1-я часть. От Санкт-Петербурга до Шлюшенбурга

Во вторник, в 5-м часу пополудни, с квартиры выехал я с господином подполковником Михаилом Николаевичем Аксаковым (который меня провожал за Невский монастырь до реки Невы) и, остановясь в Невском монастыре, слушал вечерню и молебен; потом, наняв на пристани Черной речки до города Шлюшенбурга того города жителя мещанина Алексея Иванова Горячего и сына его Петра лодку за пять рублей пятьдесят копеек и в 8-м часу простившись с господином Аксаковым, при совершенно тихой и благорастворенной погоде с людьми своими пятми человеками поехал рекою Невою. Проехавши шесть верст и фарфоровые заводы, в 11 часов пристал к своим четырем баркам, пришедшим ко мне с годовою провизиею; тут я, напившись чаю и отужинавши, ночевал.

28-го числа, в среду, в 3 часа пополуночи, поехал от тех своих барок и, проехавши 14 верст, для отдыха гребцам и обеда людьми остановился в 8 часов у тони, или рыбачьей пристани, Гришиной (за оную тоню рыбаки платят в казну в год полторы тысячи рублей). Напившись здесь чаю и отобедавши, поехали в 10-м часу.

В 1-м часу пополудни, от Гришиной тони отъехавши шесть верст, пристали к харчевне корчмы, и я, близ оной отобедавши, поехал во 2-м часу. А в 8 часов пополудни ж, переехавши от той харчевни двадцать верст,

для ужина пристали к харчевне Пескам и, близ оной поужинавши, отвалили в 9 часов. Проехавши от нее 14, а от Санкт-Петербурга всего 60 верст, 29-го числа в 1-м часу пополуночи, в четверток, приехал в город Шлюшенбург.

В оном городе городничий Федор Гаврилович Панфилов; при канале артиллерийский майор Иван Матвеевич Муравьев и капитан Христофор Яковлевич Герман; у них нет привычки помогать против им данного предписания проезжающим, а еще менее прочитывать инструкцию их должностей, и для того самая достоверная сделана у них привычка отвечать молчанием на справедливые просьбы просящих проезжающих, а потом при них же пойдти в гости к тем, на которых просят, дабы не только оставить без удовольствия, но даже досадить и обидеть; и за сим-то благорасположением немного им время остается думать о починке и о порядке канала. Здесь я, отслушав утреню, литургию и молебен в соборе и отобедавши в квартире, за наймом почтовой лодки пробыл до двенадцатого часу...

4-я часть. От Свирского монастыря до истоков реки Свири из озера Онега

...Проехавши... от Александр-Овирского монастыря сухим путем 25, рекою Свирью 144, итого 169 верст, в 6-м часу пристали к погосту Вознесенскому, где исток Свири в озеро Онего... Живущие как около сего погоста, так и по обе стороны реки Свири дворцовые и экономические крестьяне1 (а помещичьих нет) очень бедны, затем что у них хлебопашество за неспособностию к тому земли, а притом и за неурожаем так мало, что им своего хлеба не становится и самому богатому на полгода, а бедному и еще меньше, а покупают хлеб в Ладоге. Скота у них также мало, а у многих, кроме одной лошади, и совсем нет; снискивают же они себе весьма бедное пропитание от делания новых галиотов2. которых, по объявлению Андрея Михайловича Косякова, строится ежегодно разной величины на реках Паше, Сермаксы и Свири от трех до четырех сот, получая

за работу с галиота пять и шесть человек, в 6 и 7 месяцев на своем хлебе, от 3-х до 4-х сот рублей, кроме оснастки и железного кузла; ездят на них с Петрозаводска с грузом в Санкт-Петербург, другие семьянистые нанимаются в Усланку и в прочие вышеписаные заводы, где кому ближе от дому на налето в работники, а в дальние города в работу не ходят; а зиму живут все дома за неумением никаких реместв, без заработков, праздно, а только ходят некоторые изредка в ближние свои леса за медведями и убивают малое число птиц: глухих тетеревей, полевиков и рябчиков; хотя ж они в реке Свири и ловят рыбу — щук, лещей, окуней, плотиц, внизу реки черных, а вверху — белых сигов, однако ж от нее они небольшой имеют прибыток, а только довольствуются сами. При всей же таковой их бедности они столь честны, что я в некоторых местах забывал, останавливаючись, свои вещи, но они возвращали их мне, догонявши на дороге, и я, в проезд свой по Свире любопытствуя обо всем знать, не слышал ни от кого, чтоб они у проезжающих или промеж себя учинили когда-нибудь воровство или иное что вредное. В оном погосте ввечеру отслушал всенощную, а во вторник, 10-го числа, литургию и в дьячковой избе отобедал.

4-я часть. От истока реки Свири, озером Онегом до пристани Пигматки

...(По преданиям словесным известно происхождение следующее в сем монастыре. Когда своенравные старообрядцы в Соловецком монастыре упорством здравому рассудку и законодательной власти навлекли на себя строгое наказание от царя Алексея Михайловича, тогда оставшиеся ханжи с учителями своими разбрелись в разные стороны, между которыми тысячи полторы скрылись в Палиостровском сем острове и монастыре. Воинский наряд после помянутого наказания в Соловках возвращался уже обратно к Москве и, может быть, ни намерения, ни приказания не имел, чтоб заехать к ним для их обращения, но развращенные их умы и расстроенные страхом воображения такое им вдохнули

отчаяние, что засели в церковь деревянную числом до полутора тысяч и с своими настоятелями и там в страшном заблуждении мнимого их страдальчества сожглись беспощадно.

Достопамятно еще и то в сем монастыре, что в него посылалися знатные особы княжеских фамилий на заточения и пострижения, но какие именно, то за похищением летописцев, за невежеством живущих ныне в нем добраться не можно. На нем показывают еще пещеру каменную, в которой будто преподобный Корнилий спасался; в нее ход из деревянной часовни; тесная сия ущелина не имеет довольно места, чтоб лечь и вытянуться человеку, не имеет ни окна, ни печи, ни горна, ни же крышки для защиты от дождя, снега и ветров; и для того думать надобно, что это баснь, выдуманная лжеверием, а простодушным суеверием подкрепленная).

В оном монастыре отпраздновавши храмам и отслушавши 13-го числа, в пятницу, литургию, покопавшись в их бумагах, пообедавши, поехал с помощию попутного ветра в половине 2-го часа пополудни.

Отъехавши от монастыря 15, а всего от Вознесенского устья и погоста озером Онегом 275 верст, в четыре часа пополудни ж пристали к Суземской, или Данилова раскольничьего монастыря, пристани Пигматке.

По правой, или по Вытегорской, стороне озера Онега есть чья-то стеклянная фабрика, но работа оной не дошла до моего сведения. А левая сторона озера, занятая частию корелами, говорят, имеет множество жителей, которые по изобилию железных руд имеют множество частных железных заводцев; в некоторых из них, сказывают, делают нарочитый уклад3 невысокой цены и порядочное количество. Живущие по обоим сторонам Онега дворцовые и экономические крестьяне почти все раскольники, живут очень бедно, ибо хлебопашества у них еще меньше, нежели у крестьян, живущих по Свири, да и урожай гораздо хуже, а привозят себе рожь, овес и ячмень водою, покупаючи без мало что не на весь год в городе Ладоге и Вытегре, на что̀ зарабатывают деньги, отходя мужчины в Петербург и Петрозаводск в разные работы, иные на целый

год, а другие на лето, а оставшиеся дома жгут в Петрозаводск для продажи на заводы уголье, гонят деготь и ездят с грузом с Петрозаводска в Петербург, а больше никакого промыслу не имеют...

5-я часть. От пристани Пигматки до Воицкого золотого рудника

...Проехавши от Пигматки 13 верст, остановился в раскольничьем скиту, называемом Пельеки, в котором ходил смотреть их деревянную часовню, в коей празднуют они Вознесение Господне; здесь, поколь перепрягали лошадей, пробыл на улице с полчаса. (Тут мне удалось видеть славное обольщение богатых раскольников под именем богоугодного подаяния. Петербургский богатый купец, торгующий мукою, знатный в расколе, присылает ежегодно кулей по сту муки для раздачи бедным. Сия милостыня не столь полезна нищете принимающих, сколько тщеславию подающих, ибо на квадрате ста верст длины, на 80-ти ширины, где находятся все нищие почти поголовно, велика ль милостыня сто кулей и что она может помочь во всеобщей сей нищете? Но мне скажут, ежели сто человек пришлют по сту кулей, то бедным там нищета не будет страшна. Однако ж я знаю, что присылает только один, да и то может быть с складки. Да хотя бы и десять тысяч кулей присылали, то какая б из того была выгода, ибо сим самым только приучались бы ленивые бродяги к вящшей праздности, а может быть, к порокам и злодеяниям. При сей раздаче видел я великое пристрастие в раздатчиках: они не смотрели на старость, на немощь и на бедность просящих, а давали скорее и больше девкам, которые помоложе и покрасивее, да мужикам, которые поздоровее, поспособнее к работе и поопрятнее одеты. Я видел одного бедного крестьянина, приехавшего за полтораста верст на лошади за сею дачею; он думал, что его лошадь не подоймет сие лестное ему подаяние, но, получив только полпуда худой муки, поехал с великим роптением и неудовольствием)...

В обоих сих монастырях всякий день в часовнях отправляют они сами, без священника, заутрени, часы, обедницы, вечерни, молебны и панихиды, в праздничные ж и воскресные дни — всенощные и погребают также без священника своих умерших, а обедни у них никогда, как они сказывают, це бывает.

По последнему межеванию отмежевано под сей сбор отщепленцев4 со ста верст длиннику и верст 80 широты земли. В нарочитом сем пространстве довольно находится жителей не природных, а чаятельно с разных мест сшедшихся. Я, проезжая от самой Пигматки до скита Таинского селения, что составит близ осьмидесяти верст, не нашел ни одной церкви, а всякое селение под именем скитов имеет свою часовню и с колоколами, в которых они производят молитву, и, чаятельно, собственными своими обрядами, потому что они во время молитвы вход иноверцам в самую молельню воспрещают, а хотя и пущают смотреть в особливое отделение, но и то в маленькое стекло, то оное самое доказывает, что в отсутствие чужих зрителей есть непременно у них какие-нибудь противу закону обряды или непозволительные враки или упущения чиноположений, которых либо они боятся или стыдятся. Всякая часовня по сим скитам и во оных монастырях разделена на две части, в которые не только вход, но даже и крыльцы с разных сторон. По их словам, одна половина для мужчин, а другая для женщин, но я не надеюсь, чтоб мнимая сия к женскому полу холодность была искренна, и думаю, что ежели они лишают себя обращения в часовнях, то награждают со излишеством при выходе из оных. Обширный сей край покрыт общественно и всеместно густым туманом лжеверия и буйства, повсюду видны знаки коварного их обольщения, которое тем легче усиливается над душами, чем глубже нищета простирает свои отрасли по суеверной черни. Сия молитва их состоит в чтении заутрени, часов, вечерни и молебна, которые им читает почти безграмотный поселянин безо всякой расстановки и понятия, а прочий народ кладет свои листовки, то есть по четкам поклоны, и, чем больше оных положит, также что больше сожжет перед образами

свеч или побольше накурит ладаном, тем более мнит, угодил всевышнему...

6-я часть. Описание Воицкого золотого рудника

...(Означенный горный офицер Толстой, томяся от скуки и голоду, за несколько лет пред сим, не зная, что делать в сем пустом, голодном и холодном краю, для провождения времени собирал кусочки между выбросанных руд целыми горами из штуфы; и когда собрал их нарочитое количество, вздумал их своим старанием переплавить и посредством химического разрешения добыл, бедняжка, с фунт и больше чистейшего золота. Но видно, что хорошие химики не всегда хорошие министры и политики. Он вздумал, ежели весть в изобретении его дойдет только до Петербурга, то непременно будет награжден и осчастливлен. Оставалась ему одна трудность: сыскать лестницу, по которой бы взлесть до монаршего престола! На этот конец показался ему манежный олонецкий генерал-губернатор Тутолмин весьма способным, и для того отправил к нему свое найденное золото и просьбу о награждении его труда. Г. Тутолмин, яко ревностный сын отечества, золото взял, а просьбу сжег в камине. Он при первой своей поездке в Петербург не забыл взять изящный тот металл с собою и, представя ко двору, умел так расхвастаться своими подвигами и расхвалить свое рачение, что схватил Владимира первой степени и отменное благоволение. Бедный же виновник богатого сего откровения обязан стал быть безотлучным в той пустыне, а может быть, чрез то стал и причиною, что правительство, проснувшись, потерши с глаз дремоту, вздумало опять возобновить рудокопные работы, которые в земных недрах от сонливого правления долго закрытыми лежали, да и, несмотря на мнимую бодрость, ныне сказуемую, опять упадет в беспечность, когда увидит, что не одна земленая, но и влажная стихия сильными своими препонами защищают сокровища, хранимые в их недрах).

7-я часть. От Воицкого золотого рудника до истока Выг-реки в Белое море и приморской деревни Сорокиной

...Выгорецкий исток в море близ их деревни считается по всему поморью самою изобильною сельдяною добычею, самая лучшая и выгоднейшая их пора с августа до декабря месяца. Они ловят их неводами и захватывают целыми лодками; закупая гишпанскую соль у города Архангельска, солят они их в большом количестве, другую часть коптят, а малую часть из оных и всю весеннюю и летнюю сельдь вялют и сушат на солнце, чем во весь год по большей части и питаются. Сбывают же оных, как и добываемую ими семгу, приезжающим к ним купцам зимою то к городу Архангельску, то в Санкт-Петербург. Сколь жалко, что драгоценный сей и изобильный дар натуры, который не уступает изобилием своим и добротою голландцам, еще не могут довести до совершенства и до надлежащей выгоды, которою пользуются богатые те республиканцы; но мы о том станем говорить впредь. Кроме ж оных показанных, другого никакого промыслу не имеют...

13-я часть. Описание губернского и приморского города Архангельска

...Записные ж раскольники, или, по собственному их наименованию, староверы, самую малую часть составляют городского общества, ибо по нынешней, четвертой ревизии число их состоит изо ста семидесяти трех душ — мужеска 57, женска 116 — посадского чина, и по большей части незнающие грамоты природного языка. Но и сие малое их общество составляет трех сортов людей, последующих со взаимными между собою распрями трем главным о вере толкам поповщины и беспоповщины, терзающим более ста лет православные российские церкви. Все сии секты имеют своим основанием правила, изложенные в книге московского Макарьевского собора для исправления и утверждения церковных обрядов, Стоглав именуемый. Между написанными

в той книге обрядами за главные неприменяемые и за догматы веры приемлемые раскольниками почитаются: 1) пятиперстное сложение ручного креста; 2) осьмиконечие из чего бы то ни было сделанного креста; 3) двоекратное произглашение псаломской речи Аллилуиа; 4) седьмочисленность к служению литургии просвир; 5) обхождение во время служения по солнцу; некоторые славянские слова и речи в церковных книгах, кроме Библии, почитают вечными и непеременяемыми. Исповедники сих догматов проливали свою кровь за ненарушимое своей веры хранение, но таковая вредная государственным интересам народная гибель превращена в мир и тишину законами премудрой Екатерины Второй.

Оные три разные причины или толки последователей московского Макарьевского coбоpa разделили от православной веры на три спорные о вере стороны взаимными о человеческих в церковных чиноположениях преданиях волнуемые; но часть сего рода людей не сумневается принимать и у себя содержать для отправления по старинным книгам для отправления подлежащих богослужений российских православных церквей посвящаемых нынешними нашими архиереями священников, а другие с презрением сие положение отмещут, почему неслыханные в прежних веках имена поповщины и беспоповщины произошли, третие же, даниловщина, из лихо ревнители своих отеческих преданий. (Пустынные раскольнические жилища в Архангелогородском уезде поповщины и беспоповщины имеются в лесах, близ Белого моря, на берегах Зимней страны, под названием Онуфриевского и Игнатиевского скитов, а перекрещеванцев даниловщины главное, пустынное, многолюдное и богатое жилище — в Олонецкой области, между Онегским озером и Белым морем, при вершинах Выг-реки, впадающей в Белое море, а потому сие раскольническое обиталище — Выгорецким общежительством. Во всех сих отдаленных от городов селениях обоего пола раскольники живут и питаются наподобие монахов знатными подаяниями из внутренних областей и городов чрез нарочных, отправляемых почитай ежегодно из сих жилищ путешественников,

получаемыми). Всех нынешних российской православной церкви сынов вменяют за еретиков, истинным крещением не просвещенных, и единоземцев своих россиян — отступниками от церкви, и, в их общество принимая, перекрещивают, затем что выше всякого изъятия почитают известное старинных московских патриархов правило: «Еретическое крещение несть крещение, но паче осквернение» (церковный потребник Иосифа патриарха, печатанный в Москве 165 года, лист 569). И потому в прежние времена россияне всех иностранных европейцев, западной церкви христиан, до царствования Петра Великого называли и писали некрещеными (Уложенья 1648 года, 20 глава, 70 статья).

...Годовая в городе Архангельске ярмонка начинается со вскрытия реки Двины, а оканчивается перед закрытием; весною на барках, каюках и плотах из верховых городов привозят всякий хлеб, пеньку, сало, смолу, железо и прочие продукты как для отпуску за море, так и на вольную в городе Архангельске продажу, и оным привозным на барках и каюках хлебом довольствуется сей город и его уезд, но и другие поморские города и деревни по причине неурожая снабжают себя на целый год. Привозимую ж промышленниками с Груенланда, Новой Земли и прочих подобных тем мест на мореходных судах в сентябре месяце рыбу треску, палтусину и прочую и морских больших зверей кожи и сало, оставшееся за продовольствием иностранных кораблей, архангелогородские купцы отправляют водяным и зимним путем во внутренние российские города.

Во оном городе имеется казенного ведомства от приказа общественного призрения построенных фабрик и заводов:

1-я. Прядильная и полотняная фабрика, в которой по заведению надлежало было быть множество разного звания девиц для обучения их прясть и ткать; но поелику с самого с начала зачали собирать всякую сволочь, то матери доброго жития своих дочерей туда идти и не допустили; а особливо когда они приметили, что за работу работницам ничего не платят и на всякое непотребство их попущают, да и услышали еще пустые

слухи, пропущенные от некоторых недоброжелательных голов, а может быть, и от немцев, что будто те, которых на фабрике обучат, уже совсем домой не отпустятся, то вселившийся в матерей страх вместо омерзения совершенно истребил охоту навсегда отдавать своих детей в сие обучение и сим пресеклось полезное сие постановление. (А в мое время, уж в приезд мой на фабрику, нашел я только с 10 непотребных пьяниц, у которых ничего не было сработанного. Магазеин, мне сказали, заперт и нет ключа, италианские самопрялки и товар за замком, коммиссар в отлучке; показали ж мне самых дурных и к употреблению негодных два куска паколной парусины5. Что ж касается до строения, то это пустое и ничего не значущее, вода от них далече, двор тесный, засоренный, грязный и к белению неспособный, пресов нету, лощилен не спрашивай; после сего, читатель, спроси, чего искать осталось, а я скажу в ответ: славны бубны за горами!) Но вот мое мнение о полотняных заводах и фабриках:

Весь край вкруг города Архангельска до Холмогор, восточный, южный и большая часть западного берега Белого моря — многолюдные раскольничьи скиты, заселенные острова и уездные деревни наполнены великим множеством прях всякого роду: все они перепрядают мягкий шенкурский лет весьма тонко, ровно, гладко и крепко, по чрезмерно медленно по причине их простых, неспособных одноручных прялиц. Сию предорогую пряжу перетыкают они зимою по разбору в нарочитом количестве в полотны разных сортов, как-то: парусина, регентух, меховина, верьховья, начасья, салфеточное, скатертное, посредственное и самое тонкое, плотное и широкое, голландскому не уступающее полотно. Взяв во уважение сие число прядильных и ткальных рук, если бы они пряли на хороших италианских самопрядках и имели бы верное место, где б без труда их работа скоро заплачивалась, то бы, приохотившись, перепрядали в год по крайней мере в семеро, а из этого первая бы польза истекла та, что из сей означенной мною округи армия бы вся по всем чинам и флотская парусинная оснастка были бы снабдены полотном добрым и недорогим. Чтоб приучить к вышереченным

мною самопрядкам, бесспорно, необходимы означенные фабрики, но надобно на то деньги, сведение, старание, бескорыстие, а особливо честность начальника; и завести бы сии фабрики не по огромности, а большим числом, то есть по волостям, дабы вперить и распространить знание и охоту по семьям прясть сим образом. Но важное дело в сем случае есть беленье и лощенье, — вот на что правительство должно обратить свое внимание.

Место самое для беленья способное есть город Архангельск, ибо оно совершенно сходствует с Голландией): там приморский воздух, тот же и здесь; там пресная вода перемешана с морскою, та же и здесь; там болотные, низкие и тундристые места, те же и здесь; там прилив и отлив водный, то же и здесь; там порт многочисленных кораблей, то же и здесь; там белят во время стужи, а здесь хотя и горячий и Италии не уступающий климат, но довольно для беленья прохладен; следует только завести то же рачение и те же труды и употребить то же старание, то почто не ожидать нам таких же полотен, как и у голландцев? Известно уже, что англичаны и голландцы полотны наши к себе отвозят и, оные перебелив и вылощив, опять нам с великою накладкою цены продают обратно.

Отведаем изъявить наши мысли о сей полезной части государственной экономии; если мнение мое покажется странным своею новостию, то по крайней мере усердие мое заставит всякого доброго сына отечества извинить слабое сие начертание. Мне никогда не нравилось, когда солдат рассуждал о министерстве, черноризец о военных действиях, судья об мореплавании, министр об астрономии, хлебопашец о мануфактурах, а женщины о филозофии; я всегда держался пословицы: «Знай всяк сверчок свой колчок». Сему правилу следуя, посмотрим, кому следует поручить означенные заводы или фабрики.

Я рассматривал разного роду мужчин по степеням, тампераментам, карахтерам, по склонностям их и по знаниям; но не нахожу никого, кто б совершенно мог выполнить потребное благоустройство в сем заведении. Итак, обращаются к тебе, драгоценнейшая половина

земнородных жителей! Вы, без которых ничто в человеческих обществах не может прийдти в совершенство, ежели не пособием вашим, то по крайности одобрением, вы, обременные узами рабства владыки господ ваших, возжигая одним взором огнь мщения, ненависти и кровавых браней между несправедливых ваших утеснителей, возращаете тем же взором сладостные плоды блаженного мира и общественного блага; от слез ваших лиются кровавые токи, а от улыбки реками протекает везде, всему, всегда животворное блаженство; вы, коль в добродетель углубитесь, то Картуш нечестий устыдится, а скользнете по слизкой стезе пороков, то человеческий род в беззакониях вмиг погрязнет! Удостойте оставить на час склонность вашу к уборам и к ненадобным украшениям наружных прелестей ваших; верьте мне: они вам ненадолго нужны! Что тленнее, как и самая красота ваша? Посмотрите, прелестные создания, на благоуханную сестру вашу розу, царицу садов! Сколь близко ее утро от вечера: едва расцвесть успеет, то стебель ее уже подъел червь ветхости! Украсьте ваши души, займитеся полезным и основательным разумом, устыдите осудителей вашей ветренности, которую они одну только вам в удел и оставили!

(...Ежели сие начертанье кому покажется мечтою, то признайся, о читатель, что и мечтательность сия тебя веселит! Да на что нам все доброе, приятное и добродетельное считать пустым суемудрием? Не все то̀, что̀ не было, еще невозможно. Испорченный нрав человека ужель нам дает право отмотать всякое благоустройство в роде смертных. Путь, по которому шествуем в краткой нашей жизни, отстоит равно как направо от добродетели, так и налево от пороку. Если нежность его чувств, обуревание страстей и стремительность его нужд и желаний несколько шагов его с пути истины и заманит к пороку, то совесть, невинность и сокровенный глас добродетели не умолкнут, пока он опять не ступит на стезю прямую. Итак, не дивись, читатель, и не считай за сумасбродство мои положения; они мудрены, новы, но не противны возможности. Доколе всякая небывалость беспечностию нашею порицаться станет

небылицею? Что бы вы сказали, любезные соотчичи, если б свободный дух какого-нибудь мечтателя, подобного мне, при нашем царе Алексее Михайловиче вздумал бы прорещи великие дела победителя северного Александра — Карла XII? Вы бы, конечно, сказали: «Этот сумасброд бредит, он хочет писать о человеке, а говорит о боге». Без мала не толь же положение и теперь?

Начнем строить! Хозяйство, вспомоществование частных людей и сии маленькие сборы, что в раздроблении так малыми кажутся, дадут нам довольно великую сумму на сие великолепное, полезное и восхитительное здание сердцу, распаленному общественным добром. Обширная площадь на берегу Двины, в средоточии самого города или по концам оного, смотря по пристойности, украшена с одной стороны огромною громадою, по которой гордая архитектура выстилает изящность своих пропорций, составляет первую точку нашего предмета. Пространная его внутренность окружается разными строеньями и корпусами, из которых иные на житье, другие на работы)...

15-я часть. Описание Архангелогородской губернии уездного города Холмогор

Старинный город Холмогор лежит под 64-м градусом и 23-ю минутою северной широты и под 50-м градусом и 2-ю минутою долготы па западном береге Двины и при вытекающих из той же Двины особыми проливами, или рукавами, и опять в нее впадающими реками Куропалке и Холмогорке, окружающей город; по ним ходят большие двинские суда, ловится рыба сиги, щуки, окуни, налимы, сороги, лещи, ершы и елцы. Положение места, где городское строение, приятное и по большей части ровное...

Купечество и мещанство сего города живут бедно; главный же их торг состоит в откупе целых барок, каюков и плотов, нагруженных всяким перемолотым в муку и переделенным в крупу хлебом; которые двинские суда приходят к Холмогорам вскоре по вскрытии вод,

плывучи к Архангельску из разных нижних городов, а особливо с Вятки, Устюга, Вологды и Шенкурска, и для продажи прежде холмогорским жителям, стоят чрез целый месяц, что̀ у них и называется годовою ярмонкою; и, накупивши барок, каюков и плотов с хлебом, идут, насколько наличный капитал позволит, для перепродажи на иностранные корабли и тамошним гуртом торгующим купцам, на тех же судах отвозят в город Архангельск и другие, где хлеб не родится, города; притом еще имеющие изрядный капитал на своих мореходных, стоящих в городе Архангельске судах для морского звериного и рыбного промысла ездят к берегам Северного окияна до Килдюина и откупают в городе Коле разные морские рыбы и морских зверей кожи и сало у живущих там лопарей и продают сало в Архангельске для отпуску за море, а рыбу свежую, соленую и сухую вместе с откупною у крестьян своего уезда семгою отвозят в столичные города Москву и Санкт-Петербург, куда также стадами отгоняют и своего уезда холмогорских коров и быков. Мещане ж, не имеющие по своей бедности для оных оборотных торгов наличного денежного капитала и кредиторов, нанимаются у достаточных работниками, ездят на мореходных судах лоцманами и работниками, работают при адмиралтействе, бирже и заводах. Впрочем, обыкновенными городу, получаемыми из Архангельска и Москвы товарами хотя и торгуют, но по неимению дворянства не дорогими, а по большей части нужными для крестьянства.

Фабрик и заводов нет, а только имеется четыре ветряных мучных мельницы.

В городе Холмогорах: купечества мужеска — 70, женска — 65; мещанства мужеска 514, женска — 575; мореходцев мужеска — 69, женска —55; церковных причетников мужеска — 36, женска — 45; разночинцев мужеска — 85, женска —112; казенного ведомства обывателей мужеска — 25, женска — 34; при разных должностях мужеска — 79, женска — 77; по торгу, промыслу и в разных работах мужеска — 28, женска — 83; итого мужеска — 906, женска — 1046, а обоего мужеска и женска пола — 1952 души; в числе их мастеровых

резчиков из кости 8, а медников, портных, сапожников, столяров и маляров очень мало, а прочих ремесл мастеровых и совсем нет. Женщины упражняются в плетении грубых кружев, в пряже льну и в ткании полотен...

Сей город Холмогор достопамятен прошествием чрез него троекратно на север Петра Великого, в 1693, 1694 и 1702 годах, почему на берегу речки Куропалки, против собора, где он изволил выходить на берег, просил я помянутого господина городничего на самом том месте поставить сделанный мною деревянный крест с следующею надписью: Изуй сапог твой, место бо, иде же стоиши, коснулася нога Петра Великого, отца отечества, и потому свято. Еще славится оный город произведением в 1711 году против самого города на двинском, облегающем с одной стороны Двиною, а с другой от города — речкою Куропалкою, Кур-острове, в погосте и деревне того ж названия, на свет славного в ученом свете мужа, статского советника, Императорской Санкт-Петербургской академии наук профессора, Стокголмской и Бононской члена Михайла Васильевича Ломоносова.

Я ездил с городничим и почтмейстером на то место, где родился помянутый Михайла Васильевич Ломоносов, и любопытствовал, не увижу ль каких отменных на нем знаков, но не нашел ничего. Опустошенное сие, совсем лежащее печально место широтою четырнадцать сажен, длиною сажен до сорока с огородами принадлежит к ныне живущему, положенному в подушный оклад казенного ведомства крестьянину Андрею Михайлову Шубнову, стоит на крутом береге, над небольшим из Двины в Куропалку проливом, среди строенья деревни Кур-острова, лицом на юго-запад. Среди бывшего при нем огороду выкопана небольшая сажилка, а прочего имущества его никаких и знаков не остается, кроме места. Положение окрестности сей деревни обширно и величественно; возвышенные его окружности представляют пахотные нивы, приятные и пространные, стадами и табунами всегда испещренные луга, а низкие вокруг пологи имеют вид песчаных степей, которые ежегодно от наводнений двинских и куропальских

увеличиваются; северо-западную сторону его облегает вдали большая еловая роща, которая, украшая селение, защищает его отчасти и [от] свирепства северных ветров. Природа и труды человеческие потщилися сие место обложить изящнейшим горизонтом. Изобильнейшие воды окружают повсюду пашни и сенокосы, прерывающиеся несколькими лесами и многочисленными холмами, которым наибольшую предают живность близь лежащий город, великое множество погостов и многочисленные разных родов селения. Трудолюбие многолюдных поселян, великое плавание судов вверх и вниз по Двине, по Куропалке и по разливам, звон и шум городской и селений, к тому же изобилие рыб, птиц и всяких для жизни потребностей должны составлять наипрелестнейшую картину, когда натура облачается в радостную одежду приятной весны. Сии то счастливые часы одарили нас, может быть, великим сим писателем и взожгли в нем сие пламя к славе. На оном месте просил я господина городничего поставить мною сделанный монумент с нарисованною картушкою и надписями, приложенными при сем. Сей монумент поставлен против города Холмогор, за рекою Куропалкою, что в 70-ти верстах вверху города Архангельска пудасом, или рукавом, из Северной Двины протекает, на острове Кур-острове, в погосте того же названия, в деревне того же имени. Он просто сделан из досок и укреплен к земле небольшими сваями на некотором возвышении; невысокую его и четвероугольную остроту поддерживает пятичетвертной куб; высота всего памятника имеет 4 аршина. Он выкрашен белою краскою; на 8-ми же его сторонах по нумерам подписано и нарисовано черною краскою следующее:

1) На косяке вверху:

Аллегорическая нарисованная картушка с изображением венка финикового и лаврового, кадуцей с крылами, две трубы, лира Аполлонова, глобусы, квадрант, колбы, телескоп, карта и книги. На остроте обелиска змея, означающая вечность.

2) Вверху на косяке:

На сем месте родился Михайло Васильевич Ломоносов, статский советник, Императорской Санкт-Петербургской академии наук профессор, Стокголмской и Бононской академий член, 1711 году, а умер в Санкт-Петербурге году, -го числа. Тело его предано земле в Александро-Невском монастыре, душа его отлетела в райские селения, а могила его украшена изрядным надгробным камнем из белого мрамора, сделанным в Италии, любовью и почтением к ему великого Российского канцлера графа Михайла Ларионовича Воронцова.

3) На косяке вверху:

Сей слабейший и маловажный памятник, в знак своего высокопочитания, воздвиг проезжающий из Санкт-Петербурга и возвращающийся туда же секунд-майор Петр Челищев, не имея ни времени, ни способов восставить достойное и лучшее здание сему великому мужу.  

4) На косяке вверху:

Московский здесь Парнас изобразил витию,

Что чистый слог стихов и прозы ввел в Россию.

Что в Риме Цицерон и что Вергилий был,

То он один в своем понятии вместил;

Открыл натуры храм богатым словом Россов,

Пример их остроты в науках — Ломоносов6.

5) На тунбе под первым косяком картуш:

На горке, представляющей его могилу, стоят два щита: на одном — герб М.В. Ломоносова, на другом — его вензель; по сторонам две пальмы, составляющие листвием своим сень и венок; в боку заходящее солнце, в другом боку луна и несколько звезд в облаках тучных и мрачных; на щитах сидит ночная птица сова, покрывающая их своими крылами.

Умолкший уж давно Афин и Римлян дар

Витийством громких слов владети над сердцами

Воззвал от долга сна сей северный Пиндар

Лирической трубой и звонкими струнами.

Сей сельский Холмогор лишь стер свой мрак с очей,

Напгрягся, поднялся, взлетел, объял природу,

Возжег в веках свещу гисторией своей

И книгу древних Росс разверз земному роду.

С Невтоном исчислял в морях алгебры груз,

В хаосе вехров был Картезию соперник,

Схватил рукою цепь планет и звеед союз,

Держал, что Птоломей, и Тихобрах, Коперник.

От тайны недр земных измерив и открыв,

Наскучил опытом ползущим в изыcканьях,

Вдруг к созиданью свой дух гордый устремив,

Скупую химию настиг в своих ристаньях

И мощною рукой от персей исхитил

Прекрасну дщерь ее младую мозаику;

И, не насытясь тем, столь алчен к славе был,

Подъял на рамена мысль страшну и велику,

Что даже петь Петра, отца отечества,

Хвалу вселенной, венец племен Славенских.

Но тут восстал на брань чин строгий естества

И рек: «Иди ж к ему! В полях он Елисейских».

Здесь счастие ему еще оставило в удел

Свой вящший к славе дар в час пагубной годины:

Ученый свет взрыдал, и мир преклонный |зрел,

Что смертью он извлек слезу Екатерины.

Читатель! Воздохни, коль ты сын верный Россов.

И вспомнив, содрогнись, каков был Ломоносов!

 Петр Челищев

Во оном Кур-островском погосте две церкви: одна — каменная, другая — деревянная. Каменная двуэтажная: вверху — храм Казанской божией матери, внизу — великомученицы Екатерины. Деревянная одноэтажная — великомученику Димитрию Селунскому. Здесь побочь пустого Михаила Васильевича Ломоносова места живет означенный крестьянин Шубной, брат Федоту Ивановичу Шубину, профессору скулптуры.

В двух верстах от города на той же стороне Двины и Куропалки, где город, погост и деревня Верхний Большой Никольский Матегор; в нем каменная церковь о трех престолах: 1-й — воскресению Христову, 2-й — великомученицы Параскевы, 3-й — Николаю чудотворцу. Здесь живет состоящий в подушном окладе государственный крестьянин Евсей Федоров Головин, его жена Марья Васильева — родная сестра Михаила Васильевича Ломоносова, мать профессора Михаила Евсеева Головина.

В Холмогорской округе казенного ведомства крестьян: экономических мужеска — 3665, женска — 3688; черносошных мужеска — 10 950, женска — И 720; кречатьих7 мужеска — 66, женска — 88; итого мужеска — 14 681, женска — 15 496, а обоего мужеска и женска пола вообще — 30177 душ...

16-я часть. От уездного города Холмогор до начала Шенкурского уезда рекою ж Двиною

...(Да не покажется читателю удивительно, что я так тщательно все часовни замечаю; но это имеет важное побуждение и дает причину заключить много. Где часовней много, там церкви почти везде в небрежении, попы не учены, не рачительны, невежи и пьяны, а потому самому нравы гораздо наклоннее к расколам; из того следует, что расколы, по моему примечанию, в рассуждении закона не суть важны, но заслуживают важнейшего внимания политических голов, ибо к чему годится такая секта, которая общественную пользу считает чужою, чуждается, убегает, ненавидит и прячется от общественных прав и узаконений, наблюдая оные только из корыстолюбия и из страху наказаний; в молитвах своих, которые чтут первым долгом божества, не упоминают имя государя, следовательно, его внутренно не признают власти, видимо считая еретиком; сограждан своих не называют соотчичами, но погаными и врагами, гнушаясь с ними есть, пить, знаться, обходиться и иметь дело. К чему годится, говорю я. многочисленная сия сволочь, управляемая десятью обманывающими над тысячьми обманутых, рассылающая ежегодно по всей России своих лжепроповедников для обращения простолюдинов и ленивцев в коварные их сети? Повсюду слышно: жалуются попы, дворяне и купечество на побег к ним людей; да в том бы и нужды не было, видится, все равно, эти люди в том месте или в другом, были б только в России; но вот розница: они подговаривают людей трудолюбивых, из земель самых плодородных и изобильных и поселяют оных в

своих непроходимых болотах, где ничего не ростет, следовательно, уменьшают в государстве руки работающих, а умножают рты тунеядцев. Что ж выйдет из сего? Что навлечет отечеству нашему со временем за следствие пагубные сии переселения? Между многочисленными причинами, рассудку открывающимися, о нынешней дороговизне хлеба повсюду не время ли уже поставить в первые нумера сии зловредные и беззаконные происки ухищренных сих льстецов? Но сие все вид еще, пока они в страхе, пока не знают еще своей силы и своего числа, пока нет единомыслия, пока нет еще замысловатой обширной головы — словом, пока нет Силлы, Мария, Юлия Кесаря, Кромвеля. Читатель! Загляни в гисторию, не во всяком ли политическом корпусе найдешь семена к их падению: в Египте гордость и пышность деспотов, в Персии усыпляющая роскошь царей, в Греции распря и противуборствие в умственных телах, в Риме раздор дворянства и черни; и так, спускаясь до наших времен, мне видится, я ощупываю пагубные сии зародыши, уже насиживаются в мрачных сих норах, в гнездах невежества и в душепагубных сих скопищах. Но опустим зановесу на гибельную сию картину, от коей сердце содрагает, и да не подымет оную всевышний!)...

27-я часть. Описание Новгородской епархии первоклассного Белоезерского Кириллова монастыря и уездного Новгородского наместничества города Кириллова

...(Я ни в одном монастыре не видал такой бедной трапезы, как у них. У архимандрита с помянутыми игумнами стол всегда в келье и чрезвычайно дурной, например из чайника чайная трава, что выбрасывается, он употребляет на ботвинью зимнюю и крепко расхваливает. Он, правду сказать, почитается из самых ученых наших монахов и из лучших проповедников, к тому же трезвый чрезвычайно человек и постник большой; но к чему служат сии добрые качества, когда

попущение его, обветшалый дух и нерачительность общественно все расстроили? Там нет ни нравов, ни благочиния, ни радения ни в чем и ни в ком: архимандрит никогда не приходит за трапезу, наместник запоем пьет беспросыпно месяца по два, казначей без казны и без просвещения, и братья, приходя с своими ставчаками и ложками за трапезу не на покрытом столе, обсевши кой-как, насилу разделили с шумом беднейшую их и невкусную пищу; а ежели они при мне не напились до-мертва, то это для того, что у них не только вина и пива не было, но даже и дурното квасу в обрез стало)...

31-я часть. Описание Большого Тихвинского монастыря и уездного города Тихвина

...В Тихвинской семинарии, имеющейся в монастыре, в проезд мой церковнических детей обучалось до тридцати пяти, в малом народном училище купеческих и мещанских детей — до пятидесяти. Понятие ж и охота их к науке, а также поведение и знание учителей за краткостию времени мне неизвестно. Не мудрено, что только учеников в народном училище, потому что жители все раскольщики.

32-я часть. От Тихвинского монастыря и города до Санкт-Петербурга

...(Сия пустынка достопамятна тем, что доказывает, сколь небрежительно пекутся начальники об вверенных им частях; ибо в малом сем местечке бедный поп, от того что никогда туда никто не заезжал, доведен, может быть, бедностию до кнута. На сию мысль попал я вот как: глухая сия точка России облегается со всех сторон на сорок верст дремучими лесами и непроходимыми болотами, редкие ее малочисленные и бедные соседства отлежат не ближе как в десяти верстах со всех сторон. Итак, ясно видно, сколь глухое сие место

способно для воровской пристани; и можно с вероятностию сказать, что пустынка сия с самого ее начала держалась работами беглых и повинных строгости законов.

...По упразднении монастырей по новому штату остался сей забвенный край без жильцов и попечителей; он приписан стал к ближнему погосту. Безграмотный кутейник8, из оных боясь попасться в солдаты, быв безместным и знав, что изрядная разведена тут пашня и сенокос, выходил себе указ дьячковский и поселился в ней. Но чтоб развестись хлебом и строением, надобны были работники, а на то деньги, а для денег богомольцы, а для богомольцев служба; но для службы не было попа, в богомольцах охоты, а в нем грамоты, то он решился без дальних хлопот принимать к себе беспашпортных прохожих, которым, чтоб не скучать, то позволил им для общей пользы запастись и по доброй молодице. Дело было и пошло своей чередой, да раздумье взяло, не спросили б ответа. И для того с общего приговору решился он пропустить слух, будто к нему приходили воры и его мучали, пытали и вениками жгли. После сего, кажется, ему бы должно было проситься прочь от сего места, но он, побыв только шесть лет дьячком, поехал в Петербург и удостоился сана священника и во оном пробыл четыре года. Славный злодей атаман Репка и Гуляев, его есаул, порядочно было зажили под его прикрытием и частешенько в окрестностях пощупывали помещиков, богатых крестьян и проезжих посадских, отчего дороги с Ладоги на Свирь и к Тихвину стали было почти непроходимыми. Я, проезжая в Соловки, сам не без основания этих бродяг опасался. Но скоро теплое их гнездышко дошло до слуху обоих начальников губерний: исправникам наслались строгие повеления, команды воинские усилились, сотским и жителям погрозили и пагубная сия сволочь, перехватанная частию в самой пристани, отослалася ко суждению судов. Попа, у которого нашли воровские пожитки, спрятанные даже под престолом, отослали куда следует. А в обратный уже мой проезд из Архангельска ожидали уже по погостам круг Тихвина его к наказанию.

Несчастному сему скажите, начальники, что̀ за причина его бедствия? Может быть, он и не один подобный ему в России. Духовные начальники! Когда б заведены были порядочные у вас школы, был ли бы этот человек принужден искать убежище в сих страшных жилищах волков и медведей? Когда б вы, рассматривая прилежнее его невежество, не допустили эдак близко к бескровной жертве, то не стал бы престол всевышнего хранилищем окровавленной добычи; учитель нравов и истолкователь Евангелия не томился бы жалостно под тяжкими ударами публичной казни, в соблазн и поношение всех служителей церкви. Объясня вину верховных пастырей церкви, обращаюсь к вам, беззаконные самовольцы, врученной власти вам нашими монархами. Скажите мне, раскормленные питомцы роскошью и праздностью, как можете вы пышными знаками почестей украшаться монархов ваших, их обременять неумолкающими и усильными требованиями то чинов, то знаков, то денег, то вотчин, когда под игом вашего нерачения загнанная истина молчит, невинность стонет, все степени страждут, никто не находит своего права, а вы, величаясь, напрасно просыпаете ненадобный век в вредном вашем для всех изобилии. Понимаете ль вы, беспечные тунеядцы, начто вам сказано, что губернаторы не суть судьи, что для того, чтоб вы в одном губернском городе не принуждены были быть безотлучны, а, оставив бы правосудия течение на судей, присматривая строго за ними по ведомостям, ездили бы беспрестанно по ведомствам своей губернии, исправляли бы пороки, стремление к злу отвращая, направляли бы склонности к общественной пользе и, находя сокровенные дары щедрой природы, приводя их в просвещение, изливали бы трудолюбие, изобилие и блаженство народам, вам врученным. Вы же вместо вспоможения удрученным насылаете только указ за указом ко взысканию, не справясь, каковы обстоятельства, каковы годы и каков их жребий. Жестокие, когда у вас сгорают целые селения и даже целые города, то кто видал вас, чтоб вы поспешно к бедственному сему приключению прискакали -и в виде отца утешительного старались бы изведать самых разоренных, и если им

не вовсе загладить их убыток, то по крайности облегчить их жребий ласковым приветствием? А вы тут-то с кровожадным своим поверенным насылаете им разорительные ваши повеления, тут-то и взыскивают с них наистрожайше положенные подати, тут-то и родятся ваши пагубные ревизии, тут-то и усилятся предписания о строении по плану...

Если б не было несчастных, верно б не было и злых. Доколе вы, викарные владыки народов, нерачением, незнанием и корыстолюбием своими ввергать станете род смертных в несчастье и напасти? Доколь священные законы благоустройства государственного прорицать станут единственно своевольство владычествующих, бедство подчиненных и казни страждущих под игом вашим? Почто не доискиваетесь вы до источника разнообразных пороков, бедствии и злодейств? Отрите мрак очей ваших, войдите подробно в хижины поселян всех степеней — вы найдете их источник, болезнь, лекарство, блаженство их и ваше. Смотрите: повсюду бедность, праздность, скука; повсюду малая прибыль, а величайший труд. Сколько ж должен человек скорее наклониться к злу, нежели к добру? Самый и климат зовет народ наш к праздности, а праздность, известно, мать пороков. В чужих краях дает крестьянину щедрая природа девять месяцев на работы, а три — на отдыхновение; у нас же четыре месяца на работы, а восемь — на обременительную праздность. Там же по многолюдству поселян пахарь должен пропитать пять душ, а у нас приходится, верно, больше осьми, то есть жену, старого, малого, дворян, служащих, духовных, солдат, штатских, купцов, посадских, рукодельцев — весь северный край, по строгости климата не пашущий, — и отправляете хлеба в чужие края! Вот отчего наш крестьянин, видится, и есть изнурен! Он четыре месяца денно и нощно обливается потом неусыпно, а восемь печется на печи. Чтоб отвесть от зимнего неделия, почто не заведете вы фабрик по всем глухим краям? Экономия губернской казны и самопроизвольное подаяние откупщиков и подрядчиков довольную уже на то вам даст сумму. А ежели вы еще да пресечете на время сребролюбивую вашу склонность и покажете

искреннюю наклонность к общественному благу и выиграете доверенность, то вас засыплют деньгами дворяне, купцы и все степени. Как можно подумать, что губернии, которые снабжают всю Европу льном и пенькою, не имеют еще общественных контор, которые б могли укрощать разорительную хищность сребролюбивых иноземцев! Как можно думать, говорю я, чтоб мы столько платили за свои материалы, а за их переработку, выдумку и руку мастера? Увы, надменные ушельцы в кабинеты ваши! Почто вы просыпаете в них жизнь, толикими способами снабденную к славе отечества, к пользе государя и к блаженству народному, чтоб после быть или недостойно повышенному, или бесчестно в другое место переименованному, или опуститься в глубину вечности телом и душой, не оставив ни малейшего знака о имени вашем потомству! Почто не обработываете сокровищ, сокрытых в недрах земных, у нас их так много, а мы платим агличанам за их миллионы, нирыберцам9 за иглы даже тысячи; что платим и голландцам за сельдей, а сами имевши стерлядей, белую рыбицу, осетров, белугу, семгу и прочие сокровища вод. Астрахань и Крым не могут ли нас снабдить вином, шелком и шерстью? Урал и обширные губернии любезного нашего отечества могут ли когда исчерпнуться в рудных своих жилах? Твердый, проницательный и созидательный разум россиян требует только ободрения, чтоб затмить в науках, художествах и в рукоделиях все народы европейские. О, если бы в помянутой сей пустыне были у вас заведены фабрики и заводы разных родов, например мельницы пильные и хлебные, кожевенные, стеклянные и глиняные заводы, то были б, может быть, сии вородержатели и разбойники самые благочестивые, полезные и талантами удивительные люди! Ах, если мое суемудрие когда-нибудь дойдет до слухов ваших, то не браните моей дерзости! Чувствительность моя не терпит сих упущений, и кровь сих несчастных преступников брызнула даже до моего сердца)...

Василий Васильевич ПАССЕК

[ЛИКУЙ, О ВОЛЬНОСТЬ!]

Ликуй, о вольность, дщерь природы!

Народ, разрушив власть царя,

Воздвиг нетленной храм свободы

На месте злобы олтаря.

В нем жертва льсти не воскурится,

Не будет в нем боготвориться

Обманом славый бог земли.

Священна правда там правитель,

Невинных мощный покровитель.

Вот что изрек народ. Внемли.

< Спешите, дети, мной избранны,

Казнить мучителей своих,

Достойны быть они попранны>.

Се путь лежит ваш пред глазами,

Ведущий прямо рая в сад.

Оставьте грусть и плач с слезами

Тому, мешал кто в пищу яд.

Спешите по нем, шаги удвойте,

Кричите ура и песнь воспойте.

[ЛИКУЙ, О ВОЛЬНОСТЬ!
(вариант)]

Ликуй, о вольность, дщерь природы!

Народ бессмертну власть приял!

На гибели царской породы,

Курильник правды осиял.

Народы храм твой восстановляют,

Чистость сердц в жертвы приготов[л]я[ю]т.

Низвергли народы истуканов.

Шествуй, царей покоритель,

Пред курильник во премудрый храм.

Спеши, славны[й] лжи победитель,

Истреблять зло мздоимства там.

Сумасбродам к святым сотри веры.

Возьми с французов ты в сем примеры.

Распростри повсель успехи,

Совершенный славы предмет твой:

Преврати тьмы завес в утехи,

Возобнови связь дружбы, покой.

Завистным зрит Европа оком

На плывущи к те[бе] добры потоком.

О вольность, жнив покров, коссов,

Французов ты предводитель;

Защитник будь народа Россов,

Святых прав его учредитель,

Утверди храм те[бе] посвященны[й],

Игом царей нарушенный.

Горы, поля, моря, реки

И степи орашенны.

Под знаменем твоим веки

Твоим взором преисполненны.

Блажен народ торжествует;

Право естества существует.

––––––

Довольствуешь труды ученых,

Пастухов и землепашцов,

На суше и море торговых;

Изгнатель ты туниядцов,

Каратель распрь, ухищренья

Смертию без щады прошенья.

Цари, с вольным вы народом

Дерзнете весть брань кроваву.

С уничиженным рабов сбродом.

Готовьтеся пить отраву.

О вольность, бог справедливой,

Просвети род сей кичливой.

Истреби род сей кичливой.

О воспитании частном

Воспитание вообще есть наука, каким способом образовать, научать детей так, чтоб они учинились полезными и приятными для семейства своего, для отечества и были бы в состоянии доставлять и для самих себя благополучие.

«Легче, — говорил Теогнис, — дать жизнь, нежели добрую душу». Вот что воспитание должно постановить себе правилом. Всё доказывает нам, что человек при рождении своем не расположен ни к добру, ни к злу1, но что приносит только способности к восприятию тех нужд, коих он сам собою удовлетворить не в состоянии, страстей более или менее стремительных, смотря как телосложение и свойство его расположено от природы. Воспитать дитя —. значит употребить его естественное расположение, его свойство, его чувствительность, нужды, страсти на его усовершенствование или на учинение его таковым, каковым быть ему желаешь; сие значит показать ему, что ему любить и чего убегать должно, и снабдить его всеми теми средствами, которыми он может или приобрести желаемое, или избегнуть того, что ему ненавистно кажется; сие есть возбудить желания его к известным предметам и от других воздержать. Страсти, удачно направляемые, то есть полезно и для него и для прочих устремленные, сопровождают к добродетели, но оставленные буйству оных или худо направляемые учиняют его порочным и злым.

Некто славный нравоучитель2 воображал, что воспитание все может произвести над человеками и что все они равно удобны к восприятию образования, какое дать желаешь, поелику известно, как до̀лжно располагать их пользами; но опыт нас научает, что есть таковые дети, в разуме которых не можно возжечь никакого сильного впечатления, есть такие, которые ни к чему не пристрастны, есть робкие и отважные, есть опять ленивые, которых беспрестанно понуждать надобно, и находятся таковые, которых с трудом можно воздерживать. Есть имеющие природные дарования, другие тупы, у иных членосоставление слабо, у иных крепко, есть нравы тихие или возмутительные, недопущающие к себе никакого ограничения; мы видим души поверхностные и слабые, коих ни к какому предмету устремить не можно, как есть между тем такие, коих разум так стеснен, что никакое средство неудобно к чему-нибудь его побудить. Следственно, обманываются те, которые полагают, что воспитание во всяком человеке произвести может все, чего желаешь; воспитание распространяет только полученные от природы способности; оно тогда только с успехом сеять может, когда землю таким образом естество приуготовило, что может она соответствовать тем попечениям, которые для нее употреблены будут.

Самое начальное воспитание сперва занимается образованием, возращением, укреплением тела, научает, как до̀лжно в пользу себе обращать члены, учреждать надобности, воздерживать волнение страстей, естьли оные противны его благосостоянию; сие первоначальное воспитание предопределяет в воспитывающемся те существенные способности, которые производят влияние на все продолжение жизни. Но родители не обращают довольно внимания своего на сию первейшую часть воспитания, они поручают детей попечению кормилиц, потом смотрительниц, исполняющим умы воспитанников своих страхами, ложными понятиями, пороками и глупостями, какими они сами заражены; и из их рук вышедших детей увидишь привыкнувших ко лжи, обманам, к малодушию, обжирству, к неге. То развращаемые угождениями и ласкательством, то невременно

исправляемые, они находятся уже исполнены противоборствующими страстями, многими обдержащими их заблуждениями и предрассудками, до самого последнего конца жизни их мучащими и которых последственное воспитание, хотя бы и благоразумно было, не в состоянии уже истребить. Первые самые минуты жизни, вообще сказать, бывают пренебрежены, но заслуживают, чтоб подумано было об них с лучшим вниманием; они завсегда почти определяют человеческой нрав. Платон приписывает падение Кирова престола3 тому, что по смерти дети его поручены были воспитанию женщин, которые, угождая возраждающимся страстям, не побуждали их к добродетелям, кои были бы их достойны.

«Ты человек, — сказал Менандр, — то есть животное, более всех к переменам счастия расположенное». Взяв сие за основание, воспитание не должно быть поверяемо женщинам, которые вместо того, чтоб укрепить дитя, расслабят его еще более, нежели как он сотворен от природы. Непостоянство жизни человеческой заставляет богатых принять непременным законом, дабы они детей своих не к роскоши, тщеславию, нерадению и беспечности приучали, но чтобы заблаговременно упражнениями и трудами укрепляли их тело, предваряли разум против нечаянных поражений рока. Ничего нет несчастливее, как видеть детей, воспитанных родителями тщеславными, привязанными к чувственным наслаждениям, к нежностям, ибо подобное воспитание заставит их почувствовать всевозможные огорчения, какие только в жизни вообразить можно. Оно отъемлет у людей ту доброту, то действие, то сильное сложение, которые приличествуют их полу. Расслабление, леность и роскошь производят бесполезных членов обществу и тягостных самих себе. Дети, приучившиеся к пышности, нежности, видя себя беспрестанно услуживаемых, могут быть в продолжение жизни весьма несчастливы, когда увидят себя лишенными тех пособий и покоя, которые привычки постановила им необходимостию. Что принадлежит до женщин, они должны иметь воспитание больше мужественное: оно, придая им силы, сделает их способными раждать детей с большею

крепостию, оно отвратит их от множества слабостей, болезней, каким они обыкновенно бывают порабощены. Но от самой нежной юности воспитание, кажется, поставило себе предметом, чтоб ослабить у детей тело, разум и сердце помрачить ложными понятиями, гибельными страстями, а наипаче тщеславием, которому более всего стараются споспешествовать; впоследствии воспитания, вместо того чтоб истреблять вредные впечатления, полученные от кормилиц, смотрительниц и иногда от слуг, которым бывают дети преданны, их обыкновенно утверждают еще и учиняют оные непременными. И каким образом родители или наставники, бывши исполненные сами заблуждениями, предрассудками, страстями, тщеславием, могут подумать об исправлении недостатков первоначального воспитания? Каким образом отцы и матери, напыщенные своею породою, подстрекаемые гордостию и привязанностию к богатству, объятые развлекающею их роскошью, нарядами, модами, могут истребить в детях ложные понятия о сих вещах, от самых нежных лет ими внушенные? Воспитание обыкновенно ныне есть не что иное, как вдохновение страстей и тех привычек, какими люди сами бывают возмущаемы; надлежит самому иметь доказательное воспитание, дабы быть в состоянии сопровождать детей по пути, ведущему к добродетели.

Пример родителей, так как мы уже сказали, делает детей или добродетельными, или порочными. Сей пример есть для них непрерывная неправильная наука, которая сильнее действует над ними, нежели часто повторяемые уроки. Отец пред очами детей своих есть существо самое превосходнейшее, самое могущественнейшее, то, которому они более всего стараются учиниться подобными.

Что может тут произойти, когда родители непостоянны и без нравов. Дитя мгновенно получает желание подражать тем людям, которые им управляют, поелику они почитают их сведущими о средствах, доставляющих им удовольствие, ибо подражать значит не что иное, как испытывать средства, которые употребляя другие получают свое удовольствие или счастие. Тщетно развращенные отцы твердят детям своим: «Делайте то только,

что вам говорят, и не делайте ничего того, что вы видите нас делающих». Воспитывающийся сокровенно возразит ему: «Хотя ты волен в действиях своих, однако ты поступил бы иначе, если бы случилось для тебя какое-нибудь удовольствие, которое ты скрыть от меня должен, но я, невзирая на твои наставления, тебе последую».

К частному воспитанию и к всегдашним почти гибельным домашним примерам присоединяются еще обыкновенно вредоносные общие предрассудки, ибо молодой человек, вышедши из рук своих родителей и наставников, поражается первее всего развратными примерами, не слышит, как только учения ложные, находит, что все окружающее его состоит в вечном противуречии с теми правилами, в которых бы его наставить можно было; из сего он составляет заключение поступать как и прочие; здравые понятия, которые, естьли случайно и впечатлелись в его воображении, тотчас истребятся; он предается стремлению и отрекается от правил, служащих как будто к тому только, чтобы почитать их ему смешными и странными, затворяющими только путь, ведущий его к благосостоянию.

Без сомнения, много есть таких родителей, которые чувствуют важность доброго воспитания, знают преподавать оное сами, но сколько есть таковых, кои весьма малое имеют понятие, в чем состоит воспитание, и еще и того менее таковых, кои бы имели способности преподавать его сами и назирать над оным со вниманием. Иногда отец, занятый своими делами, другой, предан[ный] своим удовольствиям, забывают, что у них есть дети. Там мать, в рассеяние погруженная, помышляет только о нарядах, о забавах своих, о любовных хитростях и должностию почитает весьма низкою детями заниматься. Таким-то почти образом дети разных состояний людей обыкновенно преданы бывают в руки домашнего смотрения, ничему полезному их не научающего; в сем-тο обхождении дети провождают время, тут научаются они представлять лице тщеславия и, не быв ни от кого упрекаемы, научаются господствовать над своими слугами. Ничего столь успешно не перенимают, как познание о тех преимуществах, которые порода и

богатство предоставили им к обладанию; самые первые уроки, ими получаемые, суть уроки высокомерия и пороков, ничем уже впоследствии не изгладимых.

Выходя из-под начала слуг и надзирательниц, дитя предается в руки наставника, почасту нимало не имеющего тех качеств, которые бы споспешествовать могли к образованию разума и сердца его воспитанника; но когда счастливый случай представит и такового, имеющего хотя бы и самые редкие качества, однако тщетно будет сообщать оные ученику непослушному и издавна развращенному. Кротость несовместна при воспитаннике высокомерном; строгость опять его возмущает и приводит в негодование его родителей, хотящих, чтобы кровь их уважена была даже и в глупостях, чинимых их детями. Таким-то образом наставник, всегда воспящаемый4, оставляет своего ученика неприязненной судьбе его, не занимает нимало успехами его знания.

Большею частию родители и вовсе не стараются обрести просвещенных наставников, ибо достоинства других для них чужды или бывают предметом их презрения. Благородный ничем более не занимается, как своею породою, богатый уважает только единое свое богатство; и оба они то только и представляют себе, что как может бедный ученый удостоиться внимания таких людей, каковы они суть. Тот, коего назначили они попечителем к детям своим, не иначе видится им как наемник, как слуга, единое от них уничижение заслуживающий. Отец просвещенный только может во всей силе чувствовать важность препоручения залога, смотрению другого поверяемого, таковой видит в наставнике сыну своему почтенного друга, принимающего бремя воспитания, как к его, так и к потомственному благосостоянию споспешествующего. Несмысленный же, презирающий рачение о сыне своем не понимает, что от него зависеть может как счастие, так и честь всего его семейства. Ты препоручил сына твоего рабу для воспитания, говорил древний мудрец5 отцу богатому и скупому: хорошо делаешь! Ибо вместо одного, ты будешь иметь двух рабов.

Итак, когда мужеское воспитание почти повсемественно пренебрежено, то воспитание женщин, долженствующих

быть супругами, матерями, кажется совершенно забыто. Музыка, танцование, шитье — вот обыкновенно почти вся наука, преподаваемая младым девицам, долженствующим некогда управлять семействами. Вот те совершенства, те качества, которые требуются от того пола, от которого «зависит благополучие наше! Мать думает, что она много делает, когда мучит дочь свою безделицами, долженствующими быть для самой ее предметом пренебрежения и дочери внушить такое ж о них понятие. Но сии мелочи представляются столь важными для большой части матерей, что учиняются повседневно неисчерпаемым источником негодований, гнева, а для дочерей — источником слез и отчаяния. Вместо того чтоб обратить сердца их к добродетели, вместо того чтобы заставить их познать должности, которые им некогда исполнять до̀лжно, вместо того чтоб украсить разум познаниями, удобными освободить их от скуки, в продолжение их жизни более, нежели мущин, обременяющей, воспитание их, кажется, печется о том только, чтобы дать им совершенное понятие о нарядах, тщеславии, о модах, о собраниях, балах и театрах, не думая вовсе о внутренних украшениях разума. Преподают уроки волокитства, приучают их к владычеству, которое они в совершенные лета обыкновенно распространяют, наставляют правилам, как можно возбуждать страсти, вместо того чтоб они совершенное от них имели отвращение.

Не должно удивляться, естьли видишь женщин, возрощенных иногда в таковых правилах, что не имеют они нужных качеств, споспешествующих общему и частному благополучию, и не знающих и самим себе доставить постоянное счастие.

Не надобно удивляться, видя их впадающих тогда в сети, волокитством поставляемые, находя их бессильными, дабы посредством душевных качеств остановить своих обожателей, которых красота их на несколько минут обольстила. Девица, которой воспитание ничего лучше не представило, как искусство прельщения, не замедлит показать сего на опыте, когда почувствует, что она свободна; вот следствие хитростей и беспорядков между супругами, вот следствие женского развращения,

излишество коего влечет обыкновенно к разорительным забавам и к удовольствиям преступным; от сего-то раждается та пустота разума, что естьли красота их уже увяла, то учиняет их бесполезными, несносными в обществе, беспокойными и заставляет их или в пронырствах, или в мрачном набожничестве искать своего утешения от скуки, их пожирающей.

Сие очевидно, что жалостное воспитание, женщинам преподаваемое, производит их слабости, неосторожности, легкомыслие и беспорядки в обществе, которые, учиняя их несносными себе и досадными, оканчиваются наказаниями, собственными их слабостями навлекаемыми. Родители, быв без всякого расположения, не думают порядочно научать сии чувствительные существа, не стараются вооружить их против опасностей их собственного сердца, не помышляют вдохнуть в них твердость и добродетель, можно сказать, что они опасаются, чтобы возвышение разума и сердца нe отняло чего от приятностей тела. Они не видят сего, что просвещенный разум придает красоте более величества и что добродетель учиняет сию красоту более любезною и занимает место ее, когда она существовать уже не будет. Как скороувядающие цветы, женщины сотворены нравиться только на некоторое время. Следовательно, не должно ли стараться учинить сие почитание вечным, которое им в рассуждении красоты их оказывают? Сколько красота имеет прелестей, когда она сопровождается стыдливостию, дарованиями, благоразумием, добродетелями! Женщина благообразная и добродетельная есть зрелище самое восхитительнейшее, какое только природа представить может взорам нашим.

Пол прелестнейший, пол, созданный для распространения сладости и удовольствия в жизни, да не отвратится просвещать разум свой, ибо нужные познания не повредят их приятностей. Да потщатся более всего приготовить сердце свое, природою ко всем гражданским добродетелям расположенное. Да будет сие единственное средство, которым они навсегда будут нравиться; сим получат они лестнейшее владычество, нежели то, которое, раждаясь от их прелестей, мгновенно исчезает; сим остановят они свои чувствования и возбудят их, когда

закон того востребует, обратят к себе почитание самое чистосердечное, самое твердое, самое желаемое, и не то, которое рассыпают обманщики, ищущие только воспользоваться слабостию их и легковерием; они будут почтены, отличены во всю свою жизнь, в престарелости и в уединении найдут в своих усовершенствованиях утешение; они насладятся общим уважением, искренностию, предпочитаемою шумным увеселениям и сим ничего не значущим забавам, ничего более не производящим, как мгновенное удовольствие и скуку беспрерывную.

Всяк, достойно о сем предмете рассуждающий, признается, что примеры, предъявленные римскими и лакедемонскими женами, могут убедить нас к признанию, что женщины, направляемые воспитанием более мужественным, удобосклонны к восприятию величия душевного, патриотизма, восторгов славы, твердости, бодрости — одним словом, великодушных страстей, заставляющих стыдиться сих преданных неге и роскошью изможденных мущин.

Не можно никоим образом сомневаться, что поведение женщин имеет влияние самое чувствительнейшее на нравы мущин. Следовательно, все заставляет нас признать, что доброе воспитание, данное самой любезнейшей половине человеческого рода, произведет удивительную перемену в другой. И каким образом сего и прочих гражданских добродетелей достигнуть можно, как не воспитанием учрежденным?* Итак, когда видим, что и в недрах самых лучших семейств совершенное воспитание бывает редко, требуя многих вспомогательных оному от природы, от знания и обстоятельств действий;

когда человек, одаренный всеми добродетелями, редкими качествами, характера приятного и кроткого, неутомимой твердости, глубокого знания о человеке и о раскрытии его разума, единственно занимающийся направлением своего воспитанника, не дающий почувствовать ему, что он им руководствует; когда, говорю, сей человек, невзирая на столько способствующих ему средств, имеет еще нужду, чтобы воспитанник его был счастливого от природы расположения, чтобы родители и окружающие его имели нравственный характер; когда один злой или глупой служитель при мгновенном приближении может опровергнуть попечения многих лет; когда во все продолжение времени он, так сказать, не должен делать ничего, что бы не было или приготовлено, или к пользе употреблено в действо к усовершенствованию воспитывающегося; когда деяния, а не слова; когда пример больше, нежели наставления, опыт вместо правила должны быть образованием человека; когда должность и поведение наставника так должны быть сокрыты от взора воспитывающегося, чтобы он не приметил, что его обучают, но что наставник при нем как сотоварищ, как поверенной, как друг; когда дитя любопытством вестися должно к познанию, свободою к трудам, забавами к упражнению; когда даже в многочисленном обществе так мало находится людей, кои могли бы в настоящем их состоянии дать приличное детям воспитание, и когда, словом сказать, делают оное претрудным рассеянность и склонность к забавам, отвлечения, от тщеславия и гордости происходящие, должности гражданские, предрассудки и заблуждения, почти повсемственно распространившиеся и существенно воспитанию противуборствующие, чрезмерная любовь родителей к детям своим, неуместная бережливость в рассуждении здоровья, мелочное угождение предлагать им всякие услуги, даже и в то время, когда они вовсе нужды не имеют, излишние попечения, производящие в детях некоторое малодушие, некую душевную слабость, удобные истребить всякой род бодрости, чувствия собственных сил своих, неважные отличности, малые и ничего не значащие выгоды, вовлекающие наставника в самые трудные обязанности, которые чтобы хорошо

исполнить, потребно пространное знание, просвещениё и совершенство характера, наконец, развращение нравов, противу коих законы и беспрестанно бывают в борьбе, — все сии препятствия, недостатки не явно ли возвещают, сколь мало можно получить выгод от воспитания домашнего и скольких еще останется неудобств от него опасаться. Вот как частное воспитание способствует мало к произведению отменитых членов общества!

И наконец, обращаясь на все состояния, увидишь, как в простом народе разные причины противоборствуют должному направлению нравов. Бедность и невежество, смерть родителей, нерадение отцов, нужда исправлять свои работы, множество разных других упражнений сих разрядов граждан, трудами только своими имеющих пропитание и которые, лишены быв, так сказать, рассуждения, не имеют ни малейшего понятия ни о добродетели, ни об отечестве, ни о нравах, иногда развращенные примерами господ своих, нередко размученные изнурениями, они становятся злыми и вовсе не способными вдохнуть детям своим чувствования честные.

Естьли сии рассуждения довольно доказательны о слабости частных воспитаний, то сколько сказать можно в пользу воспитания общественного и сколь оно действительно предпочтительнее первого, невзирая на неизбежные несовершенства и его сопровождающие!

О воспитании общественном

«Законы воспитания, — говорит Монтеский, — суть первые приемлемые впечатления; и поелику они приуготовляют нас к гражданской жизни, то каждое семейство должно быть управляемо по правилам великого семейства, все в себе заключающего». Следственно, необходимо нужно, чтобы во всяком государстве воспитание юношества было соглашено и совмещено с природою, с предначертанием и с правилами правительства.

Всякой род правительства имеет свое свойство, свой предмет и свое особенное основание. Его свойство

состоит в постановленном законоположении, имеющем целию известный предмет; его предмет есть та точка, к которой оно существенно привлекается; и его основание есть действующая пружина, предмет сей исполняющая. Из сего общего понятия о правительстве ясно означается, что его основание есть часть самая существеннейшая, которую, так сказать, можно назвать его душою, и есть самое начало, приводящее машину в движение, дающее ей жизнь и силу. Из чего непосредственно заключить и постановить за непременное правило должно, что сие начало, которое учреждает, одушевляет и укрепляет государственное тело, есть причина самая важнейшая, причина, коею учредители воспитания должны более всего заниматься, которая должна сильнейшим образом впечатлеться в разуме каждого члена общества.

Все правления, следуя Монтескию, могут подразумеваться под тремя видами, кои суть республиканское, деспотическое и монархическое. Республиканское — в котором государство управляется многими, где знатные и народ совокупно управляют, как было в Риме и как ныне в Голландии; деспотизм — где государь есть властитель беспредельный, имеющий право на жизнь и смерть своих подданных таким образом, что единая его воля составляет все законы, как в Турции; монархия или единоначалие — где один пользуется властию беспредельною, но управляя по законам постановленным и определенным, как в России, в Гишпании и проч.

Из всех сих правлений монархическое есть, без всякого сомнения, самое лучшее и самое совершенное, менее всех разным неудобствам подверженное; деспотическое есть несправедливое и мучительское; республиканское всегда близко к своему разрушению, где одного честолюбца довольно для опровержения оного. Римляне служат довольно достаточным к сему примером в лице Юлия Кесаря. И потому остается лучшим монархическое, где государь, наследуя государство, всегда занят сохранением того величества, какое имело оно у его предшественников; и хотя он имеет власть переменять законы, но делает сие для того, чтобы, когда

оные недостаточны, учинить их лучшими и совершенными, и совсем не для того, чтоб, уничтожая законы, понизить их и, сим воспользуясь, постановить власть беспредельную. Но какое бы правление ни было, надобно признаться, что естьли желать, чтоб оно было прочно и непоколебимо, то необходимо потребно, чтоб оно сообразовалось свойству и духу народа и которое всего бы менее порабощено было превратности непостоянства человеческого. Никакое другое не может лучше сообразить все сии преимущества, кроме монархического, где государь есть отец, а подданные его суть дети.

Вот самая необходимая для юношества наука, вот самый существеннейший пункт в системе предполагаемого воспитания! Особливо никому столь не нужно знать постановления государства своего, как юношеству благородному, а паче к военному состоянию определенному, ибо, чувствуя доброту законов, оно тем с большим рвением защищать как их, так и отечество стараться будет.

Читая историю, дух природного любопытства заставляет нас с нетерпеливою стремительностию обратиться на всеобщие происшествия, от которых душа наша погружается в удовольствие и в отвращение, в радость и отчаяние, взирая, как изменения великих государств или свойство и участи начальствующих действователей на позорище мира сего в нас могут сделать впечатление. Когда рассматриваем, каким образом великие государства восходили до самой высочайшей точки величества своего, как исчезали под собственными своими развалинами, как благоденствовали внутренними учреждениями, как вспомоществовали соседям, их окружающим, как были жертвою междуусобных враждований, повергающих их в бездну злополучий, или, наконец, как стремились они к отъятию прав человечества, следуя вдохновению правительства, под которым они находились, — словом, когда снесем все сии обстоятельства, когда разберем действия и их причины, когда сообразим все пути добродетели и порока, познаем постепенное их на каждого особо влияние и всех вообще на все государственное тело, — тогда уравнение сие откроет нам, что все предприятия, деяния и происшествия в истории,

зрению нашему представляющиеся, все многоразличные обычаи, постановления, как гражданские, так и духовные, разные системы государственные и касающиеся до нравов, самое состояние государств, их начало, их узаконения, их величество, колеблемость и самое разрушение до́лжно приписать естеству и силе воспитания. Оно небольшую Афинскую область возвело на самую удивительную степень величества и славы; оно сохранило удивительную крепость и суровую дисциплину Спарты в продолжение семисот лет и Рим заставило почитать дивом всего света. Но небрежением воспитания мудрость, добродетель, храбрость и могущество Афин, Спарты и Рима остались известны только по истории.

Сии понятия о правительствах не ясно ли убеждают нас, что сие воспитание производит общественные постановления и что оно есть оных следствие. Оно произращает нравы, учреждает могущество, должную деятельность, благополучие народа; оно соглашает начальствующих с повинующимися, страсти примиряет с законами, веления с природою. Когда народное спокойствие утверждается на благонравии, воспитанием внушаемом, тогда основание его будет прочно и незыблемо; но естьли воспитание не образует юношества, тогда, без сомнения, развращены нравы, тогда увидите человека, лишенного прав своих, собственность, похищаему алчною

и все поглощающею жадностию и корыстолюбием, бессильного, гордынею подавляемого, и самую невинность, наглостию и силою угнетаемую.

У древних общественное воспитание было одинаковое для всякого члена общества. Сын воина, генерала, священнослужителя, судии, последнего класса гражданина и начальника народного были воспитываемы, питаемы и одеты одинаким образом. Едва младенец достигал шестого года возраста, как отечество и[с]требовало его от родителей, которые с охотой оному поверяли. В нынешние времена невозможно, чтобы всякий разряд общества воспитываем был одинаким образом. Воспитание может быть повсемственное, но не одинаково, общественное, но не единственно. Довольно, естьли крестьянину, ремесленнику и проч., не смешивая их состояний, нравоучение предпишет исполнять постоянно должности, приличные их званию; наставит быть всякого справедливым, научит соглашать пользы свои с пользами другого, вспомоществовать взаимными пособиями, сохранять обоюдную любовь с ближними, отвратит от ненавидения, яко порока, уничтожающего общественное согласие, поелику всякое общество есть взаимное соглашение, которого твердость зависит от частей, оное составляющих. Наставление, самое для людей важнейшее, принимаемое как в частности, так и в общем составе, состоять должно в том, чтобы заставить каждого почувствовать, что разделенными пользами не можно споспешествовать к составлению продолжительного благополучия, что оно есть следствие взаимных содействий каждого и всех вообще на все целое. Следственно, люди хотя не могут получить одинакового воспитания, то по крайней мере можно образовать их вообще и обратить умы их к известным предметам, дать известную степень одинакости в страстях народа и его направлениях. Нет двух человек, совершенно один с другим сходствующих, смотря как на сложение тела, так и на способности разума; однако находится общее сходство как в поступях, так и во мнениях всех людей вообще. Например, два гишпанца не имеют сходствий между собою, но во всей нации приметишь важность, угрюмость, суеверие, нерадивость к трудам.

В Лакедемоне6 воспитание не только что было чрезвычайно, но превращало некоторым образом природу человеческую, возбуждая все ее действия. Спартанец, исключенный из совета 300 членов, восхищается, что отечество его имеет 300 человек более, нежели он, достойных доверенности оного; юноша, распростертый пред жертвенником Дианы, умирает под ударами, не произнося ни единого слова, не показывая ни единого знака скорби и неудовольствия; молодой человек в предназначенном сражении охотнее соглашается умереть, нежели остаться побежденным; жена приносит жертвоприношения за то, что муж ее предал живот свой, спасая отечество; и матери почитают своим благополучием, что сыны их пали на Левктрианском сражении7, в то время как другие оплакивают живых, но побежденными возвратившихся.

Преходя потом от воспитания спартанского к нравам римлян, увидим, сколько сии нравы способствовали в продолжение столь долгого времени врачеванием своим недостаткам законов, постановлениям, богослужению и сколько даже награждали погрешности оных. Видим, с одной стороны, как излишество власти родительской умерялося кротостию ее употребления; зрятся совмещенными свобода разводов и бесчисленность супружеств, в продолжение многих веков беспрестанно совершавшихся, страшное бесчеловечие наказательных законов и отческое сострадание о жизни гражданина, частые беспокойства, но не происходящие никогда возмущения, правила утеснения в системе правительства и непоколебимые основания свободы в деяниях частных граждан, непомерная гордость сената и чрезвычайное воздержание в сенаторах, ненависть народа к сенату и снисхождение сената к распрям народным, омерзение к монархии и удивительная доверенность к

беспредельной власти диктатора. Мы видим, как нравы торжествовали над самым даже суеверием. Тщетно нисходит порок под видом почитаемого божества для восприятия между людей своего пристанища: нравы изгоняют его с негодованием. Видим добродетель, чтимую Лукрециею8 в то время, когда торжествуют распутства Юпитера, когда непорочная весталка боготворит бесстыдную Венеру.

Сам опыт показывает слабость законов без нравов. Когда общество развращено, врачевания, прилагаемые распутству народа, учиняются обильным источником пущего развращения. Ценсура, определенная для назирания над нравами, претворяется тогда в страшную инквизицию, в орудие притеснения и мстительности, посредством коих несколько человек открытым лицом нападают на безопасность общественную. Ценсура сия вместо того, чтоб истребить растление нравов, воздерживает его и распространяет. Возлагает постыдную лихву на общественное развращение, на распутную жизнь, на самые даже преступления. Вместо того чтобы воздерживать души от низкости и измены, они исполняют общество подлыми доносителями, гнусными наемниками, отваживающимися покровительствовать пороку и предавать гонению добродетель, их презирающую. В таком обществе увидишь самую даже веру неисчерпаемым источником пороков и преступлений. Там святилище бога истины преображено в торжище, где нечестивый осмеливается покупать очищение грехов своих на счет бедного удела, отъятого им у сирого и вдовицы, мысля сею жертвою приобрести спокойствие невинности и истребить угрызения порока.

Естьли воспитание в Спарте, нравы без воспитания в Риме, иногда общественное научение без воспитания и нравов имели великое преимущество, то каких успехов, каких действий ожидать можно тогда, когда все сии совокупленные силы вместе были бы направлены на предмет общественного блага!

Естьли Ликург силою воспитания мог образовать народ, воинственный до безумия, народ, которого ни несчастие,

ни сила, ни отважность не колебали; когда воспитание в сей Спарте могло в женщин влиять величие души и удивительную силу воображения, то для чего нельзя возродить в них теми же средствами чувствия столь же высокие и великодушные, учиняющие их более полезными своему отечеству, более приятными их супругам и более уважаемыми от чад своих? Когда воспитание противуестественное могло производить над людьми столь сильное могущество, для чего же воспитание, которое, вспомоществуя природе, способствуя к раскрытию оной, не имело таковой же власти?

Естьли добродетель царствовала в Риме в недре гражданского несогласия и посторонней войны, между беспрестанною борьбою высокомерия и вольности, патрициев и народа, сената и трибунов, под законами непостоянными и правлением переменным, где вера без нравоучения и богослужение было развратное, — то не может ли она являться во всем блеске в недре тишины и спокойствия, в правлении постоянном и благоустроенном, тут, где вера старается возвысить нравы и способствуют спокойствию законов.

Естьли рассудок, толикократно удерживаемый, гонимый, исступлением и силою попранный, невзирая на толикие препятствия, произвел удивительные перемены в Европе, то чего не можно ожидать от него, когда он ободрен и защищен будет правосудием, когда «законоисполнители призовут его на помощь, да придаст он святость их решениям?

Естьли степени просвещения нашего снабдили нас, так сказать, силою преодоления над самою природою и заставили ее действовать по желаниям нашим; естьли могущественная человеческая рука может измерять обширное пространство воздуха, управляет громы, укрощает ветры и воды, растениям и животным дает новые невидимые силы, созидая, так сказать, как в тех, так и в других новые роды, образует новыя влаги; естьли, словом, разум человеку дал столь сильное владычество в физическом, мире, — то для чего ж не можно надеяться получить господствования в мире нравственном? Естьли бы направить шествие разума человеческого и отвратить его от тщетных упражнений, обратя его

совершенно к предметам, пользы общественные составляющим, то таковое над миром нравственным препобеждение соделалося бы причиною непременности как счастия, так и добродетелей общественных и столько явилось бы преимущественно, что не стали бы более оное почитать невозможным привидением. Общественное воспитание может только произвести все сии пользы!

Так, действительно, воспитание общественное есть единое только средство к восстановлению всего того, что относится к истинному просвещению, к восстановлению в совершенстве всех выгод, всех добродетелей, каковые общество иметь должно. Там люди познают, в чем состоит сие общество и какие суть его обязательства, чего, в частности, многих воспитаний приобрести не можно. Тут истребится причина общественного расслабления, от несогласия и разделения проистекающая. Привычка от самого детства жить вместе в таких летах, в которых побудительные причины к разделению редки, скоры и удобопреходящи, укрепит общее соединение, приобучит граждан взирать друг на друга как на части одного тела, как на детей одного отца, как на членов одного семейства. Неравенство состояний и имений, поставленных на одной черте, истребит несчастные свои действия, произведет связь, непосредственно всех наровне поставляющую, и глас могущественный, глас природы, возвещающий и напоминающий человеку беспрестанно об оной, обретет граждан, всегда к тому расположенных. Дети не будут оставлены сему скучному уединению, учиняющему душу их пусту и характер дикообразным; общество их собратий даст заблаговременно сию нужную силу, в течение жизни их столь необходимую. Приучаясь чувствовать нужду в равных себе, во взаимных забавах, летам их свойственных, они привыкнут быть внимательными и благодарными; и сия беспрестанная мена их усердных друг к другу услуг возродит в душе их нежную любовь к обществу и чувствованию взаимные между людей зависимости. Они научатся подвергать волю свою воле других, быть кроткими, прилежными, чувствительными, благодетельными, ненавидящими упрямство, презирающими исступление гнева и

научатся ограничивать пределы естественного побуждения к свободе. Тут соревнование откроет дарования, ибо награждения воздадутся за отличные достоинства, чего в домашнем воспитании никак произвести не можно.

Но сколько общественное воспитание ни должно быть неисключительно для всякого члена общества, но нельзя, однако, не поверять детей воспитанию частному семействам знатным и вместе добродетельным, людям испытанным и честным, где отец относительно чад должен быть владыка, судия, законодатель и в сии ограждения законы уже не вступают. Там отец семейства, быв добрым гражданином, окончив подъятые в пользу отечества своего труды, окруженный младыми леторасльми9, естьли отдохновение свое полагает в приготовлении на служение государству по себе преемников, с честию и славою заменить его долженствующих; естьли его правила, наставления, а что более пример действуют живо над сердцами его чад; естьли он вливает в них свой дух да отечество его приобретает новых сподвижников, во всем ему подобных; естьли из сего училища, в котором ничто не убивает духа, не отнимает способностей, не устремляет ко вредным страстям, не теряет времени, посвященного попеременно трудам и учению; из сего училища, говорю, естьли явятся юноши здравые, благорассудительные, с совестию и верою соглашенные и в продолжение бдительнаго воспитания предохранены от всех бедствий, с молодостию их сопряженных; когда под надзиранием сих родителей слабые силы тела укрепятся, душа, облекшись в велелепие, восприимет величество и человек явится на позорище мира сего знаменитым предметом, внимание всех на себя обращающим; когда сим первым основанием приобретается сильное сложение тела, твердость духа; когда утвержденный в правилах добродетели и чуждый всякой неблагопристойности расположится любовию и искренностию к ближнему и составит приятнейшее для сердца своего упражнение; когда возымеет необманчивое понятие о достоинствах, о счастии, взирая на оные не по титлам и не по богатству, но по их сущности; когда от юности с презрением посмеется превозносящейся гордыне и, не поколеблясь, пребудет во всю свою

жизнь в трудах и подвигах чести неутомим, невзирая ни на какие опасности, предприимчив, смел, готов на все отважиться, куда честь, должность, отечество его призывает; когда, словом сказать, юноша, наученный повиноваться родителям, научится иметь повиновение к начальству и приобретет от союза семейственного, любви братской любовь к союзу гражданскому, любовь к отечеству; когда домашнее согласие родит тишину и согласие общественное; наконец, когда все жертвы, творимые в пользу дома, посвятит общей пользе своих сограждан — тогда, без всякого сомнения, полагаться можно на воспитание частное; но, по многоразличным и сказанным уже обстоятельствам, таковые бывают редки, и потому нужно для соблюдения единообразия наставлений оставлять малейшую часть граждан воспитанию семейственному или частному.

Таким образом, проходя все виды частного и общественного воспитания, разумея все вообще состояния, обратимся теперь к воспитанию благородного юношества, а особливо предназначаемого к состоянию военному. Но чтобы порядочно войти в нужные части оного, разсмотрим, что такое есть благородство и какие его в рассуждении государя и общества обязанности.

О благородстве

Благородством именуется между нами отличность, обыкновенно воздаваемая происшедшим от показавших великие услуги отечеству, и государи в знак благодарности к оным сим отличают их от прочих, то есть изъявляют им противу других более уважения

В другом случае государь, почитая личное достоинство гражданина или воина, дает право дворянства в том расположении, что получающий продолжит те отличительные способности и добродетели, учинившиеся причиною его возвышения. Вследствие чего возвещает об нем: «Что такой-то, служа с пользою отечеству своему, отличается от прочих сограждан отменитою степению почести и имеет за то основательные причины требовать от них благодарности. Что естьли поведение его будет соответствовать сим намерениям, то общество для собственной пользы своей должно оказывать особливое ему уважение».

Но естьли владеющие обществами законом постановили, чтобы предавалося в наследие титло благородства происходящим от людей, славными делами отличившихся, то сие не иначе как в том намерении, что благородные, имея преимущественные выгоды, могут получить лучшее от родителей своих воспитание, приобрести правила чести, великодушные чувствования, разум и сердце, тщательно приуготованные. Из сего не явственно ли следует, что благородные, получающие столь малою ценою сие великое преимущество, должны восчувствовать, сколько обязаны они показать преданности отечеству, чтобы заслужить по достоинству толико знаменитое наследие. Что отличность сия не в ином намерении учинилась наследственною, как чтобы тем оживить их в юности еще сущих и заставить последовать примеру своих предков, чтобы соблюдали они те же правила, какие соблюдаемы были их родителями, то есть защищали бы мужественно свое отечество, беспрестанно старалися бы приобретать таковые же способности, какими те себя ознаменовали, и поддерживали бы память их мудростию, мужеством и заслугами превосходными, ибо благородство от того, кто обладает оным, требует большей привязанности к своему отечеству, нежели от прочих, потому что, чем более он от него получает, тем более должен оказывать к оному ревности и усердия. И кому ж более в отечестве принимать участия, как не благородному? Ибо имущества дворянина в недрах оного заключаются, для которого отличности и почести изобретены.

Но большею частию благородные не стараются подражать предкам своим в добродетелях, и чего ж можно ожидать от такового благородства? Единого развращения! Нередко увидишь дворянина, влачащего жизнь свою в деревнях, не оказывающего ни малейшей заслуги государству и ко вреду трудолюбивого гражданина и храброго воина кичащагося своим преимуществом, ищущего происками своими себе отличия, уважения, почтительных титл за то, что и дела, и происхождение его покрыты неизвестностию. Не вправе ли таковому благородному каждый гражданин говорить: «Когда ты получил от предков своих выгоды и права благородства, но подражать им не стараешься, недостоин сего звания и наследствовать оное не заслуживаешь, ибо забыл ты благотворное обладателей намерение, что дано тебе преимущество предков твоих во уповании, что ты явишь себя им подобным. Тогда действительно уличить такового можно, что заслуги суть способность личная, в потомков при рождении не преселяющаяся; тогда ему сказать можно, что лучше бы тебя в то время почтить правом сим, когда бы ты заслужил его сам, что послужило бы и другому, подобному тебе, поощрением и вернейшим средством к истреблению невежественного твоего хвастовства, гордиться храбрыми делами дедов твоих, которым ты последовать не старался». Почтение и цена человека, говорил Монтань, заключаются в его сердце и расположении. Вот истинная его честь!

Многие благородные, основываясь на предрассудках π тщеславии, мыслят, что бытие их существенно превосходит прочих сограждан и что вещество, из коего они сотворены, есть другого рода противу прочих. «Благородные, — говорит Николь, — ослеплены даже до того собою, что мыслят о себе, что благородство их есть характир, им природный». Другой моралист сказал: «Что естьли порядочно рассмотреть благородство, оно не что иное есть, как дар нечаянного случая, достоинство другого». И естьли что в самом деле страннее сего, как славиться тем, что не есть собственное? Однако те, кои ничего, кроме сего, не имеют, говорят об нем не преставая; но вся слава в гробницах их отцов. К чему служит слепому [то], что отец его имел хорошее зрение?

Вести род свой от того, кто с похвалою служил обществу, — значит быть обязану ему последовать.

Истинное благородство, говорит Ювенал, есть сама добродетель. И потому благородный без достоинства и дарований, благородный низкий и ползающий, благородный, уничижившийся своими долгами, распутствами, — словом, благородный без добродетели есть совершенное противуречие сему имени. Тот только благороден, кто служит с пользою своему отечеству; благородный тогда только достоин почитания, когда он благородно поступает. Он не заслуживает отличия от толпы народной, когда его добродетели породе его не уподобляются.

Катилина, происходивший от древней римской фамилии, имел смелость упрекать Цицерона неизвестностию его происхождения. «Я признаюсь, — отвечал консул, — что имя мое начинается мною, но ты бойся, чтобы твое тобой не окончилось».

Всем таковым благородным сограждане их опять сказать могут: «Естьли вы действительно происходите от крови сих великодушных воинов, некогда посвящавших себя отечеству, то докажите ваше происхождение деяниями благородными и таким образом заставьте нас о вас мыслить, как мыслили мы о ваших предках. Естьли вы происходите от благодетелей отцов наших, не обходитеся с порождениями их с пренебрежительною высокомерностию. Естьли вы хотите быть уважены, заслужите сие вашими добродеяниями, непременною привязанностию к священным законам чести. Естьли вы отличенные члены общества, не учиняйтеся сообщниками злых, которые, руками вашими сокруша все, уничтожат наконец и ваши преимущества, приведут вас в состояние простолюдимов, которых вы имели бесчеловечие или, так сказать, глупость сами пренебрегать».

Истинное правило нравоучения предписывает благородным, определившим себя к оружию, людям знатным и на вышние степени возведенным отличать себя едиными добродетелями и познаниями, приличествующими их званию. Оно запрещает им предаваться поведению низкому или порокам, могущим уподобить их самой презрительной подлости, поелику благородство означать должно величие души, хотение твердое и постоянное

блюсти священные права пекущегося об нем и награждающего его государя и отечества. И рассматриваемый каждый из них в особливости должен усовершенствовать разум свой изучениями мудрыми и необходимыми, быть примером чистоты нравов, воздержания, правосудия, общего доброхотства. Словом, учреждения порядка и разделения блага на всех его окружающих. Сие суть непременные благородных правила, без которых ни они, ни общество, плодов себе от них ожидающее, счастливо существовать не могут и как государю, которому служат, так и тем, над коими имеют власть, вредными учинятся. В сем состоит истинное благородство, и таким образом благородное юношество в учрежденных к вящшему образованию училищах должно быть приуготовляемо! И естьли по предначертанию сему воспитание их окончено, тогда можно будет ожидать, что молодой человек изъявит все то, чем с честию и славою показаться можно в действии; тогда с прилежностию останется рассмотреть, к каким он общественным должностям — в достоинстве ли гражданина или воина — употреблен быть может.

О воспитании военном относительно благородного юношества

Известно, что война всем народам учинилась необходимою и род человеческий должен неисключительно нести иго ее и переносить тягость, вследствие чего каждое государство имеет войска, и искусство военное, учинясь непременным, потолику стало во уважение, поколику содержит добрый порядок и способствует общественному спокойствию. [Так как] человек военный потолику отличен, поколику тщится исправить должности, кои его состояние ему определило, то, чтоб поставить молодого человека на стезю сего превосходного достоинства, чтоб дать уразуметь ему о его обязанности в чине воина, нужно, чтоб воспитание поставило непременным долгом научить детей повиновению яко первой добродетели военной. Чтоб воспитающиеся в рассуждении искусства военного имели сие главнейшим правилом, что, кто умеет повиноваться, тот умеет

повелевать. Вследствие чего надобно, чтоб молодые люди учились тут дисциплине таким образом, как бы имеют дело с неприятелем; чтоб училище сие представляло небольшую армию; что повиновение долженствует быть первейшим основанием, чтоб воспитание руководствовало их по самой точнейшей строгости и во всей той важности, какой требует наука военная. «Вообще их обучать надобно тому, что офицеру и генералу знать принадлежит, как войну вести, как предводительствовать армиею».

Сие воспитание должно внушить им твердость и величие душевное, приучить их от самых нежных лет взирать на смерть с бесстрастием; и чтоб возродить в них сию великодушную добродетель, должно посеять в разуме их чувство чести, любовь к отечеству, желание приобрести уважение от сограждан своих, страх потерять оное чрез поведение презрительное или нерадивое. Оно, покоряя волю детей, их склонности, привычки рассудку, должно предупредить пустую гордость породы, величающейся родословною своих предков и уверяющей благородных, что кровь их чище прочих сограждан. Воспитание должно постановить пределы запальчивости их, со временем в зверство превратиться могущей, чувствительностию к человечеству, даже среди сражений сопровождать их долженствующею. И в сих летах, кои удобны принимать всякие впечатления, до́лжно дать почувствовать им все должности, заключающиеся в отношении прочих с ними в обществе живущих, каким они обязаны почтением к оказавшим им благодеяние, как обходиться с великими и малыми, с богатыми и бедными, с друзьями и неприятелями; отвратить их от праздности яко начала всякого зла и пороков; приучать к опрятности, чистоте, умеренности и поведению, в общежитии необходимому. И наконец, как бы многочисленны ни были по многоразличию случаев и обстоятельств отношения, сие воспитание попечительно да наставит, что до́лжно им быть справедливыми и благодетельными ко всему роду человеческому, что несчастие, кому-нибудь учиненное, может

обратиться на их самих, несправедливость, товарищу оказанная, взаимно отплатится. Естьли кто ударит кого, уверить до́лжно, что и тот взаимным образом отвечать ему может. Словом, приучить, чтоб они обходилися с другими таким образом, как бы с собою желали, и не делали бы того, чего себе не хотят. Естьли возгордится кто своими дарованиями или успехами, да тщательно таковой усмирится и дастся почувствовать, что слуга и даже самой малейший человек заслуживает уважения, как сотворенный им подобно.

Из сего видно, что, обучая молодых людей наукам, до́лжно их научать добродетели, ибо мало еще имеет тот знания, кто выучил иностранные языки, мафематику, историю, географию и проч. Но когда не наставлен в науке нравоучения, уважения к самому себе, когда не тверд в расположениях чувств душевных, не расположен с патриотическим рвением исправлять общественные должности и сими приобретенными познаниями не устремлен к общему добру, — то государство от такового пользы получит мало. В человеке без страсти быть преданным своему отечеству, без любви к славе увидишь его в самого себя только заключенного, мыслящего единственно о себе одном, о собственной пользе, не заботясь нимало о пособиях, о жертвах отечеству, от него ожидаемых. Итак, потщимся поселить в юные разумы истинное просвещение, сердце и разум подвигнуть к добродетели и все душевные способности возбудить к патриотизму и любви ко славе. Таким образом, соглашая науки с добродетелями, приуготовим юношество к тому, чего желаем: характер его будет образован, знание их прочно и полезно.

О главном попечителе и наставниках

Но кому вверить до́лжно сохранение толиких правил, толикую важность в себе заключающих? Кто будут сии попечители общего блаженства, восстановители нравственности, которым поручить можно драгоценные залоги семейств, да учинятся истинными сынами отечества?

Сии суть, без сомнения, те, которых характер

составляют достоинства, знание сей должности, почтение от общества заслуженное, испытанная честность, правосудие, бескорыстность, добрые нравы и приверженность к благу общему. Сии-тο добродетели должны занимать столь важное и благородное главных попечителей место. От таковых только ожидать можно великой деятельности в наставлениях, утверждения истины во всей силе ее во мнениях каждого. Под руководством таковых только попечителей явятся те достойные наставники, которые будут в себе заключать все способности, все нужные качества, удобные для образования юношества. Они, зная, что все зависит от сих воспитателей, не иначе позволят вступить в знаменитое сие общество как по строжайшем испытании их знания, их нрава, склонностей, правил жизни. Они не допустят никакого гнусного наемника, ради пропитания и корысти должность сию восприять намеревающегося; и, имея назирание над воспитанием, тщательно награждая их по мере отличностей, без сомнения, вскоре произведут достойных занимать столь важные места наставников, кои, избираемы бывши посредством постановленных учреждений, не на одной воле их основанных, и направляемые законами, составят род почтенного сословия, которому без опасения поручать можно воспитание юношества, не заимствуя великого множества большею частию бесполезных иностранцев. Таким образом, и во всех местах, где общественное воспитание учреждено, естьли строго рассматривать, отличать и обеспечивать состояние стараться будут таковых, какие описаны, наставников, чрез что произведут между ими соревнование, желание пользоваться столь выгодным местом, толикими преимуществами, и, следственно, наверное, заключить можно, что составится благородное общество воспитателей, возвышенное превыше всех предрассудков, учинившееся совершенно способным к восприятию творческого дела. Они-тο соделают воспитание необманчивым, прочным и непоколебимым. Посредством таковых только воспитателей сей мудрый попечитель может привести в действие вышепредписанные правила и согласить направление законов с разумом юношества.

И [так] как воспитание не иначе основано быть может как на подражании, то мудрые учреждения, желая сотворить людей, ни о чем не должны пещися более, как о том, чтоб сколько можно лучшим образом направить шествие сих наставников, кои служить должны юношеству примером. И хотя сии люди не будут иметь совершенного сходства, многие далеко отойдут от образца, некоторые превзойдут оный, однако большая часть по крайней мере будет иметь общие черты подобия, и сии-тο черты сотворят характер общественный. Доведя наставников сих к сему предмету, общественный характер в них заключающему, можно ожидать, что родятся в юношестве все добродетели, человека общественного составляющие.

Но какую выгоду может приобрести юношество от училищ общественных, когда не принимают за основание, что избрание превосходных наставников, распространение нравоучения, утверждение нравов составлять должны истинное воспитание и что сии суть только средства, кои способствовать могут к употреблению молодого человека с пользою; когда пренебрегаемо сие первейшее правило, что естьли хотеть, чтоб проистекло благо обществу от воспитываемого юношества, то воспитатели молодых людей должны быть люди с познаниями, имеющие нравы кроткие и поведение дознанное, украшенные всеми теми добродетелями, кои могут послужить примером воспитывающимся и учинить впечатление на все продолжение их жизни, поелику молодые люди ничему так скоро не последуют, как видимому поведению своих воспитателей, всегда с ними обращающихся**. Но иногда почитают, что сделано уже довольно, когда число их наполнено и когда учинена без разбору и испытания доверенность людям, ни малого

понятия о воспитании не имеющим; когда не следуют сим мудрым правилам Платона, что те только могут быть счастливы, кои добродетельными управляются. Воспитание своенравное, сопровождаемое педанством и пристрастиями, востревожит учащихся, отвратит от учения, смешает и помутит понятие о справедливости. Люди невоздержные, нетерпеливые, характера непостоянного не способны к воспитанию юношества.

Мы видим, что при самых лучших учреждениях воспитания, когда нет хороших наставников, ожидаемого успеха не последует. Ибо тот не вовсе еще способен к воспитанию, который кажется снабден нужными к оному сведениями, но когда не имеет сих существенных способностей: снисхождения, смешанного с твердостию, великого терпения, непорочного нраву, возвышенных чувств, истинного богопочтения и той степени разума, учиняющей его способным приноравливаться к слабостям детей и творящей его им другом; такового к должности толико важной употребить не должно. Имеющий же сии достоинства и склонен бывши к трудам, хотя бы был и необширного разума, получит тотчас потребное знание и учинит сколько достойных воспитанников, столько, без сомнения, и просвещенных граждан.

Взирая на воспитателей ученых и невежествующих, многознающих и непросвещенных, без сведения науки обхождения с детьми, вы увидите их с воспитанниками своими ведущих беспрестанную борьбу; неприлежанию, нерадивости, шалостям противополагающих позорные брани, жестокие выговоры, частые наказания, содержащих детей в беспрестанном детстве, учиняющем их невольниками, рабами и не допускающем познать причину, в училище их собравшую. Вы увидите таковых воспитателей, учащих не укрощать страсти, но

погашать, истреблять их до основания, взирая на них как на плачевный дар природы; и дети, находясь под таковым надзиранием, в беспрестанном принуждении, видя в наставниках своих лютых только властителей, употребляющих власть сию для их мучения, ведущих их к постыдному уничижению, принимают личину лицемерия, и вот следствие, что они в летах самой невинности и чистосердечия становятся обманщиками. Как

скоро удалились они от взора своего надзирателя, свергают с себя его принуждения и слепо попущаются неограниченным страстям своим, от которых прежде страх один удерживал. Естьли молодой воспитанник имел таковых наставников, естьли он вышел из училища, тогда увидите его торжествующего, получивши свободу от порабощения своенравию своих воспитателей и трудным школьной жизни обязанностям; и, не получа твердого правила, как показаться в обществе, к тому же, когда присоединится богатство и неуместная любовь родителей, — то он неминуемо потеряется и сам себя не познает. Отчего необходимо последует, что он будет, так сказать, истребляться в жизни нечувственной и рассеянной, отличность свою предположит в посрамительном шутовстве и буйности страстей. Воспитывающийся

естьли не будет понимать воспитание, им полученное, как сопровождение его к вышним достоинствам, естьли, выходя из училища, не употребляет праздного времени своего на изучение законов и правил правительства, естьли не будет иметь желания приобрести в совершенстве знание искусства военного — таковое воспитание тщетно будет и бесполезно, которое вместо того, чтоб сделать ему честь, а государству пользу, послужит только к тому, чтоб его унизить, учинить несчастливым, вредным и недостойным навсегда своего отечества. Тогда с Сенекою вопросить можно: какие суть сии плоды, которые мудрое воспитание обещевая, похитило великое число самонужнейшего времени и образовать было должно на все продолжение жизни?

Воспитание молодых людей требует, чтоб обходилися с ними с кротостию и хладнокровием, наставники их имели бы поведение твердое и непременяющееся.

Надобно, чтоб воспитывающиеся признавали сами заслуживаемое ими наказание, так равно и получаемое ими награждение; надобно, чтоб они видели справедливую причину строгости и снисхождения, ибо всякая оказанная суровость заставит признавать наставников своих за ненавистных тиранов, а в другом случае невместные оказываемые ласки примутся от них знаками слабости их смотрителей.

Хорошие наставники, имея твердое и беспристрастное поведение, могут заставить воспитанников своих себе последовать; поелику видя, что все творимое воспитателями есть честно и самая честь ими уважаема, всякие противные оной поступки презрены и нетерпимы, придет ли в воображение воспитывающимся, не имеющим никого пред глазами, кроме своих наставников, подражать кому-либо иному? Сим-то единым способом можно произвести в них чувствование чести и отвращение всего того, что чести недостойно. Сие-то заставит их действительно уважать воспитателей во время делаемых похвал за хорошие поступки и осуждения за худые; или, видя пред собою добродетельных и достойных наставников, захотят ли потерять к себе

их почтение, когда глубоко в сердцах их впечатлено, чтоб беспрестанно им последовать

И как известно, что все люди вообще, какого бы возраста ни были, равно управляемы бывают мнением, и не столько сущностию самого события поражается их воображение, как мнением об том человеке, который о каком-нибудь говорит действии; следуя сему правилу, знаменитый, покрытый ранами воин, украшенный торжественными знаками, может только говорить о мужестве и способностях военных. Судия почтенный и справедливый да провозглашает правосудие и уважение к законам; гражданин, лучшим образом служивший отечеству, да внушает чувствие любви и почтения к сей общей причине рождения каждого. И естьли, вообще

сказать, наставники сии будут избираемы не по случаю или прихотям, как обыкновенно почти в таковых случаях бывает, но по личным достоинствам; естьли исполнены они любовию к ближнему, общим доброжелательством ко всем людям, ко всему роду человеческому; естьли они ласковы, снисходительны, со всеми и между собою учтивы, благопристойны, добронравны, гневу и горячности не подвержены — то можно ожидать, что дети, видя подобные примеры, учинятся совершенными гражданами. И кто может после сего усумниться в превосходстве сих наставлений над наставлениями, преподаваемыми каким-нибудь тунеядцом? Кто усумнится, чтоб не произвели сии люди действия благие и спасительные?

Лета́ вступления в училище

Воспитать, научить дитя, открыть разум его — значит помогать делать ему испытания, сообщать те, которые приобрели сами, внушать понятия, мнения, самим себе составленные. Испытание превосходное или разум, более очищенный наставниками, есть следствие их примера и удобства отроческих лет, во время которых приемлемые впечатления учиняются неизгладимыми. Любовь к отечеству, уважение к начальству, почтение, отдаваемое ученым, и проч. основаны суть на опыте, извлеченном от сих предметов, внимание наше на себя обращавших.

Человек становится таковым, каков он есть, или действием собственных своих испытаний, или от других

оные получая; воспитание его образует. Из глыбы, способной только к чувствованию, из состава, едва оживленного, он при помощи образования становится; мало-помалу существом опытованным, истину познающим и, смотря по членосоставлению, каким первоначальная материя его определила, являющим впоследствии более или менее разума.

Во время детства человек утверждается в привычках добрых или злых, то есть в действиях полезных или вредных как для самого себя, так и для прочих.

Вначале младенец с великим трудом ходить научается, но по силе упражнений ног своих приобретает навык, удобно ходит, останавливается, когда путь ему преграждают. В самом нежном младенчестве человек произносит крик или невнятные звуки, но понемногу навыкающий язык выговаривает слова и потом научается в скорости их сообщать.

Следственно, в воспитании и в нравоучении понятия наши суть не что иное, как действие навыка. Естьли наставники сообщают питомцам своим познания истинные и естьли сии познания соглашены с опытом, то воспитанники получат понятия здравые и в привычках пристойных утвердятся; когда же познания их лживы, то состав, пиемый детями из чаши заблуждения, претворит их в злых и безрассудных.

Мнения людей не иное что значат, как соединение истинных или ложных понятий, учинившихся для них обыкновенными по силе повторения оных в их мозге. Естьли с детства приметится, что понятие о добродетели приложено к понятию безвредных удовольствий, к истинному счастию, к должному уважению и почитанию; естьли развратные примеры не опровергнули впоследствии сие счастливое соединение понятий, то можно твердо увериться, что дитя, наученное таким образом, соделается честным человеком, почтенным гражданином. Когда же от самой нежной младости человек, заимствуя от воспитателей своих понятия, будет счастие свое полагать в породе, в богатстве, в нарядах, то удивительно ли, что он сделается тщеславным, сребролюбивым, гордым?

Сам разум есть не иное что, как привычка судить о вещах здраво и вскорости разбирать, что соответственно или что противно нашему благосостоянию. То, что называется побуждение нравственное, есть способность с поспешностию и безостановочно судить о всем, взору нашему представляющемся. Сие побуждение, или скорость суждения, происходит от привычки, приобретенной частым употреблением. В физическом нашем состоянии мы устремлены побуждением нашим к предметам, кои в состоянии произвести удовольствие нашим чувствам; в нравоучении, напротив того, мы примечаем скорое чувствование почтения, удивления, любви к деяниям добродетельным и отвращение к бесчестным, которых уклонение от истинного правила мы познаем при первом на них взгляде.

Скорость, с каковою сие побуждение, или нравственное ощущение, производится в действо людьми просвещенными и добродетельными, заставила многих моралистов думать, что способность сия нераздельна от человека и при рождении им с собою приносимая; как в сущности оно не что иное есть, как плод рассуждения, привычки, научения показующего, как с выгодою до́лжно употреблять естественные наши расположения, внушающего чувствования, какие мы иметь должны. В нравоучении, так как и в художествах, вкус, или способность хорошо судить о изящностях произведений людей, есть искусство, приобретенное наукою, большей части людей, однако, вовсе не известное. Человек без учения, дикий, простолюдим, не имеет ни побуждения, ни нравственного вкуса, о которых мы говорим; он судит, вообще сказать, весьма худо; чернь одобряет иногда самые великие преступления героев и победителей и творящих самые наглые насилия, неправосудия провозглашает великими людьми. В нравоучении рассуждение и привычка научают нас здраво и поспешно судить и быстрым мгновением ока обнимать красоту и безобразие деяний человеческих. Человек, тогда только почитается умным и рассудительным, когда избирает истинные средства к доставлению себе своего счастия; он неблагоразумен, несмыслен, невежда, естьли берет противную сторону.

Удовольствия человека тогда не противоречат здравому рассуждению, естьли споспешествуют к доставлению ему благосостояния твердого, предпочитаемого наслаждениям преходящим. Действия в человеке навсегда суть рассудительны, естьли способствуют приобретению существенного блага, на вреде других не основанного. Человек, предводительствуемый разумом, не хочет, не желает, не творит иного, кроме истинно полезного; не теряет никогда из виду того, чем он себе и существам, живущим с ним в обществе, обязан. Вся жизнь общежительного существа должна быть сопровождаема беспрестанным как на себя, так и на прочих вниманием.

Сии рассуждения, равно как и прежде предложенные, заставляют нас восчувствовать всю важность доброго воспитания; оно единое может образовать существа разумные, силою навыка добродетельные, удобные соделать собственное свое счастие и споспешествовать благополучию других. Мнения, желания, страсти, пользы, понятия о добре и зле, о чести и бесчестии, о пороке и добродетели мы приобретаем сперва воспитанием, потом утверждаем оные обхождением. Естьли сии понятия верны, соглашены с опытом и рассудком, мы становимся существами рассудительными, честными, добродетельными; естьли же они лживы, естьли ум наш исполнен заблуждений и предрассудков, мы становимся нерассудительны, не способны ни к своему, ни к взаимному с прочими благосостоянию.

Следственно, во время детства истинное воспитание может положить твердое основание и прочность свою; и потому тщетный бы прилагали труд, естьли б желали утвердить в правилах воспитания такового, который вступил уже в юношеские или совершенные лета.

Дети должны вступать в училище от пяти до семи лет возраста. Но естьли возразят: для чего так рано начинать учение? Не можно ли преподавать оное лучше в летах более зрелых? То можно вопросить равно: какие ж будут те правила и можно ль дать предполагаемое направление, когда дети долее останутся в домашнем закоренении, усиливающем ложные правила? Не увидим ли их самих собою нечувствительно претворяющихся

в своенравных, лживых и опасных? Естьли скажут, что из детей, принимаемых и в зрелых уже летах, выходит довольное число благонравных, благовоспитанных и наученых, и из того заключат, что принятый метод предпочтительнее всякого нового введения, но сие заключение будет несправедливо, хотя многими и одобряемо. Таковые случайные успехи происходят не оттого, что метод установления хорош, но приписать до́лжно оные качествам и дарованиям воспитывающихся, что оные были бы еще знатнее, естьли б приняты были правила воспитания более верные и более сходные с природою как в рассуждения учения, так и принимания детей в означенные лета. Читатель может представить себе опыты, чинимые новейшими естествоиспытателями для познания силы растений. Он увидит, что почки груш, яблоней и проч. покрываются толстыми слоями воску, но растительная сила пробивается сквозь толстую сию обмазку; что почки крепкие, невзирая на препоны, развертываются и расцветают подобно тем, кои бывают оставлены природе, хотя несколько и позже, но почки слабые и худо образованные остаются навсегда под оболочкою. Вот изображение принятых правил и следствие, из оных проистекающее.

Мы видим большую часть детей, имеющих семь лет от рождения, потерявшихся уже в кривизнах заблуждения; видим детей, принимаемых в училище 10, 12, 14 лет и более, кои, не получивши воспитания при начале, не только с великим трудом исправляются, но и вовсе без исправления остаются, ибо пороки их учинился им привычкою. Многие из них, бывши развращены, возмущают беспрестанно учителей, а примерами своими и, что всего более, своими вредоносными советами портят безвозвратно большую часть своих сотоварищей. Мы прежде сказали, что человек от природы не имеет никакого решительного расположения ни к добродетели, ни к пороку; но воспитанием и учением открываются в нем начала добродетелей, и они-то направляют его к совершенству, тщательно истребляя начало порока. Когда ж воспитание юноши имело нерадивое и погрешительное смотрение, когда дана была

полная свобода его склонностям, принявшим глубокое впечатление и учинившимся как бы природными, тогда невозможно уже преодолеть оные. Сгиб, крепко на материи изобразившийся, никогда не изгладится, и материя прежнего виду своего не получит. И потому на что предаваться опасности, для чего не стараться направить юношество на стезю истины начиная с таких лет, когда можно оную учинить удобною и чистейшею, а особливо естьли она открываема будет учреждениями постоянными, путеводителем мудрым и просвещенным.

В прежних рассуждениях было говорено о воспитании домашнем, о невозможностях иметь оного, разве стекутся все к тому споспешествующие обстоятельства; о воспитании общественном, о его преимуществах над домашним и пользах, каковые отечество может от него ожидать, естьли оно применено к свойству и духу народному; о благородстве, о качествах оного, о вредном направлении большой части благородных к самомнению о своем происхождении; о правилах, каковыми им быть до́лжно и какие их обязанности в отношении к государю и обществу; о главных попечителях воспитания, о нужде иметь достойных надзирателей, наставников, какие свойства их, как их избирать и что без таковых надзирателей и наставников при самых совершенных учреждениях никакого успеху от воспитываемого юношества ожидать не можно; что естьли воспитание состоять будет в одних науках, к званию токмо каждого относящихся, то сие не есть воспитание, а собственно, так сказать, школьное учение; что истинное воспитание состоит в соединении сих наук с истинным просвещением, в направлении молодых людей к общему предмету любви отечества, в произведении нравственнаго и народнаго характера и, наконец, о летах вступления в училище. Теперь следует приступить к самым правилам нравственности, или той цели, которой мы хотим достигнуть; но прежде, нежели начнем исследовать средства, ведущие к нравственному воспитанию, определим

цель сию, да путь наш соделается чрез то удобным и надежным.

Общие понятия о нравственном воспитании граждан сего отделения

Какой есть или, лучше сказать, какой должен быть предмет нравственной части воспитания сего отделения? Вот что предлежит к разрешению.

Душа человеческая при рождении своем находится в таком же, так сказать, состоянии наготы, как и тело; она не имеет ни понятия, ни желаний; она ко всему беспристрастна, даже к нуждам своим. Способности чувствовать, мыслить, хотеть она имеет, но причины, разверзающие оные способности, находятся вне ее. Сии способности, сии силы не во всех равны, но все они во всяком человеке находятся. В то самое время, как рождается он на свет, они составляют часть его бытия. Дикий человек может одарен быть оными в вышшем степени, нежели человек просвещенный; но отсутствие сих внешних причин, необходимо нужное для открытия оных, заставляет их, так сказать, оставаться в бездействии и без движения в одном, тогда как стечение причин, соединяющихся для открытия их, в другом возбуждают всю деятельность. Невтон, может быть, был бы токмо неустрашимый стрелок, естьли бы родился между ирокойцами12, и самый лучший стрелок из прокойцев учинился бы Невтоном, когда бы находился в тех же обстоятельствах.

Неравенство, существующее между одним человеком и другим, не столько происходит от первоначального неравенства, находящегося между способностями чувствовать, мыслить, хотеть, сколько от разности причин, соединяющихся для открытия оных. Сии причины

суть те обстоятельства, в которых находится человек; и из сих обстоятельств те, кои происходят от воспитания, суть главные и, следственно, больше влияния на таковое открытие имеющие. Итак, предмет нравственного воспитания вообще состоит в том, чтобы приуготовить стечение обстоятельств, наиболее удобнейших к открытию сих способностей, соответственно назначению каждого человека и пользам общества, коего он член.

Цель сего отделения состоит в том, чтоб быть полезну обществу посредством приобретенных познаний искусства военного. Польза же общества состоит в том, чтобы найти в них в военное время неустрашимых защитников, а в мирное — рачительных граждан в усовершенствовании знания своего и должности, возбуждаемых страстями, удобными привести к добродетели, к уважению законов и к чувствованию отвращения к самомнению или гордости, к которым, кажется, как уже сказано было выше, сей разряд людей беспрестанно стремится.

Итак, предмет нравственного воспитания каждого человека сего отделения есть соделать стечение обстоятельств удобнейшим к открытию их способностей относительно к сему назначению и пользе общества. Определив предмет, постараемся рассмотреть средства.

О наставлениях и нравственных разговорах

Правило, столь хорошо сочинителем Емиля13 объясненное, но которое было бы несоответственно начертанию общественного воспитания, состоит в соединении наставления с действием и правила с опытом. Воспитание одного человека весьма различествует от воспитания многих. Частный наставник, всегда находящийся при своем воспитаннике, может по своей воле располагать успехами; он может даже пользоваться теми, кои случай представляет, — словом сказать, он может следовать сочинителю Емиля, поколику снабден просвещением, правилами наставления, постоянством. Но общественный наставник, хотя всеми сими качествами одаренный, может ли, следуя тою же стезею, надеяться получить таковой успех?

В плане, здесь начертаваемом, мы не обременим приставленных к воспитанию таковыми попечениями, поелику весьма трудно и невозможно найти в них толикого просвещения, какое по методу Емиля воспитателю потребно. Нельзя также требовать сего и от надзирателя нравственнаго, которому вверено общее смотрение за сею частью; ибо какие знания, добродетели и твердость в нем ни предположить, то все его попечения о воспитанниках своих не позволят ему действительно учинить то, в чем с великим трудом едва ли успеть можно при воспитании одного человека. Итак, мы принуждены

отказаться от метода, претворяющегося тотчас неверным и неудобоисполнительным, когда захотим простерть оный от воспитания частного к воспитанию общественному. Мы довольны будем и тем, естьли достигнем того, что, возможно, и не вмешаемся в план мысленных и невозможных совершенств.

Естьли невежество отцов и суеверие матерей вселяют в душу детей предрассудки и ложные правила нравственности и веры, естьли заблуждение и порок распространяются и увеличиваются больше от вредных наставлений,

во младенчестве получаемых, нежели от чего-либо другого, то для чего не можем мы основать и распространить силу истины и добродетели наставлениями, совершенно оным противными?

Для чего сим совокупным заблудениям, сим ложным правилам, которыми обременяют память детей, невозможно противуположить истинных правил правосудия, благотворительности и всех гражданских добродетелей?

Для чего вместо некоторых понятий, повергающих дух в порабощение, не можно употребить таких, кои творят его благородным и возвышенным? Для чего говорить с видом презрения ты червь земной, не говоря никогда, что человек есть царь природы, поколику почитает законы ее, и что соделется ненавистнейшим чудовищем, коль скоро учинится злым и подлым?

Словом сказать, для чего вместо сих разговоров, сих действий, сих примеров, разверзающих душу к восприятию опасных страстей и преступных чувствований, не можно другими разговорами, другими действиями, другими примерами обратить их к деяниям полезным и великодушным?

Человек родится в невежестве, но не в заблуждении. Когда он в состоянии понять заблуждение, то в состоянии понять и истину. Но как не все заблуждения, так равно и не все истины могут быть детями понимаемы; следовательно, надобно начинать с самых простейших и дойти по степеням до самых сложнейших; иначе натвердят детям слова вместо понятий. Уста произносить будут истину, когда разум понимать будет заблуждение. Вот неудобство, которого наипаче до́лжно избегать, когда занимаются наставлением детей.

Главный попечитель есть, без сомнения, тот человек, от которого все распоряжения должны зависеть; но как должности его многосложны и пространны в разсуждении всего относящегося к воспитанию, то и не можно его обременить никакими частными занятиями, и часть, которая предлежит нашему рассуждению, должна быть поверена, как мы уже сказали, нравственному надзирателю. Сие будет важнейшею и благороднейшею из его должностей. Достоинство, слава его

должности, уважение, с коим она будет соединена, почтение, каковое прочие наставники или воспитатели внушать будут детям к сему начальнику, качества, коими одарен должен быть человек, на коего возложены таковые попечения, — все сии обстоятельства придадут большую силу его наставлениям и утвердят истину во всей силе мнения.

Время учения должно быть всегда поутру, ибо душа, не быв еще погружена в рассеянности дневные, лучшим образом может принимать нужные знания и предаться истине, сведению ее предлежащей. Наставление должно продолжаться не долее получаса, дабы не ослабить силы скукою и не требовать от детей должайшего внимания, нежели каковое прилагать они в силах.

Предмет сей части воспитания не есть учить науке, но должностям. Не должно здесь заниматься определениями (definitions), но предписаниями. В сем-то состоит великое искусство нравственного надзирателя. Он должен скрывать все то, что производит впечатление, собственно, так названной науки. Он должен предполагать себе токмо истину, которая есть или по крайней мере долженствует быть только целию оной и единственным следствием. По счастию, правила, управляющие действиями человеческими, столь же ясны, столь же просты, колико заблуждение и педанство знания, стремящиеся помрачить ясность, мрачны, многосложны и бесконечным подлежат сомнениям. Итак, надзиратель нравственности всегда должен иметь пред очами своими возраст и назначение своих воспитанников, прибегать ко всем средствам, могущим возбуждать детское внимание, к коим он обращает речь свою, дабы соделать наставления свои гораздо яснейшими, прочнейшими и скуки не наводящими, употреблять в пользу сколько возможно происшествия, коих они были причиною или свидетелями — словом сказать, он должен употреблять все те средства, которые ум, здравое рассуждение, опыт и познание разума человеческого, в детях, к коим он обращает речь, внушить могут, и тогда нечего ему будет опасаться, что наставления его будут безуспешны.

Я различаю наставления от нравственных разговоров. Первые до́лжно преподавать один токмо год, другие же долженствуют продолжаться во все время воспитания. Первые чинимы будут сообразно предписанному законодателем порядку, а другие зависеть будут от воли нравственного надзирателя сообразно всегда с означенными законом предметами. Первые повторяемы будут каждый год тем же самым порядком, дабы дети, которые после будут приняты, могли ими пользоваться, другие же не будут подвержены тому ж самому закону, поелику они не должны быть располагаемы по одному и тому же порядку. Итак, рассмотрим, каким образом можно располагать наставления и какие до́лжно назначить предметы для разговоров.

Не творите другим того, чего не хощете, дабы вам творили. Вот первое правило нравственности, коего толкование и применение должны служить предметом первого порядка наставлений.

Творите для других добро, елико возможно вам сотворить для них. Вот второе правило, долженствующее быть распространено во втором последствии наставления.

Сии два правила, коих объяснение заключает в себе все понятия о правосудии и благотворительности или добродетели, долженствуют быть последуемы двумя другими правилами, знаменующими правосудие и добродетель в отношении гражданина.

Храните законы, свято почитайте определения верховной власти, защищайте отечество от нападений неприятельских, от злоумышлений, возмутителей и мятежников. Сие третье правило должно быть предметом третьего последствия наставлений.

Доставляйте отечеству все те выгоды, какие только состоят в возможности вашей; не остановитесь в пределах, законами только предписанных, но устремляйтеся делать для него всякое добро, какое только любовь ваша вдохнуть может; да польза оного учинится вашим верховным, единственным законом. Вот четвертое правило, которое должно быть объяснено в четвертом последствии наставлений.

При изъяснении сих двух последних правил законодатель соображаться будет образу правления, в котором он находится, и последствиям, могущим случиться в приложении правил сих к уложению или к его поставлениям. Предмет толикой важности всегда затруднителен, и потому нужно, чтоб весьма ясно был расположен.

Все сии четыре рода наставлений должны заключаться в курсе нравственности, всякий год повторяться долженствуемом. Но дабы истины, которые в оном будут преподаваться, оставались наилучшие впечатленными в памяти детей, то можно приказывать тем, кои весь курс кончили, начинать его с следующим годом снова купно с детьми, кои проходить будут оный в первый раз. Сим способом каждый воспитанник слушать будет два раза сряду полный сей курс нравоучительных наставлений. Во второй год потребуют от них нечто больше, нежели в первый. По окончании каждого дня паставления нравственный надзиратель делать будет то тем, то другим некоторые в рассуждении сего предмета вопросы. Вопросы сии заключать будут в себе сомнения для объяснения, события для рассуждения по предписанным правилам. Сие упражнение, которое продолжаться имеет полчаса, за коим следовать будет преподавание наставлений, принесет в одно и то же время троякую пользу. Первая состоять будет в обращении детей к вящшему вниманию, заставляя их беспрестанно оказывать опыты оного. Вторая послужит к приобучеиию их применять общие правила к частным приключениям и разгонять всякое сомнение, могущее встретиться уму их. Наконец, третья польза послужит детям, в первый раз курс сих наставлений прошедшим, к утверждению вразумения преподаваемых в нем правил и истин, пред теми детями, кои проходить будут курс в следующий год. Естьли нравственный надзиратель, сделавши вопрос, не получит приличного ответа, то он покажет оного погрешность, предложит его же другому и так далее, доколе не дано будет ему надлежащего ответа. Ежели вопрос не будет еще решен до окончания наставления, то нравственный надзиратель сделает краткое изъяснение

правила от коего должно зависеть разрешение сомнения или предложенного события, и сам решит с большею ясностию. Дети, кои не будут внимательны, должны быть надзирателем наказаны по правилам, о которых говорено будет ниже.

Как скоро дети окончат второй курс нравственных наставлений, то до́лжно начинать с ними нравственные разговоры, за оными следующие. Оратором будет сам нравственный надзиратель. Все дети общества, окончившие второй курс наставлений, слушать будут, так как я сказал, во все время их воспитания. Они будут иметь еще право приходить слушать оные и по выходе своем из училища. Для сего упражнения имеет быть назначено полчаса, непосредственно за часом наставлений следующие. Вот предметы, каковые могут быть предписаны в рассуждении сего законом.

Им дадут познать все то, чему их учили; сердцу их внушат истины, прежде уже разуму их доказанные нравственными наставлениями; им дадут уразуметь, что́ такое есть добродетель и с какими она соединена приятными услаждениями; они узнают, что́ значит отечество, какие предоставляет оно им блага, каковую должны они иметь к нему любовь и благодарность. Небесполезно

повторить здесь, что как в сих разговорах, так и в нравственных наставлениях постановление правительства должно всегда обращать на себя внимание нравственнаго надзирателя.

Потом представят им истины, противные предрассудкам общего мнения, и приуготовят таким образом средства к исправлению и просвещению оного.

Сии чувствования, сия надежда, каковые можно внушить с большею удобностию воспитанникам сего

отделения, должны совокуплены быть с теми, кои могут искоренить вначале сказанный порок гордости, коему подвергает их назначение и благородство. Потом да будет главнейшим предметом нравственных разговоров чувствительное изъяснение нужды равенства

человеческого; в них представят им почтение, каковое до́лжно иметь к подобным себе, изобразят, сколь презрительно высокомерие и сколь низко быть тщеславным, научат, что власть без добродетели и достоинство без заслуги суть истинные причины надменной глупости, и дадут уразуметь, что кротость есть истинный знак возвышения души и превосходства разума; с ними рассуждать будут о взаимной зависимости людей, основанной на взаимных нуждах; о признательности, каковой требуют обыкновенные труды ремесленных состояний в государстве, о ужасной неблагодарности, каковую до́лжно возбудить в детях ненавистью к тем, кои гнусными поруганиями презирают и труды их, и бедность их состояния.

Надзирателю до́лжно вразумлять воспитанников, в чем состоит счастие народное; что человек по состоянию своему есть член общества; под сим видом должен он жертвовать своею свободою, как скоро она не соответствует

благу общественному; что он не иное что есть, как часть целого; и в сем качестве всякая похвала, заслуживаемая его добродетелию, превращается в похвалу общественную, которую приписывают члену какого-нибудь тела, части здания, части машины, когда говорят, что они с пользою занимают свое место, и производят желаемое действие.

Ежели таково есть отношение части к своему целому, ежели благо общее должно быть главным предметом частных людей, то равно также справедливо и то, что счастие частных людей есть великий предмет гражданского общества, ибо как может, сказать им, счастливо быть общество, когда члены его, в особенности взятые, несчастны? Что ежели частный человек должен обращать внимание к обществу, то в награду за сие общество должно его вознаграждать благом соответственно сему вниманию. До́лжно внушить детям, что первое благо, которое общество должно делать своим членам, есть питать в них сильную к себе приверженность и что государство тогда только счастливо, когда оно любимо своими соотечественниками; люди же счастливые суть те, кои сердечно привязаны к обществу, всегда доставляющему пищу их ревности и великодушию, которое есть обширное иоле к упражнению их дарований, добродетельных страстей. Им дадут понятие вообще о правиле, определяющем порядок отправления всякой власти, что власть управляющего должна быть сопряжена с пользою и приятностию для управляемого.

Распространимся далее: есть добродетель, раждающаяся от чувствования, людям общего, но в различных степенях, когда воображение их начинает действовать. А дабы сия добродетель «могла возродиться в людях, коим она наиболее необходима, надобно, чтобы чувствование, оную производящее, было возбуждаемо с большим попечением. Сия добродетель есть человеколюбие, а чувствование сие есть сострадание. Дабы воспитывающиеся знали, что находятся им подобные, кои могут претерпевать, как и они, бедствия, надобно, чтобы воображение их приобрело довольно деятельности чтобы могло представить им сии болезненные изображения

и их, так сказать, привести вне себя, дабы они совмещали в понятии своем то же, что и страждущий. Сие есть недостаток в воображении, учиняющий глупцов жалость нечувствующими и детей слабоумных являющий к сему ощущению неспособными. Вот отчего происходит, что большею частию знатные и богатые люди столь мало имеют человечества, поелику они никогда не страдали, никогда не размышляли, что значит страдать, — состояния, в которых наижелательнее, чтобы обитало человечество, поелику оно, обладая ими, принесло бы более, нежели в других состояниях, пользы! Таково есть и сие отделение граждан, в коих сия добродетель имеет обыкновенно мало силы, потому что чувствование, производящее оную, обыкновенно весьма слабо и не столь деятельно. Воспитание должно уврачевать несчастие сего состояния; оно должно возродить чувствование сострадания, дабы возбудить в нем добродетель человеколюбия. Притом разговоры, о коих мы упоминаем, могут споспешествовать к сему предмету паче, нежели всякое другое средство. Естьли будут соображать лета, в каковые воспитанники могут оные слушать, и те годы, в которые переставать уже должно преподавать, то увидят, что разговоры, к сему предмету относящиеся, найдут воображение воспитанников в сем состоянии деятельности, которое действительно удобно для такового чувствования.

Из числа важных предметов нравственных сих разговоров есть также внушить детям, к выходу же готовящимся, о обязанностях супружеских, показать им права и должности, соединяющиеся с приятными наименованиями отца и супруга. Бедствия, с которыми сопряжено порочное безженство, холодное равнодушие к сему состоянию, волнования, в юности происходящие, скука, следующая за оною в старости, долженствуют быть описаны живейшими красками и, представляя взорам их добродетельных супругов, окруженных нежными плодами их любви, во всей силе страсти, надобно показать сие самыми трогательными изображениями.

Представя им супружество состоянием самым приятнейшим в обществе, надобно показать, что оно есть самое священнейшее, самое нерушимое из всех договоров. Да впечатлеют в памяти их все те причины, кои долженствуют соделать оное предметом уважения всех людей и достойными ненависти и проклятия всех дерзающих осквернять непорочность оного. Первоначальный долг отцов и супругов составлять будет часть сих разговоров. По сем представить благородным

воспитанникам, сколь нужно и полезно к должности воина и гражданина присоединить знание словесности, знание хорошо писать, объяснять мысли свои; что многие великие люди столько же почитали ее нужною, сколько и всякое другое преимущество. Парнасс и поле Марсово равно обильны лаврами; что хотя корона, окропленная в водах Ипокрены18, не столь блистательна, как та, которая омочена кровию неукротимаго врага, но воин-гражданин, которого разум превышает сферу обыкновенных познаний человеческих, во сколько раз превосходнее кажется в глазах сограждан против того, который добродетель свою в числе только сражений полагает! Итак, да возбудят в них страсть к словесности, к чтению; они, занимая их приятным образом,

откроют путь к истинному их благополучию, укажут разность между человеком, блуждающим по мрачному пути знаний, привычкою и долговременностию составленных, и тем, который во цвете лет своих истинным светом по стезе должностей своих руководствуется. Одного увидят они невежеством своим и закоренелостями повергающего сограждан своих в различные несчастия, другого — повсюду вспомоществующего страждущему человечеству. И потому нужно, повторяю, возродить в них страсть к словесности, ибо она приведет их к удобству познавать людей в различных состояниях жизни, прольет свет на их должности, чего бы без ее пособия достигать было должно чрез многие годы и многочисленные испытания.

По правилам сих нравственных разговоров рассказать им, что значит звание, к которому они определяются; внушить права гражданина и воина в отношении должностей их и сим приучить их действовать честным и полезным образом во время войны и мира, чтоб они всегда соблюдали характер свой; возвеличить силы душевные, да свободно переносить могут всякие труды и тягости; что стоит только с твердою решительностию

возжелать приобрести сию бодрость духа, и приобретешь ее без усилия; что нужно беспрестанно обращаться на самого себя, побеждать склонности, влекущие к наслаждениям, к неге, от должностей и военного порядка устраняющих. Тогда навык послушания и отрицания самого себя будет утвержден, разум на различные случаи военной жизни приуготовлен, сердце навсегда будет готово отражать покушения разврата и постыдных пороков, нередко достоинство военного человека безобразящих. Тут да познают они, что, кто начальствует над своими страстями, беспрестанным противу их сопротивлением, тот никогда не будет в опасности подвергнуться излишествам и стремительности распутства, кто с охотою и удовольствием подвергается трудам и заботам военной жизни, тот свободно подвергается должной подчиненности и никогда не будет роптать на строгость службы. Тот, кто может жертвовать своими собственными выгодами благу общему, не будет никогда иметь желания захватить оные от других и, зная, что жизнь его и вольность состоят в благе общем и от него неразделимы, будет сохранять оные во всех как залог священный и неразрешимый. Бодрость душевная, истинного воина означающая, состоит в том, чтоб отрещися самого себя; поелику не нечувственность к опасности составляет характер его, ибо он наперед знает то, что предлежит ему к претерпепию в сражении, — но твердая и неизменяемая решительность исполнять должности свои вопреки всем препятствиям и несоответственностям. Различными примерами утвердить в них мысль презирать порок, под какими бы он видами соблазна ни представлялся, указывая оными, что не было ни одного государства, могущего сохранить себя, когда развращение, разрушая пределы должности, ослабляло дисциплину и попутало пореваться19 страстям по воле их направления. И потому нужно, чтоб молодые люди обращены были к полезному употреблению времени, к избежанию всякой праздности, повергающей обыкновенно молодых людей в постыдное бездействие, в распутство. Надобно, чтоб не думали они, что наука бесполезна воинам и что храбрости одной для них довольно. Храбрость без просвещения

есть не что иное, как безрассудность или зверство. Учение, рассуждение, знание могут только учинить человека в службе полезным государю и отечеству, которых он долженствует быть подпорою и защитником.

Сказав все, что принадлежит к благородному званию воина, как до́лжно им управлять своим оружием, нужно дать почувствовать, чтоб оно ни в каком ином случае употреблено не было, как на защищение токмо истины и своего отечества; чтоб они знали ценить истинную честь, не смешивая ее с тщеславием, высокомерием, наглостию — с постыдными пороками, могущими ввергнуть их в совершенное презрение; что истинная честь и храбрость никогда незатменны, терпеливы, непривязчивы, рассудку завсегда послушны, великодушием исполнены; чтоб они при случаях защищения чести помнили сей великодушный ответ римлянина, вызов получившего: «Завтра нам идти в сражение с неприятелем — действие определит, который из пас имеет больше храбрости и кто лучший гражданин; ты вспомни, мой друг, что жизнь наша не нам, а отечеству принадлежит». Наконец, нужно также предложить им о должностях, связывающих их с теми, противу которых до́лжно принимать оружие, что им надобно быть человеколюбивыми к побежденному неприятелю. Не быть таковыми значило бы почитать воина зверем дикообразным, естьли определить, что он не должен знать прав человечества и природы, а особливо естьли он рожден в государстве просвещенном. Что действия оружия переменчивы и что тот, кто слишком пользовался своими победами, может также подпасть в свою очередь тому же неприятелю, над коим производил свои непомерные жестокости.

Вследствие взаимных общественных обязанностей, всеми просвещенными народами должных быть принятыми, военный человек да поражает своих неприятелей, представившихся ему токмо вооруженными и противящимися, и не производит мщения сколько несправедливого, столько и бесполезного над неприятелем обезоруженым или над смиренным земледелателем. Почему нужно наставить благородных юношей, определенных некогда быть начальниками, да возымеют истинное

понятие о военном деле и свойственное просвещенному человеку чувствование жалости. Строжайшая дисциплина да обуздает ненасытное вожделение, распутство варварского и невежливого солдатства и, сделавшись по справедливости благородными начальствующими, которым честь должна быть руководством, да не унизятся они пороком гнусного корыстолюбия и да не уподобятся тем мздоимцам, которые из изнеможенного народа иссасывают последнюю каплю крови, после ужасов войны оставшуюся.

Сии правила, которые честь и нравоучение военным людям предписывают, были великодушно сохраняемы Сципионом, Тюреннем, Катинатом; оные будут сохраняемы всеми теми, кои истинную славу предпочитают

корысти, страсти обыкновенно душу слабую и низкую изъявляющей. Сребролюбие несовместно ни с благородством, ни с великодушием, ибо, по выражению сего слова, человек великодушный есть тот, который, получа от предков душу великую, благородную и твердую, жертвует всеми сими презрительными и низкими пользами выгодам прочным и непременным, заключающимся в приобретении совершенного уважения от людей честных и в привязанности к правилам чести. «Чрез храм добродетели, — говорил Цицерон, — достигают в храм славы». Военная храбрость и в государствах сильных роскошью уничтожается, где счастие свое воин славе предпочитает. Римляне бедные, но упоенные славою своего отечества целый свет покорили; обогащенные же корыстьми, чрез сребролюбие впали в междоусобные несогласия; а между тем, измождаясь роскошью, столь непобедимые воины учинились презренным стадом невольников, дрожащих под игом самых низких и презрительных тиранов.

Сими и подобными сим наставлениями и разговорами, молодые благородные люди, будучи руководствуемы, достигнут в храм истинной славы; следуя сим правилам, будут отличны, уважены и чрез то пренесут имена свои в потомство, учиня себя в памяти его почтенными и дрожайшими.

Вот предметы, долженствующие быть предписаны законом для наставлений и нравственных разговоров. Пример должен соответствовать наставлениям и разговорам.

О примере

Человек есть животное подражательное. И в самом деле, из всех родов животных люди по физическому своему расположению и большему совершенству чувствительности наиболее расположены ко взаимному друг другу подражанию. Сие подражание есть род нужды, обнаруживающейся с самого младенчества, которою воспитание должно воспользоваться для выполнения предмета, к коему природа, по-видимому, оное предназначила. Главный попечитель, нравственный надзиратель и наставники суть образцы, которые закон должен противопоставлять детям сего отделения в предлагаемом нами здесь начертании воспитания. Они должны споспешествовать сему предмету беспрестанными примерами правосудия, человеколюбия, кротости, снисхождения, трудолюбия, ревности ко благу, признательности к отечеству, почитания законов. Присутствие детей будет им напоминать о важности их звания и побуждать к оказанию во всякое время в поступках своих той благопристойности и кротости, каковые внушить может сила примера и подражания.

Почему необходимо нужно, чтоб сделано было особенное предписание наставникам, которое должно быть сообщено и объяснено им нравственным надзирателем, прежде нежели вверена им будет важная сия должность, и оное надлежит им напоминать по крайней мере два раза в месяц согласно с предписанными законом правилами. Мы предполагаем, что нравственный надзиратель совершенно уже сведущ в своих должностях и в тех обязанностях, кои непосредственно от него зависят.

Он должен остерегаться делать когда-либо выговор в присутствии воспитанников наставнику. Естьли кто-либо из них окажется недостойным или неспособным к отправлению вверенной ему должности, то должен он уведомить о том главного попечителя воспитания и ожидать от него повелений.

Естьли потребно будет произвести каковую-либо перемену, то она должна быть учинена со всевозможною скоростию, какую токмо обстоятельства допустить могут.

Естьли худое поведение наставника будет известно воспитанникам его, то исключение его должно им быть объявлено; естьли ж не знают они проступка его, то также не должны знать и наказания за оный; надобно чтоб они были в том мнении, что наставник добровольно отказался от должности, которую оставить имел он справедливую и лестную причину.

Попечитель воспитания должен тщательно смотреть за поведением наставников, примечать, исполняют ли по предписанию, и наставлять их в случае, когда примечена будет в том нужда.

Главнейший предмет наставлений относительно к наставникам состоит в том, чтобы научить их тому, каким образом должны они ответствовать на вопросы, каковые могут предложены быть от детей о различных предметах, могущих возбудить в них любопытство. Поелику величайшая польза сего начертания общественного воспитания есть та, чтоб избавить детей от влияния заблуждений, дабы истина могла с большею силою впечатлеться в душах их, а как мы не предполагаем, чтобы наставники были готовы совершенно ко всякому сделанному детями вопросу, чтобы могли дать детям истинные и справедливые понятия обо всем том, что может возбудить в них любопытство, — то мы почитаем, что лучше предпочесть молчание, нежели с отважностию делать необдуманные или непристойные летам их ответы.

Во всякое время, когда ученик предложит наставнику вопрос, разум его превосходящий, то сей должен советовать ему, чтоб он вопросил о сем нравственного надзирателя, а самому чистосердечно признаться, что он не в состоянии удовлетворить оному. Сей способ доставит вдруг две величайшие пользы: он предупредит принужденную заразу предрассудков и заблуждений и, дав детям полезный пример к уважению, каковое

должно иметь к истине, приобучит их не столько стыдиться невежества, сколько заблуждения.

Но дабы произвести самую величайшую пользу от общественного воспитания, то главный попечитель должен обратить всех при оном училище находящихся, как-то: надзирателей, наставников и домашних служителей — к сему великому предмету равенства в юношестве, из различных состояний составленного. Они будут к тому способствовать примером своим, поведением и разговорами. Они оказывать будут презрение гораздо сильнейшее, нежели наказание, всегда, когда произойдет между воспитанниками какой-либо спор о знатности породы; они споспешествовать будут к тому совершенным равенством и одинаковостию попечений и стараний, предупреждая всякое впечатление, могущее возродиться о преимуществе и отличии, избегая всякого пристрастия, — словом, способствовать будут всеми возможными к тому средствами, дабы утвердить сие желаемое между различными состояниями соединение.

Другой предмет, о коем до́лжно нам упомянуть, есть учтивство и честность поведения. Поелику учтивство есть по необходимости главнейший предмет воспитания людей, назначенных жить в обществе, то не должно упустить оного в начертании воспитания сего отделения. Оное должно произойти больше от примера, нежели от правил; должно более возложить сие попечение на нравственного надзирателя и наставников,

как ближе к детям находящихся и, следственно, более способных к поправлению их погрешностей и к представлению им примеров, по коим они должны образовать себя. По сей-то причине одно из главнейших качеств каждого наставника сего отделения будет сие учтивство и сия честность в поведении, которые должен он примером своим сообщать своим воспитанникам, удаляя их равномерно от грубости и притворства. Когда в воспитанниках возродится по примеру сих наставников сия простота, сия приятная откровенность в обхождении, которые предполагают или невинность сего возраста, или последнюю степень совершенства в науке жить с людьми, то они вступят в общество о большею удобностию и внушат к себе в оном больше уважения и дружества.

Чтение книг, которые до́лжно предложить для воспитанников сего отделения

Мы предложим чтение романов для обоих детей, достигших таких лет, кои назначены для слушания нравственных разговоров. Но какого должны быть

рода сии романы и какое должно употребить время на таковое чтение?

Каждое государство имеет свои чудесности, свои добродетели и злодейства. У всякого народа во всяком веке, во всяком правлении различные состояния общества представляют тому примеры. Рубище беднейшего гражданина и блестящее одеяние знатного прикрывают часто величайшие добродетели и гнуснейшие пороки. Око любомудра проницает сквозь сию завесу, между тем как зрение простолюдима ослепляется токмо блеском и видит одно рубище.

На таковых-то событиях, представленных нам историею всех веков, должны быть основаны романы, о коих мы упоминаем. Великий человек, который есть ирой оных, должен быть всегда взят из состояния тех, для коих назначено чтение оных. Искусство писателя должно состоять в представлении с большею славою гражданских и воинских добродетелей, к оказанию которых

наиболее имеют случай люди сего состояния, в описании самыми худыми красками пороков, коим наиболее они подвержены, в распространении сих начал любви к отечеству и к славе, кои поселены уже разными образами в душе детей, во внушении им сего возвышения характера, который тем явит себя величественнее, естьли не занят будет богатством и знатностию.

Желательно, чтобы предмет романов был почти истинным событием или вымышленным, но несовершенно, где бы сочинитель в том уверил читателя. Невероятно, колико бы таковое расположение учинило чтение возбуждающим.

Множество хороших сочинений сего рода находящихся соделывает гораздо удобнейшим собрание предлагаемых нами романов касательно до воспитания. Польза, каковую б произвело сие чтение, известна всем тем, кои знают, колико сила нравственных чувствований должна иметь влияния над образованием характера и на открытие страстей.

Но кроме романов надлежит каждый год собирать всякие происшествия, могущие произвести то же самое действие, и печатать оные в пользу воспитанников; сим способом они непрестанно пред глазами будут иметь полную историю добродетелей; и хотя летосчисления сего рода бывают иногда весьма кратки, однако они никогда не прервутся, естьли не станут их ограничивать одним каким городом или народом, но когда будут они объимать отечество и даже род человеческий, к коему они принадлежат.

Для сего чтения до́лжно определить вечер. Самое лучшее средство дать детям приятное упражнение, удаляющее от них сон, не подвергая их скуке, которой

до́лжно тщательно избегать в каком бы то ни было начертании общественного воспитания, состоит в учреждении сего порядка чтения, всегда предоставляя детям переменять оное по своей воле. Сие покажет новую пользу сего учреждения. Наконец, ко всем сим пользам присоединится еще другая: внушать детям охоту к чтению и ускорять сим образом успехи наставления.

К романам можно присовокупить трагедии, могущие произвести те же самые действия, каковые и нравственные разговоры. Таким же образом можно употребить жития славных мужей, описанные Плутархом, и предпочесть оные всем прочим по тем причинам, кои представил Монтань и которые славный сочинитель Емиля столь красноречиво объяснил. От сего чтения произойдут две другие выгоды. Естьли бы начинали оное чтение, когда кончили воспитанники историческое наставление, то б оно было весьма полезно для лучшего сохранения в памяти и оно могло бы пособить общему недостатку всякой истории, какая бы она ни была. Поелику история, быв назначена представлять обширность великих происшествий, описывает нам больше деяния, нежели человеков. Она представляет их во отношении их с обществом и с должностями, от оного налагаемыми, никогда не описывая человека во внутренности его жилища, в недре его семейства, среди друзей. В описании же особенной жизни людей бывает совсем иное. В оной видят и человека и героя. Будучи отцом, супругом, другом, судиею и полководцем, он представляется во всех сих видах и отношениях; его видеть можно тут и на феатре и вне оного. Вот причины и выгоды сего чтения.

О награждениях

Две страсти, из коих одна мала, опасна, уничижительна, и другая — возвышающая характер к величеству, к благородству, к пользе, проистекают из одного и того

же источника. Сии страсти суть тщеславие и любовь к славе и происходят от желания отличиться. Сие желание, знак и действие общественности, возбуждает равно как варвара, так и просвещенного, как несмысленного, так и мудрого, бездельника и честного человека; сие желание обнаруживается почти при самом начале жизни и которое сопровождает человека даже до гроба; сие желание производит ту или другую из сих страстей, смотря худо или хорошо оное было направлено. Оно учиняется тщеславием в одних, любовию ко славе в других; оно великолепно золотит колесницу богатого и поощряет в сражение неустрашимого воина; оно поражает кинжалом Лукрецию; оно побуждает Креза тщеславиться своими сокровищами и руку Сцеволы в горящие уголья повергает20.

Итак, рассмотрим, каким образом употребление наград, споспешествуя успехам детей, может приуготовить желание отличиться и произвести не тщеславие, но любовь к славе.

Естьли хотя мало рассуждать будут о сем важном предмете, то уразумеют, что он должен произойти от двух причин — от качества награждения и их назначения.

Всякая отличность есть награда, но не всякая награда есть отличность. В частном воспитании награды не могут ни споспешествовать, ни управлять желанием отличиться, потому что частное воспитание имеет недостаток в уравнительных предметах и, дети воспитывающиеся у родителей, вовсе почти не имеют средств, могущих возбуждать в них сие желание к отличию. Награды сии должны быть совершенно существенные, ибо награды мнения там токмо существовать могут, где мнение действительно имеет свою силу. Напротив того, в воспитании общественном награды, основаны будучи на едином токмо отличии и когда оные благоразумно будут направляемы, легко учиниться могут предметом желаний, поелику любовь к отличностям сильно возбуждается между множеством и близостию тех людей, от которых желаешь отличать себя.

Маршал Вилларс весьма часто говаривал, что два только удовольствия, которые вкушал он наиощутительнее

в своей жизни, были: получение награждений в училище и победа.

Любовь к отличности определит качество наград в сем начертании; и, поелику оные могут быть вещественные или награды мнения, мы употребим только последние да сим приучим детей ничего не желать более, как славы. Мы увенчаем главу, например, лавровым венком, но не дадим ему лучшей против прочих одежды; ибо таковой род отличности может возбудить в них чувство тщеславия; не определим также лучших яств, чтоб не произвести склонность к обжирству; не освободим от обыкновенных с прочими упражнений, ибо таковое исключение представит глазам его праздность и покой приятными.

Итак, сие начертание общественного воспитания не будет в себе заключать иных наград, кроме тех, кои заключаться должны в общественных мнениях. Законодатель возымеет попечение о вымышлении сих отличительных по заслугам наград и о определении относительной оных силы соответственно относительной силе заслуги, за которую они назначены. Венок победы есть венок мира; венок, украшавший чело борца, и венок, каковой отличал главу победоноснаго начальника, имели равную существенную силу, но неодинаковую, однако, силу во мнении. Род заслуги, за каковую оные были определяемы, придавал им одинакую важность, и степень отличия, который они показывали, были единою их ценою. Следовательно, до́лжно указать разные роды заслуг, за кои надлежит давать различные награды. Да удостоят первою за деяния благородные, величие души возвещающие, и, рассмотрев потом предметы касательно всех частей, на кои разделиться должна система воспитания, определят для каждой особо награды отличившимся из детей; и да определят награде и предмету степень, соответственную важности оных; да учредят оную для тех, которые отличили себя в разных упражнениях относительно физической части воспитания, для тех, кои оказали опыты смелости и мужества, для тех, которые избавили товарища от угрожавшей ему опасности, для тех, кои оказали наиболее внимания и остроты в разных

родах наставлений, для тех, которые успевают в науке, к коей они прилепились, но с тем условием, чтобы они не лишились права на сию награду какою-нибудь особенною погрешностию. Два раз в год имеет быть раздача сих наград, дабы учащение не уменьшило оных силы и редкость не ослабила ожидания оных; что для верного их распределения нравственный надзиратель учинить должен список тем предметам, которые каждый из учащихся заслужил своею отличностию, и причинам, лишающим его награды; наконец, при наступлении времени раздачи производить будет оную следующим порядком.

Да соберут всех детей в одно место. Те, кои кончили курс нравственных наставлений, могут допущены быть к раздаче. Для предупреждения зависти и пагубных оной следствий нет более действительнейшего средства, как заставлять награждать и чтить заслугу тех самых, которые б могли сами показать к оной род зависти.

Тот, кто чтит или награждает заслуженного человека, приобщается некоторым образом славы его, и сего мнения довольно для погашения в душе его всякого чувствования зависти.

По проговорении нравственным надзирателем краткой речи о совершенном беспристрастии правосудия и по увещевании, сим юным судиям внушенном о наблюдении должностей оного, он начнет именованием детей, отличившихся в продолжение шести последних месяцев великодушными и благородными деяниями; он описывать им будет заслугу каждого из сих деяний и представит оные под тем видом, каковой почтет он наиспособнейшим, чтобы дать восчувствовать относительную оных силу. Дети подтвердят суд по сему предложению; они сами провозгласят деяние, заслуживающее быть увенчанным и решат еще относительную заслугу других деяний. Голоса все подавать будут неисключительно, и большинство оных решит суд всякий раз, когда главный попечитель с нравственным надзирателем не будет находить оного несправедливым; в таковом случае они докажут им заблуждение их и исправят их суждение.

От сего первого суждения приступят к другому, касательно до награды, определенной за вторую заслугу, и таким образом поступать будут даже до награды предмета не столь важного. По окончании раздачи награждений объявление оной отсрочит до ближайшего праздника. Приуготовленным шествием соберутся дети в церковь. Заслуживший первый венок идти будет первым среди сего торжественного хода, сопровождаемого всеми отличившимися в одном предмете, но неодинакие дарования имеющими. Каждый из них следовать будет за оным в порядке, каковой определит заслуга дел.

Получивший вторую награду пойдет в сопровождении своих совместников, наиболее отличившихся, и таким образом даже до последнего, получившего последнее награждение. Естьли один из сих отличившихся каким-либо великодушным делом заслужил еще награду за другой предмет, то он получит сию новую награду, но не оставляя места своего, назначенного ему степенем заслуги великодушного его деяния. Последнее место между отличившимися в сем роде деяния должно быть почтеннее, нежели первое между теми, кои отличилися иначе. Таким-то образом внушат детям неложные понятия о заслуге и различных ее степенях.

Дети, не заслужившие никакого отличия, заключат сие шествие.

Вход в церковь должен быть свободен каждому, и особенно родители будут приглашены на сие торжествование. Как скоро все соберутся во храм, нравственный надзиратель провозгласит имена победителей и назначенные им награждения; он, восхваляя справедливость младых судей, скажет краткую речь о уважении и славе, истинную заслугу сопровождающих.

Вместо того чтоб делать уничижительные укоризны не заслужившим никакого награждения, он поощрит их, да учинятся они достойными оных. Все, что может ослабить или истребить силу души и повредить нравы юношества, должно быть тщательно избегаемо в сем начертании общественного воспитания.

Обряд сей имеет окончиться приличным сему предмету гимном, и дети, награждение получившие, должны сохранять во все время отличительные знаки своей заслуги.

От сего учреждения тотчас узрят пользу, произойти из оного долженствующую. Юношеству внушат благородное соревнование, не подвергнув его опасностям, обыкновенно с оным сопряженным. Сим способом вознаградят заслугу и предупредят зависть. Возвышенность и благородство души водворятся не только в сем состоянии людей, но даже и в тех, кои наименее к оным расположены. Понятие о личном достоинстве больше возымеет силы; желание отличиться пременится в благородную любовь к славе, а не в пагубное тщеславие. Любовь к справедливости произносить будет суждения, и истинное понятие заслуги и разных ее степеней равным образом к сему сообщатся. Одним словом, связь обстоятельств, поспешествующих к раскрытию нравственных способностей юношества, возродиться только может от сего учреждения.

О наказаниях

Для юношества нет нужды делать наказательного уложения, но до́лжно все сие доверить честности и просвещению главного попечителя и надзирателя нравственного; власть их не должна ограничиваться, ибо причины, могущие побудить к употреблению оной во зло, слабы и неважны, качества, требуемые от отправляющих наказания, противны расположениям души, оправдывающим сие недоверие, обстоятельства, учиняющие неудобоисполнительным или опасным, естьли сделать для сего особливое уложение, будут столь часты, что лучшее в сем случае средство состоит в том, чтоб учредить некоторые общие правила, к предмету сему относящиеся, и оставить благоразумию главного попечителя и нравственного надзирателя попечения споспешествовать намерению законодателя, не входя в сии подробности, которые не только что могут привести в замешательство, но даже сделаться бесполезными и опасными.

Бо́льшая часть сих правил должна быть более отрицательная, нежели положительная. До́лжно говорить более о том, чего не должно делать, нежели объяснять с мелочною подробностию все то, что до́лжно делать.

Надобно запретить всякого рода телесные наказания; никто да не имеет права таким образом наказывать дитя за что бы то ни было. Законодатель не восхощет, чтобы средства, назначенные к возрождению чувствования личного достоинства, были мешаемы со средствами уничижающими; чтобы те, кои служат к подкреплению тела и духа, были совокупляемы с средствами, тому и другому вредящими, — одним словом, чтобы средства, назначенные к образованию граждан, были смешиваемы с средствами, удобными производить токмо рабов. Опыт доказывает, что дети, приобыкшие к побоям, лишаются обыкновенно оной телесной силы и естественной чувствительности, обильного источника толиких общественных способностей; они соделываются подлыми, лицемерными, притворщиками, злыми, мстительными и жестокими; с самого младенчества приобучаются к ощущению внутреннего удовольствия, подвергая других бедствиям, коих они жертвою учиняют.

Другое учреждение предупредит злоупотребление позорных наказаний. Как в обществе малолетних детей, так и во всяком другом часто употребление сего рода наказаний и великое число тех, на коих оно возлагается, уменьшает степень и силу оных. Как в сем, так и в других обществах наказания сии, основанные на едином мнении, должны быть употребляемы с осторожностию; они долженствуют быть токмо назначаемы

за преступления или проступки, кои по качеству своему самим мнением осуждаются к бесславию. Правила, долженствующие предупредить злоупотребление сих наказаний, общи как для сего, так и для других обществ.

Дабы с точностию наблюдать сии правила, до́лжно запретить злоупотребление сего рода наказания и предписать только умеренное действие оного; надобно представить имеющим право наказывать неудобство приобучать детей взирать с беспристрастием на уменьшение или потерю почтения их сотоварищей; законодатель покажет им, колико сие неудобство может погасить в них чувствование любочестия и собственного своего достоинства, которое с толиким тщанием внушать им стараются; он покажет, каким образом можно располагать различные сего рода наказания для соразмерения степенями

преступлений, долженствующих быть наказанными сим родом наказания; он покажет, наконец, каким образом до́лжно оное объявлять и предупреждать великое зло, произойти от того могущее. Естьли дитя учинит позорное преступление и естьли оно известно токмо детям, с ним живущим, в смотрении у одного наставника находящимся, то до́лжно дать почувствовать детям, сколь нужно в сем случае быть им молчаливыми и не открывать прочим преступления их товарища. Наказание его в сем случае будет строго, но оно не будет всем объявлено; оно будет известно токмо детям, в смотрении у одного наставника находящимся. Но естьли позорное преступление всем известно, то и наказание должно быть всем же известно, и нравственный надзиратель придаст весь вид наказания, каковой требуют качество преступления и необходимость внушить к оному омерзение; но в сем случае виновный, пред всеми обесславленный, не потеряется ли в отношении добродетели? Чувствование учиненной подлости и пренебрежение в общем мнении не истребит ли в нем действия всех причин, которые б могли его исправить и соделать лучшим?

Для предупреждения зла сего, кажется, следующее средство может весьма быть действительно. Нравственный надзиратель по совершении позорного наказания проговорит сильную речь о следствиях преступления и бедствиях, за оным следующих; наконец, обратяся к виновному, он ему скажет: «Права, каковое имел ты на дружбу и почтение твоих сотоварищей, ты лишился, однако возвращение оного в твоей еще находится власти. Благородство одного дела может истребить поносность другого; счастливая перемена может исправить зло позорного развращения. Когда ты вновь заслужишь наше почтение и дружество, то драгоценное сие право возвращено будет с таковым же всеобщим восхищением, и я, который по закону есть ваш общий отец, — я буду исполнителем обещания, которое произношу тебе именем моих детей и твоих собратий». Я представляю читателю попечение рассмотреть сугубую пользу, от наказания и прощения проистекающую.

Приступим к другим общим правилам относительно к сему предмету.

Наконец, дабы соделать звание нравственного надзирателя более почтительнейшим и должности его полезнейшими, надлежит ему предоставить еще право употреблять некоторые роды наказаний. Лишение, например, некоторых яств или некоторых увеселений, но таким образом, чтоб лишение сие продолжалось не долее одного дня. Главному попечителю принадлежит право определять строжайшие наказания как в рассуждении качества их, так и продолжения.

Нравственный надзиратель и наставники, когда нужно будет делать выговор или наказывать, сохранят все спокойствие и холодность духа и не предадутся тем движениям, тем стремлениям, кои означают страсть и от оной происходят. А чтобы внушить детям наибольшее уважение к истине и наибольшее омерзение ко лжи, надобно, чтобы оные никогда не оставались без наказания, и нужно также учредить, чтоб имеющие право наказывать уменьшали тяжесть наказания всегда, когда за проступком следовать будет искренное признание.

Клевета да накажется строжайшим образом, как и всякое действие, обнаруживающее злобу сердца и подлость. Напротив того, оказывать до́лжно всякое снисхождение к погрешностям, происходящим от остроты или живости, как таких достоинств, которые нужно более возбуждать в сих летах, нежели истреблять.

Со всевозможным рачением убегать до́лжно всякого пристрастия и неправосудия. С точностию входящие в расположение разума человеческого ясно увидят в нравственном характере молодого человека опасные следствия, от чувствования неправосудия и обвинения причиненных нравственным надзирателем происходящие. В воспитании общественном с большим еще тщанием до́лжно остерегаться сего порока, поелику случаи к соделанию оного бывают чаще и следствия, проистекающие из оных, пагубнее. Естьли нравственный надзиратель или наставники приметят, что они против желания учинили неправосудие воспитывающемуся, то

должны немедленно оное загладить и не оказывать никакого противуборствия в рассуждении признания своей ошибки. Нравственный надзиратель иметь будет попечение о наблюдении беспристрастия и правосудия наставниками и побуждать их поступать по предписанному уставу всякий раз, когда они вольно или невольно сделают упущение по предназначенным им должностям.

Вот общие правила, по коим должно располагать употребление наказаний, отношение оных очевидно ко всеобщей системе нравственного воспитания. Посмотрим теперь, какое есть отношение правил касательно до веры.

О вере

Возраст, который посвятить до́лжно духовным наставлениям, есть тот самый, который назначен нами для нравственных наставлений. Всякое воскресенье сии должны следовать за другими, и нравственному надзирателю должно быть поручено сие последнее наставление. Ни на кого, говорю, другого не должно быть возложено сие попечение, как нравственного надзирателя, как человека, которого верховная власть избрала для исполнения ея должностей; да и на что без нужды увеличивать число наставников, и не лучше ли нравственный надзиратель, имеющий способности, искуство преподавать наставления, должность сию исправить может, нежели всякий другой человек, занимающийся другими предметами.

Поелику не должно из детей делать идолопоклонников и изуверов, то законодатель не упустит ни единого средства, могущего дать им простейшее, но пространнейшее понятие о боге, исключая тщательно из своих правил все выражения, удобные соединить понятие сие с вещественными изображениями, к которому влечение разума человеческого естественно.

«Не усиливайтесь, — говорить он будет им, — познать существо бытия, которого обожать вы должны, но удовольствуйтесь знать, что существо его не состоит ни из чего того, что вы видите, осязаете знаете или

что вы можете знать. Поелику он есть творец всего существующего, то неизмеримое и непостижимое пространство разделяет творение с верховным создателем. Конец и начало никакого не имеют к нему отношения, ибо он всегда был и всегда будет.

Будучи совершенно невещественное существо, он не имеет иного отношения к вещественному, кроме того, что оное создал и сохраняет. В сей части вселенной, на коей мы живем, человек есть изо всех такое существо, которое наиболее им облаготворено и которое по сему самому наибольше должно иметь к нему признательности».

Почтение и любовь к верховному существу заключают в себе часть обязанностей, от сей признательности проистекающих, другая часть состоять будет в том, чтобы соответствовать назначению, какое человеку определено. Первое следствие сих должностей будет предметом духовных наставлений, второе — предметом нравственных наставлений.

Таким-то почти порядком нравственный надзиратель должен давать детям понятие о божестве и изъяснять их должности относительно к оному. Здесь более означено порядок мыслей, нежели каким образом должно оные им преподавать. Нравственный надзиратель изобразит понятия сего в настоящем своем значении и учинит их удобными для каждого возраста.

Отправление домашнего богослужения должно соответствовать правилам, нравственным надзирателем постановленным; небольшое число простых и кратких молитв, но исполненных ясными правилами всеобщей нравственности, должны быть всякий день повторяемы поутру и ввечеру детьми в присутствии наставников. Безмолвие и важность сопровождать будут сие ежедневное моление.

Вот все, что общность сего начертания позволяет здесь сказать до веры касающегося. От учреждения зависит пополнять сию часть системы нравственного воспитания.

Общие правила, на коих должно быть основано ученое воспитание детей сего отделения

Множество понятий, мыслей и различных мнений; великое число предрассудков, от невежества происходящих и временем утвердившихся; непрестанное противоборствие между теми самыми, кои их испровергают; невозможность принять в общественное воспитание ту часть полезных мер, предложенных в рассуждении частного воспитания; препятствия, встречающиеся со всех сторон всякому предначертанию преобразования относительно к сему важному предмету, — вот причины, соделывающие предмет сей толь трудным и многосложным. Нужно искать путеводителя в природе, и надобно соображать понятия свои непременному ее начертанию. Итак, потщимся наблюдать порядок, которому следует она в постепенном разверзании умственных человеческих способностей, и установить по оному постепенный порядок наших наставлений. Рассудим о времени, каковое оно употребляет, и разделим наше по сей мере. Применим наставления наши слабостям детей; остережемся начать тем, чем должно кончить; не побежим, где должно идти тихо, и не подвергнем опасности опровергнуть здание тогда, когда бы оное нужно воздвигнуть и довершить в короткое время.

Понятие или впечатление, приемлемое в душе по случаю предмета, действующего на чувства, есть первое действие разума; без оного тщетно б предметы действовали на наши чувства и душа не получала б никакого об них познания. Способность понимать есть, следовательно, первая в человеке обнаруживающаяся [способность], она есть первое начало человеческих познаний. Итак, сия будет первая способность, которую мы употребим, чтоб следовать великому предначертанию природы в наставлении наших воспитанников.

Вторая способность, в человеке оказывающаяся, есть [способность] сохранять, производить и вспоминать посредством приобретенных понятий, — сия способность есть память; она обнаруживается с первою, но не разверзается в одно и то же самое время. Желать наиболее оную изострить в самом начале ее появления значило б препятствовать ее открытию; надобно, чтоб она достигла своей силы, дабы ею воспользоваться. Сколько злоупотреблений, заблуждений и пороков в наставлении происходит от незнания сего правила!

Воображение есть третья способность, в человеке оказывающаяся; он составляет и соединяет понятия об окружающих его вещах или изображения и представления об оных посредством понятия, приобретенного и памятью сохраненного; он их сближает, смешивает, соединяет и делает из оных состав, коего части произведены памятью, приобретены будучи понятием. Сия третья способность обнаруживается весьма скоро; однако она требует многого времени для открытия, поелику имеет нужду в великом употреблении первой и открытии второй. Без многих понятий идеи, о коих мы говорим и которые оными приобретаются, были б не в столь великом числе и не столь часто возобновляемы, чтобы можно было избрать из них такие, которые могут вместе между собою соединиться; и без открытия способностей памяти разнообразность понятий была бы в рассуждении сего бесполезна, потому что не можно бы было возобновлять идеи, к приобретению которых они способствуют. Вот для чего греки назвали муз дщерями памяти. Способность воображения направляема будет в нашем начертании но тому порядку, на коем природа основала открытие оной.

Четвертая способность человеческая есть [способность] рассуждать. Она показывается весьма рано, но последнею открывается. Не должно мешать появление умственных способностей человеческих с их открытием. Первое бывает скоро, а последнее медленно и постепенно. Открытие способности рассуждать есть последнее,

поелику действия оной гораздо труднее и многосложнее. Они состоят не в соединении и составлении понятий о вещественных бытиях, что суть дело воображения, но понятий уже распространенных отвлечением понятий о качествах, свойствах, отношениях и пр., о всех тех бытиях, которые ничего не имеют вещественного и которые суть токмо подобия того, что видим и мыслим, и чистые отвлечения, то есть отвлечения существенности. Одним словом, предметы понятий, кои суть следствия действий сей способности, отличные совершенно от существенных бытий, не иное что суть, как понятия метафизические, составленные нами, когда мы отъемлем, так сказать, от сих бытий все то, что в них есть существенного, и отделяем действия наших рассуждений о бытиях от самых бытий, оные возбудивших.

Вот для чего Платон, хотя показать различие, находящееся между человеком и богом, сказал: «Творец дает существо всему, что ни воображает; понятия его раждают бытия. Напротив того, сотворенное существо понимает токмо чрез отвлечение существенности и ничтожность есть следствие его понятий».

Довольно кажется того, что сказано нами о действиях способности рассуждать для показания, что сия способность есть последняя открывающаяся, а следовательно, последняя ж, которую должно употребить в сем начертании воспитания.

Установив сии правила, приступим к применению здесь оных, рассмотрим влияние, каковое должны они иметь на особенные наставления каждого последующего отделения, на кои разделено быть должно сие благородное юношество. Итак, начнем истолкованием системы ученого воспитания, которая должна быть употреблена для сего отделения, коего назначение имеет непосредственнейшее отношение к благоденствию общественному

В чем состоять должно истинное просвещение?

Естьли бы творец миров, как говорит великий Эйлер, восхотел в безмерном пространстве небес возжечь новое светило, то лучи его не прежде бы достигли до нас, как по прошествии нескольких лет. Равным образом светильник просвещения, благотворительною рукою мудрого законодателя возженный, не прежде лучезарным сиянием своим может озарить моральную сферу, как в течение продолжительных времен. Итак, будущие веки должны служить зерцалом для настоящих дел законодателя. Творческий дух его непременно проноситься должен в сию глубокую отдаленность, в сей мысленный мир и тщательно исследовать, какое влияние настоящие предприятия его произвести могут на племена будущие.

Россия со времен Рюрика множество имела обладателей. Каждый из них более или менее напечатлел на оной свое могущество, и история с довольною точностию представляет нам как все оттенки оного, так и грубость тогдашних времен. Россия имела многих обладателей, но правителей мало. Повелевать и управлять при первом взгляде кажется означают одно и то же, по в существенных действиях своих весьма между собою различны. Можно повелевать государством, не управляя оным, ибо власть самодержавия, истекая из единой воли, редко какую-либо цель предполагающей, зависит почти всегда от расположений духа действующей особы. Управлять же народом — значит пещись о нем, значит наблюдать правосудие, сохранять законы, поощрять трудолюбие, награждать добродетель, распространять просвещение, подкреплять церковь, соглашать побуждения чести с побуждениями пользы — оловом, созидать общее благо и к сему единственному предмету желаний гражданина посредством начертанных для того правил, постановленного порядка и мудрой деятельности открыть всем свободный путь. И потому Домитияны и Калигулы повелевали Римом, но Ликурги и Солоны управляли Спартою и Афинами.

Из истории сих великих законодателей ясно видеть можно, сколь законы, примененные к нравственности и духу народа, соглашенные с климатом и местными обстоятельствами, бывают прочны, неизменны, сильны к сохранению могущества своего в продолжение нескольких веков. Петр Великий, сей бессмертный монарх, отец отечества, между всеми своими неусыпными в пользу народа попечениями, учреждением Сената, дарованием прав сему верховному судилищу явил равномерно истинный дух законодательства; и Россия с сей толико славной для нее эпохи, получив определенный род правления, поступила в число монархических европейских держав. Гений сего премудрого государя, не могший терпеть никаких ограничений, никакой постепенности в образовании толь многосложных государственных отраслей, но желая вдруг образовать Россию во всем ее пространстве, желая при

жизни своей увидеть оную в цветущем состоянии, предпринимал для сего нередко такие меры, которые не только не произвели желанных успехов, но впоследствии показали даже в некоторых случаях совсем тому противное. Естьли бы Петр Великий соответственно проницательности и дальновидности своей имел способных исполнителей, то, без всякого сомнения, ежели не целым, то по крайней мере половиною века ускорил бы он успехи в тех предметах, на которые простирал свои виды. Но как в таковых людях имел он великий недостаток и должен был сам образовать их, то посему и к цели, им предполагаемой, доходил медленно и с чрезвычайными усилиями. Мысль, которая сделалась почти общею, поселилась, к несчастию, в головы великих людей, и которая даже на самого преобразователя России простерла свое владычество; мысль, чтобы невежественным народом управлять страхом и жестокими законами, есть сколько несправедлива, столько и противна природе. Ибо всякий народ, в невежество погруженный, означает еще свое младенчество, то есть в таком находится возрасте, в котором каждый гражданин, особенно приемлемый, далече отстоя от опытов, не зная ни прямых отношений, связующих его с прочими гражданами, ни настоящих обязанностей в рассуждении власти, им управляющей, по сему печальному своему неведению при каждом шаге подвержен бывает заблуждениям, которые, по справедливости судя, не наказания, но более исправления требуют. Возмужалый невежда подобен сильному младенцу, который, следуя безрассудному внушению своих желаний, стремится равно как к доброму, так и худому. Ежели мы видим человека, вредящего самому себе, предпочитающего зло добру, то должны заключить, что он обманывается, что воображение его заблуждает, что страсти его вовлекают в оное. Естьли видим его отказывающегося от удовольствия, которым бы он воспользоваться мог, то, конечно, [он] делает сие с тем, что имеет в виду удовольствие гораздо большее, продолжительнейшее или отдаленное счастие, которое он посредством таковых своих лишений или даже чрез кратковременное терпение получить надеется. Человек

ни на одну минуту в жизни своей не может, так сказать, отделиться от самого себя; все, на что он ни покушается, что ни предпринимает, что ни делает, — все то имеет предметом доставление себе какого-нибудь блага или избежание несчастия. Естьли мы видим его плачущего над урною своей супруги, своих детей, своего друга, необходимых для его сердца, то видим его самого себя оплакивающего. Не хладный и нечувствительный прах исторгает слезы наши и наше сожаление, но удовольствие и благополучие, коих видим себя лишенными; сие-то мучительное чувство лишения иногда чувствительного человека ввергает во гроб. Следовательно, во всех своих мыслях, страстях, деяниях чает человек по мере своего просвещения находить свое счастие; и потому все искусство законодателя, предпринимающего начертать законы для народа, в невежестве пребывающего, должно состоять в том, чтобы частные страсти направить к единой цели, общее добро заключающей, и к коей не строгостию наказаний, удобных произвесть в душах большее только ожесточение, но чрез просвещение можно довести людей. Итак, рассмотрим, что такое есть просвещение?

Из всех политических предметов ни один столько не занимает философов, как сей. Сколько издано книг о народном просвещении! Каждый философ но упустил в свою чреду соорудить систему и предложить оную свету как самую удобнейшую, по крайней мере по его мнению. И поистине, предмет сей но своей важности заслуживает величайшего внимания, особливо со стороны такого государя, которому самые обстоятельства споспешествуют в желаниях для образования народов, ему подвластных.

Просвещение, в настоящем смысле приемлемое, состоит в том, когда каждый член общества, в каком бы звании ни находился, совершенно знает и исполняет свои должности, то есть когда начальство с своей стороны свято исполняет обязанности вверенной оному власти, а нижнего разряда люди ненарушимо исполняют обязанности своего повиновения. Естьли сии два состояния не переступают своих мер, сохраняя должное в отношениях своих равновесие, тогда просвещение

достигло желаемой цели. Есть люди, которые о просвещении народов заключают по числу их сочинителей; то есть там, где больше находится сочинителей, там более и просвещения. По мнению сих людей, Франция должна бы почесться наипросвещеннейшею страною в свете, потому что она обильнее всех прочих своими писателями. Но сколь при всей ее блистательной учености далеко еще отстоит она от истинного образования. Ибо там, где царствует просвещение, там спокойствие и блаженство суть уделом каждого гражданина. Но доколе власть во зло употребляет доверенность, обществом ей делаемую, доколе подчиненность не перестает выходить из своих пределов и доколе равновесие гражданственных взаимностей теряется, дотоле та страна, хотя бы она состояла вся из ученых и философов, едва ли счастливее той, которая покрыта мраком невежества.

Франция, совершив ужасный переворот своего преобразования, терзая собственную свою утробу и алкая повсеместно крови, вместо того чтобы возвратить нужные силы государству, по словам ее в долговременном изнурении находившемуся, вместо того чтобы укрепить его и дать всему твердое основание, призвала к себе на помощь мнимых мудрецов своих, которые, явясь в лице законодателей или, вернее сказать, истребителей, мгновенно разрушив все прежде бывшие государственные постановления, на сих печальных развалинах положили основание зданию своей толико ужасной по действию и соблазнительной по правилам конституции; но опыт показал, сколь основание сие было худо, сколь легко было оное испровергнуть, ибо жребий их отечества находится уже в руках иноземца3.

Законодательный французский совет при сочинении сей своей конституции, представленной им народу 24 июня 1793 года, совсем отдалился от настоящего предмета. Может быть, некоторые скажут мне, что сие не могло быть иначе и что в таковых обстоятельствах обыкновенно бывают таковые последствия. Разумею, они хотят сим сказать мне, что вся революция предпринята была для Бонапарте, чтобы возвесть его на бурбонский престол, поднести ему титул императора и

вручить гораздо большую власть, нежели каковою пользоваться некогда могли короли французские. Согласен я, что Франция ничего не упустила сделать для славы первого консула; что ж сделала она для собственной своей славы, того я не вижу.

Но как настоящее положение Франции есть последствие ее революционной конституции, которая, возжегши пламень раздоров в самом сердце Франции, бросала пагубные искры свои даже в пределах других держав, то посему небесполезно будет рассмотреть, каким образом сословие мужей, известных своею ученостию и просвещением, могло толь несообразное положить основание законам, на которых должны покоиться общая безопасность и счастие.

Сия их конституция заключает в себе более метафизических рассуждений, нежели простых, вразумительных истин. И потому не удивительно, что парод не мог разуметь оной, поелику она превьшала его понятия. Сумнительно, чтобы и сами законодатели хорошо разумели оную, когда основанием сен конституции приняли, во-первых, права человека, потом вольность, потом равенство и, наконец, собственность, как бы из сих прав y-ж истекающую. Какое разительное противоречие! Какая нелепость даже в самом основании законов! Сии законодатели метафизики, желая из естественного источника почерпнуть законы, почерпнули оные из своего воображения.

Права человека согласуются ли сколько-нибудь с правами гражданина и какие права может иметь естественный человек, который только умственно разумеем быть может. Дикий, или естественный, человек, живя сам собою, бел всякого отношения к другим, руководствуется одними только естественными побуждениями или нуждами, им самим удовлетворяемыми. Доколе пребывает он в сем состоянии, дотоле ничем не отличается от прочих животных. Следовательно, естественный человек, имея одни только нужды, не может никаких иметь прав, ибо самое слово сие означает уже следствие некоторых отношений, некоторых условии, некоторых пожертвований, в замену коих получается сей общий залог частного благосостояния. Человек, из

недр природы в недра общества прешедший, с сей только минуты начал познавать права, дотоле ему неизвестные и которые столько различествуют от первоначальных нужд его, сколько он сам различествует от гражданина. Всякий человек может сделаться гражданином, но гражданин не может уже сделаться человеком. Переход первого из дикого состояния в общество согласен с целию природы, переход же другого из общежития к дикости был бы противен оной. Естественный человек во всякую минуту жизни своей стремится к своему сохранению, и чувство сие ни на минуту его не покидает. Напротив того, истинный гражданин на всякое мгновение готов пожертвовать собою и не столько печется о своем сохранении, сколько о сохранении своего отечества.

Из чего ясно видеть можно, сколь мнимые права человека противуположны правам гражданина. Сколь система, стремящаяся к распространению таковых прав, ведет к погибели, поселяет дух раздоров, возжигает всеобщий пожар и, потрясая самое основание царств, столько веков созидавшихся, наконец оные испровергает.

От семени сего первого их закона должно было непременно произрасти древу вольности, коего очаровательные по наружности своей плоды, заключая в себе сокровенный яд, который, силою своею победя силу рассудка, воспламеня воображение, производит то бешенство и неистовство, в каковых только Франция могла дать примеры, долженствующие в летописях мира изображенны быть кровавыми чертами.

Такой ли свет должны были законодатели сии пролить на те законы, от которых зависело не только блаженство настоящего, но и будущих поколений! Думая превзойти самую природу, казавшуюся для них уже слишком простою, они вопреки рассудку хотели в том настоять, что сим мечтательным путем своим достигнут народного счастия, ими предполагаемого. Но нет, сей избранный ими путь есть страшная бездна, которая не престанет поглощать народы и который никогда не доведет до дверей храма, где царствует истина, отвергающая таковые законы.

Мысль их о вольности не есть ли совершенно метафизическая мысль? Принявши худо понимаемую ими природу человека за основание коренных своих постановлений, они, однако ж, не перестают в прочих отношениях своих давать себе названия граждан, налагающие на них, без сомнения, гораздо большие обязанности, нежели мнимые их права человека, подающие только повод к мятежам и междоусобиям.

Естьли бы они с большим вниманием исследовали человеческую природу, то увидели бы, что вольность, сей обоготворяемый ими кумир, есть не иное что, как призрак воспаленного их воображения, и которая никогда не была уделом человека, в каком бы состоянии он ни находился. Естьли преследуем человека во глубину дремучих лесов и из сего ужасного жилища выведем его на сцену общественной жизни, то найдем, что он в обоих сих случаях не может иметь той вольности, которую они предполагали, поелику в первом совершенно зависит он от естественных своих нужд, а во втором — от общественных законов.

Естьли человек, в диком состоянии пребывающий, мучимый голодом, покушается па отнятие пищи у другого, то, конечно, делает сие поневоле по чувству, движущему его к своему сохранению, по побуждению своих нужд, и сила в сем случае есть не иное что, как орудие, данное природою для удовлетворения оных. Когда бы человек вовсе не имел нужд, то не имел бы надобности и в силе, которая дотоле пребывает в бездействии, доколе чувства молчат, в противном случае вместе с оными пробуждается. И потому состояние дикости не есть, как многие философы определяют, право сильного, но нужда сильного, ибо право, как я выше сего уже показал, не может быть совместно с состоянием дикого человека и которое ничем не отличалось бы от прав медведя, волка и прочих животных, силою естественных побуждений управляемых.

Равным образом человек, вступая в общество, приемля название гражданина, перерождается, так сказать,

и получает новое бытие. Увидя себя в круге подобных ему людей, имеющих одинакие с ним желания, чувства, потребности и страсти, при каждом шаге начал познавать их на себя влияние, свои к оным отношения, чувствовать, что счастие его от оных нераздельно; и сия-то нужда, которую начал находить он в них, показав ему, что и прочие равную в нем для благосостояния своего имеют нужду, открыла ему все пространство его должностей. Сии должности произвели законы, законы наложили на него узы зависимости, и человек в круге общежития, между людей сделался еще менее волен, нежели как он был в первобытном своем состоянии.

Но сего не довольно. Сии законодатели, дабы явить конституцию свою во всем ее совершенстве, включили еще в основание оной равенство стоющее им столько крови и уничтожающее всякое право собственности. Вот поистине достойный плод насажденного ими древа вольности! Дух безначалия, перемешавший все гражданственные состояния, вооруживший развращенное тунеядство противу добродетели, леность противу трудолюбия, своевольство противу порядка, поправший священные права собственности и, наконец, заглушивший чувствования сердца, восстал против самого бога, опровергнув святые олтари и храмы, воздвигнутые на прославление его величия и в которых несчастный находил единственную свою отраду.

Откуда призвали они сие равенство, сие исчадие раздоров? Я не нахожу оного ни в истории протекших веков, ни в недрах природы. Какой счастливейший народ, по их мнению, управлялся безначалием? Когда природа во младенчестве человеческих обществ являла примеры сего равенства, которое упоевало их души? Нет, естьли бы они хотели последовать природе, то, конечно, узнали бы, что не сие гибельное их равенство, но что неравенство сил человеческих соединило и сохраняет людей. По сей-то причине самые бессильные соединились между собою для защищения своего от

нападения сильных и соглашением частных сил своих составили общую силу, или, что все равно, закон, долженствовавший сохранять общее в оных равновесие и предупреждать всякое в оных злоупотребление. Следовательно, от неравенства сил человеческих произошли общества, от обществ произошли законы, от законов стали зависеть гражданственное благосостояние и твердость.

Сих исследований, кажется, довольно, чтоб увидеть, сколь система такого рода пагубна, противуестественна, отдалена от истинного просвещения, от прямой цели, долженствующей заключать в себе величайшее блаженство величайшего числа людей. Сии исследования почитал я тем более необходимыми, поелику они касаются до весьма важных предметов как в рассуждении законодателей, так и народов. Первые могут усмотреть из оных, сколь глубокой требуют рассмотрительности все вводимые вновь постановления, сколь нужно сообразоваться с духом народа и щадить его предрассудки. Народы же с своей стороны познают, сколь бедственны такого рода правления, что, сколь ни великолепны права, из которых составлена была революционная конституция Франции, со всем тем, как опыт подтвердил, никто в существе самом не пользовался оными, что призрак вольности и равенства, за которым гонялись французы, вовлекши их в бездну несчастий, исчез, и, наконец, уверятся, что все состояния, начиная от земледельца до монарха, необходимо нужны, поелику каждое из оных есть не иное что, как звено, государственную цепь составляющее. Сей общественный узел рассекать опасно; напротив того, всеми мерами стараться надобно сохранять оный. И потому от мудрости законодателя зависеть уже будет каждому из сих состояний внушить нужду взаимной зависимости, положить каждому из оных пределы, из которых выходить было бы ужасно, определить каждому состоянию его права, предписать его обязанности и уметь употребить средства для предупреждения злоупотреблений,

на которые неблагонамерение и эгоизм покушаться могут. Из чего следует, что когда общество для сохранения своего в неравенстве состояний имеет нужду, то требуется ли, чтобы каждое из оных имело одинаковую степень просвещения, или нет? Вот что предлежит к разрешению.

Россия, по свойству своего правления будучи монархическою державою, по сей самой причине имеет тем большую надобность в неравенстве состояний, поелику оное служит твердейшею для нее подпорою. Итак, естьли неравенство состояний столь великую заключает в себе важность для государства, то из сего следует, что каждое гражданственное сословие должно непременно составлено быть из мужей истинно достойных, опытных и благонамеренных, известных обществу сколько по доброхотству своему, столько по способностям и усердию. В противном случае круг гражданственных должностей, лишен будучи надлежащих сил для приведения оного в движение, при каждом разе будет останавливаться, будет получать сильные потрясения, и наконец участь целого общества должна будет зависеть уже от случая. Вот почему раздача государственных должностей производиться должна со всевозможною осторожностию. Опыт слишком научает нас, что всякое в сем случае лицеприятие хотя и доставляет некоторые частные выгоды, но зато наносит величайший вред целому обществу. Чрез сие-то самое раждается неуважение к гражданственным сословиям, долженствующим быть почитаемыми, и хотя неуважение сие явно не обнаруживается, но таится во глубине сердец, со всем тем не перестает оно приводить за собою презрение, а сие нередко и самую ненависть. Вот пожар, кроющийся под пеплом! Вот отчего неравенство состояний становится несносным, тягостным бременем, возмущает умы и нередко разрывает общественный узел.

Сколь ни многоразличны государственные постановления, со всем тем все оные стремятся к сему только единственному предмету, то есть к сохранению собственности и личной безопасности гражданина. /Нет человека (сколь бы он, впрочем, жесток и несправедлив

ни был), который бы не признался и в сердце своем не был уверен, что собственность есть основание правосудия, источник всех гражданских законов, душа общежития и что она сохраняется по мере личной безопасности гражданина. К чему служат старание, труды к приобретению имения там, ще и жизнь и смерть каждого определяются по жребию; там, где одной неистовой воли какого-нибудь паши довольно, чтоб испровергнуть счастие и лишить имущества многих честных граждан? Там всё, покрыто будучи нсизвестностию, не только истребляет лучшие способности, погашает благотворный дух трудолюбия и промышленности, но даже, унижая самое достоинство человека, держит людей как бы во мраке темниц, где слышны одни только жалостные стоны несчастных и раздаются звуки тяжелых цепей их. Владычество насильства и невежества не терпит никаких нрав: там всякий или тиран, или жертва. Турция служит очевидным сему доказательством. Насильство и невежество, составляя характер ее правления, не имея ничего для себя священного, губят взаимно граждан, не разбирая жертв, отчего нередко участь султана и участь последнего нищего равно бывает подвержена как бешенству первого, так и своенравию другого. В таком несчастном состоянии обыкновенно пресмыкаются народы и правители, когда темная ночь невежества лежит на очах рассудка и луч просвещения не разрывает оных. Когда гений не смеет распростерть крыльев своих, чтобы быстрым, свойственным ему полетом вознестись до селения истины. Когда вместо единодушия, вместо общей доверенности, долженствующей скреплять связь гражданской жизни, несогласие, недоверчивость и страх разделяют людей между собою. Просвещенный патриот пожалеет о участи таковых народов и в сердце своем скажет: поистине, благополучны не только страны, где власть правительства, основывая на благоразумных, человеколюбивых и с целию гражданских обществ согласных правилах, главнейшим для себя поставляет законом, что, чем более гражданин уверен в своей безопасности и собственности, тем становится он рачительнее, деятельнее, счастливее, следовательно, полезнее

и преданнее своему государству. Тогда-то любовь к отечеству есть тот алмазный щит, против коего ни устремленные громы врагов, ни коварные замыслы злодеев, ни бури мятежей устоять не могут. Тогда, возжегши души граждан, движет их к тем великим и чудным делам, которым, читая историю, дивимся мы и восхищаемся. Нет страсти, которая бы более ее возвышала душевные способности, была обильнее в добродетелях, в пожертвованиях, в великих примерах. Чрез нее государство соделывается страшным извне и благоденствует внутри. Искусства, художества, науки получают свои храмы. Законы находят в ней вернейшую свою стражу, престолы монархов — твердейшую свою подпору. Итак, если любовь к отечеству, сия столь спасительная для общества страсть, питается и укрепляется мудростию законов, охраняющих собственность и личную безопасность гражданина, то всякое просвещенное правительство сколько возможно стараться должно возбуждать оную в сердцах граждан и иметь в виду не благоденствие только некоторого числа, но всех людей без изъятия, ибо благополучие государства познается не по блеску дворов, не по великолепию придворных и беспредельной власти дворян, но по доброте правления и по состоянию народа./ Собственность! священное право! душа общежития! источник законов! мать изобилия и удовольствий! Где ты уважена, где ты неприкосновенна — там только благословенна страна, там только спокоен и благополучен гражданин. Но ты бежишь от звука цепей! Ты чуждаешься невольников. Права твои не могут существовать ни в рабстве, ни в безначалии, поелику ты обитаешь только в царстве законов. Собственность! Где нет тебя, там не может быть и правосудия.

Каким же непонятным образом держится общественное здание там, где не имеет оно надлежащего основания, там, где права собственности попранны, где правосудие известно по одному только названию и где оное более приобретается посредством денег или покровительств, нежели исполняется как закон? Там все покрыто неизвестностию, все зависит единственно от случая. Одно мгновение — и общественного здания не

станет. Одно мгновение — и развалины оного возвестят о бедствиях народных.

Россия! К тебе стремятся все мои мысли, все мои желания! Дрожайшее отечество! Каким приятнейшим чувствованием наполняется сердце, обращаясь к тебе! Какие восхитительные мысли обширность твоя раждает в воображении, тебя созерцающем! Твой скипетр объемлет полсвета, многочисленные народы тебе покорствуют, в недрах твоих заключаются все сокровища природы. Благословенная Россия! Слава твоя гремит посреди твоих трофеев, меч твой страшен для врагов твоих. Екатерина, плененная твоим геройством, стремилась толико превознести тебя! Она достигла цели своей. Лавровый лес шумит вокруг тебя. Но военные бури умолкли, ангел мира приял скипетр, и сладкая тишина, сопровождаемая радостию и счастием, оживотворяет днесь сердца твоих детей. Любезное отечество! И Александр готовит тебе славу, славу истинную, достойную сего добродетельного монарха. Он желает твоего образования, он желает расширить сферу моральных твоих способностей, он желает, да под сепию лавров и оливы процветают науки и художества, да разум, сей небесный дар, воспламененный любовию к отечеству, сею первейшею добродетелию гражданина, без трепета, со всею свободою стремясь к общему добру, начертывает чертежи народного блаженства. Прияв таланты под высокий покров свой, он ободряет их своим вниманием, призывает всех к добродетели, подавая в оной собою пример. И наконец, желая поселить нравы истинным просвещением, составляющим основание, блаженство и могущество царств, он намерен дать полный блеск славе, приобретенной тобою посредством твоего оружия.

Какой россиянин, видя таковые попечения своего монарха, видя таковое стремление его к добру, таковую любовь его к отечеству, не тронется до глубины сердца и не воспламенится жаром усердия ко всему тому, что только ни предназначает его гений. Когда пример добродетелей блистает на престоле, тогда производимые оным впечатления гораздо сильнее самого закона, ибо закон действует только в то время, когда востребует

того случай; пример же, будучи беспрестанно в глазах наших, служит беспрерывным для нас уроком и возбуждает чувства к последованию оному. Люди с стремлением подражают всегда тем, которых почитают они для счастия своего необходимыми. Но кто же может более иметь влияния на общее благоденствие, как не государь? И потому вести людей к добродетели посредством примера в оной верховной власти есть, без сомнения, самый надежнейший и вернейший способ.

Россия заключает в себе четыре рода состояний. Первое земледельческое, второе мещанское, третие дворянское и четвертое духовное. Из сих четырех состояний одно только земледельческое является в страдательном лице, поелику сверьх государственных повинностей, коим оно подлежит и непременно подлежать должно, потому что все требуемое от земледельца для пользы государства есть сколько необходимо, столько и справедливо. Всякое же другое требование есть уже зло, для отвращения коего нужно законодателю употребить всю свою деятельность. Как можно, чтобы участь толико полезнейшего сословия граждан, от которых зависит могущество и богатство государства, состояла в неограниченной власти некоторого числа людей, которые, позабыв в них подобных себе человеков, человеков, их питающих и даже прихотям их удовлетворяющих, поступают с ними иногда хуже, нежели с скотами, им принадлежащими. Ужасная мысль! Как согласить тебя с целию гражданских обществ, как согласить тебя с правосудием, долженствующим служить оным основанием? Великая Екатерина не могла не чувствовать нужды в исправлении сего злоупотребления, когда в премудром Наказе своем, глубоких чувствований человечества исполненном, требовала, дабы «избегать случаев, чтоб не приводить людей в неволю (божественные слова!), разве крайняя необходимость к учинению того привлечет, и то не для собственной корысти, но для пользы государственной; однако же, — говорит она, — и то едва не весьма ли редко бывает.

Законы, — продолжает она, — могут учредить нечто полезное для собственного рабов имущества»

Также «весьма бы нужно было, — говорит она, — предписать помещикам законом, чтоб они с большим рассмотрением располагали своп поборы» и проч. Потом присовокупляет, что «земледелие не может процветать там, где никто не имеет ничего собственного».

Вот черты, достойные чувствительного сердца премудрой законодательницы! Вот истинное основание для здания гражданственного! Где пет собственности, там, конечно, не может быть и сей животворной деятельности, сей души общественного тела. Где нет собственности, там все постановления существуют только на одной бумаге. Где нет собственности, там круг общественных деяний едва движется, там все имеет вид изнеможенный, печальный, мертвенный и, следовательно, несчастный. Наконец, там, где пет собственности, где никто не может безопасно наслаждаться плодами своих трудов, там самая причина соединения людей истреблена, там узел, долженствующий скреплять общество, уже разорван и будущее, истекая из настоящего положения вещей, знаменует черную тучу, страшную бурю в себе заключающую.

Итак, самый важнейший предмет, долженствующий теперь занимать законодателя, есть тот, чтобы предписать законы, могущие определить собственность земледельческого состояния, могущие защитить оную от насилий, — словом, сделать оную неприкосновенною. Когда таковые законы получат свое бытие, тогда только наступит настоящее время для внушения сему состоянию его прав, его обязанностей. Тогда только с успехом внушать ему можно будет пользы, от трудолюбия проистекающие; тогда только надежным образом можно будет привязать земледельцев к земле как к источнику их удовольствий и благосостояния. Тогда только с уверительностию приступить можно к их образованию, открыть им путь к истинному просвещению,

долженствующему пролить на них целебный и благотворный свет свой, который не будет уже противоречить, но будет соответствовать пользам, от оного ожидаемым.

«Есть страны, — говорит великая Екатерина, — где во всяком погосте есть книги, правительством изданные, о земледелии, из которых каждый крестьянин может в своих недоумениях пользоваться наставлениями».

Благополучные страны! Почто не могу я сказать того же π о моем отечестве? Нет, Россия не в том еще находится положении. Ибо там, где правительство печется о наставлении земледельцев в ремесле их, — там, конечно, пеклось оно прежде об утверждении их собственности. «Сие основано на правиле весьма простом, — говорит сия премудрая монархиня, — ибо всякий человек имеет более попечения о своем собственном, нежели о том, что другому принадлежит, и никакого не прилагает старания о том, в чем опасаться может, что другой у него отнимет».

Но как нет ничего невозможного для такого государя, который, горя желанием добра, неусыпно печется о распространении оного, для такого государя, который одними великими своими намерениями уже снискал себе бессмертие. Нет, для Александра не может быть ничего невозможного. Сердце, которое бьется только для блага отечества, коего добродетельные свойства изображает манифест от марта 5 числа 1803 года5 о позволении крестьянам откупаться от своих помещиков, конечно, найдет способы и к искоренению злоупотреблений власти помещиков над их крестьянами, и к утверждению и охранению собственности сих последних. На сей конец за необходимое почитаю объяснить, что такое разумею я под собственностию и под правами на сию их собственность.

Соображаясь с настоящим положением вещей, рассудок, опыт, собственные наши законы и государственные постановления будут моими в сем случае руководителями.

«Прежде завоевания царств Казанского и Астраханского, — говорит г. Болтин,6 — крестьяне в России были все вольные и могли переходить с места на место по своему желанию. Подати они платили тогда не с душ, не с дворов, не с имения, а с пашни; имеющий во владении больше земли платил больше и сам более приобретал; ленивец, обрабатывая меньше земли, меньше платил, меньше имел выгод и меньше мог удовлетворять свои прихоти. Земли принадлежали или короне, или дворянству; поселившиеся на них должны были платить государю по установлению, а владельцу по условию.

Не мог помещик от крестьян своих требовать или взыскивать ничего сверх условного или законом предписанного, или обычаем установленного, если не желал остаться без крестьян и без дохода. А дабы от безвременных переходов крестьян с места на место не было в сборе государственных податей недоимки и замешательства и в помещичьих работах остановки, узаконен был один срок в году, а именно в осень, о Юрьеве дне, для перехода их на другое место; предписаны были правила, как им переходить и что помещику пожилого за двор платить.

Холопи были также вольные люди и служили но кабале и по летной; а рабами были только пленники и дети их; а как и сии также под одним названием с первыми заключались, то в отличие одних от других первые назывались кабальными, то есть служащими по обязательству, а последние — старинными, или полными, холопами, то есть родовыми, или крепостными. В состояние первых входили добровольно из вольных людей, как-то: из чужестранцев, из мещан, из детей боярских и других чиносостояний, кроме крестьян, и, договорясь о плате, давали на себя записи, чтоб им служить до смерти того, кому они запись дали, или на несколько лет: первая называлася кабала, а последя — летная. Полного, или родового, холопа мог помещик продать, подарить и в приданое за дочерью отдать; а кабальной холоп был крепок только тому, к кому он в холопство добровольно обязался, по смерти ж его паки становился свободен.

Чтоб истребить бродяг, тунеядцев и не хотящих быть полезными членами отечеству, запрещено было помещикам брать вольных людей к себе в услужение без обязательства письменного и в судебном месте засвидетельствованного; в противном случае ни в чем суда на таких людей помещикам давать было не велено, хотя бы такой человек, обокрав его, бежал: не держи без кабалы.

Разумели тогда, что вольность не на иной конец человеку дана, чтоб употреблять ее во благое и полезное отечеству и себе, что, промышляя о собственном благосостоянии, не должно забывать и того, чем каждый отечеству своему обязан. Тем, кои долг сей забывали, напоминал закон; повиноваться же сему заставляла нужда. Вольный человек не мог иметь пропитания, не причисля себя к какому-либо государственному сословию; а вошед в которое-нибудь из них, должен был подчинить себя и повинностям того общества, которого восприял звание и учинился членом. Всякое чиносостояние обязано было особенною должностию, службою, повинностию государству и своей собратий; праздные люди, тунеядцы ни в котором терпимы не были.

Помещики, но довольны будучи сказанною властию над кабальными холопами, стали их сравнивать с полными холопами; но они, не хотя дать себя поработить, воспротивились такому помещиков своих притязанию и, собравшись, подали царю Василию Ивановичу Шуйскому челобитную, жалуяся на притеснение вольности их от помещиков. Царь Василий Иванович указом повелел, чтоб пленным только быть рабами, а холопам служить по-прежнему — по кабале и по летной. В сем состоянии оставались холопи до подушной переписи, в коей они в равной оклад положены с крестьянами, как сказано будет ниже.

Паки обращуся к первой моей речи о крестьянах: как запрещен стал быть им переход с места на место, тогда всяк должен был остаться на том месте, где был поселен вечно, дети и потомки его. Поселенные на землях помещичьих стали быть крепки помещикам не сами по себе, как холопи, но по земле, не имея воли ее

оставить. Запрещение перехода обратили владельцы в свою пользу и распространили власть свою над крестьянами; стали принуждать их к платежу большего оброка и требовать от них работ излишних. Крестьяне, будучи связаны, не смели им отказать ни в том ни в другом, чтоб не почтено было то за ослушание, противность, бунт; понеже закон, отнявший у них волю перехода, не предписывал меры работ их и повинностей. Недоразумение пределов помещичьей власти и крестьянского повиновения произвело вначале многие споры, жалобы, возмущения; но помещики, будучи умнее и богатее, умели растолковать закон в свою пользу и сделать крестьян виноватыми. Однако же ниже в сие время имели помещики власть крестьян своих и кабальных холоп ей продавать, как скот, и пересаживать, как деревья, с места на место. Закон, воспрещающий делать крестьян холопами, чинить сие воспрещал. Одним только сим различались крестьяне от рабов, что степению были выше скота и деревьев. Долго существовало сие различие, полагающее некоторого рода границы помещичьей власти над крестьянами и сих преимущество над полными холопами. Крестьяне продавались, закладывались, в приданое отдавались, в наследие детям оставлялись (разумея о отчинах) не иначе как с землею; не смели еще отделять их от земли и продавать поодиночке. Над поместными крестьянами власть помещиков была еще меньше; сих ни продать, ни заложить было не можно, понеже поместья даваны были вместо жалованья по смерть, а не потомственно и в собственность. Первый повод к продаже поодиночке подал владельцам набор рекрут с числа дворов7, показал тем дорогу, что можно их отделять от земли и от семейств поодиночке. Указ, сравнивший поместья с отчинами8, и вскоре потом последовавшая подушная перепись, которую и холопи без различия кабальных от полных поверстаны в одинакой оклад с крестьянами, утвердили владельческое притязание присвоить над теми и другими одинаков властительства право. После сего стали холопей превращать в крестьян, а крестьян — в холопей, отделять их от семейств и, наконец, продавать на вывод семьями и поодиночке. С того времени

стали быть помещики таковыми ж властителями над имением и жизнию крестьян и холопей своих, каковыми по древнему закону были только над одними пленными. Нет закона, делающего лично крестьян помещикам крепостными; обычай, мало-помалу введенный, обращать их в дворовых людей прямо в противность уложенной статьи9 о сем и под названием дворовых продавать их поодиночке сначала был терпим, послабляем, превратно толкуем, обратился наконец чрез долговременное употребление в закон.

...Как крестьянин без помещика, так вольный человек без собственности быть не может. Собственность есть принадлежность свободы, так как подчинение есть относительность ко власти, к начальству. Хотя старинные наши крестьяне были н свободны, однако ж помещиков имели. Вольны они были по состоянию, а крестьянами назывались по чиносостоянию, по званию своему. По праву свободы своей могли переходить с места на место, а по долгу звания своего обязаны были подчинением, повинностию, платежом некоторого оброка тому, на чьей земле они сидели. Земли все были и суть государственные или владельческие: поселенным на государственной земле помещик есть государь. Не было таких земель, па которых бы поселенные исключены были от платежа подати поземельной. Крестьяне по праву вольности имели собственность такого ж рода, каковую имеют ныне государственные крестьяне; оная состоит в движимом имении, в котором они полную и независимую ни от кого власть имеют. Заплатя законом постановленное, все приобретаемое трудами их оставалось в приращение их собственности. Земля была собственностию владельческою; а плоды трудов и промыслов — собственностию крестьянскою. Собственность и того и другого охраняема была законом: крестьянин не мог отойти прежде положенного срока и не заплатя предписанного законом за пожилое и владенное; а помещик не мог ни лишнего с него взять, ни удержать у себя против воли. Довольно сказанного в показание, что старинные русские крестьяне, будучи вольными, имели владельцев и имели собственность, не имев земли; помещики владели крестьянами, не имев

власти учинить их невольниками, получали с них оброки, не могучи их грабить.

...Крестьянин и холоп были тогда два чиносостояния, различные одно от другого во всех их относительностях; некоторые из них после уничтожалися, а прочие и поныне существуют. В старину главное различие между холопов и крестьян состояло в том, что первые были невольники (разумея полных холопей) и податей никаких не платили. Различия, существующие поднесь, суть: дворовые люди дворов не имеют, в земледелии и промыслах не упражняются, живут неотлучно при своих господах, исправляют всякие их работы, должности, дела, питаются, одеваются, содержатся от помещика.

...Под названием численных людей не холопы, а крестьяне разумелись. Завели числение делать татары. Баскаки их, всех тех, кои жили домами, имели земли, промыслы, доходы, переписав, обложили податью и по причине сего их исчисления и податью обложения стали называть их численными людьми. Не имеющие домов, промыслов, собственности, каковы суть рабы, в перепись сию не входили, никаких податей не платили и о числе их было неизвестно, следовательно, и численными называться не могли. Ходили на войну с помещиками холопи их токмо для охранения их и услуги им; а с численных людей, то есть с крестьян, брали в службу со ста дворов но человеку в полном доспехе, на их жалованье и содержании. По причине вольного крестьян с места на место перехода должно было делать перепись им ежегодно. По переписным книгам известно было, сколько в котором уезде крестьян, следовательно, известно было и сколько с которого уезда должно выйти людей па службу, которые и собирались на сборное место в срок но наряду. Дворяне все без исключения должны были выходить на службу, и который на срок не явится, тех в списках писали в нетях, а после за то лишали их поместьев. Сколько должно было иметь помещику при себе холопей, о сем узаконения не было; каждый брал с собою столько, сколько мог или сколько хотел, зависело сие от их достатка и воли. Холопы паши на войне при своих помещиках ту же отправляли

должность, что при древних рыцарях их щитоносцы — ècuyer’ы. У бояр должность сию отправляли их знакомцы и дети боярские; первые обыкновенно были дворяне, а последние — вольные люди, между коих были также и беспоместные дворяне и князья».

Не ясно ли из сего всякий видеть может, сколь государственные постановления, существовавшие во времена предков наших, по сему предмету были превосходны. Как ценили они человечество, как защищали собственность и охраняли безопасность гражданина, как холоп, крестьянин, владелец уравнены были в законе, как наблюдаемы были права каждого из них, как закон поддерживал равновесие во взаимных обязанностях сих сословий и, наконец, как сохранялся порядок во всех частях. Прекраснейшие постановления! Вы изменились со временами, вам последовали другие, кои не токмо не приносят чести просвещенному нашему веку, но унижают человечество. Ужели предосудительно будет обратиться к первоначальному источнику и почерпнуть из него законы, которые некогда составляли блаженство русского народа и которых он теперь лишен? В России государь есть законодатель; он все может, чего ни пожелает; и какой монарх находил препятствия к соделанию добра? Снять оковы с народа, возвратить людей человечеству, граждан государству есть такое благодеяние, которое делает царей бессмертными, уподобляет их божеству и налагает дань благодарности на потомство, которое в замену их тронов воздвигает им жертвенники.

Ежели мы состояние крестьян настоящих сравним с состоянием наших старинных, то какое разительное между ними найдем различие! Те были вольные, а наши — рабы; те имели собственность, а наши не имеют опой, потому что закон ее не охраняет; те имели права свои, а наши лишены их. Согласен я, что состояние некоторых из них, принадлежащих добросовестным и справедливость любящим владельцам, не так худо; что они довольны судьбою своею в сравнении себя с другими, забывают свою неволю и благословляют своих помещиков. Но зато какое множество есть таких, которые находятся в самом бедственном состоянии, в

отчаянии влачат дни свои и проклинают жизнь свою и своих господ. <Исправитъ сие зло и возвратить земледельцу его достоинство состоит во власти правительства. Владельцы! позвольте мне спросить вас: справедливо ли предавать труды, попечения, судьбу крестьян ужасной неизвестности, повсеминутному страху лишения своих приобретений? Скажите, не для того ли мы живем в обществе, чтоб друг другу доставлять взаимную помощь, взаимную безопасность, взаимный покой и счастие? Взгляните на себя — вы увидите, что они такие же люди, как и вы; и когда вы ропщете против оказываемой вам несправедливости, когда вы готовы мстить покусившемуся на вашу собственность и когда плоды трудов ваших почитаете неотъемлемым вашим приобретением, то ужели достойны осуждения крестьяне, имеющие одинакие с вами от природы чувства, когда жалуются на жестокость некоторых бесчеловечных владельцев, вопиют против несправедливости, отъемлющей у них сверх наложенной на них подати плоды труднейших работ их и промыслов?> Все сие доказывает, что собственность столь же для земледельцев необходима, сколько ее почитают для себя необходимою помещики; что без нее законы не могут иметь основания, следовательно, и приступать к составлению их, не утвердя оной, было бы напрасно. Наконец, признавши собственность, нельзя уже лишить крестьян и прав, с нею сопряженных. Итак, рассмотрим, в чем состоять должно и то и другое?

Помещичьи крестьяне в таком находятся теперь положении, что они никакой не имеют собственности, выключая величайших трудов их, прилагаемых ими на приобретение вещей, которых при всем том не могут назвать своими, потому что сами, будучи господскою собственностию, нисколько в себе не уверены. Сие ужасное злоупотребление власти помещиков над их крестьянами, /сия непомерная над ними помещиков власть, сие рабство, в котором они их содержат/, сей бесчеловечный торг, который они ими производят, столько унижают Россию пред всеми европейскими державами, что без душевного прискорбия нельзя произнести сей истины. Горестно, весьма горестно для россиянина,

свое отечество любящего, видеть в нем дела, совершающиеся только в отечестве негров, коих, однако ж, несчастную участь просвещенная Англия, несмотря на прибыльный ими торг, лучше желает облегчить, лучше желает лишиться всех получаемых ею чрез то выгод, нежели идти против природы, противу прав человечества, столько ею почитаемых и приемлемых ею в основание всех ее постановлений. Вот поистине поступок, которым Англия приобретет бессмертную славу и который в летописях мира сохранится в пример человеколюбия. Равномерно встревожилась чувствительность внимательного ко всему монарха нашего, увидя, что наряду с животными скотами и люди публиковались в продажу. Мгновенно истребил он сей гнусный обычай10, обычай, недостойный его царствования. Россия! Каков быть должен для тебя полдень сего царствования, когда заря его так прекрасна!

Собственность, будучи двух родов — движимая и недвижимая, не в малое приводила политиков затруднение, когда рассуждали, какую собственность следовало бы дать крестьянам, не имеющим никакой?Я с моей стороны желал бы, соображаясь с настоящими обстоятельствами, чтобы господские крестьяне имели хотя движимую собственность на таком основании, дабы, платя помещикам на них положенное, могли они уже совершенно но своей воле, без страха располагать ею и были уверены, что уже никто у них оной отъять но может. Следовательно, сия собственность не только должна быть наследственна и неприкосновенна, но помещик не должен нисколько притеснять крестьян своих в тех

приобретениях, которые они вновь сделать пожелают. В обеспечение сего нужно непременно дать крестьянам возможность к сбережению сей своей собственности, и сия возможность есть то право, посредством которого крестьянин не только в случае насилия, делаемого ему его господином в его имении, может прибегнуть к законам и требовать их защиты, но которое простираться должно и на все то, чего требуют от них помещики противно законам, и также на все бесчеловечные поступки, которые они от некоторых несправедливым образом претерпевают. Добрые и честные владельцы не должны огорчаться сим. Законы учреждаются не для добрых, ибо, если бы все люди бы[ли] добры и честны, тогда бы вовсе не было надобности в законах, единственно необходимых для обуздания людей неблагонамеренных и злых. Вот что разумею я под собственностию крестьянскою и правами крестьян на сию их собственность. Положивши таким образом начало оной, сколь, впрочем, оно ни недостаточно и ограничено, со всем тем впоследствии произведет великую пользу. За первым шагом последует другой. Мудрые постановления и время распространят сие начало, которое при самом появлении своем прогонит уныние из жилищ земледельческих, бодрость оживит души крестьян, трудолюбие возбудит в них свою деятельность, уверенность в самих себе даст им новые силы, и радость, исполнивши сердца их, в веселой улыбке изобразится на их мрачных лицах.

Следовательно, не находя никакой возможности к дарованию крестьянам нрав в рассуждении их собственности и безопасности, мною выше означенных, равномерно и к изданию законов, по сему предмету для них необходимых, предположим, что сии законы уже

существуют, что спасительное оных влияние на всех равно уже распростирается, а предположив сие, приступим к просвещению и рассмотрим, в чем оное относительно к земледельческому состоянию и других заключаться должно.

Дабы самым вернейшим образом достигнуть желаемой цели, дабы несомнительный успех увенчал сие толь человеколюбивое предприятие, то для сего необходимо нужно положить наперед твердое основание. Для чего не нахожу я лучших способов, как чтобы каждому из сих четырех государственных состояний определить прежде главнейшие его добродетели, долженствующие служить средоточием его просвещения и из круга коих не должно оно выходить, ибо, естьли ревность и усердие не перестанут сопровождать исполнение сих добродетелей, тогда общество в изобилии соберет сладкие плоды оного л пользы, от такого учреждения произойти могущие, явятся в полном своем блеске.

И потому трудолюбие и трезвость нахожу я самыми приличнейшими добродетелями для земледельческого состояния, исправность и честность — для мещанского, правосудие и всегда готовое пожертвование собою пользам отечества — для дворянского и, наконец, благочестие и примерное поведение — для состояния духовного.

Сии добродетели почитаю я для сих сословий исключительными. Что ж принадлежит до других нравственных качеств, то оные для всех состояний должны быть общи, ибо, чем владычество добронравия сильнее распространяется на всех граждан, тем благоденствие

государства тверже и знаменует совершенство своего правления.

Итак, из системы предлагаемого мною образования видеть можно, что оная единственно клонится к тому, дабы граждан сделать наперед добродетельными, а потом уже просвещенными. Дабы приуготовить для России россиян, а не иностранцев, дабы приуготовить полезных сынов отечеству, а не таких людей, которые бы гнушались тем, что есть отечественное, и презирали бы свой собственный язык. Нет, такие люди недостойны называться россиянами, недостойны украшаться славою, с сим именем сопряженною. Сердце россиянина должно исполнено быть благородной гордости. Россиянин должен чувствовать превосходство свое пред всеми гражданами чуждых стран; ибо он есть член такого государства, которое обладает полсветом и которое монархом своим имеет Александра. Я уверен, что, естьли Россия получит свойственное ей образование, то есть когда физическим ее силам будут соответствовать силы нравственные, тогда держава сия утвердит благоденствие целого мира.

Теперь следует рассмотреть, какую пользу внушение предлагаемых мною добродетелей привести может. Исследование сие начну я тем самым порядком, каковым оные мною выше означены.

Россия по местному положению своему без всякого противоречия требует преимущественнейшего внимания и поощрения относительно к земледелию, от усовершенствования и успехов коего зависит цветущее состояние сей державы. Но как земледелие чрез трудолюбие только процветать может, чрез трудолюбие, которое дает жизнь, крепость и силу государственному телу, то для сего и надобно сколько возможно стараться добродетель сию поселять в земледельцев, внушать им, что трудолюбие может доставить им обилие, довольство и благосостояние. Впрочем, ежедневный опыт слишком

научает нас, что трудолюбие без трезвости есть то же, что тело без души, что добродетели сии взаимно себя поддерживают и сохраняют, что одна без другой никак существовать не могут. Равным образом известно и то, что для человека ничто столь не вредно, как невоздержание, ибо оное, ослабляя тело, в преждевременную повергает старость, изнеможение и сокращает жизнь. Невоздержание хотя и производит некоторые скоропреходящие наслаждения, но зато впоследствии навлекает продолжительные несчастия. Излишество вина делает человека, продавшегося оному, дикообразным, к трудам неспособным, препятствует размышлению, отвлекает от исполнения должностей, делает нерадивым, бесполезным, презрительным и нередко сопровождает к преступлениям самым ужаснейшим. Следовательно, сколь нужно поселять в земледельцев охоту к трудолюбию и поощрять их к оному, столь не менее того нужно внушать им пользы трезвой жизни и отвращение к пьянству, которое, причиняя собственное их несчастие, распространяет зло на целое государство. Сих причин, кажется мне, довольно, чтоб увериться, сколь трудолюбие и трезвость, сии толь необходимые для сего сословия граждан добродетели, крепко между собою соединены быть должны. Какой россиянин, отечество свое любящий, может равнодушно смотреть на печальные картины, взору его представляющиеся! Как возможет он утаить горестные чувствования, исполняющие сердце его! Нет, излить оные пред благостию своего монарха есть священная его обязанность. Никакая мысль, никакое наблюдение, касающиеся до польз государственных, не должны быть им сокрыты, ибо все минуты жизни россиянина должны быть беспрерывными пожертвованиями для благ России, для счастия его отечества.

Взгляните на поселянина, который, окруженный семейством своим, спешит во храм для принесения сердечной жертвы всещедрому богу, ниспославшему ему обильную жатву. Посмотрите, какая радость сияет на лице его, как отражается оная на малолетних его детях, его опереживающих. Видите, как ускоряет он шаги свои, приближаясь ко храму. Но!.. Какая вдруг перемена!.. Глаза его покидают храм и устремляются на другой

предмет, близ оного находящийся! Он видит многих товарищей своих, из коих некоторые с восклицаниями простирают к нему свои руки, другие вдут поспешно к нему навстречу. Мысли его развлекаются, благоговейные чувствования в сердце его умолкают, владычество примера торжествует над оными; он следует за товарищами своими, и двери не в храм истинного бога, творца зримых нами миров, но двери в шумное и бедственное жилище Бахуса отворяются, где пред кумиром корыстолюбия в бесчувственном упоении платят они дань на счет своих трудов, своего здоровья и, что всего драгоценнее, на счет самой нравственности!

Такое зрелище, без сомнения, заслуживает внимания со стороны правительства. Ибо оное, заключая в себе физическое и нравственное зло, противореча великой цели истинного просвещения, требует, дабы приняты были в рассуждении сего полезнейшие меры. Один знаменитый писатель13 прошедшего века говорит, что «правительство учреждено для того, чтобы подкреплять нравственность; коль скоро оно ей противоречит, тогда становится бесполезным и теряет власть свою над сердцами».

Исправность и честность должны быть особенными добродетелями для состояния купеческого. Опыт подтверждает необходимость оных. Англичане и голландцы, служащие для всех торговых народов примером, почитают исправность душою коммерции. Там, где оная наблюдается, успехи несомнительны. Посредством ее получает торговля верный и твердый ход, исправность образует ее характер. Россия, коея торговля начинает выходить из своего младенчества, кося первейшие коммерческие державы ищут союза и дружества, сим самым доказывает как богатство своих произведений, так и влияние, которое имеет она на иностранные государства. Следовательно, весьма нужно, чтобы российское купечество возымело истинный торговый дух, питающийся и поддерживающийся только сею коммерческою исправностию и который в тот же час начинает исчезать, коль скоро теряет она свою деятельность. Но исправность без честности, равно как и честность без исправности, надлежащим образом существовать не может.

Купец, естьли не честен, находится всегда на краю пропасти. Честность только раждает доверие, толико необходимое для коммерции. Слово честного купца принимается за наличный капитал. Но всего желательнее честность потому, что она самым сильнейшим образом противится тем подлым поползновениям, к которым только гнусное корыстолюбие и бесчестие стремиться могут. Вот причины, требующие, дабы добродетели сии внушаемы были состоянию мещанскому, долженствующему почитать их для себя священными и украшаться ими.

Главнейший порок нашего купечества состоит в том, что купцы не имеют совсем сей, так сказать, взаимной вспомогательности и никогда не стараются поддерживать друг друга в несчастных случаях. Напротив того, богатый, видя неудачу и готовящуюся гибель бедного, не только не подаст ему руку помощи, но еще спешит притеснить его, дабы воспользоваться его несчастием.

Купцы, довольно разбогатевшие, гнушаются быть купцами. Состояние сие кажется уже для них низким. Они хотят быть дворянами. Странное желание! Со всем тем они желают сего, и желают потому, что не почитают сего для себя невозможным. И подлинно, достигают цели своей, получают чины и делаются дворянами. Но что сказать о сих новых дворянах? Что скажут они сами о себе? Вместо ответа покажут они патент, покажут дворянскую грамоту и сто или двести тысяч рублей, вынесенных ими вместе с перерождением своим из массы общих купеческих капиталов. Сколько заслуг! Но какое последствие бывает от таковых оказанных им благодеяний? Обыкновенное. Господа купцы-дворяне, перейдя из деятельной и трудолюбивой жизни в состояние, по мнению их, гораздо блистательнейшее, делаются тунеядцами, праздными и бесполезными людьми. Живут без всяких общественных должностей и, не зная обязанностей, с сим новым званием их сопряженных, всячески от них уклоняются, довершая тем самым свою в сословии сем ничтожность.

Чины и дворянское достоинство не могут почесться наградою, приличною для состояния купеческого. Сии знаки почестей должны принадлежать только тем, которые

находятся в службе гражданской или военной. Каждый разряд людей должен иметь свойственные ему преимущества. И потому, когда отличий, существующих в купеческом звании, не довольно, в таком случае законодатель может учредить еще другие, оному соответствующие. Права граждан, без сомнения, должны быть все равны, но преимущества их не могут быть одинаковы. Один из главнейших предметов законодательства есть тот, чтобы заставить каждого общественного члена любить то состояние, в котором он находится; чтобы купец, ремесленник, земледелец и проч., в ревностном исполнении должностей своих поставляя всю свою славу, были уверены, что хорошее поведение, честное имя и добродетели не имеют степеней различия, но требуют от всех равного уважения.

Рассмотрим теперь пользы добродетелей, назначаемых для состояния дворянского, кои суть правосудие и всегда готовое пожертвование собою пользам отечества. Прекраснейшие обязанности! Сколь священны должны вы быть для сердца истинно благородного! Каждый шаг ваш есть шаг к добродетели, каждая черта ваша врезывается в сердце и остается в нем навеки. Дворяне! Сколь блистательна степень ваша! Сколь отличными преимуществами пользуетесь вы в обществе пред прочими гражданами! Монархи вверили вам залог самый драгоценнейший: они вверили вам подобных вам человеков, подобных вам членов общества! Сия милость есть свыше человечества. Явите себя достойными оной! Величие души должно быть вашим украшением. Облекитесь в оное, гордитесь им — вот гордость, которая может только быть вам позволена, ибо она истекает из благороднейшего источника, из возвышенности душевной. Дворяне! Возлюбите правосудие, наблюдайте его, да будет оно любезнейшим чувством вашим в рассуждении подвластных вам. Знайте, что расстояние, между вас и ими находящееся, разделяет только два сердца, что природа никогда не теряет своего владычества и что ваше завсегда уступить ему должно! <Знайте, что их покой есть ваше счастие, их счастие — ваша слава, их к вам любовь — ваше бессмертие!>14

Правосудие, говорит Пифагор, есть соль жизни. И подлинно, оно все сохраняет, сберегает все от повреждения; делает ненарушимым и священным для нас как особу, так и имущество других. Один лишь человек есть господин над самим собою; для безопасности своей живет он в обществе. Следовательно, общество должно каждого из членов своих обеспечить наслаждение самим собою, обеспечить свободное употребление законных его прав и владение вещей, чрез трудолюбие и промышленность им приобретаемых. Из чего следует, что никакая власть на земле не имеет права лишить человека свободы, <(выключая преступников)>15, которая не иное что есть, как способность трудиться для счастия своего согласно с правосудием; ни собственности, под коею разумеется все, что только человек имеет или доставляет себе чрез свои попечения, дарования, проворство. Человек приобретает справедливые права на все те вещи, которые, дабы сделаться таковыми, каковыми они суть, требовали употребления личных его способностей. Его работа сливает его, так сказать, с вещию, которую брал он на себя труд образовать, усовершенствовать, сделать полезною хотя бы то было для себя, хотя бы то было для других. Без безопасности, без свободы, без собственности общество делается для нас совершенно бесполезным, и жизнь гражданственная потому только для нас выгодна, что она защищает права сии от несправедливости и насилий. Правосудие есть основание общественного и частного благоденствия; люди потому только порочны и несчастны, что они несправедливы; все нравственные добродетели основаны на правосудии.

Равным образом от кого государь, от кого отечество должны требовать более услуг, более пожертвований, как не от дворянина, как не от того, который отличнейшими преимуществами пользуется в обществе и на которого неисчетные милости лиются с престола? Быть ежеминутно в готовности приносить жизнь свою для пользы отечества, поставлять главною целию своею любовь к общему добру, отдалять, истреблять все противящееся оному и питать в груди своей сей благородный жар, сей жар, который служит источником всех великих

деяний, который торжествует над самим временем, не хладеет от веков и который, пребывая в великодушных подвигах, мир украшающих, мгновенно сообщает силу свою, мгновенно воспламеняется в чувствительных и патриотических сердцах, — вот чувствования, вот священные должности, исполнением коих обязан дворянин и званию своему, и монарху, и отечеству.

Но такой дворянин, который породою своею, а не числом оказанных им отечеству услуг доказывает свое превосходство; такой дворянин, который в достоинстве предков своих, а не в своих собственных поставляет всю свою знаменитость; такой дворянин, который, заключась в самого себя, ненавидя истины, насмехаясь над добродетелью и имея подлую душу, думает посредством богатства своего иметь право на почтение к себе других, — такой дворянин совершенно противоречит сему названию, доказывает презрительное свое невежество, свою тщету и наглую надменность. Такой дворянин недостоин называться дворянином, недостоин украшаться сим отличием, недостоин пользоваться правами, с дворянским званием сопряженными. Но к несчастию <у нас, как и везде>, такого рода дворян, то есть дворян по имени, едва ли не больше, нежели дворян по сердцу или по достоинствам душевным. Сие самое объясняет уже необходимость добродетелей, назначаемых мною для состояния дворянского, тем более что оно по влиянию, имеемому им на уделы, ему принадлежащие, то есть на большую часть народа, может, естьли только обращено будет к правосудию и готовому пожертвованию собою пользам отечества, надежнее и вернее споспешествовать благодетельным намерениям монарха.

Наконец, остается рассмотреть: почему благочестие и примерное поведение должны быть преимущественными добродетелями для состояния духовного?

Сие неоспоримо, что тот, на которого возложена священная должность проповедовать слово божие, который обязан быть наставником в вере, научать евангельским добродетелям, без коих никак невозможно надлежащим образом исполнять должностей гражданских; тот, коего устами объясняемы быть должны премудрость, величие, благость и прочие божественные

свойства всемогущего творца, образующие душу и сердце христианина; тот, который паству, ему вверенную, должен вести по пути добродетели, смотреть за ее благонравием, подкреплять ее в вере, вразумлять ее в ее недоумениях, объяснять ей, что религия доставляет истинное блаженство человеку, — словом, тот, коего сан и обязанности требуют толикого знания и добродетелей для внушения их другим, — тот непременно должен сам исполнен быть благочестия, должен быть сам хорошего поведения, дабы еще более действовать на людей примером своим, нежели поучениями.

Определив таким образом добродетели каждого из четырех главнейших государственных сословий, доказав необходимую пользу внушения каждой из сих добродетелей и тем самым приуготовив твердое основание, на котором должно воздвигнуто быть величественное здание просвещения гражданственного, всякий из сего ясно видеть может, что когда все сии состояния столько различны между собою по существу своему, столько различны по своим добродетелям, то, без сомнения, должны они уже различествовать между собою как в степенях, так и в образе своего просвещения.

Руководство к просвещению главнейших государственных сословий в России, кои суть земледельческое, мещанское, дворянское и духовное

Гражданское просвещение должно иметь главнейшею целию доставление каждому нужных познаний, дабы приличным образом исполнять должности, для которых он призван в общество.

Но как сии должности не могут быть одинаковы, потому что общество заключает в себе различные классы граждан, то из сего следует, что каждый общественный член должен иметь просвещение, соответственное состоянию, в котором он находится, ремеслу, которым он занимается, и роду жизни, который он ведет.

Если мы бросим взор наш на состав многочисленного народа, коего все члены соединены между собою

общим условием, то увидим, что все граждане в оном занимают места общественной пользы и что правительство, наилучшим образом устроенное, что народ наисчастливейший есть тот, в котором каждый гражданин находится на своем месте, в котором никто из них не забыт, где должности во всех их степенях уважены и где правительство, обо всем пекущееся, сохраняет порядок во всех частях и защищает права каждого разряда граждан.

Приняв сие за основание и уверясь, что просвещение не должно быть для всех граждан одинаковое, остается теперь определить, в чем именно оное, в рассуждении вышеупоминаемых мною состояний, заключаться должно? Я начну по порядку из оных и, не входя во все подробности, означу только главнейшие правила, могущие послужить основанием для составления тех книг, которые необходимо нужно будет приуготовить для единообразного в училищах учения и нравственного граждан образования.

Добродетели, определяемые мною для каждого из сих сословий, должны быть поставлены девизами на всех нравственных уставах, которые для них издать нужно будет.

И потому:

1) Трудолюбие и трезвость да будет девизом на уставе, назначенном для училищ земледельческих.

2) Но как таковой устав не на иной какой конец издан быть должен, как чтобы самым удобнейшим средством служить к истинному просвещению земледельца, то из сего следует, что первейшее познание земледельца должно состоять в познании своего звания и своих должностей. Ибо что может быть к нему ближе самого себя? Почему и нужно прежде всего определить:

3) Что такое есть земледелец?

4) Сколько есть родов земледельцев?

5) Что значат они в государстве?

6) Что такое есть государство?

7) Как оно именуется?

8) Какой имеет оно род правления?

9) Показав, что оно монархическое, или самодержавное, должно определить:

10) Что такое есть монарх, или государь?

11) В чем состоит верховная власть?

12) Какие суть еще учрежденные власти или начальства в России?

13) Посредством чего оные действуют?

14) Познание сих начальствующих властей необходимо для земледельцев нужно, потому что они в беспрерывных находятся с ними отношениях. Одни предписывают, другие исполняют.

15) Отсюда проистекают взаимные обязанности: обязанности власти и обязанности подчинения.

16) В чем состоят и те и другие?

17) Кто несет общественные обязанности, тот должен также иметь и права свои.

18) Следовательно, земледелец не должен быть лишен прав, ему принадлежащих.

19) Нужно определить, что такое есть право и в чем оное состоять должно.

20) Но как из всех гражданских прав самое первейшее и самое священнейшее есть право собственности, то из сего следует, что земледелец должен иметь собственность, что собственность его должна быть неприкосновенна и охраняемая законом.

21) Тут следует сказать: что такое есть закон и кому принадлежит власть предписывать оные?

22) Что такое есть собственность и как оная при: обретается?

23) Определив таким образом обязанности, права, собственность земледельцев, нужно наипаче внушать им пользы и счастие, сопряженные с трудолюбивою и трезвою жизнию.

24) Наконец, как никакая нравственность без религии существовать не может, то для сего надлежит дать земледельцам чистое понятие о боге, о вере и должностях христианина.

Вот главнейшие правила, которые почитаю я довольно достаточными к составлению устава для нравственного образования граждан сего сословия.

По сему уставу должно обучать чтению (возложив должность сию на приходских священников), что принесет двоякую пользу, ибо учащийся по оному не только научится читать, но непременным образом познает и те должности, которые некогда обязан он нести в обществе, познает, что такое он есть и к чему предназначается. Следовательно, нечувствительно образуется со стороны нравственности.

Приходские училища должны быть для всех открыты, несмотря ни на лета, ни на возрасты.

Рассмотрим теперь, в чем состоять должно учение земледельцев

Как жребий земледельцев есть трудиться и обрабатывать землю, из которой произрастающие плоды питают всякого состояния людей, то из сего следует, что единственною целию их должно быть земледелие, которое дотоле не придет в цветущее состояние, дотоле не достигнет своего совершенства, доколе правительство с своей стороны не употребит на то всего своего внимания, своих пособий и поощрения.

Итак, когда земледелие есть единственная цель земледельца, то весьма естественно, чтоб и учение его не на иной какой предмет обращено было, как на предмет, сему предназначению его соответственнейший. Словом, земледельца должно обучать земледелию.

Земледелие, как и все науки, имеет свои правила: может обогащаться опытом всех народов; и тщетно было бы ожидать того от времени, что̀ познания нам доставить могут, ибо привычка в полевых работах, употребляемые способы, из рода в род переданные, удаляют даже самую мысль усовершенствования.

Для чего должно, чтобы сведущие люди исследовали без предрассудков, испытывали без страсти и предлагали без исступления все, что земледелие представить может со стороны открытий и усовершенствования. Дабы убедить недоверчивого и предубежденного земледельца, должно показать ему следствия, от опытов происшедшие, должно, чтобы он ясно видел и уверился, что то, что ему предлагаешь, пред тем, чему

уже он привык последовать, несравненно лучше, удобнее и выгоднее. Сим только образом можно распространять полезные средства, коих успехи будут несомнительны.

Образование сих земледельческих или приходских училищ должно быть столько же просто, как и предмет их.

И потому два класса почитаю я достаточными для составления оных. Первый класс иметь будет предметом сельскую механику, то есть сельские строения и все механические орудия, могущие служить в пользу и облегчение земледелия.

Второй класс будет иметь предметом свойства и обрабатывание земель, также свойства и сохранение семян, сбережение плодов, работу естественных и искусственных лугов, осушение болот, вычищение земли для соделания ее удобною к хлебопашеству, наконец, воспитание, приведение в лучшее состояние скота и искусство лечения оного.

Естьли учение сим предметам присовокупится к учению чтения, письма и первых действий арифметики, как то во II главе в 32 параграфе предварительных правил народного просвещения предписано, и когда оное наподобие выше предложенных мною для составления нравственного устава правил приведено будет в систематический к удобнейшему преподаванию порядок, тогда граждане сего сословия получат все нужные к просвещению своему способы. Государство в сих всеобщих питателях найдет со временем истинных своих сынов, которые, имея сердце, образованное нравственностию, а ум — учением, будут надлежащим образом исполнять свои должности, с пользою служить своему отечеству, питая в душе своей благодарность к монарху, об них пекущемуся.

Правила, руководствующие к просвещению мещанского состояния

Мещане, составляя средний род людей в России, пользуясь вольностию, не причисляются пи к земледельцам, ни к дворянству. Государство от граждан сего

состояния много может ожидать добра, естьли только получит оно приличное направление, то есть когда правительство обратит на него свое внимание и поставит его на ту степень общественной пользы, от которой оно теперь столь далеко еще отстоит.

Мещане столько же имеют нужды в нравственном образовании, сколько и в обучении наукам, к званию их принадлежащим. Следовательно, надобно для них также заготовить нравственный устав, поставя на нем девизом добродетели, для них назначенные, и который по многим отношениям заключал бы в себе правила, предложенные мною выше для устава земледельческого с тою только разностию, что правила, коими будут руководствоваться в составлении сего устава, должны как можно ближе применены быть к их состоянию. Например, они могут быть следующего содержания:

1) Мещане прежде всего знать должны, что такое есть мещанин.

2) Какое место занимает он в государстве?

3) Какие суть его в рассуждении государства обязанности?

4) Какие предоставлены ему в оном права и привилегии?

5) Что нужно наблюдать ему, дабы сохранить оные, и чего избегать, дабы их не лишиться.

6) Мещанин обязан также знать все отечественные постановления, потому что сие составляет важнейшую часть его должностей.

7) Равномерно любовь к отечеству и к общественному добру должна составлять драгоценнейшее чувство души его. Бессмертный Минин может в сем случае руководствовать мещан по пути, ведущему к сим благороднейшим предметам.

8) Надобно стараться возбуждать в мещанах любовь к их состоянию, сколько возможно привязывать их к оному, и дабы приобретение богатства не раждало в них отвращения к их званию, как то из опытов видно,

что почти все разбогатевшие купцы гнушаются быть купцами и всячески изыскивают случаи естьли не себя, то детей своих поделать дворянами.

9) Нужно внушать им, что не в титлах состоят истинные достоинства, но в честности и бескорыстии, без коих никакие титлы не защитят от бесславия и презрения.

10) Определив права, привилегии и обязанности мещанина в рассуждении государства, надлежит показать ему, чем обязан он в рассуждении своего ближнего как подобного ему члена общества.

11) Для чего наставление в религии должно составлять часть нравственного устава.

12) Наконец, сколько возможно стараться надобно поселять в мещан, купеческому званию себя посвящающих, назначаемые для них добродетели, то есть исправность и честность, исполнение коих может только утвердить славу их и их благосостояние.

Сии правила, но мнению моему, необходимы к составлению нравственного для купцов устава, который может также служить и для мещан, различного рода ремеслам, искусствам и художествам себя посвятивших. Ибо сие неоспоримо, что самый последний ремесленник должен непременно знать как права свои и обязанности в рассуждении государства, так и обязанности свои в рассуждении ближнего и что добронравие и трудолюбие суть такие добродетели, без которых он ни благосостояния, ни счастия приобрести не может. Впрочем, издание сего устава всеобщую принесет пользу, ибо родители, обучающие у себя в доме чтению детей своих, конечно, предпочтут оный всем прочим книгам, по необходимости теперь ими для обучения чтению употребляемым, и, следовательно, до определения еще детей своих в училища приуготовят уже чрез сие половину желаемого дела.

Учебные предметы для мещан, посвятивших себя купеческому званию

Напрасно было бы исчислять пользы, получаемые государством от торговли. Для всякого, кто хотя сколько-нибудь

занимался сего рода предметом, оные ощутительны. Торговля почесться может общею всех народов стихиею, ибо нет нации, которая бы более или менее не отправляла оной. Россия, как по пространному своему владычеству, так и но богатству природных своих произведений занимая первейшее между всеми державами в свете место, по сему самому требует, дабы правительство с своей стороны возможнейшее употребило внимание на усовершенствование сей толико важной государственной отрасли. Но как успехи торговли зависят от степени просвещения граждан, оную производящих, и что никакое полезнейшее учреждение, никакое намерение законодателя без сего просвещения не могут иметь надлежащего исполнения, то сие самое объясняет уже необходимую нужду в заведении таких училищ, которые бы служили особенно к нравственному образованию и обучению купцов наукам, званию их приличествующим. Словом, заведение коммерческих училищ столько же для России нужно, сколько и самая торговля.

В 6 пункте I главы предварительных правил народного просвещения назначается в каждом уездном городе быть по крайней мере одному уездному училищу; следовательно, сим училищам определенного числа нет и что их может быть и более одного. Я с моей стороны за весьма полезное почитаю, когда в некоторых городах, смотря по местному их положению и по состоянию их жителей, учреждено будет по два училища, из которых в одном обучали бы мещан, различного рода ремеслам, искусствам и художествам себя посвятивших, а в другом обучали бы только тех, которые определили себя званию купеческому. И сие последнее по самому существу своему составит уже купеческое, или коммерческое, училище.

Распоряжение учения в сих училищах может быть следующее:

В первом из оных, то есть в училище мещанском, долженствующем состоять из двух — нижнего и верхнего — классов, в нижнем классе преподавать надлежит:

1) Российское чтение, чистописание.

2) Также чтение и чистописание языка местного, как-то: польского, немецкого, татарского и проч.

3) Грамматику всех сих языков.

4) Первую часть арифметики.

5) Частное познание Российской империи.

6) Сокращение и главные эпохи российской истории.

7) Введение во всеобщую историю и географию.

В верхнем классе:

1) Вторую часть арифметики.

2) Геометрию и тригонометрию.

3) Математическое и физическое познание земного шара.

4) Физику.

5) Естественную историю и технологию.

6) Практические знания, полезные для местной промышленности и потребности края.

Во втором училище, то есть коммерческом, сверх сих вышеозначенных предметов обучать нужно:

1) Чтению, чистописанию и грамматике аглинского языка.

2) Алгебре.

3) Купеческим счетам всех родов.

4) Простой и двойной бухгалтерии.

5) Истории коммерции и навигации, познанию торговли и товаров и, наконец,

6) Сокращению всего человеческого познания и диэтетике16.

Естьли в которых уездных городах не будет надобности в двух училищах, в таком случае можно все вышепрописанные учебные предметы преподавать в одном училище, распорядя учение оным на пристойное число классов, чрез что как ремесленники, так и купцы получат все нужные способы к своему просвещению.

Небесполезно заметить здесь, что воля, предоставленная учителям в некоторых училищах следовать собственному их в учении методу, и что неимение книг, долженствующих нарочито быть от правительства изданными к руководствованию учителей в единообразном

преподавании наук, — все сие не только не может произвесть успехов, от училищ ожидаемых, но даже лишает надежды увидеть оные в надлежащей их силе. Ибо хотя и есть такие учители, на достоинства и способности коих положиться можно, однако же большая часть из них таких, которым произвольного выбора авторов для руководствования своего в обучении предметам никак вверить не можно. Сие есть дело правительства, имеющего в руках своих все нужные для того способы и которое обязано стараться об издании классических книг, по коим бы должны были обучать учители, наблюдая притом сколько возможно единство в методике и правилах.