциальной ситуацией) транс-позиция участника и свидетеля делает его философом современного (постнеклассического) типа. Но эта ситуация воспроизводит тра­диционное: «философствовать – значит мочь начать» (Р. Сафрански). Особенность стилистики свидетельствующего философствования в данном месте и времени состоит в осо­знании ответственности не только в отношении выбора себя, но и в отношении сохранности открытости (коммуникабельности) на языке общения с другим. Поступая таким образом, мы всту­паем на путь переоткрытия риторики этоса, логоса, пафоса.

1. Основная презумпция философии трансдисциплинар­ности – выступать не только как свод априорных допущений, но и проверка их на опыте в исполнение роли местоблюститель­ницы (формирование этоса не вообще, а того или иного науч­ного направления и практической деятельности), интерпре­татора-переводчицы, разработчицы тезауруса решения проблемы в междисциплинарном диалоге (Хабермас), отслежи­вание своего становления (трансцендирования) в жизненном мире. Жизненный мир – первичное и одновременное схваты­вание и захватывание картиной мира. Его образом и интерпрета­цией в описи и понимании взаимодействия. Этос в современных условиях становится фактором обоснования и аналитикой ис­тока.

2. Логос сохранения дисциплинарных областей знания, как условия введения диалога (Хайдеггер), для выхода (расширения и углубления собственных возможностей) в зону пограничного режима, взаимодействия (встречи как фундаментальным прин­ципом) с иным. Изменения, которые включают не только регуля­тивы, связанные с неклассическими идеалами и нормативами объяснения и описания, обоснования и доказательности, учиты­вающих относительность объекта к средствам и операциям дея­тельности. Но и те, которые связаны с преодолением дисципли­нарной (предметной) разобщенностью. Когда граница, разделяющая науки, становится объединяющей средой общения, в которой отрабатываются трансдисциплинарные (на основе си­нергетической методологии формируется, возникает предмет­ность проблемы, снимающей

нестыковки, противоречия, конфликты) и транслингвистические обменные процессы, включающие рефлексию над ценностными и нормативными основаниями научного познания, имеющего дело со сложноорганизованными и самонастраивающимися явле­ниями.

3. Пафос трансдисциплинарной философии выражается в спонтанности искреннего сопереживания происходящим собы­тиям, ответственном принятии решений, удерживающим неис­черпаемость данным решением спектра возможных иных ис­ходов научной деятельности. «Занятие наукой без страсти засоряет память, которая становится не способной усваивать то, что она поглощает» (Леонардо да Винчи). Неполнота перевода в диалоге-общении как эвристика его продолжения и сохранения относительно автономной самоидентичности участвующих в диалоге в приобщении к культуре своего времени. «Культура ста­новится интегральной лишь тогда, когда общество добивается успеха, балансируя и гармонизируя энергию людей, отданную на службу Истине, Красоте и Добру. Подобный “интегрализм” ха­рактеризуется логико-значимой взаимосвязью всех суще­ственных компонентов личности или культуры»145, одной из форм которой является любовь к философии.

Список литературы

Аверинцев С.С. Риторика и истоки европейской литературной традиции // Античная поэтика. Риторическая теория и литературная практика. M., 1991. С.104–116.

Аверинцев С.С. Классическая греческая философия как явление историко-литературного ряда // Новое в современной классической филологии. М., 1979. С. 41–81.

Аверинцев С.С. Риторика и истоки европейской литературной традиции. М.: Шк. «Яз. рус. культуры», 1996. 448 с.

Антоновский А.Ю. О специфике мифологической ориентации // Разум и экзистенция: Анализ научных и вненаучных форм мышления. СПб.: РГХИ, 1999. С. 149–159.

Аристотель. Риторика // Античные риторики. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1978. 352 с.

Арутюнова Н.Д. Языки мир человека. М.: Яз. рус. культуры. 1998. 895 с.

Аршинов В.И. Сложность постнеклассических практик и будущее // Постнеклассические практики: опыт концептуализации / Под ред. В.И. Аршинова, О.Н. Астафьевой. СПб.: Мiръ, 2012. С. 165–187.

Асеева И.А. Трансдисциплинарные подходы к моделированию будущего: инновационный аспект // Трансдисциплинарность в философии и науке: подходы, проблемы, перспективы / Под ред. В.А. Бажанова, Р.В. Шольца. М.: Навигатор, 2015. С. 526–542.

Ахутин А.В. Парадоксы культурологи // В перспективе культурологи: по­вседневность, язык, общество. М.: Акад. проект; РИК, 2005. С. 10–47.

Бажанов В.А. О феномене трансдисциплинарной научной революции // Трансдисциплинарность в философии и науке: подходы, проблемы, перспективы / Под ред. В.А. Бажанова, Р.В. Шольца. М.: Навигатор, 2015. С. 136–144.

Бажанов В.А. Проблема полноты квантовой теории: поиск новых подхо­дов (философский аспект). Казань, 1983. 104 с.

Барт Р. Избр. работы: Семиотика: Поэтика. М.: Прогресс, 1989. 616 с.

Барт Р. Риторика образа // Барт Р. Избр. работы: Семиотика. Поэтика. Пер. с фр. / Сост., общ. ред. и вступ. ст. Г.К. Косикова. М.: Прогресс, 1989. С. 201–207.

Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. М.: Худож. лит, 1972. 434 с.

Бахтин М.М. Формы времени и хронотопа в романе. Очерки по истори­ческой поэтике // Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. М.: Худож. лит., 1975. С. 234–407.

Бахтин М.М. Человек в мире слова. М.: Изд-во Рос. открыт. ун-та, 1995. 140 с.

Бергсон А. Творческая эволюция. М.: Терра-Книжный клуб, 2001. 384 с.

Бибихин В.В. Язык философии. М.: Прогресс, 1993. 416 с. (Б-ка журн. «Путь»).

Богомолов А.С., Ойзерман Т.И. Основы теории историко-философского процесса. М.: Наука. 1983. 286 с.

Библер В.С. Век Просвещения и критика способности суждения. Дид­ро и Кант. М.: Рус. феноменол. о-во,1997. 440 с.

Буданов В.Г. Когнитивная психология или когнитивная физика. О ве­личии и тщетности языка событий // Событие и Смысл (Синергетический опыт языка). М.: ИФ РАН, 1999. С. 38–67.

Буданов В.Г. Синергетика коммуникативных сценариев // Синергетиче­ская парадигма. Когнитивно-коммуникативные стратегии современного научно­го познания. М.: Прогресс-Традиция, 2004. С. 444-460

Буданов В.Г. Трансдисциплинарные дискурсы постнеклассики: позна­ние, коммуникация, самоорганизация в антропосфере // Трансдисциплинарность в философии и науке: подходы, проблемы, перспективы / Под ред. В.А. Бажано­ва, Р.В. Шольца. М.: Навигатор, 2015. С. 145–159.

Быстрицкий Е.К. Феномен личности: мировоззрение, культура, бытие Киев: Наук. думка,1991. 200 с.

Валери П. Поэзия и абстрактная мысль // Об искусстве. М.: Искусство, 1993. С. 315–316.

Визгин В.П. Очерки истории французской мысли. М.: ИФ РАН, 2013. 133 с.

Визгин В.П. Этюд о времени // Филос. исслед. 1999. № 3. С. 149-158.

Гаврюшин Н.К. Антитетика в концептуальных системах // Систем. ис­след. Ежегодник 1976. М.: Наука, 1977. С. 239–248.

Гадамер Г.-Х. Истина и метод. Основы философской герменевтики / Пер. с нем. Общ. ред. и вступ. ст. Б.Н. Бессонова. М.: Прогресс, 1988. 704 с.

Гайденко П.П. Время. Длительность. Вечность. М.: Прогресс-Тради­ция, 2006. 464 с.

Гайденко П.П. К предыстории становления новоевропейской науки // Философия. Наука. Цивилизация. М.: Эдиториал УРСС, 1999. С. 6–29.

Гегель Г.В.Ф. Наука логики: в 3 т. Т. 1. М.: Мысль, 1970. 501 с.

Герасимова И.А. Типы аргументации и их возможности в трансдисци­плинарном диалоге // Трансдисциплинарность в философии и науке: подходы, проблемы, перспективы / Под ред. В.А. Бажанова, Р.В. Шольца. М.: Навигатор, 2015. С. 433–451.

Голосовкер Я. Интересное // Вопр. философии. 1989. № 2. С. 106–142.

Гречко П.К. Диспозиция: онтологическая перспектива и коммуникатив­ная аппликация // Вопр. философии. 2012. № 4. C. 99–110.

Гутнер Г.Б. Трансдисциплинарность как трансдискурсивность // Трансдисциплинарность в философии и науке: подходы, проблемы, перспек­тивы / Под ред. В.А. Бажанова, Р.В. Шольца. М.: Навигатор, 2015. С. 263–280.

Даль В. Начало // Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. II. 2-е изд. книгопродавца-типогр. М.О. Вольфа. СПб.; М., 1881. С. 494.

Дейк Т.А. ван. Язык. Познание. Коммуникация. Благовещенск: БГК им. И.А. Бодуэна де Куртенэ, 2000. 308 с.

Делёз Ж. Логика смысла / Пер. с фр. М.: Академия, 1995. 197 с.

Делёз Ж. Различие и повторение. СПб.: ТОО ТК Петрополис, 1998. 384 с.

Депперт В. Мифические формы мышления в науке, на примере по­нятий пространства, времени и закона природы // Разум и экзистенция: Ана­лиз научных и вненаучных форм мышления. СПб.: РГХИ, 1999. С. 187–204.

Долгопольский С. Риторики Талмуда. Анализ в постструктуралист­ской перспективе. Аффект и фигура. СПб.: Петербург. евр. ун-т. Центр насле­дия рус. еврейства, 1998. 245 с.

Злотникова Т.С., Ерохина Т.И., Летина Н.Н., Киященко Л.П. Рус­ская провинция в философском дискурсе: концептуализация метафоры // Вопр. философии. 2014. № 11. C. 126–136.

Ищенко Ю.А. Толерантность в дискурсе трансдисциплинарности // Трансдисциплинарность в философии и науке: подходы, проблемы, перспек­тивы / Под ред. В.А. Бажанова, Р.В. Шольца. М.: Навигатор, 2015. С. 302–318.

Кант И. Собр. соч.: в 6 т. / Пер. Б.А. Фохта; Под общ. ред. В.Ф. Ас­муса, А.В. Гулыги, Т.И. Ойзермана. Т. 3. М.: Мысль, 1964. 799 с.

Касавина Н.А. Экзистенциальный опыт в философии социально-гуманитарных науках. М.: ИФ РАН, 2015. 189 с.

Киященко Л.П. Беспокойство становления целостностью. Вариации на тему трансдисциплинарности // Вопр. философии. 2015. № 11. С. 76–86.

Киященко Л.П. В поисках исчезающей предметности. (Очерки о си­нергетике языка). М.: ИФ РАН, 2000. 199 с.

Киященко Л.П., Моисеев В.И. Интервальный подход в трансдисци­плинарном измерении (онто-гносеологический аспект) // Академия знаний. Симферополь, 2010. № 3. С. 27–36.

Киященко Л.П., Киященко Н.И. Культура: диспозиция и композиция поэзиса (интервальный опыт истолкования) // Ярослав. педагог. вестн. 2013. Т. I: Гуманитарные науки. № 4. С. 288–293.

Киященко Л.П. Мифопоэзис научного дискурса // Философия науки. Вып. 8: Философия науки в мире сложности. М.: ИФ РАН. 2002. С. 355–374.

Киященко Л.П., Тищенко П.Д. Опыт предельного – стратегия «разре­шения» парадоксальности в познании // Синергетическая парадигма. Когни­тивно-коммуникативные стратегии современного научного познания. М.: Про­гресс-Традиция, 2004. С. 232–258.

Киященко Л.П. Опыт философии трансдисциплинарности («казус био­этика») // Вопр. философии. 2005. № 8. С. 105–117.

Киященко Л.П. Простота сложности и сложность простоты (мерность различения) // Философия науки. Вып. 18: Философия науки в мире сложности. М.: ИФ РАН, 2013. С. 287–292.

Киященко Л.П., Моисеев В.И. Философия трансдисциплинарности. М.: ИФ РАН, 2009. 205 с.

Киященко Л.П., Тищенко П.Д. Эллипсис междуречья: опыт био-кон­цепто-графии // Языки культур: образ-понятие-образ. СПб.: РХГА, 2009. С. 129–155.

Киященко Л.П. Этос постнеклассической науки // Этос науки. М.: Academia, 2008. С. 205–234.

Культурно-историческая эпистемология: проблемы и перспективы. К 70-летию Б.И. Пружинина / Ред.: Н.С. Автономова, Т.Г. Щедрина. М.: По­лит. энцикл., 2014. 599 с.

Кун Т. Структура научных революций / Пер. с англ. И.З. Налетова. М.: Прогресс, 1977. 300 с.

Кураев В.И., Лазарев Ф.В. Точность, истина и рост знания М.: Наука, 1988. 348 с.

Кьеркегор С. Заключительное ненаучное послесловие к «Философ­ским крохам». СПб.: Изд-во С.-Петербург. ун-та. 2005. 68 с.

Луман Н. Дифференция. М.: Логос, 2006. 320 с.

Мамардашвили М.К. Как я понимаю философию. М.: Прогресс, 1990. 368 с.

Мамардашвили М.К. Необходимость себя. (Лекции. Статьи Филос. заметки). М.: Лабиринт, 1996. 432 с.

Мамардашвили М.К. Появление философии на фоне мифа // Мамар­дашвили М.К. Мой опыт нетипичен. СПб.: Азбука, 2000. С. 37–53.

Марсель Г. Опыт конкретной философии / Пер. с фр. В.П. Большако­ва. М.: Республика, 2004. 224 с.

Матурана У., Варела Ф. Древо познания / Пер. с англ. Ю.А. Данило­ва. М.: Прогресс-Традиция, 2001. 224 с.

Мерло-Понти М. В защиту философии. М.: Изд-во гуманитар. лит., 1996. 248 с.

Мерло-Понти М. Око и дух / Пер. с фр., предисл. и коммент. А.В. Гу­стыря. М.: Искусство, 1992. 63 с.

Мирская Э.З. Этос науки: идеальные нормативы и повседневные ре­алии // Этос науки / Отв. ред. Л.П. Киященко, Е.З. Мирская. М.: Academia, 2007. URL: www.courier-edu.ru/cour0904/1161.htm (дата обращения: 05.11.2017).

Молчанов В.И. Различение и опыт: феноменология неагрессивного со­знания. М.: Модест Колеров и «Три квадрата», 2004. 328 с.

Неретина С.С. Концепт // Новая филос. энцикл.: в 4 т. Т. 2. М.: Мысль, 2010. С. 306–307.

Неретина С., Огурцов А. Пути к универсалиям. СПб: РХГА, 2006. 1000 с.

Ницше Ф. По ту сторону добра и зла; Казус Вагнер; Антихрист; Ecce Homo: сб. / Пер. с нем. Н. Полилов, В.А. Флерова, Ю.М. Антоновский. Минск: ООО «Попурри», 1997. 544 с.

Новейший философский словарь. Постмодернизм / Гл. науч. ред. и сост. А.А. Грицанов. Минск, 2007. 816 c.

Новосёлов М.М. Абстракция в лабиринтах познания. Логический анализ. 2-е изд. М.: Идея-Пресс, 2010. 410 c.

Огурцов А.П. Дивергенция и конвергенция концепций дискурса – их эпистемические основания (ст. 1-я) // Методология науки и дискурс-анализ / Отв. ред. А.П. Огурцов. М.: ИФ РАН, 2014. С. 7–47.

Огурцов А.П. Тематизация // Энциклопедия эпистемологии и философии науки. М.: Канон+, 2009. С. 965–966.

Ойзерман Т.И Амбивалентность великих философских учений (К харак­теристике философских систем Канта и Гегеля) // Вопр. философии. 2008. № 11. С. 32–44.

Ойзерман Т.И. Амбивалентность философии. М.: «Канон+» РООИ «Реа­билитация», 2011. 400 с.

Орлов Д.У. Природа миметического события // Античный мимесис. Сб. ст., посвящ. памяти К.А. Сергеева СПб.: Санкт-Петербург. филос. о-во, 2008. С. 189–190.

Пирс Ч. Элементы логики. Grammatica speculativa // Семиотика. Сост., вступ. ст. и общ. ред. Ю.С. Степанова. М.: Радуга, 1983. С. 151–210.

Порус В.Н. От междисциплинарности к трансдисциплинарности:мосты между философией науки и философией культуры // Трансдисциплинарность в философии и науке: подходы, проблемы, перспективы / Под ред. В.А. Бажанова, Р.В. Шольца. М.: Навигатор, 2015. С. 416–433.

Постмодернизм. Энцикл. Минск: Интерпрессервис; Книжный дом, 2001. 1040 с

Пружинин Б.И. Трансдисциплинарность в контексте дихотомии при­кладного и фундаментального в науке // Трансдисциплинарность в философии и науке: подходы, проблемы, перспективы / Под ред. В.А. Бажанова, Р.В. Шольца. М.: Навигатор, 2015. С. 252–262.

Рабинович В. Культура как творчество // Фундаментальные проблемы культурологии: в 4 т. Т. I: Теория культуры / Отв. ред. Дм. Спивак. СПб.: Але­тейя, 2008. С. 242–250.

Разинов Ю.А. «Я» как объективная ошибка. Самара: Изд. Университет. групп, 2006. 262 с.

Рикёр П. Герменевтика. Этика. Политика. М.: Изд. центр «Academia», 1995. 160 с.

Рикёр П. Метафорический процесс как познание, воображение и ощу­щение. Живая метафора // Теория метафоры. М.: Прогресс, 1990. С. 435–456.

Рикёр П. Я – сам как другой. М.: Изд-во гуманитар. лит., 2008. 416 с. («Французская философия XX века»).

Ричардс А.А. Философия риторики // Теория метафоры. М.: Про­гресс, 1990. С. 44–67.

Розов М.А. Пути научных открытий // Реальность как социальные эстафеты (памяти М.А. Розова). X Сократические чтения. Сб. докл. / Ред. В.А. Шупер. М.: Эслан, 2015. 180 с.

Свирский Я.И. Нелинейное естествознание и трансцендентальный эмпиризм // Нелинейная динамика и постнеклассическая наука. М., 2003. С. 54–76.

Свирский Я.И. Самоорганизация смысла. (Опыт синергетической онтологии). М.: ИФ РАН, 2001. 181 с.

Свирский Я.И. Трансдисциплинарность: на распутье между транс­цендентным и имманентным // Трансдисциплинарность в философии и науке: подходы, проблемы, перспективы / Под ред. В.А. Бажанова, Р.В. Шольца. М.: Навигатор, 2015. С. 236–252.

Сидорова Т.А. Трансинтервальность нормы в биоэтике // Трансдис­циплинарность в философии и науке: подходы, проблемы, перспективы / Под ред. В.А. Бажанова, Р.В. Шольца. М.: Навигатор, 2015. С. 346–361.

Соколов Б.Г. Тематизация дисциплинарного пространства культу­ры // Формирование дисциплинарного пространства культурологии. Вып. 11: Материалы научно-метод. конф. (г. Санкт-Петербург, 16 янв. 2001 г.). СПб.: Санкт-Петербург. филос. о-во, 2001. C. 157–163.

Сорокин П.А. Человек. Цивилизация. Общество. М.: Политиздат, 1992. 543 с.

Степанов Ю.С. Альтернативный мир, Дискурс, Факт и принцип Причинности // Язык и Наука конца XX века. Сб. ст. М.: РГГУ, 1995. 432 с.

Степин В.С. Теоретическое знание. Структура, историческая эволю­ция. М.: Прогресс-Традиция, 2000. 744 с.

Степин В.С. Философская антропология и философия науки М.: Высш. шк., 1992. 191 с.

Тищенко П.Д. Время и онтология «Да будет» (Fiat!) // Синергети­ка времени. Междисциплинарный подход. М.: Репропикс, 2007. С. 22–51.

Тищенко П.Д. Трансдисциплинарность и/или трансдуктивность: контекст языка // Трансдисциплинарность в философии и науке: подходы, проблемы, перспективы / Под ред. В.А. Бажанова, Р.В. Шольца. М.: Навигатор, 2015. С. 469–483.

Тодоров Ц. Семиотика литературы // Семиотика / Сост., вступ. ст. и общ. ред. Ю.С. Степанова. М.: Радуга, 1983. С. 371–375.

Трансдисциплинарность в философии и науке: подходы, проблемы, перспективы / Под ред. В.А. Бажанова, Р.В. Шольца. М.: Навигатор, 2015. 564 с.

Флек Л. Возникновение и развитие научного факта. Введение в тео­рию стиля мышления и мыслительного коллектива / Сост., предисл., пер. с англ., нем., пол. яз.; общ. ред. В.Н. Поруса. М.: Идея-Пресс; Дом интеллекту­ал. кн., 1999. 220 с.

Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуально­сти. Работы разных лет / Пер. с фр. М.: Касталь, 1996. 448 с.

Хабермас Ю. Будущее человеческой природы. На пути к либераль­ной евгенике? / Пер. с нем. М.: Весь Мир, 2002. 144 с.

Хайдеггер М. Время картины мира // Хайдеггер М. Время и бытие: статьи и выступления / Пер. с нем.; коммент. В.В. Бибихина. М.: Республика, 1993. С. 41–63.

Хайдеггер М. Кант и проблема метафизики. М.: Рус. феноменол. о-во, 1997. 165 с.

Хайдеггер М. Наука и осмысление // Хайдеггер М. Время и бытие: статьи и выступления / Пер. с нем.; коммент. В.В. Бибихина. М.: Республика, 1993. С. 238–253.

Хайдеггер М. О существе основания / Пер. с нем. В.В. Бибихина // Философия в поисках онтологии: сб. тр. Вып. 5. Самара, 1998. С. 78–130.

Хайдеггер М. Слово // Время и бытие: статьи и выступления / Пер. с нем.; коммент. В.В. Бибихина. М.: Республика, 1993. С. 302–312.

Холтон Дж. Тематический анализ науки. М.: Прогресс. 1981. 384 с.

Эпштейн М. Знак пробела: О будущем гуманитарных наук. М.: Но­вое лит. обозрение. 2004. 864 с.

Юдин Б.Г. Трансдисциплинарный характер гуманитарной экспертизы // Трансдисциплинарность в философии и науке: подходы, пробле­мы, перспективы / Под ред. В.А. Бажанова, Р.В. Шольца. М.: Навигатор, 2015. С. 319–333.

Ядов В.А. О диспозиционной регуляции социального поведения лично­сти // Методологические проблемы социальной психологии. М.: Наука, 1975. С. 89–105.

Якобсон Р. Два аспекта языка и два типа афатических нарушений // Теория метафоры. Сб. / Пер. с анг., фр., нем., исп., пол. яз. Вступ. ст. и сост. Н.Д. Арутюно­вой; Общ. ред. Н.Д. Арутюновой и М.А. Журинской. М.: Прогресс, 1990. С. 110–132.

Gibbons M., Limoges C., Nowotny H., Schwartzman S., Peter Scott P., Trow M. The new production of knowledge: the dynamics of science and research in contemporary societies. L.: Sage, 1994. 91p.

Charter of Transdisciplinarity//Freitas L. de, Morin E., and Nicolescu B. (Eds.). Transdisciplinarity: Theory and Practice. Cresskill, NJ, 2008. P. 261–265. Online at http://​ciret-transdisciplinarity.org/chart.php#en (accessed at January 18, 2015)

Emerging Models for the Entrepreneurial University: Regional Diversities or Global Convergence. The conference will be organized by National University of Singapore (NUS) Enterprise in Singapore // The 6th Biennial International Triple Helix Conference on University-Industry Government-Links will be held in Singapore from May16-18, 2007.

Erno-Kjolhede E. Scientific norms as (dis)integrators of scientists? // MPP Working Paper. 2000. No. 4. URLhttp://openarchive.cbs.dk/handle/10398/6394 (дата об­ращения: 05.11.2017).

Etzkowitz H., Leydesdorff L. The dynamics of innovation: from National Systems and “Mode 2” to a Triple Helix of university-industry-government relations // Research Policy. 2000. Vol. 29. P. 109–123.

Funtowicz S. O., Ravetz J.R. Science for the Post-Normal Age // Futures. 25/7 September. 1993. P. 739–755.

Hacking I. «Style» for Historians and Philosophers // Studies in History and Philosophy of Science. 1992. Vol. 23. No. 1. P. 1–20

Hagstrom W. The Scientific Community. N. Y.: Basic Book, 1965. 304 p.

Handbook of Transdisciplinary Research. A Proposition by the Swiss Academies of Arts and Sciences.//Hirsch Hadorn G., Hoffmann-Riem H., Biber-Klemm S., Grossenbacher W., Joye D., Pohl C., et al. (Eds.) Heidelberg: Springer, 2008. 448p.

Jantsch E. Towards interdisciplinarity and transdisciplinarity in education and innovation // L. Apostel, G. Berger, A. Briggs & G Michaud (Eds.), Interdisciplinarity: Problems of teaching and research in universities. Nice: University of Nice 1972.P. 97–121.

Keestra M. Understanding human action. Integraiting meanings,mechanisms, causes, and contexts // Трансдисциплинарность в философии и науке: подходы, проблемы, перспективы / Под ред. В.А. Бажанова, Р.В. Шольца. М.: Навигатор, 2015. С. 201–235.

King L. Why is Separation of the Three Helices Important? // The Institute for Triple Helix Innovation. 2008. 12.08. URL: www.triplehelixinstitute.org. (дата об­ращения: 05.11.2017)

Klein J.T. Evaluation of Interdisciplinary and Transdisciplinary Research. A Literature Review // American Journal of Preventive Medicine. 2008. Vol. 35. No. 2

Klein J.T. Interdisciplinarity: history, theory, and practice. Detroit MI: Wayne State University Press, 1990. 331 p.

Klein J.T., et al., Transdisciplinarity: Joint problem solving among science, technology, and society. An effective way for managing complexity. Basel, 2001. 273p.

Lewontin R. The Triple Helix: Gene, Organism, and Environment. Harvard University Press, 2000. 144 p.

Max-Neef M. Commentary Foundation of Transdisciplinary // Ecological Economics. 2005. P. 5–16.

Merton R.K. The Ambivalence of Scientists // Science and Society / Ed. N. Kaplan. Chicago: Rand McNally, 1965. P. 112–130.

Merton R. The Sociology of Science. Theoretical and Empirical Investigations. Chicago, 1973. 270 p.

Nicolescu B. The Hidden Third and the Multiple Splendor of Being // Трансдисциплинарность в философии и науке: подходы, проблемы, перспекти­вы / Под ред. В.А. Бажанова, Р.В. Шольца. М.: Навигатор, 2015. С. 61–79.

Nicolescu B. From Modernity to Cosmodernity – Science, Culture, and Spirituality. State University of New York, 2014. 282 p.

Nicolescu B. Manifesto of Transdisciplinarity. Albany, NY, 2002. P. 17.

Nicolescu B. Methodology of Transdisciplinarity – Levels of Reality, Logic of The Included Middle and Complexity // Transdisciplinary Journal of Engineering & Science. 2010. Vol. 1. No. 1. P. 17–32.

Nicolescu B. Transdisciplinarity: past, present and future//B. Haverkort & C. Reijntjes (Eds.), Moving Worldviews – Reshaping sciences, policies and practices for endogenous sustainable Development. 2006. P. 142–166.

Nicolescu B. Transdisciplinarity as Methodological Framework for Going Beyond the Science-Religion Debate. URL: www.metanexus.net/magazine/tabid/​68/id/10013/ (дата обращения: 05.11.2017).

Piaget J. Epistemology of Interdisciplinary Relations. In: L’épistémologie des relations interdisciplinaires // L’interdisciplinarité – Problèmes d’enseignement et de recherche dans les universités. Paris: OCDE, 1970.

Pohl C., Hadorn G. Principles for Designing Transdisciplinary Research. 120 Seiten, oekom verlag München, 2007. URL: https://www.oekom.de/.../​principles-for-designing-transdisci... (дата обращения 05.11.2017)

Pohl Ch. What is progress in Transdisciplinary research? // Трансдисци­плинарность в философии и науке: подходы, проблемы, перспективы / Под ред. В.А. Бажанова, Р.В. Шольца. М.: Издательский дом «Навигатор»,2015. С.451–468.

Scholz R.W. Environmental Literacy in Science and Society. From Knowledge to Decisions. Cambridge: Cambridge University Press, 2011. 631 p.

Scholz R.W. Mutual learning as a basic principle of transdisciplinarity // R.W. Scholz, R. Häberli, A. Bill & M. Welti (Eds.). Transdisciplinarity: Joint problem-solving among science, technology and society. Workbook II: Mutual learning sessions. Zürich: Haffmans Sachbuch, 2000. P. 13–17.

Scholz M.O. Transdisciplinarity in groundwater management: Towards mutual learning of science and society // Water, Air, and Soil Pollution. 2000. 123(1–4). P. 477–487.

Scholz, Lang, Wiek, Walter, Stauffacher. Transdisciplinary case studies as a means of sustainability learning: Historical framework and theory // International Journal of Sustainability in Higher Education. 2006. 7(3). P. 226–251.

Shinn T. The Triple Helix and new production of knowledge: prepackaged thinking on science and technology // Social Studies of Science. 2002. Vol. 32. P. 599–614.

Wittgenstein L. Remarks on Fraser’s «Qolden Bough». N. Y.: Atlantic Nighlods, 1949. Р. VI.