§ 1.1. Онтологический контекст

В плане философского вопрошания Новое время характеризуется значительным своеобразием. Это своеобразие связано с переформатированием всей философской проблематики, фундированной в понимании сущности истины. Хайдеггер мастерски схватил данный сдвиг, охарактеризовав новоевропейскую эпоху как «время картины мира» (нем. Die Zeit des Weltbildes). На заре этого периода человек начинает мыслиться как арбитр всего сущего, властно оценивающий степень действительности других вещей. Бытие же человека не подвергается сомнению и считается самоочевидным, первичным, поэтому человек и начинает описываться как subjectum ‘субъект’ (букв. ‘брошенное под’, ‘под-лежащее’): это слово употреблялось в средневековой философии по отношению к разнообразным «вещам» — деревьям, камням, животным и даже Богу; его закрепление за человеком мотивировано тем, что человеческое бытие начинает мыслиться как обладающее наибольшей достоверностью. Внешний мир схватывается в пред-ставлении, repraesentatio, то есть мир понимается как помещенный перед человеком, как нечто противо-стоящее, как пред-мет, objectum (букв. ‘брошенное перед’). Отношение человека к внешнему миру — это отношение онтологического центра к периферии; попадая в область субъектного познания, внешний мир вовлекается в особую сферу властного воздействия. Хайдеггер следующим образом описывает логические следствия из нового формата отношений:

Новизна этого процесса заключается никоим образом не в том, что теперь положение человека среди сущего просто другое по сравнению со средневековым или античным человеком. Решающее в том, что человек, собственно, захватывает это положение как им же самим устроенное, волевым образом удерживает его, однажды заняв, и обеспечивает его за собой как базу для посильного развертывания своей человечности. Только теперь вообще появляется такая вещь, как статус человека. Человек ставит способ, каким надо поставить себя относительно опредмечиваемого сущего, на себе самом. Начинается тот род человеческого существования, когда вся область человеческих способностей оказывается захвачена в качестве пространства, где намечается и осуществляется овладение сущим в целом. Эпоха, определяющаяся этим событием, нова не только при ретроспективном подходе по сравнению с прошлым, но и сама себя полагает как именно новая. Миру, который стал картиной, свойственно быть новым [Хайдеггер 1993: 50].

Возникновение данной онтологической модели получило разные определения в философской традиции: «зарождение чистой гносеологии», «возвышение гносеологии над онтологией», «создание субъект-объектной сферы», «новоевропейский субъективизм», «новоевропейский индивидуализм» и др. Такой разброс характеристик обусловлен различием в теоретических подходах. Однако не вызывает сомнения тот факт, что новоевропейское философствование обладает значительным своеобразием.

Представленная онтологическая модель лежит в основе мышления тех философов и лингвистов, которые искали ответ на вопрос о влиянии структуры языка на познание. Это справедливо для всей традиции, идущей от Гамана к Уорфу и современной когнитивной науке. Сама постановка вопроса об особой роли языка обусловлена, по-видимому, характером представленной модели. Стоит также отметить, что именно в этот период возникает неологизм «мировоззрение» (нем. Weltanschauung). Он впервые встречается в работе Канта «Критика способности суждения». Это, без сомнения, не является случайностью. За неологизмом «миро-воззрение» скрывается взгляд на сущее как на картину, как на конструкт опредмечивающего представления. Данное понятие будет играть большую роль в гумбольдтианстве, откуда перейдет во многие другие лингвофилософские системы.

§ 1.2. Ранний период

Особенно чувствительна к проблеме языковой идентичности немецкая традиция1. Внимательность к родному языку связана с обостренным национальным чувством немцев. Оно отмечается уже в XVII в., когда в контексте политического упадка Германии создаются лингвистические кружки и ордены, имеющие яркую националистическую и пуристскую окраску. Одним из идеологов движения языковых обществ выступил Ю. Г. Шоттель (1612–1676), которого принято считать также основателем немецкой лингвофилософии. Шоттель придерживался взгляда о божественном происхождении языка: он видел в языке дар, который посылается Господом каждому народу и который содержит «чудеснейшую сущность естественных вещей» и «великие тайны вечности». Задача человека состоит в том, чтобы правильно воспользоваться этим даром, выступающим, по сути, символической картой материальной и духовной действительности. Архаизм представленной идеи, обнаруживаемой еще у платоников и в герметизме, разбавляется у Шоттеля обостренным национальным чувством: по его мнению, каждый немец обладает не только «человеческой природой», но и «немецкой языковой натурой», которая сочетается с особым стилем немецкого мышления. В утверждении о специфике

немецкого мышления можно видеть зачатки релятивистских идей. Шоттель приложил немало усилий для развития немецкого языка. Он активно занимался опровержением распространенного в его время представления о том, что немецкий язык является грубым и варварским. Существенную роль в изменении отношения к немецкому языку сыграло его собственное поэтическое творчество. Представления Шоттеля о языковой натуре развил Г. В. Лейбниц (1646–1716), который, к тому же, в век безраздельного господства латыни высказал идею о том, что для философских и научных исследований лучше всего подходит немецкий язык; по убеждению Лейбница, это связано с его особым лексическим богатством, то есть с наличием большого числа выражений для «реального».

Шоттель, Лейбниц и другие германофилы подчеркивали специфику немецкого языка и важность его использования, однако они не говорили напрямую о влиянии структуры языка на мыслительный процесс. Судя по всему, эта идея была впервые систематически выражена лишь в конце XVIII в. Здесь следует схематично очертить интеллектуальный контекст, в котором она формировалась. Упомянутая выше новоевропейская модель предполагала две смысловых ориентации при решении проблемы познания: либо фундирование достоверного знания в субъекте, либо выведение его из объекта. Первая ориентация доминировала в рационализме, или нативизме, где достоверное знание связывалось с разумом и врожденными идеями; вторая ориентация преобладала в эмпиризме, где источником знания считался чувственный опыт, при этом разум понимался как механизм по перекомпоновке чувственных впечатлений. Спор рационалистов и эмпириков попытался разрешить И. Кант (1724–1804), в результате чего он, по сути, развил третий подход к проблеме познания. В самом общем виде позиция Канта может быть представлена следующим образом: чувственные впечатления важны для познания, они используются при формировании достоверного знания, однако всеобщий характер знания возможен лишь благодаря априорным формам чувственности и рассудка, которые присущи, так сказать, структуре субъекта. Кантианский подход сосредоточен именно на этой структуре субъективности, или на сфере трансцендентального. К сожалению, Кант не уделил должного внимания вопросу о влиянии языка на познание. Эту брешь была призвана заполнить последующая немецкая лингвофилософия.

Первые опыты в данной области принадлежат другу Канта — И. Г. Гаману (1730–1788). Гамана можно считать родоначальником идеи лингвистической относительности, поскольку именно он дал спекулятивное обоснование тезиса о влиянии внутренней организации языка — как лексической, так и грамматической — на процесс познания. Свое мнение по проблеме соотношения языка и мышления Гаман ясно сформулировал в письме Гердеру от 6 августа 1784 г.: «Разум есть язык, logos» [Hamann 1825a: 151]. Центральное место языковой системы в модели Гамана объясняется двумя обстоятельствами: во-первых, религиозными взглядами философа; во-вторых, критическим отношением к рационализму, который, по его мнению, нивелирует богатство феноменальной действительности и пытается

сковать жизнь цепями абстракций и схоластических формул. Гаман полагал, что язык имеет божественное происхождение, поскольку именно Бог научил человека истинному языку, когда тот был еще в раю. С тех пор человеческое познание тесно связано с языком, и в идеале лингвистическая структура должна выступать символической картой для изучения небесной действительности. Однако после грехопадения характер языка изменился: он оказался под воздействием «человеческих мнений», то есть всех ментальных особенностей, свойственных определенному сообществу. Усваивая язык, член сообщества усваивает и специфический способ мышления. Процесс развития языка происходит на основе уже сложившихся мнений, получивших отражение в языке, и новых мнений; при этом разные языки имеют общее ядро, наличие которого объясняется, с одной стороны, единством их божественного истока, а с другой стороны, единством человеческой природы. К сожалению, Гаман лишь декларирует тезис о различном влиянии языков на познание, и у него нет эмпирических исследований на эту тему. Как и его предшественники, Гаман выступал за развитие немецкого языка и расширение сферы его употребления: «Каждый язык требует способа мышления и вкуса, составляющих его своеобразие… Кто пишет на иностранном языке, тот должен уметь, как любовник, приноравливать свой способ мышления. Кто пишет на своем родном языке, тот имеет домашнее право супруга, если он им владеет» [Hamann 1821: 130–131].

Интересно, что в творчестве Гамана обнаруживается важный критический элемент, который позволяет говорить о том, что немецкий философ предвосхитил парадигму философского мышления, сложившуюся после «лингвистического поворота» 1920-х гг. Дело в том, что Гаман, опираясь на традицию номинализма, предложил оригинальный философский проект, суть которого состоит в сведении «критики познания» к «критике языка» (подробнее об этом см. [Лобанова 2010]). По его мысли, конкретный язык обуславливает мышление, и отсюда следует, что, во-первых, на другом языке философствование имеет иной облик, а во-вторых, многие философские построения являются лингвистическими химерами. В письме Якоби от 23 апреля 1787 г. Гаман замечает: «Наши понятия о предметах меняются новым языком, новыми знаками, которые рисуют перед нашими очами новые отношения или, напротив, восстанавливают старые, изначальные, истинные». В другом письме он уже прямо утверждает: «Вся наша философия более состоит из языка, нежели из разума». В своем незавершенном сочинении «Метакритика пуризма чистого разума» Гаман предложил пересмотреть кантовскую философию с учетом роли языка в познании. Он критикует метафизику за то, что она «преступно обращается со всеми словесными знаками и фигурами речи нашего эмпирического познания, доводя их до сплошных иероглифов и типов идеальных отношений, а честное прямодушие языка превращает этим ученым бесчинством в такое бессмысленное, текучее, непостоянное, неопределенное нечто = х, что не остается ничего, кроме свиста ветра, магической игры теней» [Hamann 1825b: 8]. В письме Якоби от 14 ноября 1784 г. Гаман выражает свое понимание проблемы трансцендентального:

Я задаюсь не столько вопросом, что есть разум, сколько вопросом, что есть язык! И здесь я подозреваю причину всех паралогизмов и антиномий, в которых обвиняют разум; отсюда получается так, что слова принимаются за понятия, а понятия — за вещи как таковые. В словах и понятиях невозможна экзистенция, которая причитается лишь предметам и вещам [Hamann 1868: 15].

В письме от 29 апреля 1787 г. он уже открыто критикует Канта и его подход, развитый в «Критике чистого разума»: «Разум для меня — идеал, бытие которого я изначально предполагаю, но доказать не могу из-за призрачности явления языка и его слов. Благодаря этому талисману, мой земляк воздвиг замок своей критики, и только благодаря ему же чары могут быть развеяны» [Ibid.: 513].

Таким образом, по мнению Гамана, критика чистого разума в принципе невозможна, поскольку невозможно встать на внеисторичную и внеязыковую позицию. Критика разума должна трансформироваться в критику языка, то есть в демонстрацию того, как мышление воплощается в языке и как философствование аффицируется языком. К сожалению, проект Гамана не получил эмпирического наполнения. Зависимость философского стиля и даже философского вопрошания от структуры конкретного языка или группы родственных языков до сих пор слабо исследована. Мы еще вернемся к этой теме в заключительной части книги, где в свете современных открытий указанный вопрос будет поставлен по-новому (см. § 14.7).

Важный вклад в разработку релятивистской проблематики внес И. Г. Гердер (1744–1803). Гердер учился у Канта на теологическом факультете Кенигсбергского университета, он также дружил с Гаманом. Его взгляды представляют собой попытку примирить универсализм Канта и релятивизм Гамана, при этом внимание он акцентирует на социокультурной и языковой обусловленности познания. Гердер высказывает следующие идеи: «человек становится разумным благодаря языку», «чистый, обходящийся без языка разум, — это утопия», «лишь язык превратил человека в человека», «у нас разум — только благодаря языку» [Гердер 1977: 234–235, 238–239]; иными словами, он эксплицитно связывает мышление с языковой способностью. Далее, он утверждает, что язык, проникая в познавательный процесс, становится важнейшим средством передачи традиции и народного духа:

Ни у одного народа нет представлений, которых он не мог бы назвать; самый живой образ тонет в темном чувстве, пока душа не находит нужный признак и не запечатляет его благодаря слову в воспоминании, памяти, рассудке — в рассудке всего народа, в традиции… Язык — это печать нашего разума, благодаря которой разум обретает видимый облик и передается из поколения в поколение [Там же: 234–235].

По мнению Гердера, язык является той пропастью, которая разделяет человека и животных. Его наличие обеспечивает единство человеческого познания, так что даже дикарь не уступает во многих отношениях образованному европейцу. Однако в каждом конкретном случае язык наделяет мышление специфическими чертами. Именно поэтому для Гердера огромное значение имеет разнообразие языков и познавательных стилей:

В каждом языке отпечатлелся рассудок и характер народа. Не только инструменты языка видоизменяются вместе со страной, почти у каждого народа есть свои буквы и свои особенные звуки; наименования вещей, даже обозначения издающих звуки предметов, даже непосредственные изъявления аффекта, междометия — всё отличается повсюду на Земле. Когда речь заходит о предметах созерцания и холодного рассуждения, то различия еще возрастают, и они становятся неизмеримыми, когда речь доходит до несобственного значения слов, до метафор, когда затрагивается строение языка, соотношение, распорядок, взаимосогласие его членов. Гений народа более всего открывается в физиогномическом образе его речи. Всегда весьма характерно, чего больше в языке — существительных или глаголов, как выражаются лица и времена, как упорядочиваются понятия, все это важно в самых мелких деталях. У некоторых народов мужчины и женщины пользуются разными языками, у других целые сословия различаются по тому, как говорят они о себе — «я». У деятельных народов — изобилие наклонений, у более утонченных наций — множество возведенных в ранг абстракций свойств предметов. Но самая особенная часть всякого языка — это обозначение чувств, выражения любви и почитания, лести и угрозы; слабости, присущие народу, иной раз обнажаются здесь, производя комический эффект [Гердер 1977: 239–240].

Отталкиваясь от этого многообразия, Гердер предлагает провести «философское сравнение языков», итогом которого могла бы стать «развитая архитектоника человеческих понятий, наилучшая логика и метафизика здравого рассудка» [Там же: 240]. Очевидно, данная идея высказана под влиянием Гамана, хотя в качестве предшественников Гердер упоминает Бэкона, Лейбница и Зульцера. Отметим также, что немецкий мыслитель отрицательно относился к метафизике и, подобно номиналистам, объяснял ее существование теми неясностями, которые в мышление вносят слова.

§ 1.3. Вильгельм фон Гумбольдт и его последователи

Главную роль в развитии релятивистских идей сыграл отец немецкого профессионального языкознания и один из крупнейших лингвистов всех времен — Вильгельм фон Гумбольдт (1767–1835). Гумбольдт находился под большим влиянием Гердера, в частности он разделял мнение о единстве всемирно-исторического процесса, равноправии народов, необходимости рефлексии над стилями мышления разных этносов и др. Вследствие этого он видел основную задачу лингвистики в содействии процессу объединения человечества, чтобы оно «достигло ясности относительно самого себя и своего отношения ко всему зримому и незримому вокруг себя и над собой» [Humboldt 1827: 6]. С другой стороны, Гумбольдт находился под большим влиянием Канта и вообще трансцендентально-критической философии. Его зависимость от трансцендентализма ярче всего проявляется в понимании языка как особого мира, воздвигнутого субъектом и занимающего промежуточное

место между субъектом и объектом: «Язык есть не просто разменное средство для взаимопонимания, но подлинный мир, который дух внутренней работою своей силы призван воздвигнуть между собой и предметами» [Гумбольдт 2000: 99]. Гумбольдтианская лингвофилософия эксплицитно вводит язык во всеобщую сферу трансцендентального, в этой системе «язык как мировидение должен встать между природой и человеком» [Humboldt 1824: 435]. В то же время гумбольдтианство оставляет поле для социокультурных и лингвистических вариаций, поэтому правомерно считать, что оно сочетает элементы универсализма и релятивизма. Именно к синтезу общего и уникального стремился сам Гумбольдт, о чем он ясно сказал во фрагменте автобиографии, написанном в 1816 г.: «Я стремлюсь как раз к тому, чтобы охватить мир в его индивидуальности и тотальности» (цит. по: [Хайдеггер 1993: 263]).

Значение языка для процесса познания, согласно Гумбольдту, объясняется тем, что человек способен приблизиться к объективному «не иначе, как сообразно своему способу познания и восприятия, то есть субъективным путем», ведь «объективная истина порождается всей силой субъективной индивидуальности», а значит «лишь с помощью и посредством языка» [Humboldt 1820: 20]. Эта вовлеченность в познавательный процесс предполагает влияние структуры родного языка на мышление: «Мышление не просто зависит от языка вообще, а вплоть до определенной степени от каждого конкретного языка… Там, где надо перештамповать материал внутреннего восприятия и ощущения в понятия, там важна индивидуальная способность человека к представлениям, от коей неотделим язык» [Ibid.: 16]. По мнению Гумбольдта, структура каждого языка уникальна, ибо существует большое число понятий и грамматических признаков, «которые столь неразрывно вплетены в индивидуальность своего языка, что они не могут быть сохранены висящими на одной лишь нити внутреннего ощущения между всеми языками и не могут быть переведены на другой язык без их преобразования… Языковое выражение не может оставаться безразличным для содержания» [Ibid.: 16–17]. Отталкиваясь от вовлеченности языка в мыслительный процесс и уникальности каждой лингвистической структуры, Гумбольдт подходит к определению языка с точки зрения его места в познании. В этом смысле язык может пониматься как носитель определенного мировидения: «Вследствие взаимозависимости мышления и слова становится ясно, что языки, собственно, суть средства не изображения уже познанной истины, а намного более того, — открытия еще дотоле непознанного. Различие между ними заключается не в звуках и знаках, а в мировидении как таковом» [Ibid.: 18]. Тезис о том, что язык выступает носителем особого мировидения (нем. Weltansicht), занимает центральное место в немецкой лингвофилософской традиции. Более определенно Гумбольдт формулирует его в следующем фрагменте:

Поскольку ко всякому объективному восприятию с неизбежностью примешана субъективность, то можно уже независимо от языка рассматривать всякую человеческую ивдивидуальность как собственную позицию мировидения. Однако эта

индивидуальность становится таковой еще в большей степени при помощи языка, поскольку слово само превращает себя по отношению к душе в объект и привносит новое, отчуждающееся от субъекта своеобразие, так что в понятии оказывается заложенным троякое: впечатление от предмета, способ восприятия его в субъекте, воздействие слова как языкового звука. В этом последнем с необходимостью господствует во всяком языке сплошная аналогия, и поскольку и на язык в той же нации воздействует однородная субъективность, то во всяком языке заложено своеобразное мировидение [Humboldt 1824: 387].

Для мышления релевантно как лексическое, так и грамматическое измерение языка, хотя основное внимание Гумбольдт уделяет лексике. По его мнению, слово «объединяет предметы в собственный идеальный мир, который замещает вообще в языке мир реального» [Ibid.: 411]. Немецкий мыслитель отождествляет значение слова с понятием, тем самым подчеркивая его классифицирующую функцию. Разные языки, таким образом, предоставляют разные организации понятий, чем и обеспечивается специфика каждого мировидения:

Слово обозначает, строго говоря, всегда классы действительности, даже будучи именем собственным... Оно делает себя самого и тем самым содержащееся в нем понятие индивидуумом языка. Оно может взять понятие по этой причине лишь с одной определенной точки зрения, но не должно терять ничего из его содержания… В равнозначных словах различных языков возникают разные представления об одном и том же предмете, и это свойство слова вносит главный вклад в то, что каждый язык предлагает собственное мировидение [Ibid.: 426].

Понятийное своеобразие распространяется и на сферу естественного, ведь слово «даже в случае с явлениями природы обозначает их не вообще, а заложенное в языке видение таковых» [Ibid.: 436]. Поэтому не вызывает удивления тот факт, что язык оказывается не выражением сформированной независимо мысли, а органом, формирующим мысль. Перманентная вовлеченность языка в познание, по Гумбольдту, предполагает конструирование понятийной сферы средствами языка:

Участие языка в представлениях не просто метафизическое, обуславливающее бытие понятия; он воздействует и на способ построения понятия и налагает на него свою печать. При всем объективном различии в понятии, язык воздействует на него свойственным ему характером и придает всей массе представлений связанный с языком единообразный облик (Gestaltung). Язык также играет главную роль в связывании мыслей во внутренней и внешней речи и определяет тем самым также способ сочетания идей, который опять-таки оказывает обратное воздействие на человека во всех направлениях. Способ действий различных языков при этом, со всей очевидностью, не тот же самый, и он не может быть решительно любым, ибо он таковым и не является, и меньше всего — в области интеллектуальной, где даже малейшее соприкосновение ощущается в вибрации всех частей [Humboldt 1827–1829: 120].

Гумбольдт полагал, что конкретный язык является результатом деятельности коллективного субъекта, или «народного духа». Он несет на себе печать биологических, социально-экономических и культурных особенностей народа, а также географических условий его существования. Он хранит для нации «в каждое мгновение весь ее способ мышления и восприятия, всю массу добытого ею духовно, как ту почву, ступив на которую, ноги обретают крылья и становятся способными к новым порывам» [Humboldt 1827–1829: 125]. В то же время язык, будучи интегрирован в познание, оказывает влияние на индивидуальное мышление каждого члена сообщества. Закрепленное в языке мировидение обуславливает конкретное мировидение индивидуума и формирует его познавательный стиль. Разнообразие языков предполагает разнообразие познавательных стилей:

Человек воспринимает главным образом предметы так, как их ему преподносит язык, и поскольку ощущения и поступки в нем зависят от его представлений, он воспринимает предметы даже исключительно только так. Путем того же акта, в силу которого человек выплетает язык из себя, он вплетает себя в этот язык, и всякий язык описывает вокруг нации, к которой он относится, круг, выйти за пределы коего он может лишь постольку, поскольку он тут же вступает в круг другого языка [Humboldt 1824: 387–388].

В рамках представленной теории исследование языков трансформируется, по сути, в исследование ментальностей. Гумбольдт развивает идею Гердера о философском сравнении языков, которое должно выявить архитектонику человеческих понятий. Более того, именно в «философской истории языков и определении их влияния на различные нации и в различные времена» он видит главную задачу языкознания [Humboldt 1907: 620]. Гумбольдту также принадлежит идея создания систематической энциклопедии языков, которая станет «всемирной историей мыслей и ощущений человечества» [Humboldt 1801–1802: 603]. Он полагал, что подготовка такого труда позволит понять общечеловеческую лингвистическую способность, стоящую за конкретными социокультурными вариантами. Такое понимание, в свою очередь, подведет нас к познанию человеческой природы и структуры человеческого разума. Несмотря на универсалистскую ориентацию в исследовании, Гумбольдт положительно оценивал реальное многообразие языковых систем, видя в нем «внутреннюю потребность человеческого духа». Он считал, что «благодаря многообразию языков для нас вырастает богатство мира и многообразие того, что мы в нем познаем; тем самым для нас расширяется одновременно объем человеческого бытия, и новые способы мышления и ощущения предстают пред нами в виде определенных и действительных характеров» [Ibid.: 602]. Таким образом, лингвофилософию Гумбольдта не следует вырывать из контекста представлений об основной задаче лингвистики как науки.

К сожалению, философский и компаративный проект, восходящий еще к Гаману, так и не был реализован на практике, что связано с переориентацией немецких лингвистов на другие проблемы. Благодаря братьям Шлегелям и самому

Гумбольдту, в 1810-е гг. начала развиваться морфологическая типология языков, при этом в исследованиях неизменно присутствовал оценочный компонент — стремление выявить более совершенные и менее совершенные языки. Гумбольдт оказал немалое влияние и на становление индоевропеистики: именно его стараниями в Берлинском университете была открыта кафедра восточной литературы и общего языковедения, где в 1821 г. приступил к работе молодой Ф. Бопп. В течение всего XIX в. индоевропеистика была сконцентрирована на фонетической стороне реконструкции, семантическому компоненту уделялось мало внимания, что связано как с общими предпочтениями лингвистов, так и со сложностью реконструкции семантики праязыка. Нет ничего удивительного в том, что проблема индоевропейского мировидения в тот период даже не была поставлена. На фоне успехов индоевропеистики и общей типологии предложенный Гумбольдтом глобальный лингвофилософский проект не смог приобрести популярность. Другая причина невнимательности к представленному проекту заключается в том, что Гумбольдт не оставил после себя учеников и сложившейся школы. Это затруднило последующую интерпретацию его идей, которые, к тому же, изложены сложным и философски нагруженным стилем. В результате, как отмечалось многими исследователями, XIX в. стал, по сути, веком отдаления от Гумбольдта.

Хороший пример того, как в этот период интерпретировали немецкого мыслителя, дает теоретическая модель первого крупного гумбольдтианца — Х. Штейнталя (1823–1899). Штейнталь всю жизнь занимался истолкованием и критическим переосмыслением идей своего предшественника, поэтому крайне примечательно его признание, сделанное в 1884 г., то есть уже после выхода его собственных многочисленных исследований, в том, что он на протяжении нескольких десятилетий неправильно понимал тексты Гумбольдта [Steinthal 1884: 4]. Фактически теоретическая модель Штейнталя представляет собой сочетание гумбольдтовских воззрений, элементов немецкого идеализма и психологии XIX в. Так, он разделяет идею о том, что структура каждого языка уникальна: «Языки различаются: и по их внутренней стороне, в отношении значения, весьма многообразно. Ни в одном языке практически нет ни одного слова и ни одной формы, которые полностью совпадали бы со словом или с формой другого языка по их значению» [Steinthal 1860: 299]. Однако он считает эти различия несущественными для познавательной деятельности. По мнению Штейнталя, содержание мышления не зависит от языковой формы. В пользу самостоятельности мышления он приводит следующие аргументы: познавательные способности глухонемых, логическое и математическое мышление, восприятие музыки, живописи, сновидческий опыт и др. [Steinthal 1855: 154–155]. Штейнталь признает вовлеченность языка в повседневный мыслительный процесс, однако языковая система, по его мнению, играет здесь лишь вспомогательную роль и не обуславливает сам процесс:

Утверждения о неразрывности мышления и языка есть преувеличение, человек мыслит не в звуках и посредством звуков, а вместе с ними и в их сопровождении. Ведь ни действительность мышления не зависит и не становится возможной благодаря

соединению его со звуком, ни слово и понятие, язык и мысль не становятся идентичными в силу их присоединения друг к другу [Steinthal 1855: 156].

Согласно Штейнталю, содержание мышления универсально и не зависит от языковой структуры; оно «обладает собственными формами, которые не имеют ничего общего с их языковым сиянием, своими логическими и метафизическими формами» [Ibid.: 358]. Немецкий лингвист был убежден, что мышление должно изучаться в рамках логики, а не в рамках языкознания. Возможно, столь резкое разграничение языка и мышления обусловлено зависимостью системы Штейнталя от психологических теорий его времени. Стоит отметить, что несмотря на ряд явных расхождений с Гумбольдтом, Штейнталь активно развивал гумбольдтианскую идею о лингвоспецифичности языковой структуры, применяя ее к сфере типологии. Его стремление описывать каждую языковую систему на основе имманентных ей категорий, отказавшись при этом от греко-латинского аппарата, будет в начале XX в. с воодушевлением перенято американскими структуралистами, что окажет немалое влияние на формулировку принципа лингвистической относительности в его классическом виде.

Говоря о гумбольдтианском измерении релятивизма, нельзя не упомянуть первого отечественного гумбольдтианца — А. А. Потебню (1835–1891). Потебня воспринял учение Гумбольдта в интерпретации Штейнталя, однако это не помешало ему разглядеть в гумбольдтианстве некоторые важные релятивистские мотивы. По его убеждению, «языки потому только служат обозначением мысли, что они суть средства преобразования первоначальных, доязычных элементов мысли; потому в этом смысле они могут быть названы средствами создания мысли» [Потебня 1976 (1895): 259]. Потебня признавал своеобразие внутренней структуры каждого языка: «Общечеловеческие свойства языков суть: по звукам — членораздельность, с внутренней стороны — то, что все они суть системы символов, служащих мысли. Затем все остальные их свойства суть племенные, а не общечеловеческие. Нет ни одной грамматической и лексической категории, обязательной для всех языков» [Там же]. Он критически относился к практике применения греко-латинского терминологического аппарата к другим языкам, поскольку, по его мнению, «никто не имеет права влагать в язык народа того, что сам этот народ в своем языке не находит» [Потебня 1989 (1862): 133].

В отличие от Штейнталя, Потебня однозначно говорил о влиянии языковой системы на мыслительный процесс. Многообразие языков он считал залогом многообразия стилей мышления:

Язык можно сравнить со зрением. Подобно тому, как малейшее изменение в устройстве глаза и деятельности зрительных нервов неизбежно дает другие восприятия и этим влияет на все миросозерцание человека, так каждая мелочь в устройстве языка должна давать без нашего ведома свои особые комбинации элементов мысли. Влияние всякой мелочи языка на мысль в своем роде единственно и ничем незаменимо [Потебня 1976 (1895): 259–260].

Следствием ментального разнообразия является то, что логические и философские категории лингвоспецифичны: «Лишь при помощи языка созданы грамматические категории и параллельные им общие разряды философской мысли; вне языка они не существуют и в разных языках различны. Самое содержание мысли относится к этим категориям различно в разных языках даже народов сродных и живущих в сходных физических условиях» [Потебня 1976 (1895): 285]. В этом контексте Потебня осмыслял и проблему перевода с одного языка на другой. По его мнению, говорящие всегда обладают разными представлениями о предмете, однако у носителей одного языка эти представления сходны, отличаясь лишь смысловыми нюансами, в то время как у носителей разных языков они всегда принципиально отличны, что делает точный перевод невозможным. И все же это различие не лежит на поверхности, так что его не всегда легко зафиксировать: «Если при сравнении фразы подлинника и перевода мы и затрудняемся нередко сказать, насколько ассоциации, возбуждаемые той и другой, различны, то это происходит от несовершенства доступных нам средств наблюдения» [Там же: 264].

Приведенные соображения Потебни высказаны в поздней работе «Язык и народность» (1895), которая посвящена проблеме этничности и феномену стирания различий между народами, обусловленному влиянием западной цивилизации. Как и многие гумбольдтианцы, Потебня придавал языковому фактору большое значение в складывании этнической идентичности. С этой позиции он подходил к вопросу о билингвизме. Для Потебни билингвизм — это вовсе не прогрессивное явление. По его мнению, усвоенные языки не существуют в сознании говорящего изолированно, но приводят к репрезентативному смешению: «Человек, говорящий на двух языках, переходя от одного языка к другому, изменяет вместе с тем характер и направление течения своей мысли… Знание двух языков в раннем возрасте не есть обладание двумя системами изображения сообщения одного и того же круга мыслей, но раздвояет этот круг и наперед затрудняет достижение цельности миросозерцания» [Там же: 260, 263]. Кроме того, билингвизм может вести к ментальному и поведенческому конфликту: «Если язык школы отличен от языка семейства, то следует ожидать, что школа и домашняя жизнь не будут приведены в гармоничные отношения, но будут сталкиваться и бороться друг с другом. Ребенок, говорящий: “du pain” к родителям и гувернантке и (тайком) “хлебца” к прислуге, имеет два различных понятия о хлебе» [Там же: 263]. Потебня отрицательно оценивал двуязычие, существовавшее в русском обществе в XVIII–XIX вв.:

Пристрастие многих русских из классов, покровительствуемых фортуной, к Kleine Schriften, обучению детей новым иностранным языкам заслуживает осуждения не само по себе, а по низменности своих мотивов. Такие русские смотрят на знание иностранных языков как на средство отличаться от черного люда и как на средство сношения с иностранцами. В последнем отношении они стараются не снискать уважение иностранцев, а лишь говорить, как они. В языке видят только звуки, а не мысль, а потому, ради чистоты выговора, начинают обучение иностранному языку чуть не с пеленок... Так, из детей с порядочными способностями делаются

полуидиоты, живые памятники бессмыслия и душевного холопства родителей [Потебня 1976 (1895): 266–267].

Даже у гениальных русских интеллигентов (вроде Тютчева), с детства усвоивших иностранный язык и не потерявших способности к творчеству на русском языке, «деятельность мысли на иностранном языке, без сомнения, происходила в ущерб не только мысли на отечественном, но и общей продуктивности» [Там же: 267]. Именно поэтому стремление некоторых европейских интеллигентов к установлению общечеловеческого языка и единой цивилизации Потебня оценивает крайне отрицательно, обращая внимание как на культурный, так и на гносеологический аспект проблемы: «Рассматривая языки, как глубоко различные системы приемов мышления, мы можем ожидать от предполагаемой в будущем замены различия языков одним общечеловеческим — лишь понижения уровня мысли. Ибо если объективной истины нет, если доступная для человека истина есть только стремление, то сведение различных направлений стремления на одно не есть выигрыш» [Там же: 259]. В более ранней работе Потебня положительно оценивает языковое разнообразие и следующее из него ментальное разнообразие: «Самое раздробление языков, с точки зрения истории языка, не может быть названо падением; оно не гибельно, а полезно, потому что, не устраняя возможности взаимного понимания, дает разносторонность общечеловеческой мысли» [Потебня 1989 (1862): 23]. Таким образом, Потебня уловил многие релятивистские положения Гумбольдта, упущенные его современниками. К сожалению, последующее российское гумбольдтианство, находившееся под сильным влиянием Штейнталя, не уделило должного внимания проблеме влияния языка на познавательные способности; оно стояло преимущественно на универсалистских позициях, ярким примером чего является известная монография Г. Г. Шпета «Внутренняя форма слова» [Шпет 1927].

Попытка преодолеть психологизацию языка и реанимировать лингвофилософский проект Гумбольдта была сделана в рамках неокантианства, а именно в теории Э. Кассирера (1874–1945). Проблеме языка Кассирер посвятил первую книгу «Философии символических форм» (1923). Как и Гумбольдт, он видит в языке один из аспектов культуры. Задачу развития кантианства немецкий философ формулирует следующим образом:

Функции чистого познания, языкового мышления, мифологическо-религиозного мышления, художественного мировоззрения следует понимать так, что во всех них происходит не столько изображение мира (Gestaltung der Welt), сколько формирование мира (Gestaltung zur Welt), образование объективной смысловой взаимосвязи и объективной целостности воззрения. Критика разума становится тем самым критикой культуры… Только в критике культуры главный тезис идеализма находит свое истинное и подлинное подтверждение [Кассирер 2002 (1923): 16–17].

Область «культурного» трактуется Кассирером как результат преобразования мира пассивных впечатлений в мир чистого духовного выражения, в мир субъективно освоенный. Формы, в которых содержится культурное бытие,

являются символическими формами. Немецкий философ подчеркивает, что они выступают не пассивными отражениями предметов, но «источниками света, условиями видимости и истоками всякого созидания». Символичность форм заключается в том, что они опираются на чувственный опыт, однако выражают при этом духовное содержание:

Чистая функция духовного вынуждена искать в чувственном свое конкретное воплощение и только здесь она может его найти… Деятельность символической функции сознания в языке, искусстве, мифе выражается в том, что из потока сознания сначала извлекаются конкретные устойчивые основные формы, наполовину понятийной, наполовину чувственно-созерцательной природы — и в текущем потоке содержаний образуется островок замкнутого на себя формального единства [Кассирер 2002 (1923): 23–25].

Язык, будучи одной из символических форм, не выражает ни субъективное, ни объективное в отдельности, но представляет собой опосредование, взаимоопределение обоих факторов: форма языка, по мысли Кассирера, «впервые возникает там, где сходятся обе крайности, в результате чего создается новый, дотоле не существовавший синтез Я и мира» [Там же: 28]. Немецкий философ называет язык «чеканкой» бытия. Его концептуализирующую и упорядочивающую функцию он описывает следующим образом:

Связывая данное восприятие или представление с произвольным звуком речи, мы, казалось бы, ничего не прибавляем к их собственному содержанию. Однако при ближайшем рассмотрении оказывается, что в процессе создания языкового знака и само содержание, приобретая новую определенность, меняет в сознании свой «характер». Его строгое идеальное «воспроизведение» (Reproduktion) связано с актом языкового «произведения» (Produktion). Задача языка — не повторять те определения и различия, что уже даны в представлении, а впервые полагать их, выделять и делать доступными познанию. Это свободное деяние духа вносит порядок в хаос чувственных впечатлений, в результате чего мир опыта впервые приобретает твердые формы [Там же: 41].

В согласии с воззрениями Гумбольдта Кассирер утверждает, что язык всегда особым образом конструирует сферу идеального, и это обусловлено уникальностью каждой лингвистической структуры:

Любое выражение языка далеко от того, чтобы быть просто отпечатком налично-данного мира ощущений или созерцаний, а скорее имеет самостоятельный характер «придания смысла»… Язык при выборе своих обозначений никогда не выражает просто воспринятые как таковые предметы, этот выбор определяется, прежде всего, общей духовной позицией, направлением субъективного рассмотрения предметов… В этом смысле слова различных языков никогда не смогут быть синонимами, а их смысл, точно и строго говоря, никак невозможно очертить простой дефиницией, перечисляющей попросту объективные характеристики обозначаемого ими предмета.

В синтезах и соположениях, на коих основано формирование языковых понятий, выражается всегда своеобразный способ смыслонаделения как такового [Кассирер 2002 (1923): 42, 256].

Несмотря на связь с гумбольдтианской традицией, при обращении к проблеме языка Кассирер, тем не менее, концентрируется не на специфике разных ментальностей, а на выявлении универсального пути генезиса духа. Он осуществляет переориентацию проекта Гумбольдта. Кассирера интересует не то, как дух реализуется в конкретных социокультурных условиях, а то, как происходит освобождение мышления от чувственной непосредственности на пути к чистому понятию. С одной стороны, он утверждает, что метаязык, который можно попытаться надстроить над естественными языками, окажется во многих отношениях ущербным:

Было и будет всегда пустым занятием пытаться подменить слова различных языков универсальными знаками, типа математических линий, чисел или буквенных формул. Ведь тем самым можно всегда уловить лишь небольшую часть массы мыслимого, можно обозначить лишь такие понятия, кои можно образовать путем рационального конструирования. Там же, где материал внутреннего восприятия и ощущения должен быть перештампован в понятия, там важна индивидуальная имагинативная способность человека, неотделимая от его языка [Cassirer 1923: 103].

Более того, «отправной точкой всякого теоретического познания является уже сформированный языком мир: и естествоиспытатель, и историк, и даже философ видят предметы поначалу так, как им их преподносит язык» [Cassirer 1925b: 99]. С другой стороны, Кассирер считает, что естественный язык, тесно связанный с наивной картиной мира, преодолевается строгим языком науки и точными философскими дефинициями. Философия, по его мнению, «достигает лишь тогда своей полной силы и чистоты, когда она покидает представление о мире, выражающееся в языковых и мифических понятиях, принципиально преодолевает его…; философское познание вынуждено освободиться от уз языка и мифа, оно должно оттолкнуть этих свидетелей человеческого несовершенства, прежде чем оно сможет воспарить в чистый эфир мысли» [Cassirer 1925a: 20–21]. Таким образом, языковая система, согласно Кассиреру, влияет лишь на определенную сторону познавательного процесса — на «языковую фантазию». Она отражает наивную картину мира, требующую преодоления в рамках чистой философии и науки, которые претендуют на реализацию универсального познавательного метода.

§ 1.4. Лео Вайсгербер и неогумбольдтианство

Кассирер выступил посредствующим звеном между исконной теорией Гумбольдта и сложившимся в 1920-е гг. неогумбольдтианским направлением. Вероятно, именно неогумбольдтианская интерпретация оказалась наиболее близка к аутентичной концепции Гумбольдта. Неогумбольдтианцы сделали акцент на утверждении

о том, что язык является носителем определенного мировидения. Каждый язык, по их мнению, отражает результат освоения действительности данным сообществом в уникальных природных и социокультурных условиях. Структура всякой языковой системы своеобразна, и она накладывает печать на познавательный процесс. Можно сказать, что неогумбольдтианцы заострили релятивистский, или идиоэтнический, аспект теории Гумбольдта. Для обоснования своей точки зрения ими было развито целостное учение, охватывавшее все основные области лингвистической науки и вскрывавшее посредническую роль языка в познании. Неогумбольдтианское направление играло заметную роль в немецкой лингвистике 1920–1990-х гг. Принято выделять три поколения исследователей: к первому поколению (1920–1940-е гг.) относятся И. Л. Вайсгербер, Й. Трир, В. Порциг, Г. Шмидт-Рор и др.; ко второму поколению (1950-е гг.) — Х. Гиппер, О. Бухманн и др.; к третьему поколению (1970–1980-е гг.) — Б. Вайсгербер, П. Шмиттер и др. По общему мнению, полный и законченный вид неогумбольдтианство приобрело в теории И. Л. Вайсгербера (1899–1985). К ней мы и обратимся, рассмотрев, разумеется, лишь те положения, которые представляют интерес в свете нашей темы1.

Вайсгербер претендует на аутентичное изложение взглядов Гумбольдта, хотя очевидно, что на его воззрения также сильно повлияли Ф. де Соссюр и Э. Кассирер. Феномен языка он трактует в тесной связи с понятием «знака». Он повторяет Кассирера, когда утверждает, что «язык с его знаками и содержаниями не является простым “воспроизведением” (Reproduktion) действительности, а содержит в высшей степени “произведение” (Produktion)» [Вайсгербер 1993б: 93]. Следовательно, знак не просто отражает действительность, но «каждый акт знакосозидания заключает в себе определенный самостоятельный характер смыслонаделения» [Weisgerber 1925: 160]. Язык как семиотическая система выполняет функцию посредника между человеком и внешним миром. Вайсгербер убежден, что «мир предметов и духа не дан нашему познанию непосредственно; в особенности он настолько бесконечно разнообразен, что ориентироваться в нем и освоить его возможно только путем переработки, упрощения». На ментальном уровне это упрощение происходит «в языке, в задействовании языковой способности, при помощи языковых знаков» [Weisgerber 1932: 43]. Язык имеет четыре ипостаси: актуализированный язык, или речь; язык как основа речевой деятельности, или языковой организм; язык как социальное образование; язык как общечеловеческий принцип, или языковая способность.

Понятие «языковой способности» (Sprachfähigkeit) особенно значимо для неогумбольдтианства, поскольку оно выражает главное качество языка — связь с познанием. Вайсгербер определяет ее как «способность посредством символов, чувственных знаков высвобождаться от привязанности к сиюминутно происходящему,

все в большей степени интеллектуально овладевать миром» [Weisgerber 1930: 113]. Это умение является условием понятийного познания и дискурсивного мышления, поскольку их развитие происходит в процессе усвоения языка: «Владение языковыми знаками и владение понятиями суть две стороны одного и того же явления» [Ibid.: 62]. По мнению Вайсгербера, формирование интеллекта в значительной степени зависит от усвоения языка, особенно это касается той сферы, которая выходит за границы чувственных впечатлений: «Всякое мышление развивается лишь во взаимосвязи языка, всякая деятельность интеллекта и воображения, всякая эмоциональная и волевая жизнь высшего порядка возникают лишь во взаимосвязи человеческого общества» [Weisgerber 1925: 188–189].

Опираясь на раннюю гумбольдтианскую традицию, Вайсгербер определяет язык как «промежуточный мир» (Zwischenwelt). По его мнению, компонентами познавательного процесса являются творческая сила людей, историческая обстановка и сама окружающая действительность. Язык же находится между ними как «духовный промежуточный мир, в котором воздействия этих трех величин встречаются, перерабатываются и в ходе непрерывного контакта соопределяют дальнейшее формирование трех областей, однако в соответствии с особым образом мышления и видением этого языка» [Weisgerber 1934: 159]. В другом месте Вайсгербер определяет лингвистическую систему как «языковое жизненное пространство» (sprachlichen Lebensraum) или «основанный на мыслительном мире языкового сообщества духовный промежуточный мир» [Weisgerber 1938: 37]; язык — это «арена, на которой происходит интеллектуальная переработка человеком его окружающего мира» [Weisgerber 1931b: 600]. Фиксируя срединный статус языка в познании, Вайсгербер дает также иное гносеологическое определение: по его мнению, каждый язык является «процессом воссоздания мира посредством слова конкретным языковым сообществом, то есть созданием духовных подходов, благодаря которым мир бытия становится сообща постижимым для совокупности членов данной группы» [Weisgerber 1956: 121]. Предшественниками идеи о том, что язык является «воссозданием мира посредством слова» (Worten der Welt), Вайсгербер считает немецких мистиков (в частности, Майстера Экхарта), которые испытывали трудности с вербализацией своих переживаний. Тем самым, по мнению Вайсгербера, они демонстрировали понимание того, что язык не является лишь средством выражения, но участвует в смысловом оформлении опыта. Немецкий ученый полагает, что в динамическом плане его следует мыслить как «длительный процесс осуществления языкового миросозидания (Weltgestaltung) посредством языкового сообщества…; родной язык есть процесс воссоздания мира посредством слова его языковым сообществом» [Weisgerber 1962: 8]. В другом месте он характеризует этот процесс как раскрытие (Erschliessung) мира [Weisgerber 1954b].

Вайсгербер придает большое значение выкристаллизовавшейся в рамках языка понятийной схеме. Зафиксированная в лексике модель способствует категориальному поведению человека: «Обладание определенным словарем предоставляет человеку не только нужные обозначения предметов или духовных содержаний;

более того, понятийное восприятие предметов, наличие этих содержаний теснейшим образом связаны с наличием обозначений» [Вайсгербер 1993б: 41]. По мысли Вайсгербера, лингвистическая категоризация влияет не только на интеллектуальную деятельность, но и на перцепцию — на область слуха, обоняния, осязания. Особое внимание он уделяет проблеме цветообозначений. Он показывает, что амнезия цветовых сигнификатов ведет к изменению принципов классификации цветовой области: человек, страдающий амнезией, опирается при категоризации на чувственные признаки, при этом сам процесс классификации является долгим и трудным и в итоге дает специфические результаты. Согласно Вайсгерберу, языковой сигнификат позволяет преодолеть чувственные принципы классификации, поскольку он способен «объединять качественно разные ощущения» [Weisgerber 1926: 247]. Это имеет особую важность при формировании сферы абстрактных понятий и предметных представлений, ибо там «чувственный опыт отходит на второй план» [Ibid.: 248]. Исходя из этого Вайсгербер подчеркивает конструктивистский характер означивания, ведь знаки «являются не внешними довесками, которые чисто ассоциативно связаны с полученными каким-то другим путем понятиями, а конститутивными элементами, которые столь же важны при фиксации отдельного фрагмента опыта, как при переработке его с совокупностью имеющегося опыта» [Ibid.: 248]. Таким образом, отношение человека к окружающей действительности и вся его интеллектуальная деятельность обусловлены языком: «Как духовный, так и чувственный мир открываются ему в языковых средствах; основой оценки всей его рациональной деятельности является оценка языкового материала, с которым он работает» [Ibid.: 250].

Насколько велико структурное различие между языками? Вайсгербер убежден, что в грамматическом и лексическом плане каждый язык абсолютно уникален. Он выступает за отказ от переноса греко-латинской терминологии на немецкий язык, оценивая ее в целом как «неудовлетворительную» [Weisgerber 1941: 57]. Вайсгербер предлагает свой собственный подход к грамматическому описанию, который он характеризует как «грамматику, ориентированную на содержание» (inhaltbezogene Grammatik). Смысл подхода состоит в замене античного терминологического аппарата такими терминами, которые позволяют осуществить достаточную и точную проекцию содержания языкового пространства [Weisgerber 1950: 15]; содержательная грамматика выдвигает на первый план «принципы членения, соответствующие законам строения языковых содержаний как таковых» [Weisgerber 1953: 118]. Утверждение о необходимости подобного описания тесно связано с представлением неогумбольдтианцев о том, что каждый язык обладает уникальным содержательным строем, «картиной мира» (Weltbild), «мировидением» (Weltansicht). Вайсгербер формулирует эту идею следующим образом:

В языке народа заложена совокупность оформленного (gestaltete) познания, которое члены языкового сообщества выработали с начала человеческого существования на основе их языковой способности и облекли в языковые формы; а именно: этот феномен следует понимать как носимое всем языковым сообществом, живущее

в сообществе достояние, причем решающим является то, что это общее достояние заключается не только в звуковых средствах языка, но и прежде всего в содержаниях, понятиях и мыслительных формах, полученных, зафиксированных и передаваемых далее с помощью этих звуковых форм. В этом плане язык сообщества охватывает «картину мира» (Weltbild) этого сообщества в подлинном смысле слова [Weisgerber 1931a: 444].

В более поздний период Вайсгербер определяет картину мира как совокупность языковых полей, то есть «всеохватную систему способов видения, порядков и оценок, в коих жизненный мир подвергается духовному обретению» [Weisgerber 1951: 130].

С понятием «картины мира» тесно связано представление о «внутренней форме» (innere Sprachform) языка. Эти термины иногда употребляются Вайсгербером как синонимы. Так, он определяет внутреннюю форму как «совокупность содержаний конкретного языка, то есть все, что из структурированного познания заложено в понятийном строе словаря и содержании синтаксических форм языка» [Вайсгербер 1993б: 102]. Тем не менее обращение к «внутренней форме» происходит обычно для акцентирования внутриязыковых структурных отношений. Здесь важно следующее замечание: «Внутренняя форма позволяет раскрыть себя лишь на основе рассмотрения общей системы, но проявляется или угадывается уже в оформлении каждого отдельного элемента» [Weisgerber 1925: 168]. Исследование внутренней формы языка «предоставляет нам ключ к оценке всего того, что думается и говорится на данном языке, что совершается на основе интеллектуального труда его носителями» [Weisgerber 1926: 251].

Вследствие уникальности всякой внутренней формы и промежуточного места языка в познании сам познавательный процесс оказывается преимущественно лингвоспецифичным: «На вопрос о том, всё ли мышление связано с языком, следует ответить положительно, если понимать под мышлением совершение интеллектуальных актов, а под языком — воздействия человеческой языковой способности» [Weisgerber 1932: 39]. Как уже отмечалось выше, Вайсгербер разделяет мнение о том, что категориальная сетка языка влияет на перцептивные процессы. Он указывает на лингвоспецифичность абстрактных понятий и абстрактного мышления. Носитель языка несет на себе печать познавательного стиля, характерного для данного сообщества. Эта структурирующая функция характеризуется Вайсгербером как «действенность» (Wirklichkeit) — способ воздействия человеческой языковой способности в масштабах одной группы [Weisgerber 1956: 727]. В результате языкового формирования понятийная система оказывается лингвоспецифичной, так что «ни от одного языка нельзя требовать того, чтобы он был способен адекватно выразить нам понятия других народов, которые они сформировали в теснейшей взаимосвязи со всем языковым строем» [Weisgerber 1925: 145]. Ввиду этой формирующей функции в неогумбольдтианстве большое внимание уделяется концепту «родного языка», а билингвизм оценивается отрицательно; как афористично заметил Вайсгербер, «если говорят, что у двуязычного народа две тетивы на его луке,

то можно прибавить, что ни одна из них не натянута как следует» [Weisgerber 1930: 120]. И все же язык есть «не весь дух, но — часть духа» [Weisgerber 1954a: 50], то есть его воздействие затрагивает не всю сферу субъективности, а лишь некоторые процессы. Существуют виды мыслительной деятельности, которые более или менее свободны от языкового влияния: таково математическое, художественное и музыкальное мышление.

Важным следствием утверждения о лингвоспецифичности познания становится переоценка того подхода к философии и науке, который был предложен Кассирером. Для Кассирера язык является лишь одной из символических форм, и накладываемые им ограничения могут быть преодолены чистым понятийным мышлением. Вайсгербер видит проблему принципиально иначе. Для него язык является первичной формой, которая участвует во всех других формах: «Ни одна из символических форм не выступает как действительно специфическая объективация духа: все они взаимопроникаются; однако поскольку язык как (онтогенетически) первая и наиболее систематичная форма соучаствует во всех формах, то и его сравнительное исследование есть существенная предпосылка всякой семиологии» [Weisgerber 1925: 164]. Отсюда и особый взгляд на соотношение языковой и научной картин мира. Согласно Вайсгерберу, языковая система связана с научным познанием тем, что она дает предпосылки, участвует в конструировании предмета и выступает средством самого познания [Weisgerber 1934: 178]. Наука опирается на естественный язык, поскольку «всякое научное мышление основывается на дифференциациях и способах мышления, данных в общеупотребительном языке» [Weisgerber 1931b: 602]. Более того, получаемые наукой результаты «обусловлены, или как минимум сообусловлены, языком», ведь «языковое формирование, которое привносит каждый человек с собой, является столь общей предпосылкой его мышления, что повсеместно состояние усвоенного языка имеет существенное значение для понимания им предметов и связанных с этим размышлений» [Weisgerber 1928: 135]. Вайсгерберу даже принадлежит утверждение о существовании особых «индоевропейских форм науки» [Weisgerber 1934: 185].

Как в таком случае объяснить общераспространенность научного познания и универсальность его результатов? Согласно Вайсгерберу, универсальность науки предполагает ее независимость от пространственных и временных случайностей, а также равную убедительность для представителей всех культур. Это — та цель, к которой наука стремится, но которая нигде не достигнута; в действительности, «связь науки с предпосылками и сообществами, не имеющими универсально-человеческого масштаба, влечет за собой соответствующие ограничения истинности ее результатов» [Ibid.: 185]. Сходным образом обстоит дело с философским познанием, также претендующим на универсальность. Вайсгербер убежден, что язык служит средством философской мысли, так что «философско-метафизическое мышление в гораздо большей степени связано с народным, разговорным языком, чем другие науки» [Вайсгербер 1993a: 122–123]. Абсолютизация понятий родного языка, возведение их в ранг универсальных, объясняется проявлением языкового

реализма, то есть склонности «рассматривать свой образ мысли как естественный, лучший, общепринятый, объективно-верный» [Вайсгербер 1993б: 72]. Для преодоления подобной абсолютизации философские исследования необходимо проводить совместно с языковедческими исследованиями. Ключ к решению проблемы мышления — в сотрудничестве логики и гносеологии с языкознанием [Вайсгербер 1993a: 119].

Задачи лингвистики Вайсгербер связывает с гумбольдтианским компаративным проектом. По его убеждению, любая работа с языком должна быть в конечном счете нацелена на вопрос о том, как сообщество воссоздает мир в слове, поэтому, например, исследование немецкого и английского языков должно увенчаться «пониманием процесса воссоздания мира посредством слова немецким и английским языковым сообществом» [Weisgerber 1962: 8]. Каждый язык воссоздает мир по-своему, так что многообразие языков предполагает многообразие миропониманий. Вайсгербер считал, что ни одно из миропониманий «не может претендовать на всеобщность, всякое видит реальный мир лишь с одной стороны, всякое есть лишь один путь к обретению человеком достижимого познания». Глубокий смысл сравнения языков заключается в том, чтобы «раскрыть различия картин мира, исследовать каждый язык в своеобразии его внутренней формы и извлечь из совокупности этих картин мира общее для них» [Weisgerber 1933: 227–228]. По мнению немецкого лингвиста, компаративное исследование позволит выявить универсальные и относительные аспекты языковой понятийной сферы, что приблизит нас к пониманию человеческого мышления и познания.

§ 1.5. Выводы

Немецкая традиция — от Шоттеля до Вайсгербера — представляет собой оригинальную попытку схватить единство в многообразии, не игнорируя при этом важность и ценность самого многообразия. Уже в ранний период эта традиция мыслит себя в тесной связи с философской проблематикой, и зависимость от философии прослеживается в том или ином виде на всех этапах ее существования. Таким образом, можно согласиться с утверждением Хайнтеля о том, что «принципиальные формулировки Гамана, Гердера и Гумбольдта суть не что иное, как лингвофилософская версия фундаментальной проблематики трансцендентальной философии» [Heintel 1960: xxi]. Немецкая школа, получившая наиболее яркое выражение в фигуре Гумбольдта и неогумбольдтианстве, имеет ряд сильных сторон. Ее сильная сторона кроется в учении о «внутренней форме», о «мировидении», которое акцентирует семантическую или, как говорится в самом гумбольдтианстве, «понятийную» основу языковой структуры. Другая сильная сторона — в подчеркивании уникальности каждого языка на лексическом и грамматическом уровне. Утверждение об уникальности подразумевает отказ от греко-латинского аппарата при описании языков, то есть отказ от навязывания языковой системе чуждых

ей схем и категорий. Наконец, именно гумбольдтианцы разработали тот ход рассуждений, который сыграл решающую роль в американской версии релятивизма: уникальность внутренней формы языка => включенность языка в познавательный процесс => лингвоспецифичность мышления и познания.

Несмотря на явные успехи в теоретическом плане, немецкая школа имеет ряд недостатков. Во-первых, она слишком умозрительна и склонна схватывать феномен языка в строгих философских границах, так что ее тезисы с трудом конвертируемы в иной философский и психолингвистический дискурс. Во-вторых, немецкая традиция сосредоточена на немецком языке и немецком «духе»; в ней ярко выражена типичная черта многих крупных лингвистических школ — внимательность к родному языку и почти полное игнорирование других языков; стоит правда отметить, что гумбольдтианцы не пошли на абсолютизацию фактов родного языка, как это произошло, например, в раннем генеративизме. В-третьих, в рамках немецкой традиции очень редко проводились психолингвистические исследования, которые могли бы доказать или опровергнуть влияние языка на определенные стороны познавательного процесса; именно эмпирическая составляющая имеет решающее значение для обоснования тезиса о лингвоспецифичности познания, однако здесь гумбольдтианство ограничилось преимущественно спекулятивными утверждениями, не лишенными зачастую некоторой курьезности. В защиту немецкой традиции можно сказать, что в XIX — первой половине XX в. психолингвистика находилась в зачаточном состоянии, и причина кроется именно в несовершенстве психолингвистических методов. Тем не менее гумбольдтианство мало что сделало для развития психолингвистики; оно не переориентировалось на эмпирическую составляющую проблемы. Оно также (за редким исключением) проигнорировало богатый материал, который могли бы дать в этом отношении малые и экзотичные сообщества. В результате тезис о лингвоспецифичности мышления и познания остался по большей части спекулятивным.

§ 2.1. Предпосылки развития релятивистских идей

Первые попытки систематического обоснования идеи о том, что конкретный язык влияет на мышление и познавательные процессы, были сделаны в начале XX в. в рамках американского структурализма. Для этого имелось несколько предпосылок.

Во-первых, к релятивистской трактовке взаимосвязи языка и познания косвенно подталкивал сам структуралистский принцип. Основы структурализма заложены в классическом труде Ф. де Соссюра «Курс общей лингвистики», опубликованном уже после смерти автора, в 1916 г. Заслуга Соссюра состоит в подчеркивании системности языка, а также в переориентации внимания исследователей на синхронное состояние. Согласно системному подходу, язык является организацией знаков, выражающих понятия, при этом знак определяется, с одной стороны, исходя из его отношения к понятию, а с другой стороны, исходя из отношения к другим знакам. По мысли Соссюра, «язык есть система, все элементы которой образуют целое, а значимость одного элемента проистекает только из одновременного наличия прочих» [Соссюр 1999 (1916): 115]. Очевидно, подобная модель, будучи перенесена в типологическую плоскость, подталкивала к мысли о существенном структурном различии языков. Поскольку свою значимость элемент приобретает в соотнесении с другими элементами, то структурное различие на уровне семантики должно предполагать и различие в понятийных схемах. Здесь остается один шаг до утверждения о том, что языки способствуют формированию разных картин мира и оказывают воздействие на мышление; этот шаг и был сделан в американском структурализме. Стоит отметить, что Соссюр находился под большим влиянием Гумбольдта, и его тезис о системности языка может рассматриваться как развитие гумбольдтианских представлений о «внутренней форме»; более того, в некоторых местах Соссюр прямо отождествляет язык с формой, противопоставленной субстанции мышления и звука.

Во-вторых, к началу XX в. в США уже имелись представители гумбольдтианского направления, развивавшие релятивистские идеи. Гумбольдт контактировал с американскими исследователями еще в 1820–1830-е гг. Сохранился даже перевод его рукописи, посвященной категории глагола в америндских языках; эту работу опубликовал в 1885 г. видный гумбольдтианец Д. Бринтон [Brinton 1885]. К гумбольдтианскому направлению можно также отнести Дж. Пауэлла, известного в качестве основателя Бюро американской этнологии, которое сыграло важную

роль в изучении автохтонных индейских культур и языков. Наконец, крупнейший американский лингвист второй половины XIX в. У. Уитни (1827–1894) находился под большим влиянием Гумбольдта и Штейнталя. Ему принадлежат, в частности, следующие строки:

Каждый конкретный язык имеет специфическую организацию установленных дистинкций, собственных форм и шаблонов мысли, на которые для человека, усваивающего данный язык в качестве родного, членятся содержание и результат деятельности разума, запас впечатлений (пусть и приобретенных), опыт и знание о мире. Именно это принято называть «внутренней формой» языка, образом и стилем мышления, соответствующим определенному типу выражения [Whitney 1875: 21–22].

Интересно, что Уитни явился одним из главных вдохновителей Соссюра.

В-третьих, большое влияние на развитие релятивистских идей оказал тот факт, что америндские языки обладают структурным и семантическим своеобразием. Американские полевые лингвисты столкнулись с языковыми системами, радикально отличными от европейских. Для их описания не подходили традиционные категории, и потому потребовалось выработать новые дескриптивные методы. Под вопрос ставились даже базовые принципы: не были ясны границы «слова», границы между словоизменением и словообразованием, отсутствовало понимание того, как нужно составлять словарь, как выделять части речи и пр. В индейских языках были обнаружены необычные грамматические категории: субстантивное время, классификаторы, эвиденциальность и др. Вызывало удивление их семантическое своеобразие: то, что в европейских языках выражалось целым предложением, могло выражаться в индейских языках одним словом; принципы классификации понятий не совпадали с европейскими и не всегда казались осмысленными; лексическое разбиение некоторых областей — как в случае с обозначениями снега у эскимосов — приводило в замешательство. В общем, структурное и семантическое своеобразие индейских языков производило большое впечатление на исследователей и подталкивало к мысли о том, что носители этих языков представляют себе мир иначе, чем европейцы. Стоит отметить, что имеется отчетливая тенденция, согласно которой полевые лингвисты и лингвисты-антропологи проявляют большее сочувствие релятивистским идеям, чем кабинетные ученые и специалисты по индоевропейским языкам.

В-четвертых, к релятивистскому пониманию познания склонял контекст лингвистических исследований. Американское языкознание начала XX в. развивалось в тесной связи с антропологией. Отстаивавшиеся основателями этого направления принципы переносились и в область лингвистических исследований. Одним из таких принципов был культурный плюрализм. В рамках американской школы новоевропейская культура мыслилась как представляющая особый путь развития, который не следует абсолютизировать и автоматически проецировать на все сообщества. Согласно американской школе, индейские культуры в аксиологическом плане не уступают западной цивилизации, а мировоззрение индейцев обладает

самостоятельной ценностью, и оно должно изучаться на основе присущих ему категорий. Таким образом, вера в плюрализм культур способствовала обоснованию мировоззренческого релятивизма и большей внимательности к своеобразию языков и познавательных стилей.

Главный же фактор развития релятивистских идей в США — это уникальная фигура Франца Боаса (1858–1942). Ему удалось объединить представленные идеи, а также обеспечить более тесную связь американской лингвистики с немецкой лингвофилософской традицией.

§ 2.2. Франц Боас

Боас родился в 1858 г. в немецком городе Минден, Вестфалия. Его родители были образованными евреями, разделявшими ценности Просвещения. Уже в ранние годы Боас активно выступал против антисемитизма, при этом себя он всегда считал представителем немецкой культуры. В 1881 г. он окончил университет в городе Киль, защитив докторскую диссертацию по физике. После защиты он взялся за психофизику и опубликовал 6 статей на эту тему, пытаясь понять субъективные и объективные аспекты познания. Во время учебы в Киле он активно занимался географией, и в результате отправился в 1883 г. в экспедицию на Баффинову Землю для изучения того, как географические факторы влияют на миграционные процессы среди эскимосов. Эта поездка оказала большое влияние на мировоззрение Боаса. В один из дней он потерялся в тундре и блуждал по морозу на протяжении 26 часов, после чего записал в своем дневнике: «Я часто спрашиваю себя, какими преимуществами обладает наше “процветающее общество” в сравнении с “дикарями”, и видя их обычаи, отмечаю, что у нас нет причин смотреть на них свысока… Мы не можем порицать их за обряды и суеверия, которые кажутся нам нелепыми. Мы, “высокообразованные люди”, гораздо хуже них» [Boas 1983 (1884): 33]. Этот случай, а также возросший интерес к языку и культуре эскимосов убедили Боаса в необходимости переориентировать свое внимание на этнографические исследования. На основе собранных материалов он защитил в 1886 г. диссертацию по географии. Чуть ранее, в 1885 г., он приступил к работе в Королевском этнологическом музее в Берлине, где его наставником стал А. Бастиан. Боас углубился в изучение культуры коренных народов Америки и в 1886 г. отправился в трехмесячную экспедицию в Британскую Колумбию, а в начале 1887 г. получил приглашение на работу в США, которое с радостью принял. С 1888 г. начинается эмигрантский период его деятельности. В 1888 г. Боас был назначен доцентом антропологии в Университете Кларка, который покинул в 1892 г. С 1892 по 1905 г. он активно занимался музейным делом. В 1899 г. он получил должность профессора антропологии в Колумбийском университете, где проработал вплоть до своего ухода на пенсию в 1937 г. В эти годы ему удалось создать одну из крупнейших в мире школ по антропологии и лингвистике, организовать десятки экспедиций, а также

подготовить несколько монографий и около 600 статей по отдельным вопросам антропологии. Боас умер в 1942 г. от инсульта.

Уже в ранний период своего творчества Боас выступил убежденным сторонником культурного плюрализма. Он резко критиковал теорию ортогенеза, согласно которой социальная эволюция имеет одно направление и всегда проходит через одинаковые стадии. Придерживаясь более адекватной версии дарвинизма, Боас утверждал, что развитие движется в разных направлениях, и современные «примитивные» племена идут своим эволюционным путем, который отличен от европейского пути. В дискуссии 1887 г., посвященной способу организации музейных выставок, Боас выступил с критикой распространенного принципа организации, опирающегося на представление о единстве эволюционного процесса; в противоположность этому он предложил организовывать выставки на базе географического распределения, что позволит увидеть разнообразие культур и внутреннюю стройность каждой из них. Согласно его убеждениям, задачей выставок должна стать «популяризация идеи о том, что цивилизация не является чем-то абсолютным, но она относительна, и что наши понятия и представления адекватны только в границах нашей цивилизации» [Boas 1974 (1887): 64].

Логическим следствием плюрализма явилось утверждение о культурном релятивизме. С точки зрения Боаса, локальная культура является законченным целым, каждый ее элемент обретает свое значение в общем контексте и поэтому она должна изучаться на основе ее собственного устройства. Этнограф тоже является представителем определенной культуры, так что его задача состоит в том, чтобы максимально отойти от своих интерпретационных схем и попытаться схватить исследуемое сообщество в характерных для него понятиях. Боас требовал от учеников, чтобы они опирались только на обширный полевой материал, изучали язык народа, контактировали с представителями этого народа на его языке и были внимательны при переводе терминологии на английский язык (в случае, когда адекватный перевод был невозможен, следовало использовать перифразу). Эти принципы, легшие в основу американской школы культурной антропологии, сосуществовали на протяжении XX в. с другими этнографическими подходами, а в последние несколько десятилетий приобрели статус нормативных. Любое полевое исследование, отклоняющееся от них, едва ли будет признано сейчас методологически адекватным.

Одна из причин обращения Боаса к релятивистскому подходу — это его идейная зависимость от немецкой лингвофилософской традиции. В своих языковедческих трудах он редко цитирует предшественников, поэтому нелегко понять, на кого из лингвистов он опирается. Этот вопрос удалось прояснить лишь в недавнее время (см. [Bunzl 1996]). Немецкое происхождение и воспитание обусловили представления Боаса о науке и образовании. Как показано в работе [Liss 1996], он мыслил образование в тесной связи с романтической концепцией Bildung, которая также близка всему гумбольдтианству. Еще в студенческие годы Боас заинтересовался философией Канта и прослушал курс лекций К. Фишера об эстетике. Предположительно, его ранний интерес к психологической проблематике вызван именно

кантианством. Известно также, что в возрасте 19 лет Боас приобрел 40-томное издание трудов Гердера. Во время работы в Королевском этнологическом музее он познакомился с видными гумбольдтианцами того периода — антропологом А. Бастианом и психологом В. Вундтом — которые также оказали на него значительное влияние. В эти годы Боасу не удалось прослушать лекции Штейнталя, о чем, по свидетельству Р. О. Якобсона [Jakobson 1944: 188], он впоследствии очень жалел. Однако ученые были знакомы лично, и в архивах Американского философского общества сохранилось письмо Штейнталя к Боасу, датируемое 15 сентября 1888 г. В более поздний период Боас отмечал, что его целью было «представление языков на основе принципов, разработанных Штейнталем, то есть в категориях самих языков, а не с внешней точки зрения» (цит по: [Brown R. 1967: 14–15]). Во введении к «Руководству по языкам американских индейцев» он не только высказывается в пользу данного принципа, но и употребляет гумбольдтианский термин «внутренняя форма»:

В данной работе не были сделаны попытки сопоставить формы индейских грамматик с грамматиками английского, латинского, да и просто между собой; но в каждом случае выдвинутые психологические классификации всецело обусловлены внутренней формой языка. Иначе говоря, грамматика рассматривалась так, как если бы образованный индеец излагал формы своих мыслей на основе анализа форм своей речи [Boas 1911: 81].

На конференции, которая проходила в Мексике в 1910 г. и была посвящена изданию «Руководства», Боас пояснил, чьим методом он пользовался: «Попытка описать психологические принципы различных языков не нова. Работы Вильгельма фон Гумбольдта и Штейнталя, касающиеся типов лингвистической структуры, имеют в данном отношении наибольшую важность. Принадлежащие Штейнталю описания языка науатль и эскимосского языка, безусловно, являются прототипами того, что я старался делать» [Boas 1910a: 227]. Однако там же он отметил свое расхождение с гумбольдтианством: если для немецких исследователей большое значение имела оценка степени совершенства языка, то для американской школы этот вопрос не представляет интереса, и ее внимание сосредоточено на психологических проблемах. Таким образом, прямое влияние гумбольдтианства на Боаса, а через него — на весь американский структурализм, не вызывает сомнения.

Представления Боаса о соотношении языка, мышления и культуры изложены во введении к «Руководству по языкам американских индейцев» [Boas 1911], во введении к «Международному журналу американской лингвистики» [Boas 1917] и в одной из глав книги «Ум первобытного человека» [Боас 1926 (1911)]. Боас понимает язык как набор фонетических комплексов, служащих для передачи идей. Языки различаются «не только по характеру составляющих их фонетических элементов и звуковых кластеров, но и по группам идей, которые находят выражение в фиксированных фонетических группах» [Boas 1911: 24]. Отдельные высказывания Боаса позволяют утверждать, что в понимании языка как системы

и структуры он предвосхитил теорию Соссюра; так, во введении к «Руководству» неоднократно употребляется сам термин «структура» [Boas 1911: 37, 44–45, 47, 65, 75], отсутствующий в «Курсе общей лингвистики» и популяризованный лишь последователями Соссюра. По мнению Боаса, природа языка выявляется в свете особенностей познавательного процесса. Человек воспринимает бесчисленное множество впечатлений, и ни одна языковая система не способна передать каждое из них; следовательно, язык предполагает классификацию впечатлений, что отражается в ограниченности и фиксированности фонетических кластеров [Ibid.: 24]. Боас, таким образом, трактует феномен языка в перспективе «значения», «понятия», «идеи», и тут он следует гумбольдтианскому подходу.

Далее он утверждает, что знаковые системы предоставляют разные модели классификации опыта: «Группы идей, выражаемые особыми фонетическими группами, обнаруживают большие материальные различия в разных языках и ни в коем случае не подчиняются тем же самым принципам классификаций… Каждый язык с точки зрения другого языка весьма произволен в своих классификациях» [Ibid.: 25–26]. Эти лексические различия сводятся к двум видам: 1) то, что в одном языке выражается целостной идеей, может разбиваться на несколько идей в другом языке; 2) то, что в одном языке выражается не связанными друг с другом идеями, обнаруживает ассоциацию в границах одной идеи в другом языке. Представленные виды различий Боас иллюстрирует следующим образом:

Если взять пример из английского языка, то мы увидим, что идея воды (water) выражается большим разнообразием форм: один термин употребляется для выражения воды как жидкости (liquid); другой представляет воду в виде большого скопления (lake ‘озеро’); третий — в виде текущей в большом (river ‘река’) или малом (brook ‘ручей’) количестве; еще другие — в виде дождя (rain), росы (dew), волны (wave), пены (foam). Совершенно очевидно, что это многообразие идей, каждая из которых выражается в английском языке посредством независимого термина, в других языках может выражаться с помощью производных от одного и того же термина.

В качестве другого примера можно привести слова для снега в эскимосском языке. Здесь мы обнаруживаем одно слово aput для выражения снега на земле, другое — qana для падающего снега, третье — piqsirpoq для уносимого ветром снега и четвертое — qimuqsuq для снежных сугробов.

В том же языке тюлень в разных условиях выражается различными терминами. Одно слово — общий термин для тюленей, другое обозначает тюленя, греющегося на солнце, третье — тюленя, плывущего на льдине, не говоря уже о множестве имен для тюленей различных возрастов и полов.

В качестве примера способа, которым термины, выражаемые независимыми словами, объединяются в одно понятие, можно привлечь язык дакота. Термины naxta’ka ‘брыкать’, paxta’ka ‘связывать в пучки’, yaxta’ka ‘кусать’, ic’a’xtaka ‘быть вблизи’, baxta’ka ‘толочь’ являются производными от общего элемента xtaka ‘хватать’, который и объединяет их, в то время как мы для выражения указанных видоизменяющихся идей употребляем отдельные слова [Ibid.: 25–26].

В перспективе «значения», «идеи», «понятия» Боас трактует не только лексическое, но и грамматическое измерение. Грамматику он мыслит как формальную структуру, накладываемую на лексическое содержание. Ее формальность заключается не в отсутствии значимости, а в том, что она, с одной стороны, модифицирует основное содержание, а с другой стороны, состоит из элементов с более абстрактным значением, число которых строго ограничено [Boas 1911: 33–35]. На материале америндских языков Боас показал, что различие между лексическим и грамматическим — это различие не в характере значимости, а в функциональном статусе. Идеи, выраженные грамматически, также значимы. То, что в индоевропейской семье относится к области грамматики, может получать в америндских языках лексическое оформление; при этом граница между двумя областями здесь не всегда очевидна [Ibid.: 34]. Таким образом, привлечение материалов америндских языков позволило Боасу посмотреть на факты индоевропейской семьи и на проблему разграничения лексического и грамматического в более широкой перспективе.

Другим следствием подобного анализа явилось осознание того, что набор традиционных грамматических категорий нельзя считать универсальным [Ibid.: 35–42]. Так, отмечает Боас, мы привыкли думать, что существительные имеют категорию рода и числа, а глаголы — времени и наклонения. В америндских языках в этой области гораздо больше вариаций. Вместо родовой классификации встречаются запутанные системы именных классов: например, в языках сиуанской семьи имеется категориальное разделение на одушевленные движущиеся объекты, одушевленные покоящиеся объекты, неодушевленные длинные объекты, неодушевленные круглые объекты и др.; в ирокезских языках существительные делятся на мужские и прочие, а последние, в свою очередь, разбиваются на определенные и неопределенные; в языке ючи отмечено разделение на представителей племени и остальные объекты; в ряде лингвистических систем вообще отсутствует имплицитная классификация существительных. Привычная для нас категория числа также имеет примечательные вариации: в языке квакиутль нет грамматического выражения множественного числа; в языках сиуанской группы различие между единственным и множественным числом проводится только в отношении одушевленных объектов; в ряде языков, помимо единственного и множественного числа, отмечаются также двойственное, тройственное и паукальное («несколько») число. Некоторые америндские языки характеризуются разветвленной системой указательных местоимений: вместо привычного деления на ближнюю дистанцию («это»), дальнюю дистанцию («то») и среднюю дистанцию (лат., исп. aquel), мы встречаем такие показатели, как видимость или невидимость объекта для говорящего, форма объекта, тип территории, на которой он находится, и пр. К приведенным примерам Боас добавляет встречающиеся в америндских языках категории, которые неизвестны или малоизвестны по материалам индоевропейских языков: например, показатель времени у существительного (субстантивное время) и показатель источника информации о сообщаемом событии (эвиденциальность).

При анализе этого разнообразия Боас выявляет еще одну важную характеристику грамматического значения — его обязательность1. В отличие от лексического, грамматическое значение не может не выражаться. Так, в английском предложении The man is sick ‘Этот человек болен’ глагол стоит в настоящем времени, что является примером обязательности категории времени для английского глагола. Однако сходная фраза в одном из эскимосских языков будет выглядеть примерно как single man sick ‘Один человек больной’, и она допускает интерпретацию в любом из времен. Конечно, лексическими средствами эскимос в состоянии указать, какое время имеется в виду, однако «грамматическая форма его высказываний не требует выражения временных отношений» [Boas 1911: 12]. Императивный характер грамматической системы подталкивает Боаса к мысли о том, что мы всегда схематизируем имеющиеся у нас представления в соответствии с теми параметрами, которые нам навязывает конкретный язык:

Если мы на секунду задумаемся над тем, что из этого следует, то станет понятно, что в каждом языке выражается только часть целостного представления, имеющегося в нашем сознании, и каждый язык имеет особую склонность выбирать тот или иной аспект ментального образа, который передается выражением мысли. Рассмотрим это на уже упоминавшемся примере The man is sick (‘Этот человек болен’). На английском языке с помощью данного предложения мы выражаем идею a definite single man at present sick (‘один конкретный человек в настоящий момент болен’). В языке квакиутль это предложение будет записано с помощью фразы, которая обозначает — если придать ей наиболее приближенную форму из возможных — definite man near him invisible sick near him invisible (‘конкретный человек, находящийся возле него невидимого, больной возле него невидимого’). Видимость для первого или второго лица и близость к нему могут, конечно, в нашем примере быть выбраны вместо невидимости и близости к третьему лицу. Тогда идиоматическое выражение данной фразы в языке было бы, однако, гораздо более определенным и требовало примерно такого высказывания: That invisible man lies sick on his back on the floor of the absent house (‘Тот невидимый человек лежит больным на спине на полу отсутствующего дома’). В эскимосском языке, с другой стороны, та же идея будет выражена формой вроде (single) man sick (‘один человек больной’), тем самым место и время остаются полностью неопределенными. В сиуанском языке понка та же идея потребует ответить на вопрос, находится ли человек в покое или он движется, и мы можем получить форму вроде the moving single man sick (‘этот движущийся отдельный человек больной’). Если мы примем во внимание другие особенности идиоматического выражения, данный пример может быть расширен путем включения модальностей глагола; так, язык квакиутль, который уже неоднократно использовался в качестве примера, потребует выразить форму, кодирующую информацию о том, вводится ли данный субъект в разговор только сейчас; и в случае если говорящий не видел больного человека лично, то ему придется выразить, знает ли он эту информацию с чужих слов

или по косвенным свидетельствам того, что человек болен, или он узнал об этом из сна [Boas 1911: 43].

Боас отмечает, что подобная грамматическая схематизация осуществляется бессознательно, поскольку родной язык используется нами автоматически и нерефлексивно; в этом состоит принципиальное отличие языковой системы от других этнографических явлений [Ibid.: 67–73]. Но насколько глубоко навязываемая языком схематизация проникает в мышление и познавательный процесс? Боас не всегда последователен при ответе на этот вопрос, что, вероятно, связано с его желанием дистанцироваться от расистских и шовинистических теорий, пользовавшихся популярностью в конце XIX — начале XX вв.

На основе некоторых пассажей может показаться, что Боас является сторонником независимости мышления и познавательного стиля от структуры языка. Он неоднократно подчеркивает «психическое единство человечества», «единство фундаментальных психологических процессов» [Ibid.: 71]. Кроме того, он выступает критиком распространенной идеи о неспособности примитивных народов к абстрактному мышлению; по мнению Боаса, отсутствие или малая представленность абстракций в америндских языках объясняется невостребованностью этих понятий в повседневной жизни индейцев: «Тот факт, что обобщенные формы выражения не используются, вовсе не доказывает неспособности выстроить их, но лишь демонстрирует то, что, ввиду специфического образа жизни, они не востребованы; и все же они могут быть развиты как только возникнет необходимость» [Ibid.: 65–66]. Так, дефектная система числительных, зафиксированная в некоторых америндских языках, объясняется ненужностью больших значений; при появлении торговли и денежного обмена индейцы легко заимствуют систему европейских языков и приспосабливают ее к своим потребностям. Следовательно, «язык сам по себе не способен помешать продвижению людей к более абстрактным формам мышления, если общее состояние их культуры требует выражения подобных мыслей» [Ibid.: 67].

Однако тот факт, что язык не является препятствием для интеллектуального и культурного развития, вовсе не означает, что он никак не связан с мышлением и познанием. Боас уверен, что язык вовлечен в мыслительный процесс, ведь «когда мы стараемся мыслить ясно, мы в целом мыслим с помощью слов» [Ibid.: 71]. В духе номинализма он утверждает, что во время интеллектуальной деятельности словесные обозначения способны вводить человека в заблуждение:

Хорошо известно, что даже в процессе развития науки неточность лексики часто затрудняла достижение верных заключений. Одни и те же слова могут использоваться в разных значениях, и полагая, что слово всегда имеет одно значение, можно прийти к ошибочным выводам. Также иногда слово выражает лишь часть идеи, поэтому его использование может способствовать тому, что предмет обсуждения не будет схвачен полностью. С другой стороны, слова иногда имеют слишком широкое значение, включая ряд отдельных идей, различие между которыми в процессе развития языка не опознается [Ibid.: 71–72].

Такое пагубное воздействие слов не ограничивается только сферой науки и философии, оно является универсальным: «Все эти особенности мышления, которые, как известно, повлияли на историю науки и играют более или менее важную роль в общей истории цивилизации, встречаются с такой же частотой в мыслях первобытного человека» [Boas 1911: 71–72]. Хорошие свидетельства в пользу этого, по мнению американского лингвиста, предоставляет «мифологическая школа» Фридриха Макса Мюллера, которая выявила влияние формы слова и наивной этимологии на развитие религиозных представлений [Ibid.: 71].

Итак, язык вовлечен в мыслительный процесс, его формы могут воздействовать на интеллектуальную активность, и это воздействие — ввиду разнообразия форм — оказывается лингвоспецифичным. Но Боас не ограничивается данным утверждением и идет еще дальше. По его мнению, императивность грамматической системы предполагает особый способ схематизации опыта во время вербальной деятельности. Отдельные высказывания Боаса свидетельствуют о его убежденности в том, что разные языки оказывают разное влияние на познание. К этому выводу он пришел еще в ранний период своего научного творчества. Так, в речи 1909 г., посвященной двадцатилетию Университета Кларка, он отметил, что различия в цветообозначениях порождают различные представления о цвете [Boas 1910b: 377]. В статье 1920 г. он писал:

Обобщенные понятия, лежащие в основе языка, полностью неизвестны большинству людей. Они не подвергаются рефлексии, пока не начнется научное исследование грамматики. Тем не менее категории языка побуждают нас видеть мир организованным в строго определенные понятийные группы, которые — вследствие отсутствия у нас знания о языковых процессах — рассматриваются как объективные категории и, таким образом, навязывают себя форме наших мыслей [Boas 1920: 289].

В более поздний период он вновь высказывает эту идею:

Обязательные категории языка характеризуются значительным разнообразием… Очевидно, ментальный образ, вызванный предложением, будет существенно различаться в зависимости от этих категорий… Форма нашей грамматики понуждает нас выбирать некоторые аспекты той мысли, которую мы хотим высказать, и препятствует выражению многих других аспектов, которые говорящий имеет в сознании и которые слушающий достраивает с помощью воображения… Едва ли можно сомневаться, что мышление направляется в разные стороны… Подобная склонность, пронизывающая язык, способна также вести к различным реакциям на события повседневной жизни, и вполне возможно, что умственная активность в этом плане частично направляется языком [Boas 1942: 181–183].

И все же следует отметить, что Боас не заостряет внимание на релятивистском тезисе о лингвоспецифичности мышления и познания. Высказывания вроде приведенных выше у него редки. Для Боаса язык — это, прежде всего, способ доступа к ментальным процессам и психике. Утверждения о влиянии структуры конкретного языка на мышление встречаются у него нечасто, и они не складываются

в отдельную исследовательскую проблему. Похоже, это обусловлено общей интеллектуальной атмосферой эпохи, когда происходило становление Боаса как лингвиста. Американский ученый боролся с многочисленными шовинистическими теориями, выросшими на базе вульгарного эволюционизма и всячески принижавшими культуру индейцев. Эта борьба видна уже в первой языковедческой статье Боаса [Boas 1889], где он опровергает распространенное заблуждение о том, что в индейских языках отсутствует устойчивая дифференциация звуков. Работая с америндскими языками, он пытался показать, что они ничем не уступают индоевропейским языкам; что применение оценочного подхода к лингвистической структуре неприемлемо (в этом состоит его основное расхождение с гумбольдтианством); что между строем языка, типом культуры и расовой принадлежностью нет прямого соответствия; что психологические процессы, получающие отражение в различных языковых структурах, одинаковы для всего человечества. Признавая лингвистическое и интеллектуальное многообразие, Боас, тем не менее, делал акцент на единстве базовых операций (классификация, распознавание, абстрагирование, счет и др.). В таком контексте проблема языкового воздействия на мышление не могла получить самостоятельной разработки, и потому у него нет компаративных исследований, специально посвященных данной теме.

Роль Боаса в развитии структуралистских и релятивистских идей трудно переоценить. Он перенес гумбольдтианский метод на американскую почву. На основе гумбольдтианского представления о внутренней форме он, независимо от Соссюра, обосновал структурный и синхронный подход к лингвистическим явлениям. Он сделал многое для преодоления европоцентризма в лингвистических исследованиях. Он привлек материалы америндских языков и выявил структурное своеобразие каждой лингвистической системы. Он рассмотрел язык как средство классификации чувственных впечатлений и показал, что модель классификации, стоящая за конкретным языком, уникальна. Настаивая на психическом единстве человечества, отражающемся и на лингвистическом уровне, Боас все же уделил внимание вовлеченности языка в мыслительный процесс и лингвоспецифичности познания. По сути, уже у него содержатся все ключевые идеи, которые будут развиты последующими теоретиками релятивизма, однако акценты расставлены особым образом.

Следует также отметить, что Боас всячески способствовал институционализации антропологии в США и воспитал целую плеяду выдающихся ученых. Он всегда подчеркивал важность языка для исследования культуры. Лингвистика мыслилась им как часть более масштабного антропологического проекта, задачу которого он видел, с одной стороны, в познании человеческого разума, а с другой стороны, в открытии альтернативных концептуализаций действительности, которые отличны от мнимого универсализма западного мировоззрения. Еще в ранней лекции по антропологии Боас подчеркивал:

Только этнология дает нам возможность объективной оценки нашей собственной культуры; она позволяет нам освободиться от кажущегося самоочевидным

способа мышления и восприятия, который детерминирует даже фундаментальную часть нашей культуры. Только таким образом наш разум, обученный и сформированный под влиянием родной культуры, приходит к адекватной оценке самой этой культуры [Boas 1940 (1889): 71].

Поиск альтернативных концептуализаций, позволяющих посмотреть на собственную культуру «со стороны», вдохновил в дальнейшем немалое число исследователей из числа лингвистов и антропологов.

§ 2.3. Эдвард Сепир: ранний период творчества

Наиболее талантливым учеником Боаса был Эдвард Сепир (1884–1939). Сепир родился в немецком городе Лауэнбург в семье литовских евреев. Когда ему было 6 лет, он вместе с семьей эмигрировал в США. Его первым языком был идиш, но себя он всегда считал американцем. Сепир не получил иудейского образования. Большую роль в его становлении сыграла мать, которая полагала, что для восхождения по социальной лестнице достаточно светского образования. В 14-летнем возрасте Сепир выиграл конкурс юных дарований и спустя некоторое время поехал учиться в Колумбийский университет, где выбрал языковедческую специализацию. Он прослушал курсы по латинскому, древнегреческому и французскому языкам; затем — специальный курс по германским языкам, который предполагал изучение готского, древневерхненемецкого, древнесаксонского, исландского, голландского, шведского и датского; на последнем этапе обучения он также обратился к санскриту, китайскому и галльскому. Таким образом, к 22 годам он уже имел богатый опыт работы с языками, преимущественно индоевропейской группы.

В Колумбийском университете Сепир познакомился с Боасом и записался на его семинар по америндским языкам, где, в частности, читались оригинальные мифологические тексты. Это знакомство имело большое значение для его становления как лингвиста: с этого момента он начинает ориентироваться на изучение америндских языков и антропологическую проблематику. В 1905 г. он защищает магистерскую диссертацию, посвященную Гердеру; в 1905–1906 гг. проводит полевые исследования чинукских языков и языка такелма; в 1908 г. защищает докторскую диссертацию по языку такелма. В 1907–1908 гг. Сепир работает при Калифорнийском университете и проводит полевые исследования индейцев яна. В 1909 г. он перебирается в Университет Пенсильвании и изучает индейский язык катавба; во время летних каникул едет в Юту, где исследует южнопайютский язык. В 1910 г. по рекомендации Боаса Сепир получает место заведующего отделением антропологии в Геологической инспекции Национального музея в Оттаве. С 1910 по 1925 г. он находится в Оттаве. За этот период ему удается проделать колоссальную работу. Он изучает индейские языки нутка, сарси, тлингит, гвичин, ингалик; фиксирует индейский фольклор; пишет десятки статей и монографию

«Язык» (1921), ставшую классической и на много лет опередившую свое время; издает сборник собственных стихов; ведет активную деятельность по защите прав индейских сообществ. В 1925 г. Сепир получает приглашение из Чикагского университета и возвращается в США. В Чикаго он показывает себя как блестящий наставник и лектор. C 1931 г. вплоть до своей смерти в 1939 г. Сепир работает в Йельском университете. В Йеле ему удается создать собственную школу лингвистической антропологии. Здесь он разрабатывает и реализует междисциплинарную программу по антропологии, лингвистике и психологии. Он также оказывает поддержку многим молодым ученым, которые в дальнейшем будут определять лицо американской лингвистики. В этот период Сепир получает всеобщее признание, становится членом ряда ведущих научных сообществ и избирается в Американскую академию наук.

Нет никаких сомнений в том, что Сепир заинтересовался языковым разнообразием под влиянием Боаса. Известно, что семинар Боаса по америндским языкам произвел на него большое впечатление. С опорой на америндские материалы Боасу удалось мастерски продемонстрировать несостоятельность многих представлений участников семинара о базовых свойствах языка; структурное своеобразие америндских языков привлекло внимание молодого Сепира. По косвенным свидетельствам можно судить о том, что Боас помог ему с выбором темы для магистерской диссертации. Защищенная в 1905 г. диссертация была посвящена взглядам Гердера на происхождение языка, она включала обсуждение немецкой лингвистической традиции и многочисленные примеры из америндских языков. В конце работы Сепир призвал к «углубленному изучению всего существующего многообразия языковых семей для выявления самых фундаментальных черт языка» — очевидно, здесь он лишь повторил программное заявление, восходящее еще к представителям немецкой лингвофилософии. Свою жизнь он посвятил реализации данной программы, то есть — в американском контексте — развитию лингвистической стороны антропологического проекта, разработанного Боасом. Уже в своих ранних работах Сепир выступает сторонником идей Боаса. Так, в статье «История и вариативность человеческой речи» [Sapir 1912a] он подчеркивает многообразие лингвистических структур, хотя и признает универсальность таких категорий, как СУБЪЕКТ, ПРЕДИКАТ, СУЩЕСТВИТЕЛЬНОЕ и ГЛАГОЛ. В другой статье того же периода вполне в духе релятивизма он отмечает, что морфология «свидетельствует об известных определенных модусах мышления, превалирующих среди носителей данного языка» [Sapir 1912b: 236]. В ранних работах Сепира встречаются ссылки на гумбольдтианцев, что говорит о зависимости его рассуждений от данного лингвофилософского направления. Как показано в статье [Drechsel 1988], взгляды американского лингвиста на языковую структуру развивались под влиянием гумбольдтианских воззрений на «внутреннюю форму». Наиболее полное выражение структуралистские идеи Сепира получили в монографии «Язык» [Сепир 1993 (1921)], где в ряде мест он употребляет такие гумбольдтианские понятия, как «внутренняя форма», «дух языка» и «гений языка» [Ibid.: 49, 51, 108, 117].

Во взглядах Сепира на проблему лингвоспецифичности мышления и познания обнаруживается важная эволюция. В ранних работах встречаются пассажи, которые могут быть истолкованы в релятивистском ключе. Однако, как показано в статье [Joseph 1996], вплоть до 1923 г. Сепир считал, что язык лишь выражает культурные представления, но не оказывает значительного влияния на их содержательную сторону. Эта идея отражена в монографии «Язык» (1921). Изменение его позиции вызвано знакомством с книгой Ч. Огдена и А. Ричардса «Значение значения» («The Meaning of Meaning»), вышедшей в 1923 г. Опираясь на кембриджскую и венскую школы аналитической философии, исследователи попытались показать, что естественный язык занимает центральное место в познании и является препятствием для строгого логического мышления и развития науки. Сепир написал положительную рецензию на книгу Огдена и Ричардса [Sapir 2008 (1923): 163–166], и с 1923 г. в его работах начинают прослеживаться сходные рассуждения. К неопозитивистским представлениям о центральном месте языка в познании Сепир добавляет идею о структурном многообразии языков и об особых социальных функциях речи. Таким образом, он приходит к убежденности в лингвоспецифичности мышления и познания путем соединения структуралистских воззрений, фактов языкового разнообразия и модных в англо-саксонской философии рассуждений о языковых корнях метафизики. Далее в ходе анализа взглядов Сепира на проблему взаимоотношения языка и мышления мы будем опираться преимущественно на его зрелые труды, где релятивистские представления обрели уже законченный вид; при этом для полноценного анализа его теоретических воззрений на феномен языка будут привлекаться материалы классической монографии 1921 г.

Сепир трактует феномен языка в тесной связи с понятием «значения», для него язык — это «освященная обычаем ассоциация корневых элементов, грамматических элементов, слов и предложений со значениями или с группами значений, объединенных в целое» [Сепир 1993: 53]. Он видит сущность языка в «соотнесении условных, специально артикулируемых звуков или их эквивалентов к различным элементам опыта» [Там же: 34]. Такое соотнесение возможно только при упрощении и схематизации потока восприятия: «Мир опыта должен быть до крайности упрощен и обобщен для того, чтобы оказалось возможным построить инвентарь символов для всех наших восприятий вещей и отношений» [Там же: 34]. Элементы языка, следовательно, отражают не единичные впечатления, но целые группы элементов опыта; они обладают «значением», то есть абстрактной смысловой схемой, способной репрезентировать классы сходных явлений:

Мы должны более или менее произвольно объединять и считать подобными целые массы явлений опыта для того, чтобы обеспечить себе возможность рассматривать их чисто условно, наперекор очевидности, как тождественные. Этот дом и тот дом и тысячи других сходных явлений признаются имеющими настолько много общего, невзирая на существенные и явные различия в деталях, что их оказывается возможным классифицировать под одинаковым обозначением. Иными словами, речевой элемент «дом» есть символ прежде всего не единичного восприятия и даже

не представления отдельного предмета, но «значения», иначе говоря, условной оболочки мысли, охватывающей тысячи различных явлений опыта и способной охватить еще новые тысячи [Сепир 1993: 35].

Элементы языка должны пониматься как «символы значений», а поток речи можно рассматривать как «фиксацию этих значений в их взаимной связи» [Там же]. При этом звуки речи не составляют языка, ибо его суть лежит «в классификации, в формальном моделировании, в связывании значений»; более того, «язык, как некая структура, по своей внутренней природе есть форма мысли» [Там же: 41]. Лингвистическая система сходна с другими семиотическими системами лишь в своем символическом характере; во всем остальном она обладает уникальной внутренней логикой, распространяющейся на ее конкретные проявления: «Подлинный фундамент языка — развитие законченной фонетической системы, специфическое связывание речевых элементов со значениями и сложный аппарат формального выражения всякого рода отношений, — все это мы находим во вполне выработанном и систематизированном виде во всех известных нам языках» [Там же].

Сепир был знаком с десятками языков, и он прекрасно знал об их структурном своеобразии. В отличие от Боаса, он акцентировал внимание на формальном, грамматическом измерении. Грамматику он понимал следующим образом:

Между значимым и неразложимым словом или компонентом слова и целостным значением связной речи располагается вся сложная сфера формальных процедур, интуитивно используемых говорящими на данном языке с целью построения из теоретически изолируемых единиц эстетически и функционально полноценных символических сочетаний. Эти процедуры образуют грамматику, которую можно определить как систему формальных механизмов, интуитивно осознаваемых говорящим на данном языке [Там же: 225–226];

при этом «не существует других типов культурных систем, которые бы так удивительно варьировались и обладали таким обилием деталей, как морфология известных нам языков» [Там же: 226]. По мнению Сепира, следует различать формальные средства, или «грамматические процессы», и грамматические значения; иными словами, форма и функция независимы друг от друга: «Куда бы мы ни обратились, всюду мы натыкаемся на то явление, что модель есть нечто одно, а использование ее — нечто совсем другое» [Там же: 69]. Сепир выделил следующие формальные способы выражения: порядок слов; сложение; аффиксация; внутреннее изменение корневого или грамматического элемента; редупликация; акцентуационные различия. На многочисленных примерах ему удалось продемонстрировать разнообразие формальных средств, к которым прибегают языки мира. По его убеждению, «языковая форма может и должна изучаться как система моделирующих средств (types of patterning), независимо от ассоциируемых с ними функций» [Там же: 70].

Всякое формальное средство обладает грамматическим значением или группой таких значений. Сепиру принадлежат интересные и оригинальные наблюдения над тем, как грамматические значения распределены в разных языках и как

формальная система понуждает к реализации этих значений. Так, в английском высказывании The farmer kills the duckling ‘Земледелец убивает утенка’ сходу выделяются три значения: farmer ‘земледелец’, duckling ‘утенок’ и kill ‘убивать’. Однако при более внимательном лингвистическом анализе видно, что farmer и duckling содержат по два значения: farmer образовано от to farm ‘обрабатывать землю’ с помощью суффикса -er, выражающего агентивность, farmer — это ‘тот, кто обрабатывает землю’; слово duckling образовано от существительного duck ‘утка’ с помощью диминутивного суффикса -ing, выражающего представление о чем-то маленьком, duckling — это ‘маленькая утка’. Таким образом, в данном предложении фиксируются уже пять значений, но Сепир не останавливается на этом и находит еще восемь [Сепир 1993: 88–91]. Субъектность слова farmer маркируется его позицией перед kills, а также суффиксом -s в глаголе; объектность слова ducking — его позицией после kills. Определенная референция в отношении farmer и duckling выражена постановкой артикля the перед ними. Единственное число farmer подразумевается отсутствием суффикса множественного числа и наличием суффикса -s в последующем глаголе, а единственное число duckling — отсутствием суффикса множественного числа. Настоящее время выражено суффиксом -s в глаголе и отсутствием суффикса прошедшего времени. Наконец, утвердительная модальность высказывания помечена постановкой субъекта перед глаголом и отражена в наличии суффикса -s. Таким образом, в этом небольшом английском предложении, состоящем из пяти слов, выявляется тринадцать различных значений.

Подобная модель реализации грамматических значений характерна только для английского языка. Сепир убежден: «Нет никакой разумной причины, почему значения, выраженные в приведенном нами предложении, должны быть выделены, трактованы и сгруппированы именно так, а не как-нибудь иначе. Это предложение есть продукт скорее исторических и бессознательных психологических сил, нежели логического синтеза элементов, схваченных в их строгой индивидуальности» [Там же: 92]. Другие языки предоставляют иные способы группировки значений и даже иной набор значений для аналогичного предложения. Сепир демонстрирует это, разбирая эквивалентные высказывания из индейских языков яна и квакиутль, а также из немецкого и китайского. Приведем эти замечательные рассуждения в развернутом виде:

Обратившись к немецкому языку, мы усматриваем, что в равнозначном предложении (Der Bauer tötet das Entelein) определенная референция, выраженная английским артиклем the, неразрывно связана с тремя другими значениями — числа (и der, и das явно единственного числа), падежа (der — падеж субъекта, das — субъекта или объекта, в данном случае — объекта, поскольку субъект уже выражен) и рода (der — мужского рода, das — среднего); это новое реляционное значение — значение рода — в английском предложении не выражено вовсе… В отношении конкретных значений любопытно также отметить, что немецкий язык расщепляет идею «убивать» на основное значение ‘мертвый’ (tot) и деривационное ‘заставлять сделать так-то или стать таким-то’ (при помощи вокалического чередования töt-); немецкое töt-et

(разлагаемое на tot- + перегласовка + -et) ‘заставляет стать мертвым’ в формальном отношении примерно соответствует английскому dead-en-s ‘мертвит’, хотя идиоматическое применение этого последнего слова иное.

Продолжая наше путешествие по языкам, посмотрим, каков метод выражения в языке яна. Соответствующее предложение на этом языке в буквальном переводе будет звучать примерно как ‘убива-ет он земледелец, он на утка-енок’, где «он» и «на» — несколько неуклюжие способы передачи общего местоимения 3-го лица (он, она, оно, они) и объектной частицы, указывающей, что последующее имя связано с глаголом не как субъект. Суффиксальный элемент в ‘убива-ет’ соответствует нашему глагольному суффиксу, с теми, однако, существенными отличиями, что он не указывает на категорию числа в субъекте и что утверждение высказывается как истинное, то есть говорящий за него ручается. Число лишь косвенно выражено в предложении, поскольку отсутствует специфический глагольный суффикс, указывающий на множественность субъекта, и поскольку нет специфических элементов множественности в обоих именах. Если бы данное утверждение высказывалось со слов другого человека, был бы использован совершенно иной «модально-временной» суффикс. Указательное местоимение («он») не заключает в себе ничего, касающегося числа, рода или падежа. Род как реляционная категория в языке яна совершенно отсутствует…

В китайском предложении «Человек убить утка» (все три слова по-китайски односложные), которое можно рассматривать как практически равнозначащее нашему предложению «Человек убивает утку», совершенно отсутствует для китайского сознания то ощущение чего-то детского, неполного и неоформленного, которое испытываем мы от такого буквального перевода. Каждое из этих трех конкретных понятий (два из них — предметы и одно — действие) по-китайски непосредственно выражено односложным словом, являющимся вместе с тем и корневым элементом; оба реляционных значения, «субъект» и «объект», выражены только позицией конкретных слов впереди и после слова, выражающего действие. Вот и все. Определенность или неопределенность референции, число, неизбежно выраженная в главном глаголе категория лица, время, не говоря уже о роде, — все это не получает выражения в китайском предложении…

Ничего не было сказано ни по-английски, ни по-немецки, ни на языке яна, ни по-китайски о пространственных отношениях земледельца и утки, говорящего и слушающего. Видны ли говорящему и земледелец, и утка, о которых идет речь, или же один из них ему не виден, и находятся ли оба они вообще в возможном поле зрения говорящего, слушающего или в какой-то неопределенной точке, про которую только указывается, что она «не здесь». Иными словами: убивает ли земледелец (невидимый нам, но стоящий за дверью, неподалеку от меня, причем ты сидишь вон там, от меня далеко) утенка (принадлежащего тебе)? или же убивает земледелец (который живет по соседству с тобою и которого сейчас мы вон там видим) утенка (принадлежащего ему)? Выражение подобных «указательных» категорий, которое в применении к нашему примеру мы попытались, несколько неуклюже, перефразировать средствами нашего языка, совершенно чуждо нашему мышлению, но оно представляется вполне естественным, даже неизбежным для индейцев квакиутль [Сепир 1993: 92–94].

Другие примеры сравнительного анализа грамматических структур можно найти в работах [Сепир 1993: 103–105; 223–247; Sapir, Swadesh 1964]. Проводя подобный анализ, Сепир следует принципам, разработанным Боасом, и едва ли случайно, что он неоднократно обращается к дейктическим категориям языка квакиутль — к тем же категориям, к которым во введении к «Руководству по языкам американских индейцев» апеллировал Боас. Но анализ Сепира характеризуется большей детальностью и точностью. К тому же он отдает себе отчет в том, что не все грамматические значения обладают психической релевантностью: так, по его мнению, у француза нет в уме конкретного представления о половом различии, когда он говорит о «дереве» в мужском роде и о «яблоке» в женском роде; аналогичным образом, у носителя английского языка нет вполне ясного ощущения настоящего времени, противопоставленного прошедшему и будущему, когда он говорит He comes ‘Он приезжает’ (ср.: He comes tomorrow ‘Он приезжает завтра’). В этих случаях «первичные идеи пола и времени выветрились под воздействием формальной аналогии и расширенного использования их в реляционной сфере», так что «при выборе той или другой формы мы руководствуемся более тиранией обычая, чем потребностью выразить их конкретное содержание» [Сепир 1993: 98]. Общая тенденция развития языка такова, что «форма живет дольше, чем ее концептуальное содержание» [Там же: 99]. Это позволяет Сепиру охарактеризовать многие лингвистические категории как атавизмы: «Категории языка образуют систему пережившей себя догмы, догмы бессознательного. Они весьма часто лишь наполовину реальны как значения; их жизненность все более и более тускнеет, превращаясь в форму ради формы» [Там же: 100].

Насколько глубокое влияние, в таком случае, лингвистическая структура оказывает на мышление и познавательный процесс? Для ответа на данный вопрос необходимо обратиться к проблеме психической действительности языка. Согласно Сепиру, язык в психическом плане выступает слуховой системой символов, то есть он реализуется как набор слуховых образов. Моторная сторона речи является производной от слуховой стороны; моторные процессы и сопутствующие им моторные ощущения суть лишь «средство и контроль, служащие для слухового восприятия»; при этом «сообщение, реальная цель речи, с успехом достигается лишь тогда, когда слуховые восприятия слушающего превращаются в его сознании в соответствующий поток образов или мыслей, или и тех и других» [Там же: 38]. Сепир замечает, что язык интегрирован в психику не только в явном, вербализованном виде, но и путем имплицитного речевого процесса. В наименее модифицированной форме это «разговор с самим собой». Однако имеются и сокращенные формы, при которых звуки речи не артикулируются; сюда относятся «разновидности внутренней речи и нормального мышления». Свидетельством возбуждения моторных нервов при внутренней речи является, помимо экспериментальных данных, следующее наблюдение: «Органы речи, особенно в области гортани, утомляются в результате особо напряженного чтения или усиленной работы мысли» [Там же: 39]. Имплицитный речевой поток не всегда фиксируется посредством интроспекции,

но фактически он глубоко проникает в мышление: «Слухо-моторные ассоциации, вероятно, всегда наличествуют хотя бы в скрытой форме, — иначе говоря, играют роль подсознательную. Даже те, кто читает и думает безо всякого использования звуковых образов, в конечном счете находятся от них в зависимости» [Сепир 1993: 40]. Сепир убежден, что вербальная речь, пусть и в неявном виде, служит основой для работы других семиотических систем и обеспечивает мыслительный процесс:

Всякое произвольное сообщение идей, если это не есть нормальная речь, либо представляет собою непосредственное или опосредованное замещение типической символики устной речи, либо по меньшей мере предполагает наличие собственно языковой символики в качестве посредствующего звена. Слуховые образы и соответствующие моторные образы, обусловливающие артикуляцию… являются историческим источником всякой речи и всякого мышления [Там же: 41].

В общем, язык «настолько глубоко коренится во всем человеческом поведении, что остается очень немногое в функциональной стороне нашей сознательной деятельности, где язык не принимал бы участия» [Там же: 231].

Постоянная вовлеченность речи в психическую деятельность предполагает ее связь с мышлением. Рассматривая взгляды Сепира на эту проблему, следует иметь в виду, что под «мышлением» (thinking) он чаще всего понимает рассуждение, понятийное мышление, которое он противопоставляет образному мышлению, или «воображению» (imagery). Сепир полагал, что сам по себе поток речи не всегда указывает на наличие «мысли», «значения», то есть абстрактного понятия. В повседневной жизни мы часто оперируем не столько значениями, сколько конкретными образами и отношениями между ними. Большинство наших высказываний не несут серьезной концептуальной нагрузки. Язык сосуществует с разными видами психических состояний:

Поток речи не только следует за внутренним содержанием сознания, но он параллелен ему в самых различных условиях, начиная с таких мыслительных состояний, которые вызваны вполне конкретными образами, и кончая такими состояниями, при которых в фокусе внимания находятся исключительно абстрактные значения и отношения между ними и которые обычно называются рассуждениями [Там же: 36].

По мнению Сепира, в языке постоянна лишь его внешняя форма, а внутреннее содержание меняется в зависимости от характера протекающих в данный момент психических процессов. Отсюда следует, что «границы языка и мышления в строгом смысле не совпадают; в лучшем случае язык можно считать лишь внешней гранью мышления на наивысшем, наиболее обобщенном уровне символического выражения» [Там же]. Такое дуалистическое понимание, тем не менее, не мешает Сепиру утверждать, что мышление в своем генезисе и повседневном существовании непредставимо вне речи. Он проводит аналогию между естественным языком и математической символикой: никто не станет утверждать, что математическая

теорема зависит от произвольной системы символов, однако вполне очевидно, что человеческий ум был бы неспособен дойти до этой теоремы без соответствующей символики. Точно так же язык может быть понят как орудие и средство развития мышления. Сепир убежден, что «разделяемое многими мнение, будто они могут думать и даже рассуждать без языка, является всего лишь иллюзией» [Сепир 1993: 37]. В действительности, имплицитный речевой поток присутствует в процессе образного мышления и других видов мыслительной деятельности, хотя он и не всегда фиксируется интроспективно. В результате «даже наиболее утонченная мысль есть лишь осознаваемый двойник неосознанной языковой символики» [Там же].

Основная часть представленных соображений высказана в книге «Язык» (1921), и она отражает определенный этап развития взглядов Сепира. Хотя американский исследователь приводит в этой работе многочисленные примеры того, как грамматическая система понуждает говорящего выражать определенные значения и организовывать мысли специфическим образом, он все-таки не касается напрямую вопроса о влиянии структуры конкретного языка на мыслительный процесс. Сепир ограничивается общими утверждениями о том, что язык не просто выражает готовую мысль, но влияет на ее формирование [Там же: 37], что он является «шаблоном мысли» [Там же], «формой мысли» [Там же: 41], что он есть способ мышления внутри культуры [Там же: 193]. Особой важностью обладает следующий пассаж: «Язык и шаблоны нашей мысли неразрывно между собою переплетены; они в некотором смысле составляют одно и то же… Внутреннее содержание всех языков одно и то же — интуитивное знание опыта. Только внешняя их форма разнообразна до бесконечности, ибо эта форма, которую мы называем морфологией языка, не что иное, как коллективное искусство мышления, искусство, свободное от несущественных особенностей индивидуального чувства» [Там же]. Имеются все основания утверждать, что в 1921 г. Сепир представлял себе структуру языка как внешнюю грань мышления, важную для его формы, но не для его содержания.

§ 2.4. Поздние релятивистские идеи Сепира

В 1924 г. вышла статья Сепира «Грамматист и его язык», в которой проблема соотношения структуры языка и мыслительных процессов была представлена в компаративной перспективе. Она наиболее полно отражает его релятивистские взгляды. В этой статье Сепир отмечает, что свойством любого языка является его формальная завершенность, то есть вложенность всех выражений, от самых привычных и стандартных до чисто потенциальных, в «искусный узор готовых форм, избежать которых невозможно» [Сепир 1993 (1924): 251]. Эта завершенность имеет для носителя языка психологические последствия, ибо на основе этих форм в его сознании складывается «определенное ощущение или понимание всех возможных смыслов, передаваемых посредством языковых выражений, и — через эти

смыслы — всего возможного содержания нашего опыта, в той мере, разумеется, в какой опыт вообще поддается выражению языковыми средствами» [Сепир 1993 (1924): 251]. Сепир сравнивает этот завершенный мир языковых форм с системой чисел и множеством геометрических осей координат. Математическая метафора предполагает несоизмеримость формальных организаций разных языков, в результате чего переход от одного языка к другому психологически подобен переходу от одной геометрической системы отсчета к другой:

Окружающий мир, подлежащий выражению посредством языка, один и тот же для любого языка; мир точек пространства один и тот же для любой системы отсчета. Однако формальные способы обозначения того или иного элемента опыта, равно как и той или иной точки пространства, столь различны, что возникающее на их основе ощущение ориентации не может быть тождественно ни для произвольной пары языков, ни для произвольной пары систем отсчета. В каждом случае необходимо производить совершенно особую или ощутимо особую настройку, и эти различия имеют свои психологические корреляты [Там же: 252].

Сепир подчеркивает, что формальная завершенность не имеет ничего общего с богатством или бедностью лексики. Так, невозможность изложить кантовскую «Критику чистого разума» на наречиях эскимосов или языке готтентотов (нама) обусловлена отсутствием соответствующей терминологии, до которой не дошла мысль экзотических племен; этот факт ничего не говорит о структуре соответствующих языков, напротив, «высоко синтетическая и риторичная структура эскимосского языка с большей легкостью выдержит груз кантовской терминологии, чем его родной немецкий» [Там же: 252–253]. Точно так же отсутствие у эскимосов и готтентотов философского представления о «причинности» ничего не говорит о структуре языка; эта идея, в действительности, получает выражение в многочисленных каузативных образованиях и на бессознательной основе: «Те концепции и отношения, которыми первобытные народы совершенно не способны владеть на уровне сознания, выражаются вне контроля сознания в языках этих народов — и при этом нередко чрезвычайно точно и изящно» [Там же: 254].

Сепир полагает, что «законченная формальная ориентация», которой обладает каждый язык, обычно не подвергается рефлексии, а порождаемое ею «ощущение формы» разделяется всеми носителями языка. Фактически, он утверждает, что язык дает форму, в которую отливается мысль, в то время как содержание мысли — набор образов, впечатлений и пр. — у носителей разных языков сходно. Несколько модернизируя представления Сепира, можно сказать, что языковое выражение — это лингвоспецифичное конструирование смысла из перцептивно обработанных элементов опыта (ср. также гумбольдтианское Worten der Welt). Сепир отвергает следующее распространенное мнение:

Довольно наивно полагать, что, когда мы хотим передать другим какую-либо мысль или впечатление, мы составляем нечто вроде грубого и беглого перечня реально существующих элементов и отношений, заключенных в этой мысли или в этом

впечатлении; что такой перечень или анализ совершенно однозначен и что наша языковая задача состоит всего-навсего в отборе и группировке нужных слов, соответствующих единицам объективно проведенного анализа [Сепир 1993 (1924): 256].

В действительности, символизация предполагает оформление мысли или впечатления в соответствии со структурой родного языка.

Для обоснования данного утверждения Сепир обращается к разнообразию конвенциональных способов выражения [Там же: 256–258]. Так, наблюдая летящий к земле объект, именуемый «камнем», носитель английского языка анализирует это событие с помощью представления о «камне» и «падении»; соединяя эти два представления в английском выражении, он говорит The stone falls ‘Камень падает’. Носители немецкого, французского и русского языков добавили бы к этому выражению идею рода, а индейцы чиппева — идею неодушевленности объекта. У русского человека вызвало бы недоумение, почему в английском языке требуется определенная референция к камню, кодируемая артиклем the. А индеец квакиутль счел бы все предыдущие высказывания неполными, поскольку они не дают информации о видимости камня и его пространственных отношениях с участниками ситуации. Китайцу, напротив, представленные выражения показались бы избыточными, поскольку ему достаточно информации о наличии объекта, который находится в состоянии падения (без указания рода, времени, направления и пр.). Но самое экзотичное выражение обнаруживается в америндском языке нутка, где данная ситуация описывается с помощью глагольной формы, состоящей из двух главных элементов: первый обозначает общее движение или положение камнеподобного объекта, а второй — движение вниз; можно попытаться передать это выражение с помощью искусственно созданной фразы It stones down ‘Камнит вниз’. Согласно Сепиру, указанные примеры свидетельствуют о том, что в каждом случае грамматическая система языка придает мыслительному процессу уникальное оформление, и это позволяет ему возвестить сам принцип относительности:

Можно было бы до бесконечности приводить примеры несоизмеримости членения опыта в разных языках. Это привело бы нас к общему выводу об одном виде относительности, которую скрывает от нас наше наивное принятие жестких навыков нашей речи как ориентиров для объективного понимания природы опыта. Здесь мы имеем дело с относительностью понятий или, как ее можно назвать по-другому, с относительностью формы мышления [Там же: 258].

Очевидно, влияние структуры языка, о котором говорит Сепир, распространяется лишь на отдельные формальные области мыслительного процесса. Оно не детерминирует мышление, восприятие или поведение в целом. Сепир акцентирует внимание на единстве базовых психических операций и объективном существовании внешнего мира; сам язык он выводит из биологических, психологических и социальных факторов [Там же: 265]. Однако проникая в психику, язык оказывается вовлечен в нейронные процессы. Эта вовлеченность может происходить как

эксплицитно на вербальном уровне, так и имплицитно в виде внутренней речи. И важнейшая психическая функция языка состоит в оформлении мысли — оформлении, которое порождает относительность интеллектуальных миров.

Этот ход рассуждений, явно представленный в статье «Грамматист и его язык», но почему-то служащий предметом многочисленных ошибочных толкований, был дан в развернутом виде в лекции «Понятийные категории в первобытных языках», прочитанной на заседании Национальной академии наук США, которое проходило в Нью-Хейвене с 16 по 18 ноября 1931 г. К сожалению, до нас дошел только краткий план лекции. В нем отражены те же идеи, что и в статье «Грамматист и его язык»: формальная завершенность каждой лингвистической системы, влияние грамматики на восприятие, математическая метафора и пр. Этот краткий план может рассматриваться как резюме психолингвистических взглядов Сепира, поэтому ниже мы приводим его полный перевод:

Отношение между языком и опытом часто понимается неверно. Язык не является, как это принято считать, всего лишь более или менее систематическим набором различных элементов опыта, представляющихся значимыми индивидууму; он также выступает самодостаточной, созидательной символической организацией, которая не просто отсылает к опыту, усваиваемому по большей части без ее помощи, но фактически определяет для нас опыт, благодаря своей формальной завершенности и бессознательной проекции своих имплицитных ожиданий на область опыта. В данном отношении язык весьма похож на математическую систему, которая также фиксирует опыт (в буквальном смысле слова) лишь на самых ранних стадиях, но со временем развивается в самодостаточную понятийную систему, которая предварительно структурирует (pre-visages) любой возможный опыт в соответствии с некоторыми принятыми формальными ограничениями. Такие категории, как число, род, падеж, время, наклонение, залог, «аспект» и масса других, не имеющих систематической фиксации в наших индоевропейских языках, являются, в конечном счете, производными от опыта, однако, будучи абстрагированы из опыта, они получают систематическое развитие в языке и теперь уже не столько открываются в опыте, сколько накладываются на него, что происходит благодаря тиранической власти, которую языковая форма имеет над нашей ориентацией в мире. Ввиду того что языки широко различаются в способах систематизации фундаментальных понятий, они имеют тенденцию быть мало похожими друг на друга как символические средства; фактически они несоизмеримы в том смысле, в каком в целом несоизмеримы две системы точек на плоскости, если они спроецированы на отличающиеся системы координат. Отстаиваемая в данной работе идея может быть понята лишь после сопоставления языков, имеющих принципиально разные структуры, как в случае с нашими индоевропейскими языками, америндскими языками и африканскими языками [Sapir 2008 (1931): 498].

В статье «Грамматист и его язык» Сепир подчеркивает, что главная психологическая проблема, интересующая лингвиста, — это «отражение внутренней структуры языка в бессознательных психических процессах» [Ibid.: 250]. Он также

высказывает предположение о том, что мыслительные операции, связанные с формальной структурой языка, относятся к «той захватывающей и почти не понятой области психики, для которой было предложено название “интуиция”». Психологический аспект лингвистического исследования он видит в рассмотрении языка как хранилища сетей психических процессов. Опираясь на это представление, он намечает общую ориентацию будущих исследований, которые должны проводиться на стыке дисциплин и в компаративной перспективе: «Языки являются по существу культурными хранилищами обширных и самодостаточных сетей психических процессов, которые нам еще предстоит точно определить… По мере совершенствования методов психологического анализа проявится одна из величайших ценностей лингвистического исследования, а именно — тот свет, который оно прольет на психологию интуиции» [Sapir 2008 (1931): 255]. В другой работе им высказывается похожая мысль: «Все формы лингвистического выражения можно свести к общей психологической основе, однако эта основа не может быть правильно понята без обзора, полученного путем связного исследования самих этих форм» [Sapir, Swadesh 1964: 101]. Сепир лишь обрисовал возможное сотрудничество лингвистики и психологии и указал на феномен относительности форм мышления. Он нигде не писал о том, на какие конкретно психические процессы влияет структура языка и в чем выражается это влияние. Он ничего не сказал о связи языка и восприятия, памяти, внимания, умозаключения и др. Похоже, он считал, что решение этих проблем — дело будущего, и нельзя не отметить, что на протяжении многих десятилетий его программные заявления трактовались неверно или просто игнорировались, и только в последнее время на них удалось посмотреть по-новому.

Представленные замечания, которые касаются психологической сферы, Сепир дополняет тезисом о зависимости философской рефлексии от структуры языка. Еще в работе 1921 г. он вскользь упомянул о том, что слова — это не только ключи, но и оковы [Сепир 1993: 38]. После прочтения книги Огдена и Ричардса, вышедшей в 1923 г., Сепир уже полностью перенимает неопозитивистскую риторику. По его мнению, философы уделяли недостаточно внимания разнообразию языков, и потому не смогли увидеть, что некоторые способы решения загадки бытия зависят от «мастерства иносказательного использования правил латинской, греческой или английской грамматики»; в результате «в гораздо большей степени, чем философ осознает это, он является жертвой обмана собственной речи» [Там же: 255]. Для того чтобы избежать гипостазирования языковых категорий, перевода грамматических форм в метафизические сущности и бессодержательного жонглирования словами, Сепир предлагает философам «критически взглянуть на языковые основания и ограничения собственного мышления» [Там же: 256]. Вполне в духе Кассирера он утверждает, что исследование экзотических языков будет способствовать очищению мышления от акцидентального содержания: «Наиболее продуктивный путь проникновения в суть наших мыслительных процессов и устранения из них всего случайного и несущественного, что привносится их языковым облачением, состоит в обращении к серьезному исследованию

экзотических способов выражения. По крайней мере, я не знаю никакого лучшего способа уничтожения фиктивных “сущностей”» [Сепир 1993: 256]. Сепир не дает развернутых пояснений по поводу фиктивных сущностей и их преодоления; по-видимому, он просто солидаризуется с Огденом и Ричардсом. Некоторые пассажи из работы 1933 г. позволяют утверждать, что он разделял программу «очищения языка» в духе венской школы неопозитивизма, однако не до конца понятно, верил ли он в положительный исход этого предприятия. По мнению Сепира, формы языка «предопределяют для нас конкретные способы наблюдения и истолкования действительности», так что «по мере того как будет расти наш научный опыт, мы должны будем учиться бороться с воздействием языка» [Там же: 227]. Сепир имеет в виду, в первую очередь, метафорические и образные выражения вроде англ. The grass waves in the wind ‘Трава колышется под ветром’ (букв. ‘в ветре’), которые изображают ситуацию неадекватно действительности. Использование подобных выражений в научной речи свидетельствует о том, что наука не преодолевает языковые привычки, свойственные определенному сообществу; научный язык стремится стать чистой системой обозначений, но и в этом случае «возникают серьезные сомнения, что идеал чистых обозначений вообще применим к языку» [Там же: 228]. В общем, заключает Сепир, «язык в одно и то же время и помогает, и мешает нам исследовать эмпирический опыт, и детали этих процессов содействия и противодействия откладываются в тончайших оттенках значений, формируемых различными культурами» [Там же: 227].

Заслуживают внимания взгляды Сепира на место языка в социокультурной действительности. Американский исследователь был убежден, что «не существует никакой общей корреляции между культурным типом и языковой структурой» [Там же: 242]. Несмотря на это, конкретный язык прочно интегрирован в социокультурную жизнь, в своем конкретном функционировании он «не стоит отдельно от непосредственного опыта и не располагается параллельно ему, но тесно переплетается с ним» [Там же: 227]. Вследствие этого «нередко трудно провести четкое разграничение между объективной реальностью и нашими языковыми символами, отсылающими к ней; вещи, качества и события вообще воспринимаются так, как они называются» [Там же]. Более того, язык не только соотносится с опытом и раскрывает его, но и «замещает опыт» [Там же: 228]. Интересно, что американский лингвист видит главную функцию языка не в коммуникации, а в звуковой реализации тенденции рассматривать явления действительности символически, и именно это свойство, по его мнению, сделало язык адекватным средством коммуникации [Там же: 231]. Подобная трактовка очень напоминает неогумбольдтианские представления о «языковой способности» и «воссоздании мира посредством слова».

Взгляды Сепира на место языка в социокультурной действительности приобретают законченный вид в статье «Статус лингвистики как науки» (1929), которая посвящена взаимосвязи лингвистики и других наук. Приведем фрагмент из этой работы:

Язык — это путеводитель в «социальной действительности». Хотя язык обычно не считается предметом особого интереса для обществоведения, он существенно влияет на наше представление о социальных процессах и проблемах. Люди живут не только в материальном мире и не только в мире социальном, как это принято думать: в значительной степени они все находятся и во власти конкретного языка, который стал средством выражения в данном обществе. Представление о том, что человек ориентируется во внешнем мире, по существу, без помощи языка и что язык является всего лишь случайным средством решения специфических задач мышления и коммуникации, — это всего лишь иллюзия. В действительности же «реальный мир» в значительной мере неосознанно строится на основе языковых привычек той или иной социальной группы. Два разных языка никогда не бывают столь схожими, чтобы их можно было считать средством выражения одной и той же социальной действительности. Миры, в которых живут различные общества, — это разные миры, а вовсе не один и тот же мир с различными навешанными на него ярлыками.

Понимание, например, простого стихотворения предполагает не только понимание каждого из составляющих его слов в его обычном значении: необходимо понимание всего образа жизни данного общества, отражающегося в словах и раскрывающегося в оттенках их значения. Даже сравнительно простой акт восприятия в значительно большей степени, чем мы привыкли думать, зависит от наличия определенных социальных шаблонов, называемых словами… Мы видим, слышим и вообще воспринимаем окружающий мир именно так, а не иначе, главным образом благодаря тому, что наш выбор при его интерпретации предопределяется языковыми привычками нашего общества [Сепир 1993: 261].

Изложение взглядов Сепира на «лингвистическую относительность» чаще всего ограничивается приведением этой цитаты. Между тем, будучи вырвана из контекста, она допускает множество толкований. Самое распространенное толкование состоит в том, что Сепир якобы утверждает полную обусловленность реальности и перцептивных процессов языком. Очевидно, данная интерпретация, которая получила название «сильной версии» гипотезы лингвистической относительности (по сути, это не что иное, как лингвистический солипсизм), абсолютно неверна, и неясно, в рамках какого философского или психологического направления она вообще могла бы быть обоснована. На самом деле, представленный пассаж следует читать в контексте общих воззрений Сепира на место языка в познании. Американский лингвист полагал, что язык вовлечен в познавательный процесс, и он участвует в переработке сенсорной и понятийной информации. Структура языка накладывает печать на восприятие и мыслительную деятельность; язык переплетается с непосредственным опытом и даже способен замещать его; короче говоря, «всякий опыт, будь он реальным или потенциальным, пропитан вербализмом» [Там же: 228]. Эта идея и позволяет Сепиру утверждать, что интерпретация действительности, как и само представление о «реальном мире», зависит от способов выражения, принятых в данном сообществе. Языковые сообщества живут в «различных мирах», поскольку они по-разному представляют, изображают, переживают,

обрабатывают информацию из внешнего мира. Различны бессознательно конструируемые ими субъективные миры, и даже наука и философия не преодолевают полностью этот лингвистически обусловленный субъективизм.

Итак, взгляды Сепира на проблему взаимоотношения языка и когнитивности претерпели эволюцию и приобрели законченный вид лишь после 1923 г. Он нигде не дает их систематически, и пожалуй, главный недостаток его подхода состоит в том, что им не раскрыт механизм влияния языка на познавательные процессы. Если бы Сепир соотнес идеи, выраженные в его работах после 1923 г., с рассуждениями о вовлеченности речи в психические процессы, которые приводятся в книге 1921 г., то, возможно, мы бы имели логически связную теоретическую модель. Однако он не сделал этого, и нам остается только гадать, как именно он представлял себе механизм воздействия языка на когнитивность. Отсутствие внимания Сепира к столь важной проблеме удивляет и в свете того, что сам американский ученый связывал перспективы развития психологии и лингвистики с изучением бессознательных психических процессов, которые зависят от структуры конкретного языка. Таким образом, Сепир лишь наметил важные проблемы междисциплинарного плана и указал направления поиска, сам же он предпочел не выходить за дисциплинарные границы лингвистики и потому не углублялся в эту тему. Развить ее было суждено наиболее оригинальному его ученику — Бенджамину Уорфу (1897–1941). К анализу его творчества мы и переходим.

§ 3.1. Биография

Бенджамин Ли Уорф родился 24 апреля 1897 г. в городе Уинтроп, штат Массачусетс. Уже в детстве он проявлял склонность к интеллектуальной деятельности, в частности интересовался химией, фотосъемкой, шифрованием и историей древних американских цивилизаций. В 1914 г. он поступил в Массачусетский технологический институт, где стал изучать химическую технологию. В 1918 г. Уорф окончил институт и получил диплом бакалавра химической технологии. В 1919 г. он начал работать в компании, занимавшейся пожарной охраной, и в этом деле добился больших успехов. Руководство компании дорожило им и после 1924 г. позволяло ему уделять время научным увлечениям и даже спонсировало некоторые его исследования. В 1924 г. Уорф начал изучать иврит, поскольку пришел к убежденности в том, что между христианством и наукой имеется лишь внешнее противоречие, которое может быть устранено путем символического и эзотерического прочтения Библии. В этот же период дало о себе знать его детское увлечение древними американскими цивилизациями, и Уорф приступил к углубленному изучению культуры индейцев. Это стало возможно после его переезда в Хартфорд, где в то время находилась Библиотека Уоткинса, содержавшая множество материалов по указанной теме. С 1926 по 1931 г. он изучил науатль и майянский (юкатекский) язык; установил деловую переписку с ведущими лингвистами и этнографами, которые специализировались на индейских культурах; подготовил несколько статей, которые были опубликованы в авторитетных изданиях; съездил в экспедицию в Мексику; и выступил на ряде крупных международных конференций. В 1928 г. Уорф познакомился с Сепиром, но активно общаться с ним начал только с 1931 г., когда тот перешел на работу в Йельский университет. Именно по рекомендации Сепира в 1932 г. он стал изучать язык хопи. С 1935 по 1941 г. Уорф написал довольно много статей и заметок, посвященных этому языку, другим америндским языкам, а также проблеме соотношения языка, мышления и культуры. В этот же период он был активным членом Йельской лингвистической группы, а в 1937–1938 гг. вел в Йельском университете курс по проблемам америндской лингвистики. В 1938 г. у Уорфа был диагностирован рак, и через три года он умер.

Ранний период творчества Уорфа можно приблизительно датировать 1924–

1931 гг. Он представляет интерес, прежде всего, по той причине, что уже тогда обнаруживаются многие идеи, пусть и в зачаточном виде, которые станут ключевыми в его поздних статьях. Как уже отмечалось, интерес Уорфа к лингвистике

был вызван внутренним мировоззренческим конфликтом. С детства он был религиозным человеком, и обнаружив, что известное ему понимание христианства расходится с научным мировоззрением, он начал искать пути их согласования. Эти поиски подтолкнули его к анализу альтернативных истолкований Библии и изучению иврита, что в итоге привело его к символической интерпретации Писания, представленной в работах французского мистика и каббалиста Антуана Фабра дʼОливе (1767–1825). Согласно Фабру дʼОливе, эзотерическое смысловое измерение Библии может быть выявлено путем структурного анализа трехконсонантных ивритских корней; каждая буква ивритского алфавита обладает скрытым смыслом, а их сочетание образует новый смысл, несводимый к их простой сумме. С использованием этого метода французский мистик подверг истолкованию около двухсот ивритских корней, а также отдельные библейские фрагменты. В результате он реконструировал то, что, как он считал, является «исконной космогонией Моисея». Эта космогония, по раннему убеждению Уорфа, может быть согласована с современной наукой. В более поздний период Уорф стал критически относиться к работам французского мистика, хотя признавал его оригинальность и проницательность (см. § 3.5). Как отмечает Дж. Кэрролл, влияние на него методологии Фабра дʼОливе заметно как в раннем, так и в позднем творчестве:

В ряде работ методы Уорфа отчетливо связаны с методами Фабра дʼОливе. Это видно по его ранним попыткам прочесть иероглифы майя, а также в его неопубликованных статьях, посвященных структуре языка науатль. Еще больше его методология напоминает подход Фабра дʼОливе в том, что он был постоянно занят углубленным поиском внутренних смыслов. Подобно тому как Фабр дʼОливе до предела использовал свое воображение в поисках базового значения в сегменте ивритского корня, так и Уорф настойчиво стремился извлечь из минимального лингвистического факта его конечный смысл [Carroll 1956: 9].

Под влиянием Фабра дʼОливе Уорф стал проявлять интерес к лингвистической теории в целом, а в 1926 г. приступил к изучению языка науатль. Вероятно, его обращение к этому языку обусловлено тем, что Уорф посчитал отдельные его структуры похожими на структуры иврита. В 1926–1928 гг. он установил деловую переписку с ведущими специалистами по индейским культурам, а в 1928 г. приступил к изучению майянского (юкатекского) языка. В сентябре того же года он резюмировал свои открытия в докладах «Ацтекское объяснение периода тольтекского упадка» и «Ацтекская лингвистика», которые были прочитаны на XIII Международном конгрессе американистов. К тому времени он также подготовил несколько переводов с науатля на английский. В докладе «Ацтекская лингвистика» Уорф сформулировал теорию «олигосинтетизма»: он предложил выделить такие языки, как науатль, в отдельный олигосинтетический класс, который характеризуется образованием комплексных идей из базовых элементов, являющихся носителями нескольких взаимосвязанных смыслов. Достижения молодого исследователя-самоучки настолько впечатлили некоторых ведущих американистов, что они

посоветовали ему подать заявку на грант в Совет по исследованиям в области общественных наук. По этой заявке видно, что интересы Уорфа в тот момент еще были вдохновлены религиозной и мистической проблематикой:

Олигосинтетизм — это обозначение для типа языковой структуры, в которой вся или почти вся лексика может быть сведена к очень небольшому числу корней или значимых элементов; при этом не имеет значения, должны ли эти элементы рассматриваться как исконные, предшествующие языку в том виде, в каком мы его знаем, или как никогда не имевшие независимого существования, но существующие лишь в качестве неявных частей слов, представляющих собой неразложимые целостности. Такая структура была опознана автором в языке науатль (ацтекском языке) в Мексике, которому он посвятил многочисленные исследования и по отношению к которому предложил термин «олигосинтетизм»… Если вкратце, то вывод состоит в том, что почти все (или вообще все) известные на данный момент лексемы языка науатль могут быть представлены как различные сочетания и различные семантические развития не более чем тридцати пяти корней, для которых автор предпочитает термин «элементы»; каждый элемент выражает определенную идею общего плана, в том числе отчасти близкое смысловое поле взаимосвязанных идей, в котором главная идея незаметно растворяется…

С помощью исследовательского гранта я планирую подготовить и опубликовать работу по мексиканской лингвистике, которая позволит сделать принцип олигосинтетизма живой темой и привлечет внимание других ученых к основе языка, с которым он связан.

Следующий шаг будет заключаться в привлечении внимания к феномену, который я именую бинарным группированием в иврите и других семитских языках. Я еще работаю над этой темой и продолжу это делать, чтобы заинтересовать семитологов.

После того как бинарное группирование станет популярной темой, я попытаюсь объединить этот принцип с олигосинтетизмом и таким образом достичь понимания еще более глубокого принципа, лежащего в основе иврита и семитских языков в целом.

Следующий шаг заключается в использовании этих принципов в разработке теории первичного основания всего речевого поведения. Это равносильно закладыванию фундамента новой науки, и хотя реализация такого проекта потребует много времени, все же я вижу его довольно отчетливо. В перспективе возможно приложение подобной науки к тому, чтобы реконструировать гипотетический общий язык человечества или развить идеальный естественный язык, составленный из исконных психологических значений звуков, — вероятно, его можно охарактеризовать как общий язык будущего, к которому будет сведено всё многообразие языков. На данный момент это может казаться грезами, однако это не должно вызывать удивления в свете того, что наука уже сделала в других областях, обратившись к звуковым принципам для указания пути, и я убежден, что моя работа направлена на раскрытие подобных принципов. Наконец, в процессе становления этих исследований придет понимание глубинного психологического, символического и философского смысла, заложенного в космологии Библии — их начальном пункте и исконном вдохновителе [Whorf 1956: 12–13].

Заявка Уорфа была одобрена. В январе 1930 г. он на несколько недель отправился в экспедицию в Мексику. В Мехико он познакомился с носителями языка науатль и по результатам работы с ними подготовил подробное описание современного науатля, которое было опубликовано только в 1946 г. в авторитетном издании «Языковые структуры коренного населения Америки». Кроме того, Уорф занялся этнографической работой и недалеко от Мехико случайно обнаружил странные надписи в заброшенном ацтекском храме. Знакомство с ацтекской и майянской иероглификой позволило ему сделать вывод о наличии связи между ацтекским письмом и ранним майянским письмом; результаты его исследования были опубликованы в статье «Центрально-мексиканская надпись, объединяющая мексиканские и майянские дневные знаки» (1931). По возвращении Уорф углубился в проблему дешифровки иероглифов майя. В итоге им были подготовлены статьи «Фонетическое значение некоторых знаков майянского письма» (1933) и «Письменность майя и ее дешифровка» (1935). По этой теме он также позднее сделал доклад «Дешифровка языка части иероглифов майя» (1940). Хотя конкретные дешифровки, предложенные Уорфом, с современной точки зрения в основном являются ошибочными, его главный тезис о том, что иероглифы майя отчасти обладали фонетическим и силлабическим значением, был правильным, и он оказал влияние на Ю. В. Кнорозова, с именем которого связан прорыв в этой области. Интересно, что в своем докладе 1940 г. Уорф верно определил слоговое чтение 18 знаков.

Новый этап творчества Уорфа начался в 1931 г., когда в Йельский университет перешел Сепир. Они познакомились еще в сентябре 1928 г. на Международном конгрессе американистов, к тому времени Уорф уже довольно хорошо знал работы ведущего лингвиста США, в особенности его монографию «Язык». Сразу после прихода Сепира в Йельский университет Уорф записался на его курс по америндским языкам, а позднее также перешел на программу по подготовке докторской диссертации, хотя так и не завершил ее. Благодаря Сепиру в Йельском университете образовался лингвистический кружок; его членами стали молодые ученые, которым было суждено занять ведущие позиции в американской лингвистике в последующие годы, — М. Сводеш (1909–1967), Дж. Трейджер (1906–1992), С. Ньюман (1905–1984), Ч. Фёгелин (1906–1986), З. Харрис (1909–1992), М. Хаас (1910–1996) и другие. Уорф принимал активное участие в деятельности этого кружка и был одним из его идейных вдохновителей.

В 1932 г. по совету Сепира он приступил к изучению юто-ацтекских языков, в результате чего с 1932 по 1937 г. опубликовал несколько статей по ним; он также высказал гипотезу о существовании макро-пенутийской семьи, которая до сих пор является предметом дискуссий. Однако главный итог его занятий юто-ацтекскими языками состоял в том, что он заинтересовался языком хопи. Через Сепира он познакомился с индейцем хопи, жившим в Нью-Йорке, который стал его информантом. В 1938 г. он также ездил ненадолго в резервацию хопи, находящуюся в Аризоне. В 1935 г. Уорфом была написана краткая грамматика хопи, которая была расширена в 1939 г. и позднее опубликована в уже упоминавшемся

издании «Языковые структуры коренного населения Америки» (1946). С 1935 по 1941 г. Уорф подготовил несколько статей, посвященных языку хопи, которые являются ключевыми в его творческом наследии: «Точечный и сегментативный аспекты глагола в хопи» (1936), «Америндская модель вселенной» (1936), «Дискуссии по поводу лингвистического изучения хопи» (1937), «Некоторые категории глагола в хопи» (1938), «Языковые факторы в терминологии архитектуры хопи» (1940) и др. Наиболее известная его статья «Отношение норм поведения и мышления к языку» (1939), написанная в память о Сепире, посвящена сопоставлению структур хопи и западноевропейских языков. Именно в процессе работы над материалами этого индейского языка Уорф сформулировал свои главные теоретические идеи, касающиеся познавательных способностей человека, а также проблемы взаимоотношения языка, мышления и культуры. Они изложены в статьях «Лингвистическое рассмотрение мышления в первобытных сообществах» (1937), «Грамматические категории» (1937), «Наука и лингвистика» (1940), «Лингвистика как точная наука» (1940), «Языки и логика» (1941), «Язык, сознание и реальность» (1941). Все главные работы Уорфа были собраны в книгу, названную «Язык, мышление и реальность» и опубликованную посмертно в 1956 г. [Whorf 1956]1. Также огромную важность имеет подробный доклад, датируемый 1938 г., в котором Уорф изложил свои взгляды на лингвистическую теорию и этнолингвистику; он был опубликован лишь в 1996 г. под названием «Йельский доклад» [Whorf 1938a]. Многие статьи, заметки, доклады и письма Уорфа находятся в архиве Йельского университета, и они еще не изучены.

При жизни Уорф был известен, прежде всего, как майянист и специалист по юто-ацтекским языкам. Члены Йельского лингвистического кружка знали о его более общих теориях, но далеко не всегда демонстрировали их глубокое понимание. После смерти его имя стало ассоциироваться с идеей лингвистической относительности, которая получила название «гипотезы Сепира-Уорфа». Горячие дебаты вокруг этой идеи затронули и личность Уорфа. В итоге многие критики стали апеллировать к тому, что из-за отсутствия систематического лингвистического образования Уорф в лучшем случае был «лингвистом-любителем» (ср. [Пинкер 2004: 49]). Этот поверхностный взгляд получил широкое распространение среди людей, вообще не знакомых с его творчеством, а сами его работы нередко оцениваются во вторичных публикациях (от научно-популярных книг до газетных заметок) как «дилетантские». Как справедливо отмечает Дж. Эллис, в дебатах вокруг его теории «наиболее известные очернители, похоже, испытывали трудности с точным формулированием своих контраргументов и даже с изложением точки зрения, которую

они критиковали»; при этом имеется тенденция к тому, что идеи Уорфа «выявляют наихудшие черты в тех, кто начинает обсуждать их» [Ellis 1993: 55–57].

При внимательном знакомстве с работами Уорфа трудно согласиться с их оценкой как дилетантских. Мы надеемся, что подробный анализ его творчества, представленный в данной главе, будет наилучшим аргументом против столь поверхностного взгляда. К этому следует добавить, что при жизни Уорфа о нем очень хорошо отзывались коллеги, в том числе Боас и Сепир. Как показывает Р. Дарнелл, он был лидером и одним из главных вдохновителей Йельского лингвистического кружка [Darnell 1990; 2006]. Позднее такие крупные лингвисты, как Р. О. Якобсон, Дж. Хойер, Ч. Хоккет, Дж. Трейджер, Дж. Лакофф, Ч. Филлмор, М. Сильверстейн и С. Левинсон, говорили о нем как об одном из наиболее оригинальных языковедов первой половины XX в. И хотя его наследие не было полноценно осмыслено в 1940–1970-е гг., все же с 1980-х гг. появляются серьезные труды, охватывающие его творчество в целом. Из известных нам работ наиболее адекватно творчество Уорфа рассмотрено в восемнадцатой главе книги Дж. Лакоффа «Женщины, огонь и опасные вещи» [Лакофф 2004 (1987)], во второй главе книги Дж. Люси «Разнообразие языков и мышление» [Lucy 1992b], а также в фундаментальной монографии П. Ли «Теоретический комплекс Уорфа» [Lee P. 1996].

Преимущество монографии Ли перед всеми существующими работами по теме состоит в том, что, во-первых, австралийская исследовательница опиралась на неопубликованные архивные материалы, а во-вторых, идея лингвистической относительности рассмотрена ею в контексте более общей теоретической модели Уорфа. Эта подробно реконструированная модель сводится, согласно Ли, к двенадцати тезисам [Ibid.: 30–33]. Их можно рассматривать как введение ко всему творчеству Уорфа, поэтому остановимся на них подробнее:

1) Центральное место в теории Уорфа занимает представление о «языковом мышлении» («linguistic thinking»). Ее можно охарактеризовать как посвященную положению языка в когнитивной архитектуре, притом особый акцент сделан на концептуальной (или понятийной) активности. В этой сфере, как полагал Уорф, язык и мышление далеко не всегда могут быть выделены в качестве самостоятельных сущностей. Американского лингвиста интересует именно локус пересечения языкового и концептуального — «языковое мышление», поэтому в его теории некогнитивные аспекты языка и невербальные аспекты мышления рассматриваются лишь косвенно. Его позиция состояла в том, что социальные и устойчивые модели использования языка в результате усвоения проникают в когнитивность, становясь в ней организующим принципом, который влияет на психологические и нейронные структуры и процессы, формируя уникальные способы интеллектуальной деятельности. Он не утверждал, что вся концептуальная активность является по природе языковой или что единственной функцией языка выступает обеспечение концептуальной активности. По мнению Ли, непонимание того, на чем был сосредоточен в своем анализе Уорф, привело к многочисленным ошибочным истолкованиям его теоретической модели в духе языкового детерминизма.

2) В работах Уорфа часто используются понятия «моделирования» («patternment»), «конфигурации» («configuration») и «взаимосвязи» («linkage»). С их помощью он стремится выразить то, что важным свойством концептуальной активности, то есть деятельности по порождению смысла, является нередуцируемая и целостная связь элементов. Иными словами, он представлял языковое мышление как внутренне реляционную и холистическую деятельность.

3) Для понимания места языка в когнитивности, согласно Уорфу, необходимо учитывать, что ключевой его функцией является поддержание сложно организованной матрицы ментальных соединений в «состоянии взаимосвязи» («state of linkage») или «связного контакта» («rapport»).

4) Уорф полагал, что существуют универсальные «изоляты опыта» («isolates of experience»), которые возникают в результате перцепции. Из этих «изолятов опыта» избирательным способом формируются «изоляты значения» («isolates of meaning»). По его мнению, в таком формировании активную роль играет конкретный язык, который определяет, какие «пучки опыта» («bits of experience») выводятся на передний план, а какие — отводятся на периферию. Формирование значения (или смысла) в сознании человека тесно связано с процессом избирательного абстрагирования когерентных структур из имеющейся перцептивной информации; этот процесс описывается Уорфом как «конфигурирование» или «сегментация» опыта. Ли обращает внимание на то, что в указанной модели «сегментация» касается уже каким-то образом организованной информации, а не полностью хаотичного потока; идея дорефлексивной организации информации на перцептивном уровне, которая имеет отчетливые универсалистские черты, является дополнительным аргументом против понимания уорфианской модели как абсолютно детерминистской.

5) Для теоретической модели Уорфа большое значение имеют процессы абстрагирования. Как уже указывалось, абстрагирование значимых и когерентных структур из перцептивных данных является, по его мнению, базовой когнитивной функцией. Эта функция обеспечивает трансформацию дорефлексивных единиц опыта в связную матрицу усвоенного знания и существенно повышает способность к обучению.

6) Следствием культурноспецифичной сегментации опыта на концептуальном уровне, согласно Уорфу, является то, что каждый язык пробуждает в сознании его носителей особый способ понимания происходящего — особое подмножество идентификационных структур и логических процессов, извлеченных из полного набора, доступного для всех людей. Провозглашенный Уорфом принцип лингвистической относительности гласит, что одинаковые физические явления не обязательно ведут к единообразной понятийной системе для конструирования опыта из представленной информации. Этот принцип релевантен даже в свете того, что на физиологическом уровне и на уровне взаимодействия с внешним миром люди в целом устроены идентично. Таким образом, принцип лингвистической относительности сочетает в себе как универсалистские, так и релятивистские черты.

7) В границах конкретного языкового сообщества возможность достаточно точной коммуникации, по мнению Уорфа, укоренена в «соглашении» по поводу значений. Языковая коммуникация невозможна без «стандартизации» («calibration»)

значений в сообществе. Такой процесс согласования может быть как эксплицитным, так и имплицитным, притом последнее встречается чаще. По мнению Уорфа, люди договариваются друг с другом о том, какие «пучки опыта» считать важными в определенной модели мира, а какие — нет, и как эти пучки логически связаны между собой. Этот процесс в основном является бессознательным, однако он может быть подвергнут рефлексии в рамках лингвистического исследования.

8) Уорф полагал, что выведение механизмов сегментации опыта на сознательный уровень может улучшить нашу способность пользоваться языком. Ввиду того что наука предполагает «использование языка применительно к имеющимся данным», наши высказывания нуждаются в уточнении, что достигается путем прояснения общеупотребительных выражений, и такое уточнение может обеспечить существенный прогресс науки. Кроме того, Уорф был убежден, что знание альтернативных логических систем, воплощенных в разных естественных языках, должно улучшить наши интеллектуальные и герменевтические способности; это может быть достигнуто посредством развития «полиязыковой компетентности» («multilingual awareness»).

9) Изучение максимально возможного числа языков в качестве моделей порождения смысла, согласно Уорфу, способно продвинуть вперед понимание человеческого мышления в целом. Такое исследование должно выявить как ядро концептуальной активности, так и многочисленные понятийные вариации, потенциально доступные для всех людей; оно также может служить путем к разностороннему, многоаспектному и более полному пониманию действительности — такому пониманию, которого невозможно достичь с опорой лишь на один язык, ввиду накладываемых им концептуальных ограничений.

10) Уорф был убежден, что полиязыковая компетентность способна улучшить межкультурную коммуникацию, поскольку она предполагает уважительное отношение к другим типам логики и образам мира. Он обращал внимание на то, что для этого нет необходимости хорошо говорить на другом языке; достаточно просто знать принципы порождения смысла, к которым прибегают носители того или иного языка. По его мнению, полиязыковая компетентность является залогом осознания «братства человечества».

11) Уорф полагал, что рефлексивное отношение к языковым и логическим процессам, которые регулярно происходят в нашем сознании, должно помочь нам преодолеть ошибочные представления о реальности, в частности неявную убежденность в универсальном и общечеловеческом характере нашей картины мира.

12) Уорф был уверен, что развитие мышления, являющееся следствием повышения языковой сознательности и внимательности при употреблении языка, выступает важным фактором, который способен повлиять на судьбу человечества.

Представленные двенадцать тезисов, на наш взгляд, в целом верно отражают теоретический каркас мысли Уорфа. В § 3.9 мы представим собственное понимание его теоретической модели, которое отличается от реконструкции, произведенной Ли, некоторыми нюансами и акцентами, а также, вероятно, большей объяснительной силой. Пока же приступим к анализу его главных работ.

§ 3.2. Природа языка

Взгляды Уорфа на природу языка отражены почти во всех его поздних статьях, хотя ни в одной работе они не даны в системном виде. Описание, приближающееся к системности, представлено в статье «Язык, сознание и реальность», которая была опубликована в журнале «Теософ» в 1942 г.; она адресована не профессиональным лингвистам, а философски и мистически мыслящей аудитории1. В этой статье Уорф проводит параллель между устройством языка и устройством вселенной: он устанавливает соответствие между отдельными уровнями языка и уровнями реальности, притом последние описываются с опорой на теософическую интерпретацию индийской метафизики. Природу языка Уорф связывает с тем, что в теософии называется «бесформенным подпланом» (санскр. arūpa), при этом «бесформенность» трактуется им не как отсутствие внутренней структуры, а как отсутствие пространственной и визуальной формы. В такой «бесформенной» перспективе сущность языка может быть понята в качестве организующего, структурирующего принципа, или комбинаторной схемы [Whorf 1956: 253]. В других местах для ее описания он использует разнообразные понятия, взятые из философии, психологии, математики, физики, химии и других областей знания: «формула», «взаимосвязь», «отношение», «структура», «гештальт», «конфигурация», «организация», «порядок», «контактность»2. Такое многообразие терминов

свидетельствует о том, что сам Уорф еще находился в поиске адекватного языка для описания выявленного им принципа и потому предлагал различные концептуализации этого феномена. Примечательно, что он отдавал себе отчет в этом: в начале статьи «Язык, сознание и реальность» он отмечает, что новая концепция языка и его отношения к мышлению является «слишком радикальной, чтобы ее можно было заключить в границы одного выражения», так что лучше оставить ее «непоименованной» [Whorf 1956: 247].

Наиболее распространенный в работах Уорфа термин для описания природы языка — это rapport. В психологии этот термин обозначает установление особого контакта, близких межличностных отношений; он был введен Ф. Месмером для обозначения физического контакта, благодаря которому происходит передача «магнетического флюида» от гипнотизера к пациенту, после чего активно использовался оккультистами и эзотериками — предположительно, именно у них этот термин и взял Уорф. Наиболее адекватно слово rapport в его дискурсе может быть передано как «контактность» или «связная контактность». О его важности для понимания сущности языка свидетельствует фрагмент из работы «Лингвистическое рассмотрение мышления в первобытных сообществах» (1937). В этом фрагменте анализируется феномен «молчаливого мышления» (silent thinking), то есть мышления без внешне выраженной речи, и критикуется распространенное среди бихевиористов мнение о том, что такое мышление сводится к скрытому произнесению слов; Уорф убежден, что дело не в словах или морфемах как единичных элементах, а в структурных отношениях между словами или морфемами. Он пишет:

Языковая сторона молчаливого мышления, то есть мышления без внешне выраженной речи, имеет такую природу, которая до сих пор мало принималась во внимание. Молчаливое мышление не является скрытым говорением, невнятным бормотанием слов или молчаливыми возбуждениями гортани, как полагают некоторые. Такое объяснение кажется удовлетворительным только сторонникам бытового взгляда, мало понимающим в лингвистике. Эти сторонники бытового взгляда не знают, что само по себе говорение предполагает использование сложной культурной системы, как и не знают они о культурных системах вообще. Смысл, или значение, образуется не из слов или морфем, а из структурированных отношений (patterned relations) между словами или морфемами. Отдельные морфемы, такие как John! («Джон!») или Come! («Приходи!»), сами являются структурами, или формулами, крайне специализированного типа, а не простыми единицами. Слова и морфемы — это моторные реакции, однако факторы связи (factors of linkage) между словами и морфемами, которые создают категории и структуры, где обитает языковое значение, не являются моторными реакциями; они соответствуют нейронным процессам и связям

немоторного типа — безмолвным, невидимым и не поддающимся индивидуальному наблюдению. Именно контактность (rapport), установленная между словами, а не бормотание слов, позволяет им вообще работать вместе и давать хоть какой-то семантический результат. Эта контактность составляет подлинную сущность мышления — в той степени, в какой оно является языковым, и в конечном счете, делает бормотание, возбуждения гортани и прочее чем-то семантически излишним. Немоторные процессы, являющиеся сутью дела, по своей природе находятся в состоянии взаимосвязи (state of linkage), соответствующей структуре конкретного языка; активации этих процессов и взаимосвязей любым способом — вместе, без или отдельно от движений гортани, как на переднем плане сознания, так и в том, что было названо «глубинной основой бессознательной мозговой деятельности», — всё это суть операции языкового моделирования (linguistic patterning operations), и они по праву могут быть названы мышлением.

Кроме того, анализ молчаливого мышления как моторных вибраций, соответствующих скрытым словам и морфемам, согласуется с действительным анализом мышления не в большей степени, чем анализ языка как фактических слов и морфем согласуется с подлинным анализом языка. Самая грубая и дилетантская грамматика предлагает более эффективный анализ, чем этот; и любая научная грамматика с необходимостью подразумевает глубокое проникновение в отношения [Whorf 1956: 66–68].

Данный фрагмент заставляет вспомнить приводившееся ранее высказывание Сепира о том, что сущность языка кроется в связывании значений (§ 2.3). Специфика подхода Уорфа состоит в том, что он делает акцент на самом «связывании»1; вероятно, он мог бы сказать, что сущность языка лежит не столько в связывании значений, сколько в связывании как таковом. Стоит отметить, что американский лингвист также характеризует rapport как «структуру матричных отношений» [Ibid.: 67].

Уорф полагает, что прийти к пониманию языка как системы отношений можно лишь в результате отказа от повседневного и наивного понимания языка как совокупности словарных единиц. По его мнению, каждый язык — это «огромная и уникальная моделирующая система (pattern-system), имеющая внутри предопределенные культурой формы и категории, с помощью которых человек не только устанавливает коммуникацию, но и членит природу, акцентирует или игнорирует типы отношений и феномены, направляет свое рассуждение и строит здание своего сознания» [Ibid.: 252]. Уорф мыслит язык как последовательность уровней, каждый со своей структурой. Он уподобляет язык рисунку на стене: вблизи мы видим изящный кружевной узор, который служит основой для четкого изображения в виде маленьких цветов; более широкая перспектива позволяет увидеть, что эти цветы складываются в орнамент из завитков, а из них образуются буквы,

которые формируют слова, из слов же составлены столбцы, классифицирующие определенные элементы и т. д.; в итоге, по словам Уорфа, мы обнаруживаем, что эта стена в действительности является «великой книгой мудрости» [Whorf 1956: 248]. Так же и язык имеет несколько взаимосвязанных планов: на «низшем» уровне языковые феномены являются акустическими, далее идет физиолого-фонетический уровень, затем — фонемный план, после него — морфофонемный, далее — морфологический, затем — синтаксический, и наконец, малоизученный план, «значимость которого, будучи однажды полностью понята, поразит нас» [Ibid.: 249].

В своих работах Уорф анализирует разные уровни языка, а системное описание феномена языка как такового представлено в статье «Язык: план и замысел систематизации» (1938). И все же его основное внимание сосредоточено на упомянутом выше уровне, который, как он утверждает, еще мало изучен, но способен поразить лингвистов, — надо полагать, на этом уровне и укоренена сущность языка как контактности и конфигурации структур. Для его объяснения Уорф обращается к теософическим представлениям о «ментальном плане», или «манасическом плане» (от санскр. manas ‘ум, разум’), что вызвано убежденностью в изоморфности языка и мироздания. Этот план, как отмечает Уорф, разделяется на «формальный подплан» (санскр. rūpa) и «бесформенный подплан» (санскр. arūpa). Первому подплану в языке соответствуют лексика и сегментация (санскр. nāma и rūpa), которые являются лишь внешними гранями языка, а второму подплану — комбинаторная схема. Обозначение второго подплана как «бесформенного» подразумевает, что на нем нет сегментации вроде той, что возникает при референции с помощью лексики, однако отсюда не следует, что он лишен формы или организации. Уорф пишет:

Arūpa — это область структур (patterns), которые могут быть «актуализированы» в пространстве и времени с помощью материалов более низких планов, но сами по себе они независимы от пространства и времени. Такие структуры не похожи на значения слов, но они могут быть уподоблены тому, как значения возникают в предложениях. Они не подобны конкретным предложениям, но являются чем-то вроде схем предложений и эскизов структуры предложения. Наши индивидуальные сознательные «разумы» способны понимать такие паттерны лишь ограниченно — с использованием математических или грамматических формул, в которые могут подставляться слова, величины, количества и пр. [Ibid.: 253].

Уорф полагает, что эту область структур некоторые ученые, в частности математики и лингвисты, способны видеть как законченную целостность, но обычно такой опыт является кратковременным — он подобен «мимолетной вспышке». В качестве примера Уорф приводит имплицитную организацию, свойственную фонетической системе английского языка, которая свидетельствует о том, что «создание слов является не актом свободного воображения…, а процессом четкого использования уже структурированных материалов»; при этом «если носителя языка попросить создать формы, которые расходятся со структурным моделированием,

характерным для его языка, то у него это вызовет отторжение, как если бы его попросили сделать яичницу без использования яиц» [Whorf 1956: 256]1.

На «низшем» фонологическом плане поведение человека обусловлено структурой, которая не лежит на поверхности его сознания, но то же самое, замечает Уорф, справедливо и для высшего плана языка, связанного с выражением смысла.

Звуковая система языка не только характеризуется определенной и немного изменчивой артикуляцией и соответствующим акустическим образом, но также — и это самое важное — психологической отделенностью [одного ее элемента] от всех других элементов системы. Реляционные разрывы между звуками языка столь же необходимы для психологической дефиниции этих звуков, сколь и артикуляции, и акустические образы, которые обычно используются для их определения. Звук, который бессознательно не ощущается «помещенным» относительно других звуков, является не в большей степени элементом речи, чем поднятие ноги является танцевальным движением до тех пор, пока оно не будет «помещено» относительно других движений, которые помогают определить танец [Sapir 1925: 35].

Конфигурационная перспектива, свойственная Сепиру, предполагает акцент «не на действительности каждого компонента поведения, его черты или элемента, а на позиции этого элемента по отношению к другим элементам» [Sapir 1994: 103]. Уорф взял эту идею на вооружение. Еще в 1929 г. он писал: «Будучи рассмотрены не как физические феномены, то есть чисто внешне, а как единицы системы для передачи смысла, как сырой материал сигнализирующего кода, звуки языка должны оцениваться не в качестве простого континуума звука, в котором каждый пункт имеет одинаковую важность, но в качестве ряда изолированных пунктов в структуре (points in a pattern) — в структуре конкретного языка» [Whorf 1929: 1]. Одиннадцать лет спустя он уже отмечал, что открытие фонемы произвело в лингвистике переворот, сравнимый с открытием идеи относительности в физике, и что «фонемика — это принцип относительности». Рассуждая о понятии аллофона, Уорф пишет: «Объективно, акустически и физиологически аллофоны одной фонемы могут сильно отличаться друг от друга — отсюда следует невозможность чисто инструментально определить, что к чему. Вы всегда должны держать в уме “наблюдателя”. То, что языковая структура делает похожим, является похожим, а то, что она делает непохожим, является непохожим» [Whorf 1940a: 1–2]. Вполне возможно, что фонологическая теория оказала влияние не только на формулировку принципа лингвистической относительности, но и на складывание теории относительности в физике, поскольку Эйнштейн дружил с лингвистом Дж. Винтелером, который занимался этой темой [Leavitt 2006: 67].

Изучая этот план, мы видим, что «структурирующий» аспект языка доминирует над лексической сегментацией, или «лексацией» (lexation), и руководит ею. Как следствие, значения отдельных слов менее важны, чем мы привыкли думать. Согласно Уорфу, «именно предложения, а не слова, являются сущностью речи, подобно тому как уравнения и функции, а не числа, являются истинной сутью математики» [Whorf 1956: 258]. Более того, он полагает, что мнение о наличии у какого-либо слова «точного значения» является ошибочным; на самом деле, само по себе слово — вне конкретной структуры — не способно быть значимым. Подобно тому как «формальный подплан» (rūpa) находится между «бесформенным подпланом» (arūpa) и миром физических явлений, так и слова языка находятся между изменчивыми символами чистого структурирования и действительно фиксированными величинами. Поэтому та часть значения, которая связана со словами и которую мы можем определить как «референцию», является фиксированной лишь относительно. Референция слов полностью зависит от предложений и грамматических структур, в которых они встречаются. Уорф подчеркивает, что в речи этот референциальный компонент может быть сведен до минимума, притом существенный ущерб смыслу нанесен не будет. Так, предложение «Я пошел туда в самый низ, чтобы увидеть Джека» содержит лишь одну фиксированную и конкретную референцию — слово «Джек». Остальное — это структура, которая не связана ни с чем конкретным; даже слово «увидеть» не имеет здесь буквального значения «получить зрительный образ» [Ibid.: 259].

Иногда такое доминирование структуры над референцией приводит к удивительным результатам: вся структура может получать семантику, которая чужда исконной лексической референции. Уорф приводит несколько подобных примеров, которые связаны с переразложением отдельных слов и словосочетаний, а также с переосмыслением лексических заимствований из другого языка [Ibid.: 261–262]. Однако наибольший интерес представляют приведенные им примеры того, как грамматическая структура, или мы бы сейчас сказали — конструкция, подталкивает к определенной схематической концептуализации события. Уорф пишет:

Все мы бессознательно проецируем языковые отношения конкретного языка на мироздание и видим их там… Мы говорим see that wave (‘посмотри на ту волну’) — здесь та же структура, что и в предложении see that house (‘посмотри на тот дом’). Но без проекции языка никто не видел ни одной волны. В действительности мы видим поверхность постоянно меняющегося волнистого движения. На некоторых языках нельзя сказать a wave (‘волна’); в данном отношении они ближе к реальности. Индеец хопи скажет walalata ‘происходит множественное колебание’ и тем самым обратит внимание на один из сегментов колебания, как делаем и мы. Но поскольку волна не может существовать сама по себе, форма, соответствующая нашей единичности — wala, не является эквивалентом английского a wave (‘волна’), но означает ‘происходит всплеск’ — как в случае, когда сосуд с жидкостью начинают внезапно взбалтывать.

В структурном плане фраза I hold it (‘я держу это’) рассматривается в английском языке так же, как фразы I strike it (‘я бью это’), I tear it (‘я рву это’) и бессчетное множество других выражений, которые обозначают действия, порождающие изменения в объекте. Однако hold (‘держать’) по факту не является действием, но состоянием соотносительных положений. Тем не менее мы думаем об этом и даже видим это как действие, поскольку язык здесь навязывает нам предложение такого же типа, что и более общий класс предложений, касающихся движения и изменения. Мы приписываем действие тому, что называем словом hold (‘держать’), по той причине, что формула существительное + глагол = действующий + его действие является фундаментальной для наших предложений. Таким образом, во многих случаях мы вынуждены приписывать природе фиктивные действующие сущности просто потому, что наши фразовые структуры требуют, чтобы перед глаголами, если они не стоят в повелительном наклонении, находились существительные. Мы обязаны говорить it flashed (‘оно сверкнуло’) или a light flashed (‘свет сверкнул’), устанавливая актора с помощью it или a light, который выполняет то, что мы называем действием flash. Однако сверкание и свет — это одно и то же; здесь нет того, кто делает что-то, как и нет самого действия. Индеец хопи говорит лишь rehpi. В хопи возможны глаголы без подлежащего, и это дает языку преимущество логической системы для понимания некоторых аспектов действительности. Будучи фундирован в западных индоевропейских языках, а не в языке хопи, научный дискурс поступает так же, как и мы, то есть иногда видит действия и силы там, где имеют место лишь состояния [Whorf 1956: 263].

Это доминирование структуры над референцией, согласно Уорфу, проявляется в большей части научного дискурса. Так, значение слова electrical (‘электрический’) в словосочетании electrical apparatus (‘электрический аппарат’) отличается от его значения в словосочетании electrical expert (‘специалист по электричеству’): в первом случае оно указывает на электрический ток в аппарате, а во втором случае вовсе не подразумевает наличия электричества в специалисте. Уорф приводит примеры и других научных понятий, характеризующихся неоднозначностью и зависимостью от контекста: «сила», «среднее число», «пол», «аллергический», «биологический». По его мнению, доминирование структуры над референцией особенно отчетливо проявляется в науке, поэзии и любви, которые предполагают «“полет” над рабским миром буквальной референции и скучных прозаичных деталей», ведь они «стремятся расширить мелочную узость обзора, свойственную индивидуальному эго, и подняться к сфере arūpa — к миру бесконечной гармонии, сочувствия и порядка, где находятся неизменные истины и вечные сущности» [Ibid.: 260]. К этой же категории относится музыка, которая может быть определена как «квазиязык, полностью опирающийся на структурирование (patternment) и не имеющий развитой способности лексической сегментации (lexation)» [Ibid.: 261]. Все эти сферы человеческой деятельности свидетельствуют о том, что «референция — это малая часть значения, а структурирование — его бóльшая часть» [Ibid.].

Уорф полагает, что структурирующая и моделирующая способность, связанная с тем, что в теософии известно как «бесформенный подплан» (arūpa), и получающая отражение во всех естественных языках, является универсальной. По его мнению, «высший ум, или “бессознательное”, папуасского охотника за головами способен исчислять (mathematize) так же хорошо, как ум Эйнштейна» [Whorf 1956: 258]. Тем не менее этот процесс обычно не замечается человеком, и видимо, особенностью высшего ума является как раз «нерефлексивность» на индивидуальном уровне. Иными словами, внимание этого ума не сосредоточено на повседневной деятельности индивидуального эго и его непосредственном окружении; скорее, высший ум склонен проявлять себя во снах и «исключительных ментальных состояниях». Кроме того, как уже было сказано, он проявляет себя через язык, так что «ребенок одинаково легко способен выучить любой язык — от китайского с его отдельно модулируемыми и акцентируемыми односложными словами до языка индейцев нутка с острова Ванкувер, для которого характерно частое использование целых слов-предложений» [Ibid.: 258]. Согласно Уорфу, эта языковая компетенция является великим доказательством «братства человечества». Ее изучение позволяет нам преодолеть ограничения локальных культур, национальностей и расовых особенностей и обнаружить, что «несмотря на сильное разнообразие языковых систем, их порядок, гармоничность и красота, а также их детали и проницательные описания реальности являются свидетельством равенства людей» [Ibid.: 263]. По мнению Уорфа, этот факт не зависит от стадии материального развития, уровня развития этики, степени цивилизованности и пр., так что «самый грубый дикарь с полной легкостью оперирует языковой системой, которая настолько замысловата, вариативно систематизирована и интеллектуально сложна, что для описания ее работы даже наш самый великий исследователь должен изучать ее в течение всей жизни» [Ibid.: 264].

Таким образом, Уорф понимает язык как сложный феномен, включающий в себя множество взаимозависимых уровней, однако сущностью этого феномена является контактность, структурность, принцип порождения связности; лексические элементы получают полноценную значимость, будучи включены в структуру, и нередко структура доминирует над референцией, привнося смысл, отчасти чуждый лексеме. При поверхностном взгляде на такую модель имеется соблазн применить к ней метафору формы и содержания: языковая структура — это форма, которая упорядочивает дискретные смыслы, связанные с отдельными лексемами. Однако эта метафора, по-видимому, препятствует адекватному пониманию модели. Согласно Уорфу, отдельные лексемы (или морфемы) неопределённы и не имеют четко выраженной локализации в структуре; скорее, их нужно мыслить как наличествующие в структуре в потенциальном состоянии и актуализируемые в конкретных ситуациях. При этом сама актуализация имеет динамичный и процессуальный (а не формально-статичный) характер. Ли справедливо замечает по этому поводу:

Описания Уорфом того, как языковое моделирование (linguistic patterning) закрепляется в когнитивности, — это процессуальные описания, а не описания того,

как бесформенная субстанция заключается в статичную структуру или получает от нее форму. Его утверждение о том, что каждая «активация» любых «языковых процессов и взаимосвязей» или «операций языкового моделирования» может быть названа «мышлением», без сомнения, является утверждением о динамической природе типа мышления, связанного с языком. В этих замечаниях рассматривается лишь один тип поведения — языковое мышление, и он является когнитивным. Нет свидетельств того, что Уорф концептуализировал это поведение с помощью представления о субстанции и субстрате. На самом деле, обнаруживаемая в его работах склонность отсылать к процессу — «мышление» («thinking»), а не к сущности — «мысль» («thought»), подчеркивает динамичность его концептуализации [Lee P. 1996: 73–74].

§ 3.3. Внутриязыковая категориальная организация

Уорф считал себя продолжателем того направления в лингвистике, которое было основано Боасом и развито Сепиром. Суть этого направления, названного Уорфом конфигурационной лингвистикой, заключается в объединении описательной лингвистики в узком смысле и антропологической, психологической и социологической тематики, а также в попытке «вернуть значение и мышление в лингвистику или увидеть их в качестве проблем лингвистики» [Whorf 1941: 6]. Похоже, он представлял себе конфигурационную лингвистику в качестве аналога гештальтпсихологии, в изучение которой он был погружен начиная с 1938 г. (немецкое слово Gestalt он переводил на английский язык как configuration). Проект конфигурационной лингвистики довольно подробно изложен в «Йельском докладе» (1938). В рамках этого проекта Уорф уделяет большое внимание тому, что можно назвать внутриязыковой категориальной организацией, притом ему свойственно стремление выявить виды категорий, или тенденции внутренней категоризации, характерные для различных в типологическом плане языков. Этой теме также посвящены статьи «Лингвистическое рассмотрение мышления в первобытных сообществах» (1937), «Грамматические категории» (1937), «Язык: план и замысел систематизации» (1938). Уорф не выработал законченную схему и модель для типологического анализа, однако он вплотную подошел к этому, о чем свидетельствует «Йельский доклад», который во всех отношениях отличается системностью.

Главное категориальное различие, введенное Уорфом при анализе внутриязыковой организации, — это различие между явными категориями (overt categories) и скрытыми категориями (covert categories). В ряде работ он ставит знак равенства между явной категорией и фенотипом (phenotype), а также между скрытой категорией и криптотипом (cryptotype). В последующей лингвистической традиции эти термины также в основном употреблялись как взаимозаменяемые. Однако стоит отметить, что в «Йельском докладе» и в некоторых пассажах статьи «Лингвистическое рассмотрение мышления в первобытных сообществах» Уорф определяет фенотип как грамматическое значение явной категории, а криптотип — как

грамматическое значение скрытой категории [Whorf 1938a: 257; 1956: 70]. Хотя эта терминологическая особенность не слишком существенна для приводимых им примеров, все же ее следует учитывать, иначе детали некоторых его рассуждений не будут ясны до конца.

Согласно Уорфу, внутриязыковые категории различаются грамматическими показателями, которые либо появляются, либо не появляются вместе с подвергнутой категоризации формой; при этом проверочным сегментом является предложение, иногда — небольшая группа предложений (ближайшее поле дискурса), но никак не слово. Для маркера появляться «вместе» с формой означает появляться в том же предложении или в ближайшем поле дискурса. Исходя из этого, явная категория может быть определена как такая категория, которая «имеет формальный маркер, выраженный (за редким исключением) в каждом предложении, содержащем члена категории» [Ibid.: 88]. При этом показатель необязательно должен быть частью того же слова, с которым, как считается, связана категория в парадигматическом плане; иначе говоря, это необязательно должен быть суффикс, префикс, чередование гласной и пр., но он может быть отдельным словом или определенным типом структурирования целого предложения. Многочисленность способов маркирования Уорф иллюстрирует следующими примерами:

В английском языке множественное число существительного — это явная категория, которая обычно маркируется в парадигмальном слове (то есть в конкретном существительном) с помощью суффикса -s или чередования гласной, однако в таких словах, как fish (‘рыба’) и sheep (‘овца’), и в некоторых этнохоронимах она кодируется формой глагола, способом использования артиклей и т. д. Во фразе fish appeared (‘появилась рыба’) отсутствие артикля говорит о том, что подразумевается множественное число; во фразе the fish will be plentiful (‘рыбы будет в изобилии’) на это же указывает прилагательное, которое привносит оттенок множественности; во фразах the Chinese arrived (‘прибыли китайцы’) и the Kwakiutl arrived (‘прибыли индейцы квакиутль’) множественное число кодируется определенным артиклем вместе с отсутствием маркера единственного числа вроде person (‘человек’), Chinaman (‘китаец’) и Indian (‘индеец’). Во всех этих случаях множественное число кодируется явно, и так же обстоит дело со всеми (за редким исключением) формами множественного числа в английском языке, так что множественное число существительных в английском языке выступает явной категорией. В южнопайютском языке личное подлежащее глагола маркируется сублексическим элементом (или «связанной морфемой»), который не может фигурировать сам по себе — вроде английского -s; однако он необязательно должен присоединяться к глаголу, но может быть присоединен к первому знаменательному слову в предложении. То, что можно назвать потенциальной модальностью глагола, является в английском языке явной категорией, которая кодируется морфемой can или could — словом, стоящим в предложении отдельно от глагола, но появляющимся в каждом предложении, содержащем указанную категорию. Эта категория в такой же степени является здесь частью системы глагольной морфологии, в какой она является и в синтетических формах глагола алгонкинского языка

и санскрита, где она представлена связанным элементом; ее морфема can способна замещать сходные компоненты в той же модальной системе, такие как may или will, но в некоторых случаях может и не замещать — например, когда к ним добавляется просто лексический элемент (ср. possibly ‘возможно’). В языке хопи также существует фиксированная система взаимоисключающих «модальностей», обозначаемых отдельными словами [Whorf 1938a: 88–89].

В отличие от явной категории, которая имеет формальный маркер, получающий выражение почти во всех случаях употребления члена категории, скрытая категория маркируется «лишь в определенных типах предложения и не в каждом предложении, где встречается слово или элемент, относящийся к указанной категории» [Ibid.: 89]. Согласно Уорфу, принадлежность слова к подобной категории не ясна до тех пор, пока не возникнет необходимость использовать его или указать на него в одном из таких особых типов предложения; тогда мы обнаруживаем, что это слово принадлежит к классу, требующему некоторого специфического обращения, которое может быть даже чисто негативным, то есть подразумевающим исключение этого типа предложения. Это особое обращение Уорф называет реактивностью, или реактантом (reactance), категории; в некоторых контекстах он отождествляет реактант с грамматическим показателем скрытой категории [Ibid.: 257]. По мнению американского лингвиста, если показатели вообще отсутствуют, то грамматические классы не должны выделяться, поскольку полностью немаркированный класс — это фикция. Такие фиктивные категории часто навязывались экзотическим языкам и выделялись на основе значений маркированных категорий из родного европейского языка исследователя. В то же время аутентичные категории экзотического языка игнорировались, поскольку они были маркированы лишь неявным образом. Однако, как считает Уорф, скрытое маркирование совершенно точно является маркированием, и оно не должно игнорироваться; притом к показателям могут относиться такие характеристики, как позиция и порядок в предложении, а также негативные характеристики — значимое отсутствие форм или структур, которые в других случаях ожидались бы. Скрытые классы имеют огромную важность для проекта конфигурационной лингвистики. По мнению Уорфа, они характеризуются глубинной связью с типом мышления и «имплицитной метафизикой» языка. Проявления этих классовых различий в мышлении подразумевают, что речь идет о «феноменах, относящихся к тому, что в психологии именуется бессознательным, подсознательным или предсознательным, хотя и на более социализированном и менее личном плане» [Ibid.: 258].

По сути, в концепции скрытых категорий и криптотипов речь идет об имплицитной внутриязыковой организации значений, и здесь Уорф предлагает более глубокое понимание того, что Боас и Сепир вслед за гумбольдтианской традицией называли «внутренней формой» языка. Важной особенностью скрытых категорий, согласно Уорфу, является то, что они редко замечаются как носителями языка, так и исследователями; при этом они «оказывают огромное влияние на языковое

поведение» [Whorf 1956: 92]. Американский лингвист полагал, что некоторые языки, особенно языки с бедной морфологией, почти полностью состоят из скрытых категорий. Он сформулировал следующую тенденцию: «Чем проще язык становится в явном плане, тем в большую зависимость он впадает от криптотипов и других скрытых образований, тем сильнее он скрывает бессознательные предустановки и тем более разнообразной и неопределимой оказывается его лексическая организация» [Ibid.: 83]. В качестве примера языка, построенного на основе скрытых категорий, Уорф приводит английский [Ibid.: 82–83]. Поэтому отнюдь не случайно, что почти все примеры функционирования скрытых категорий брались им из родного языка.

Так, по его мнению, английские непереходные глаголы составляют скрытую категорию, маркированную отсутствием возможности образовать от них пассивное причастие, а также пассив вообще и каузатив; глаголы этого класса (напр., go ‘идти’, lie ‘лежать’, sit ‘сидеть’, rise ‘подниматься’, gleam ‘сиять’, sleep ‘спать’, arrive ‘прибывать’, appear ‘появляться’, rejoice ‘ликовать’) нельзя вставить в предложения следующего типа It was cooked (‘Это было приготовлено’), It was being cooked (‘Это готовилось’), I had it cooked to order (‘Я приготовил это на заказ’). Также непереходный глагол характеризуется невозможностью появления существительных и местоимений после него: никто не говорит I gleamed it (‘Я сиял это’), I appeared the table (‘Я появился стол’). Впрочем, составные формы, содержащие эти лексемы, могут быть переходными, например, sleep (it) off ‘проспаться (от чего-либо)’, go (him) one better ‘превзойти (его)’ [Ibid.: 89–90].

Другой часто приводимый Уорфом пример — это категория рода. В английском языке каждое нарицательное существительное и личное имя принадлежит определенному родовому классу, но явный маркер появляется только тогда, когда возникает необходимость указать на существительное с помощью личного местоимения в единственном числе или когда существительное помечается вопросительным или относительным местоимением. Уорф пишет, что в случае большинства английских нарицательных существительных знание физического пола или научных биологических и физических классификаций объектов способно подсказать принадлежность к грамматическому классу, однако подобное знание, в конечном счете, имеет ограниченный характер, поскольку основная часть мужского и женского классов состоит из тысяч личных имен. Уорф добавляет:

Имеется множество имен с внешним подобием, но разным родом: Alice и Ellis, Alison и Addison, Audrey и Aubrey, Winifred и Wilfred, Myra и Ira, Esther и Lester. Также никакое знание о «природных» качествах не способно сказать наблюдателю о том, что названия биологических классов (напр., animal ‘животное’, bird ‘птица’, fish ‘рыба’ и т. д.) относятся к it; псы, орлы и индюки обычно относятся к he; кошки и крапивники обычно относятся к she; части тела и весь ботанический мир относятся к it; страны и государства в качестве фиктивных сущностей (но не в качестве местоположений) относятся к it; человеческое тело относится к it; привидение — тоже к it; парусное или механическое водное судно, а также поименованное небольшое судно

относятся к she; непоименованные гребные лодки, каноэ, судна относятся к it; и т. д. [Whorf 1956: 90].

По мнению Уорфа, ошибки в употреблении категории рода, которые делаются людьми, усваивающими английский язык, свидетельствуют о том, что здесь речь идет именно о скрытых грамматических категориях, а не об отражении естественных и надкультурных различий. Он приводит и другие свидетельства того, что родовая классификация в английском языке не может быть сведена к естественной половой классификации существ:

Первое и «интуитивное» впечатление от скрытых категорий состоит в том, что они являются простыми дистинкциями между различными видами опыта или знания; мы говорим Jane went to her house (‘Джейн пришла в ее дом’) по той причине, что мы знаем о женском поле Джейн. На самом же деле, мы можем и не знать что-либо о Джейн, поскольку это просто имя; однако услышав его, например, по телефону, мы спросим What about her? (‘Как у нее дела?’). В соответствии с интуитивным ощущением мы тогда скажем следующее: нам известно, что имя Jane дается только представителям женского пола. Однако подобный опыт является языковым; это — следствие изучения английского языка путем наблюдения. Кроме того, легко показать, что местоимение согласуется только с именем, а не с опытом. Я могу дать имя Jane автомобилю, саням или пистолету, и тогда оно по-прежнему будет требовать употребления she в случае указания с помощью местоимения. У меня есть две золотые рыбки; одну я назвал Jane, а другую — Dick. Я могу сказать Each goldfish likes its food (‘Каждая золотая рыбка любит свою пищу’), но не Jane likes its food better than Dick (‘Джейн любит его пищу больше, чем Дик’). Я должен сказать Jane likes her food (‘Джейн любит ее пищу’). Слово dog (‘собака’) относится к словам общего рода с тенденцией употребления с he и it, но данное собаке имя, характеризующееся определенным родом, способствует тому, чтобы использовалось соответствующее местоимение; мы не говорим Tom came out of its kennel (‘Том вылезло из его конуры’), но Tom came out of his kennel (‘Том вылез из его конуры’), Lady came out of her kennel (‘Леди вылезла из ее конуры’), The female dog came out of its (or her) kennel (‘Собака женского пола вылезла из своей (или ее) конуры’). «Собачьи» имена, такие как Fido, относятся к классу he: например, Towser came out of his kennel (‘Таузер вылез из его конуры’). Мы говорим See the cat chase her tail (‘Смотри, как кошка гоняется за ее хвостом’), но никогда не скажем See Dick chase her tail (‘Смотри, как Дик гоняется за ее хвостом’). Слова child (‘ребенок’), baby (‘дитя’) и infant (‘младенец’) относятся к общему роду и могут быть связан с it, но имена детей связаны либо с he, либо с she. Я могу сказать My baby enjoys its food (‘Мой малыш наслаждается своей едой’), но с лингвистической точки зрения было бы ошибочно говорить My babyʼs name is Helen — see how Helen enjoys its food (‘Мою малышку зовут Хелен — посмотри, как Хелен наслаждается его едой’). Также нельзя сказать My little daughter enjoys its food (‘Моя маленькая дочь наслаждается его едой’), поскольку daughter, в отличие от baby, в грамматическом плане относится к женскому роду [Ibid.: 91–92].

Скрытая категория рода в английском языке является частным случаем несоответствия (или неполного соответствия) языковых категорий устройству внешнего мира. Для Уорфа важно подчеркнуть, что скрытые категории относятся именно к структуре языка, а не к структуре действительности; их носителем является язык, и потому они должны усваиваться человеком в процессе усвоения языка, притом обычно это делается бессознательно. Примечательно, что сравнивая категорию рода в латинском языке, характеризующуюся явностью, с категорией рода в английском языке, Уорф акцентирует внимание на бóльшей рациональности и логичности скрытых категорий [Whorf 1956: 80]. Он также обращает внимание на то, что скрытое значение подобно не единичному концепту, а «контактной системе» (rapport-system), и осведомленность о нем является интуитивной, то есть это значение «ощущается, а не осознается с помощью рефлексии» [Ibid.: 70]. Данное замечание позволяет предположить, что для американского лингвиста скрытые категории отражают природу языка как феномена в большей степени, чем явные категории, ведь, как уже отмечалось выше, эта природа мыслится им как «бесформенная», или arūpa, если использовать санскритскую терминологию. В конечном счете, «языковое значение образуется в результате взаимодействия фенотипов и криптотипов, а не благодаря только одним фенотипам» [Ibid.: 72]. Таким образом, резюмируя взгляды Уорфа на скрытые категории, можно сказать, что последние составляют фундамент внутриязыковой категоризации; тесно связаны с «имплицитной метафизикой», свойственной конкретному языку; редко подвергаются рефлексии; оказывают большое влияние на языковое поведение; далеко не всегда отражают структуру внешнего мира, хотя часто являются более рациональными и логичными, чем явные категории1.

§ 3.4. Лингвоспецифичная сегментация опыта

Рассмотренная выше попытка выделить виды категорий, или тенденции внутренней категоризации, характерные для типологически различных языков, говорит о наличии универсалистского основания в проекте конфигурационной лингвистики. Другим свидетельством этого является стремление Уорфа определить экстралингвистический канон референции (canon of reference), одинаковый для всех наблюдателей. Для уяснения логической необходимости такого канона нужно рассмотреть то, как Уорф представляет себе образцовое лингвистическое исследование.

Предшествующие лингвистические исследования, не относящиеся к школе Боаса, имели, согласно Уорфу, два серьезных недостатка. Во-первых, они уделяли основное внимание морфемам, с помощью которых кодируются грамматические значения, то есть были сосредоточены на явных категориях. В рамках такого подхода упускались из виду различные классы слов, которые помечены не морфемными маркерами, но тем, что Уорф называет «типами структурирования» (types of patterning), например систематическим отсутствием некоторых морфем, лексическим выделением, порядком слов и пр. — в целом связанностью с определенными языковыми конфигурациями. По его мнению, на начальной стадии изучения языка «функциональный» способ дефиниции (ср. «существительное — это слово, которое ведет себя таким-то образом…»), должен избегаться, поскольку люди по-разному понимают, как представленное слово «ведет» себя в незнакомом языке, и различия в этой области могут быть довольно широкими, в зависимости от родного языка исследователя, его лингвистического образования и его философских склонностей. Категории, анализируемые в образцовом грамматическом исследовании, — это такие категории, которые «могут быть распознаны с помощью фактов конфигурационного типа, а эти факты одинаковы для всех наблюдателей» [Whorf 1956: 88].

Однако определение внутриязыковых конфигураций является лишь первым этапом, поскольку оно еще ничего не говорит о сегментах опыта и видах референтов, на которые указывают различные грамматические категории. Следующий шаг обычно заключается в том, чтобы классифицировать референты грамматических категорий в соответствии с привычными семантическими доменами: «вещь», «объект», «действие», «состояние» и пр. В этом, согласно Уорфу, кроется второй недостаток классического лингвистического исследования. По его мнению, подобная классификация является не чем иным, как следствием уже произведенной нашим языком грамматической классификации компонентов опыта; навязывать ее языку с принципиально иной организацией — значит совершать фатальную ошибку. Такие термины, как «субъект», «предикат», «агенс», «функция», «причина», «результат», вводят в заблуждение и являются бесполезными в каком-либо смысле, кроме точного грамматического смысла, «определенного для каждого конкретного языка и каждым конкретным языком и отсылающего лишь к имманентным ему структурам, а не к внешней действительности» [Whorf 1938a: 259]. Например, как полагает Уорф, вполне оправданно говорить об «агенсе» в конкретном языке,

для которого термин был определен или на примере которого проиллюстрирован, однако неправомерно утверждать, что два разных языка различного типа подобны в рассмотрении «агенса». В таком употреблении непонятно, что обозначает само слово «агенс». Иначе говоря, «невозможно разбить поток событий логически обоснованным образом на “субъект”, “агенс”, “предикат” и т. д., как если бы существовали внешние реалии подобного типа» [Whorf 1938a: 259]. Интересно, что сам Уорф нередко использует эти понятия, находя «субъект», «существительное», «глагол», «агенс» и пр. в америндских языках; между тем, как следует из его многочисленных пояснений, их нужно мыслить не в качестве метаязыковых концептов, а в качестве внутриязыковых концептов, использующихся для удобства, чтобы не перегружать текст абстрактными обозначениями вроде «категория № 1», «категория № 2» и т. д. (ср. [Whorf 1940b: 14–15]).

Итак, если каждое грамматическое понятие требует определения для конкретного языка, что обусловлено уникальной внутренней конфигурацией языка и характерной для него сегментацией опыта, то как возможно сопоставлять различные способы сегментации опыта, характерные для разных языков? Уорф полагает, что помочь в этом способен экстралингвистический канон референции, который является одинаковым для всех наблюдателей. Такой канон предоставляет нам гештальтпсихология в ее учении о зрительном восприятии. Ключевое открытие гештальтпсихологии состоит в том, что зрительное восприятие в своей основе одинаково у всех взрослых и здоровых наблюдателей, и оно осуществляется в соответствии с определенными законами, значительная часть которых достаточно хорошо известна. Фундаментальными принципами зрительного восприятия являются соотношение фигуры и фона, выделенность очертаний, противопоставляемых в той или иной степени различным видам фона, фигуративность движения и действия. Все вариации при отклонениях фиксируются в пределах известных законов и не препятствуют нормативному объяснению воспринятой информации: «Факты могут незначительно варьироваться, законы же одинаковы для всех» [Whorf 1956: 164].

Согласно Уорфу, зрительное восприятие косвенно предоставляет канон референции и для невизуального опыта, что достигается путем элиминации этого восприятия. Если все, что «занимает пространство», прямо или косвенно познаваемо через зрение, то все незримое по определению является непространственным и потому ощущается человеком непосредственно. Зрительный опыт проецируется вовне и составляет пространство, или то, что можно назвать внешним для наблюдателя полем, в то время как невизуальный опыт интроецируется и составляет то, что можно назвать полем эго, или эгоическим полем. Если какой-то опыт не является зрительным, то он по определению относится к эгоическому полю, и это справедливо для всех наблюдателей, вне зависимости от языка. Уорф полагает, что эгоическое поле обладает своими собственными структурными законами, которые универсальны. По этой причине мы можем уверенно классифицировать лексему со значением слуха, вкуса или запаха наряду с лексемами со значением мышления и эмоций как относящуюся к эгоической сфере и отличную в этом плане

от лексемы, обозначающей опыт, который имеет очертание или движение. Уорф также разбирает более сложные случаи, относящиеся к «границе» между внешним полем и эгоическим полем [Whorf 1956: 165].

Этот принцип классификации референтов, по мнению Уорфа, не должен трактоваться ни как лингвистический, ни как семантический (если использовать слово «семантика» в обычном смысле): важно, что «изолят опыта, находящийся либо во внешнем поле, либо в поле эго, например фигура или шум, не является значением», то есть он предшествует формированию понятийного значения, или «значения» в узком смысле [Ibid.: 164]1. Для лингвистического анализа особой важностью обладает идея противопоставления фигуры и фона. Неязыковой критерий описания референтов языковых форм — критерий, который одинаково понимается

Изоляты опыта включают всю перцептивную информацию, возникшую в процессе взаимодействия организма с окружающей средой, а изоляты значения — это те особенности опыта, которые задействуются в конструировании смысла того, что происходит. Некоторые изоляты значения усваиваются в социуме или порождаются совместно; другие же имеют чисто идиосинкратическую или личную ценность. Я думаю, можно утверждать, что изоляты значения бывают и языковыми, и неязыковыми; символ, нарисованный на картине, является примером неязыкового значения, хотя он и имеет коммуникативную ценность. Человек также способен в процессе мышления постоянно обращаться к большому набору образов, не развивая метод их передачи другим людям и вообще не имея необходимости делать это. Наше систематическое экстраполирование эмпирических изолятов из представленной информации является в основном бессознательной операцией, и оно не подвергается рефлексии в нормативном процессе создания смысла, в который мы постоянно вовлечены [Lee P. 1996: 126].

Как следует из письма Ф. Фассетту, датируемого 1940 г., Уорф употреблял слово «изолят» в том же значении, что и термин «фигура», позаимствованный из гештальтпсихологии [Whorf 1940c: 1]. Иначе говоря, изоляты опыта и изоляты значения — это фигуры, извлеченные из каким-то образом структурированного эмпирического и смыслового поля. То, что Уорф не мыслил «фон» в качестве чего-то бесструктурного, подтверждается следующим его высказыванием: «Фон полон конфигураций или гештальтов, но менее организованных» [Whorf 1938c]. Формирование изолятов опыта и изолятов значения можно сравнить с образованием фонем в результате переработки сенсорной информации слуховой и языковой системами: «Речь — это поток, в котором фонемы являются “фигурами”, а весь остальной шум — “фоном”, или задним планом. Легко увидеть, что фонемы суть то, что они суть, благодаря сочетаниям, которые они образуют в значимых структурах, и что различные в физическом плане звуки могут относиться к одной фонеме благодаря их включенности в одну структуру» [Whorf 1938b: 3].

носителями всех языков — заключается в анализе того, имеет ли референт очертание или нет, а также в ответе на следующие вопросы: какое очертание он имеет, четкое или смутное, изменчивое или устойчивое, каковы качества фона и пр. Все эти критерии, как отмечает Уорф, нуждаются в доработке и выражении с помощью адекватной терминологии. Обратимся к приведенным им примерам использования принципов гештальтпсихологии в лингвистическом исследовании, в частности в исследовании семантики и категоризации:

Различия между референтами слов a) собака, кресло, дом, дерево; и b) бежать, стоять, падать, гладкий, плотный не должны описываться как a) предметы; и b) действия или состояния; но другим способом: a) с помеченными контурами, или с контурами, обладающими первичной значимостью; и b) обладающие контуром как чем-то вторичным или вообще без контура. Идя далее и сравнивая c) стоять, сидеть, лежать, падать друг с другом и со словами d) белый, гладкий, большой, полезный, мы видим, что категория С также указывает на опыт с некоторым очертанием, хотя и очень слабым, в то время как D указывает на опыт без такого признака, как очертание. Некоторые скрытые классы существительных, содержащие информацию о форме объекта, в навахо и других языках, похоже, включают в себя класс со значением, указывающим на обобщенные очертания, как в категории C. Язык, в котором говорится «бег проявляется в качестве мальчика» [вместо «мальчик бежит»] обладает свойством обычного выражения «очертаний первого порядка» (напр., мальчика) как «акционализаций» («verbations»). В английском языке опыт восприятия «жидкости H2O» должен обладать определенной минимальной степенью очерченности, прежде чем он будет в распространенной манере поименован существительным «вода»; если такая минимальная степень отсутствует, то он рассматривается как фон или поле и описывается с помощью прилагательных wet (‘мокрый’), damp (‘сырой’), moist (‘влажный’)… В некоторых языках имеются в высшей степени фигуративные (то есть «контурные») глаголы, например «быть дырой в снегу» (потаватоми), «проявляться в виде особого пучка», то есть иметь очертание как у букета цветов (хопи). На самом деле, в хопи довольно много крайне фигуративных глаголов, для которых нет соответствия в английском языке. Если феномен также является мгновенным или колебательным, то в хопи, в отличие от английского языка, он требует для себя глагольной референции, вне зависимости от степени очерченности; поэтому наши существительные wave (‘волна’), flash (‘вспышка’), blow (‘взрыв’), splash (‘всплеск’), lightning (‘молния’), meteor (‘метеорит’) не могут быть переданы на языке хопи с помощью существительных, но обозначаются в нем глаголами. Подобная модель препятствует даже овеществлению или «субстантивации» («nounizing») мгновенных очерченных феноменов посредством обходных языковых средств, таких как причастия: вместо shooting star (‘падающая звезда’) мы получим star moves (‘звезда движется’), вместо sunset (‘закат’) — sun sets (‘солнце садится’, букв. ‘солнце заходит вовнутрь’); словосочетание running dog (‘бегущая собака’) допустимо только в качестве зависимой относительной клаузы, а вместо it is a running dog (‘это — бегущая собака’) мы получим a dog runs (‘собака бежит’) [Whorf 1938a: 260].

Несмотря на то что Уорф подчеркивает важность указанного конфигурационного метода для понимания «приводящих в замешательство» материалов таких языков, как английский, хопи, науатль и майя (юкатекский), а также подробно демонстрирует его применимость к материалам языка шони [Whorf 1956: 160–172], все же он использует его не так часто, как хотелось бы. Это особенно хорошо заметно, если рассмотреть представленный им анализ сегментации опыта различными языками. Методология Уорфа заключается в следующем: он берет какой-то срез действительности — природные явления, части тела человека, бегущего мальчика, коробку сигар — и сравнивает тонкости концептуализации этого феномена, характерные для различных языков; это напоминает анализ ситуации с падающим камнем, который встречается у Сепира и который уже рассматривался нами выше (§ 2.4), однако специфика подхода Уорфа состоит в том, что он уделяет большое внимание скрытым категориям. Обращение к элементу действительности как к чему-то объективному, хотя и подвергающемуся разным моделям концептуализации, вновь свидетельствует об универсалистских предустановках, свойственных его методологии.

Обратимся к примерам, которые приводит Уорф. Для обозначения коробки с лежащими в ней сигарами носитель английского языка использует словосочетание a box of cigars (‘коробка сигар’), в то время как индеец хопи говорит что-то вроде cigars plurally put inside (‘сигары множественно вложены вовнутрь’), притом plurally put inside (‘множественно вложены вовнутрь’) — это единая морфема, которую нельзя разложить на составные элементы. Согласно Уорфу, английский язык представляет очерченный элемент мира — «коробку», притом здесь неявно предполагается содержимое, указываемое знаком отношения of, и этим содержимым являются сигары. В высказывании же из хопи сигары — это центральная идея, на которую указывает «обобщенная конфигурация интериоризированной множественности» (a generalized configuration of interiorized multiplicity), однако при этом нет необходимости упоминать, является ли замкнутое пространство, хранящее эту конфигурацию, коробкой, пачкой, сумкой или чем-то другим [Whorf 1938a: 261]. Из этого примера видно, что конкретный язык понуждает обращать внимание на одни аспекты реальности и игнорировать другие; иными словами, язык руководит вниманием говорящего.

Еще один сегмент действительности, анализируемый Уорфом, — это тело человека. Он замечает, что различия в данной сфере обнаруживаются даже в индоевропейских языках: англ. finger (‘палец’) и toe (‘палец ноги’) обозначаются одинаково в романских языках; в польском языке имеется одно слово для «области, охватывающей руку и кисть» (‘hand-arm region’) и одно слово для «области, охватывающей ногу и ступню» (‘foot-leg’), что весьма необычно для носителя английского языка. Если же обратиться к материалам хопи, то, как отмечает Уорф, можно обнаружить более существенные вариации: там имеется единое обозначение для руки, однако нога и ступня различаются, при этом нет простого обозначения для кисти, соска, ноздри, ягодицы, щеки и др.; с другой стороны, в хопи есть простые

слова для впадины в паховой области, макушки головы и нижней части ягодиц, а то, что мы называем словом «спина», концептуализируется не как одна область, а как две. Языковое членение тела человека, как подчеркивает Уорф, может проецироваться на абстрактную сферу, в частности когда речь идет о действии, выполняемом рукой, а это предполагает проникновение межъязыковых вариаций и туда [Whorf 1956: 263].

Наибольший интерес представляет то, как Уорф использует свой компаративный подход в анализе сегментации опыта с помощью грамматических категорий. По его мнению, грамматическая структура конкретного языка оказывает большое влияние на концептуализацию события. Это иллюстрируется им путем сопоставления того, как в английском языке и в хопи выражаются время, движение и другие представления. Обратимся к его рассуждениям на эту тему:

Английский язык использует существительные summer (‘лето’), winter (‘зима’), morning (‘утро’) и т. д.; в хопи эти сегменты опыта не являются ни существительными, ни глаголами, если учитывать характерную для него формальную конфигурацию именных и глагольных классов, но выступают самостоятельным классом — видом наречия (= «в летнее время», «утром»). Идеи «ожидания», «запоминания» и «выведения» могут быть выражены в хопи с помощью наречий; в английском же они требуют глагольных форм. В хопи «референциальное движение», то есть движение, описываемое только базовыми точками и направлениями, не обозначается формальными глаголами — например, здесь нет глаголов «идти» и «приходить». Оно выражается формально безглагольными предложениями, содержащими необходимую информацию о направлении в падежах, послелогах и наречиях. Кроме того, в отсутствие формальных глаголов, специальное окончание в последнем слове предложения добавляет «акциональность» («verbation»), или свойство глагола, которое необходимо для полноты предложения. Так, фраза he goes to the tree (‘он идет к дереву’) выглядит как he to the tree [with verbation] (‘он к дереву [с акционализацией]’) или to the tree [with verbation] (‘к дереву [с акционализацией]’). Когда наречие pay ‘сейчас, в это время’, а по сути «в процессе проявления в данный момент» или «переход через малый сегмент существования», используется с безглагольной акционализацией, то оно означает ‘идти’ в смысле ‘уходить, покидать’, то есть не идти куда-либо или в определенном направлении, а просто покидать непосредственную ситуацию. Область, охватываемая в одном языке определенным грамматическим классом, может быть всего лишь невыразимым нюансом в другом языке, а в третьем языке — нюансом, выражаемым только просодическими признаками, ударением, громкостью или эмфазой, интонацией и т. д. В языке хопи определенные слова кодируют то, что в английском выражается специальными акцентами и интонациями: ср. kər qa` pεvε ˊLtotiq ‘если они не успокоятся’ и kər qa` pas pεvε ˊLtotiq ‘если они не успокоятся’, где во втором предложении наречие pas соответствует английскому нюансу, выраженному в смысловом акценте на частице «не». В ряде языков отсутствуют особые типы интонаций для формулирования вопроса, так что вопросительность выражается только морфемой, а иногда — отдельным словом [Ibid.: 261–262].

Таким образом, Уорф критикует предшествующую лингвистическую традицию за чрезмерную сосредоточенность на явных категориях и игнорирование скрытых категорий, а также за активное использование лингвистических понятий, разработанных на материале индоевропейских языков, в качестве универсальных метаконцептов. Этому подходу он противопоставляет, во-первых, всесторонний анализ явных и скрытых категорий языка с целью выявить его внутреннюю организацию, а во-вторых, использование лингвистических концептов исключительно в дескриптивном и лингвоспецифичном плане. Для обоснования того, что семантические конфигурации различных языков соизмеримы, Уорф вводит понятие универсального канона референции, находя его принципы в учении гештальтпсихологии о зрительном восприятии; при этом, по его мнению, законы, открытые представителями этой школы для визуальной сферы, могут быть применены и к другим сферам опыта. Психологические принципы классификации не являются лингвистическими и семантическими, но относятся к «изолятам опыта», которые с помощью языка могут быть трансформированы в «изоляты значения». Несколько раз Уорф демонстрирует полезность этих принципов в компаративном лингвистическом исследовании, однако основная часть приводимых им примеров, которые касаются сравнения различных языковых способов сегментации опыта, не связана с указанными психологическими принципами напрямую.

§ 3.5. Конфигурационная лингвистика

в контексте языковедческой традиции

Представляют интерес взгляды Уорфа на место конфигурационной лингвистики в контексте мировой языковедческой традиции. Эта тема затрагивается в статье «Лингвистическое рассмотрение мышления в первобытных сообществах» (1937), а также в ряде других работ.

По мнению Уорфа, изначально лингвистика развивалась исходя из прагматических соображений, то есть из необходимости изучения чужих языков. Поэтому первые шумерские и аккадские грамматики были посвящены исключительно явным категориям языка. Следующий шаг в развитии был сделан греками и индийцами, когда философы «открыли связь между рассуждением и языковыми структурами» [Whorf 1956: 74]. В философии это привело к созданию дисциплины формальной логики, а в языкознании — к научному определению наиболее эксплицитных категорий классических индоевропейских языков. В то же время в семитском мире грамматики оставались преимущественно формальными (например, классические ивритские и арабские грамматики состояли в основном из парадигм), а попытки осмыслить значение языковых категорий не предпринимались. Как отмечает Уорф, в сравнении с ними даже латинская грамматика может быть охарактеризована как «психологическая». При этом он также замечает, что анализ древнеиндийских грамматических трудов, проведенный западными исследователями в XIX в.,

свидетельствует о том, что эти описания характеризуются полнотой и наличием «некоторых психологических нюансов», в частности признанием различных скрытых принципов, регулирующих технику словосложения [Whorf 1956: 74].

После этого Уорф сразу переходит к рассмотрению лингвистики XIX в., полагая, видимо, что языковеды Средневекового периода и раннего Нового времени не внесли существенного вклада в теоретическом плане. Более того, он утверждает, что даже величайшие европейские ученые XIX в. не продвинулись дальше описания формальных и явных структур. Однако имеется одно удивительное исключение — французский философ и мистик Антуан Фабр дʼОливе (1767–1825). Как утверждает Уорф, именно он является «подлинным автором таких идей, как контактные системы, скрытые классы, криптотипы и психолингвистическое структурирование, а также представления о том, что язык — это часть и компонент культуры» [Ibid.]. Работы Фабра дʼОливе по семитским языкам, в особенности по ивриту, были новаторскими для своего времени, однако его вклад остался незамеченным, что было обусловлено его мистическими и метафизическими наклонностями, способствовавшими смешению в его трудах лингвистических прозрений и фантастических рассуждений. Впрочем, полагает Уорф, если рассматривать исключительно лингвистический аспект его трудов, в частности работы «Восстановленный иврит» («La langue hébraïque restituée», 1815–1816), то можно увидеть, что этот автор предвосхитил многие идеи лингвистики XX в. Важный шаг Фабра дʼОливе состоял в том, чтобы отказаться от проекции на иврит того представления о грамматике, которое было развито в греко-латинской традиции. По словам Уорфа, «иврит в его описании в такой же степени самодостаточен, в какой и верхнечинукский язык в описании Боаса» [Ibid.: 75]. К другим его заслугам можно отнести: реорганизацию спряжений глагола на психолингвистическом базисе; анализ отдельных префиксов и суффиксов с точки зрения их значения и функции; выделение в ивритских основах значимых сегментов; антропологический, а не узко-грамматический взгляд на феномен языка; выявление смыслоразличительного измерения в фонетике. Уорф подчеркивает важность последнего достижения. По его мнению, Фабр дʼОливе предвосхитил современное понятие «фонемы»: он отверг прямое соотнесение ивритских букв с фонетическими элементами, считая, что эти элементы не являются простыми звуками, но выступают шаблонными, кодифицированными и структурированными «семантическими звуками», или «голосовыми знаками» [Ibid.]. Тем не менее, как уже указывалось выше, ни одно из открытий Фабра дʼОливе не оказало прямого влияния на развитие языкознания XIX — нач. XX в.

Из лингвистов XIX в. Уорф также выделяет Джеймса Бирнса (1820–1897) — автора двухтомного труда «Общие принципы структуры языка» («General Principles of Structure of Language», 1885). Своей главной задачей Бирнс считал подготовку систематического обзора грамматических структур всех известных языков. Используя имевшиеся в его распоряжении научные материалы, Бирнс подготовил краткие описания многих языков — от китайского до языка готтентотов. С опорой на этот обзор он разработал оригинальную психологическую теорию, согласно

которой имеется два фундаментальных типа ментальности: активная и флегматичная. Первый тип является поверхностным и изменчивым; он получает выражение в упрощенной морфологии и низкой степени синтетичности. Для второго типа характерна глубина мысли, но и медлительность; он отражается в развитой морфологии, в синтетических и полисинтетических языках. Впрочем, как полагает Уорф, эта теория Бирнса малоубедительна, поскольку она построена на сомнительных источниках и не объясняет многие психологические и лингвистические факты; внимания заслуживает не приведенный Бирнсом материал, а сама задумка, лежащая в основе его проекта. Уорф подчеркивает, что для реализации этого проекта необходимо подготовить описание «грамматики каждого языка, притом с опорой на структуры и классы самого языка и отказавшись (насколько это возможно) от любых общих допущений, касающихся грамматической логики» [Whorf 1956: 77].

Если лингвистика XIX в. оказалась не готова к выполнению столь амбициозной задачи, то, как полагает Уорф, в XX в. это стало возможно благодаря методологии, разработанной Боасом применительно к америндским языкам и систематизированной в его введении к «Руководству по языкам американских индейцев» (1911). То, что в неявном виде было у Фабра дʼОливе, получило формальное и научное выражение у Боаса: он показал «во второй раз в истории и впервые в чисто научном плане, что язык может быть рассмотрен в качестве уникального феномена и без навязывания ему категорий “классической” традиции» [Ibid.: 78]. Следующий шаг был сделан Сепиром, который усовершенствовал методологию Боаса и открыл новую эру в науке о языке. Уорф связывает этот прорыв с появлением книги «Язык» (1921). По его мнению, Сепир «внес наиболее весомый вклад, интегрировав лингвистический подход в область изучения мышления и сделав из этого научные выводы, а также продемонстрировав важность лингвистики для антропологии и психологии» [Ibid.: 78]. Следствием этого явилось осознание ключевой роли лингвистики для фундаментальной теории мышления и, в конечном счете, для всех наук о человеке. Стоит отметить, что в другом месте Уорф также подчеркивает вклад в эту область Л. Блумфилда [Ibid.: 66].

Конечно, приведенные рассуждения Уорфа о месте конфигурационной лингвистики в мировой языковедческой традиции являются слишком краткими, чтобы можно было делать из них далеко идущие выводы. Статья, в которой они сформулированы, даже не была опубликована при жизни американского лингвиста [Ibid.: 65]. Кроме того, известно, что вторую часть «Йельского доклада» он планировал посвятить «историческому аспекту», и возможно, там историко-лингвистический анализ получился бы более развернутым. Тем не менее два наблюдения, касающиеся оценки Уорфом языковедческой традиции, заслуживают внимания. Во-первых, интересно, что предшественником структуралистского подхода к языку он считает не профессионального лингвиста, а философа и мистика Фабра дʼОливе. Во-вторых, связывая современный этап в изучении языка с Боасом, Уорф, тем не менее, не пытается понять, на кого опирался Боас, разрабатывая свой структурный метод. Как следствие, он игнорирует в своем обзоре гумбольдтианскую традицию.

В тех немногочисленных фрагментах своих работ, где Уорф мимоходом упоминает гумбольдтианство, он высказывается о нем критически, подчеркивая его националистическую и стадиальную ориентацию [Whorf 1938a: 266–267]. Однако он не принимает во внимание тот факт, что именно с опорой на гумбольдтианскую традицию Боас разрабатывал свой метод: как уже указывалось выше, Боас прямо говорил о том, что позаимствовал свой подход у Штейнталя; кроме того, Уитни также находился под огромным влиянием европейских гумбольдтианцев. Таким образом, весьма примечательно, что, будучи наиболее близким к гумбольдтианству представителем американского структурализма, Уорф не понимал, кто является подлинным вдохновителем американской структурной лингвистики и этнолингвистики.

§ 3.6. Отношение норм поведения и мышления к языку

Наиболее полно релятивистские воззрения Уорфа изложены в статье «Отношение норм поведения и мышления к языку», которая была написана летом 1939 г. и посвящена памяти Сепира (он скончался зимой того же года). В ней представлен систематичный сравнительный анализ структур языка хопи и западноевропейских языков, а также выражена позиция автора по проблеме взаимосвязи языка, мышления и культуры. Это — наиболее известная статья Уорфа, и вокруг нее до сих пор ведутся активные дебаты. В данном параграфе мы попытаемся дать ее подробный анализ.

С самого начала статьи видно, что для Уорфа важно связать свою позицию с подходом Сепира. Свое рассуждение он начинает с тезиса о том, что отношение между языком, культурой и психологией, которое усматривал Сепир, не сводится лишь к банальному признанию первичности норм употребления некоторых слов в сравнении с формами мышления и поведения (имеется в виду, например, гипнотическая сила философского языка или общественных лозунгов). На самом деле, влияние языка на различные виды поведения является гораздо более широким: оно выражается «не столько в особых случаях употребления языка, сколько в характерных для него устойчивых способах организации информации и в повседневном анализе им тех или иных явлений» [Whorf 1956: 134–135]. Для иллюстрации этого тезиса Уорф приводит несколько случаев, с которыми ему пришлось столкнуться в ходе своей работы в страховом агентстве. Анализируя сотни докладов об обстоятельствах возникновения пожара или взрыва, он пришел к выводу о том, что нередко причиной чрезвычайного происшествия становятся языковые обозначения и описания, которые влияют на поведение людей. Обратимся к некоторым примерам, приведенным Уорфом:

Около склада так называемых gasoline drums (‘бензиновых цистерн’) люди ведут себя определенным образом, то есть с большой осторожностью; в то же время рядом со складом с названием empty gasoline drums (‘пустые бензиновые цистерны’)

люди ведут себя иначе — недостаточно осторожно, курят и даже бросают окурки. Однако эти «пустые» цистерны могут быть более опасными, так как в них содержатся взрывчатые испарения. При наличии реально опасной ситуации лингвистический анализ ориентируется на слово empty (‘пустой’), предполагающее отсутствие всякого риска. Существуют два различных случая употребления слова empty: 1) как точный синоним слов — null and void (‘недействительный’, ‘не имеющий силы’), negative (‘безрезультатный’), inert (‘бездеятельный’); 2) по отношению к оценке физической ситуации, не принимая во внимание наличия паров, капель жидкости или любых других остатков в цистерне или другом вместилище. Ситуация именуется по второй модели, а люди ведут себя в соответствии с обозначением по первой модели. Это становится общей формулой того, как языковая детерминация поведения приводит к опасным последствиям.

На лесохимическом заводе металлические дистилляторы были изолированы смесью, приготовленной из известняка, именовавшегося на заводе «центрифугированным известняком». Никаких мер по предохранению этой изоляции от перегревания и соприкосновения с огнем принято не было. Дистилляторы находились некоторое время в работе, и однажды пламя под одним из них достигло известняка, который к всеобщему удивлению начал сильно гореть. Поступление паров уксусной кислоты из дистилляторов способствовало превращению части известняка в ацетат кальция. Последний при нагревании разлагается, образуя ацетон, который воспламеняется. Люди, допускавшие соприкосновение огня с изоляцией, действовали так потому, что само название limestone ‘известняк’ связывалось в их сознании с понятием stone ‘камень (который не горит)’ [Whorf 1956: 135–136].

Уорф полагает, что эти и другие примеры являются свидетельством того, что вербализованные и невербализованные языковые формулировки способны стать ключом к объяснению поступков людей. Эти формулировки далеко не всегда согласуются с истинным положением дел, однако люди склонны исходить из того, что язык довольно хорошо отражает действительность, и потому в своих поступках бессознательно руководствуются его описаниями.

Тем не менее, по мнению Уорфа, приведенные примеры являются довольно узкими. В действительности, влияние языка не ограничивается словами, словосочетаниями и оборотами; гораздо более сильное воздействие на поведение людей способны оказывать грамматические категории: число, род, время, залог и др. Однако обнаружить это воздействие трудно, во-первых, из-за его неочевидности, а во-вторых, из-за проблематичности взгляда на свой язык со стороны. Эта трудность преодолевается, если мы начнем изучать другой язык, который совсем не похож на наш. Отказавшись от проекции на него категорий собственного языка, мы вскоре обнаружим, что он обладает сложной и оригинальной конфигурацией. Эта сложность способна оттолкнуть нас от привычного взгляда на наш язык, и тогда экзотический язык станет как бы зеркалом по отношению к нашему родному языку [Ibid.: 138].

По словам Уорфа, он на своем опыте испытал это воздействие в процессе работы над грамматикой языка хопи. Закончив описание его морфологии, он понял, что описание языка оставалось далеко не полным. Так, он знал правила образования

множественного числа в хопи, но не понимал, как формы множественного числа употребляются в живой речи. Ему было ясно, что они употребляются иначе, чем в английском, французском и немецком языках, и при этом дистрибуция форм единственного и множественного числа отличается от дистрибуции в европейских языках, но полноценное описание потребовало еще немало времени. В результате работа приобрела характер компаративного исследования между хопи и западноевропейскими языками. Оно касалось не только числа, но и таких областей, как «время», «пространство», «субстанция», «материя». Уорф посчитал возможным объединить западноевропейские языки (английский, французский, немецкий и другие) в категорию «среднеевропейского стандарта» («Standard Average European», SAE), что, по его мнению, допустимо, поскольку они сходным образом описывают указанные сферы опыта (впрочем, насчет балто-славянских и неиндоевропейских языков Европы он выражает меньшую уверенность). Исследование Уорфа призвано ответить на два вопроса: «1) являются ли наши понятия “времени”, “пространства” и “материи” результатом универсального опыта, свойственного всем людям, или они до некоторой степени обусловлены структурой определенного языка; 2) существуют ли видимые связи между а) нормами культуры и поведения и б) масштабными языковыми структурами?» [Whorf 1956: 138].

Уорф начинает свой компаративный анализ с рассмотрения особенностей употребления множественного числа в языках SAE. В этой группе языков множественное число и количественные числительные используются, во-первых, для обозначения действительных множеств, а во-вторых, для обозначения воображаемых множеств. Действительные множества можно также обозначить как чувственно воспринимаемые пространственные совокупности, а воображаемые множества — как метафорические совокупности. К первому типу относятся ten men (‘десять человек’), а ко второму типу — ten days (‘десять дней’). Мы способны наблюдать десять человек или представить их, но мы не способны наблюдать десять дней как реальную группу — если их и можно помыслить, то лишь как нечто воображаемое. По мнению Уорфа, такие воображаемые группы рождаются в результате смешения в языке двух понятий: реального множества и периодичности. Та же модель, что и в «десяти днях», обнаруживается, например, в выражении «десять шагов вперед» или «десять ударов колокола». Однако сходство периодичности с совокупностью не всегда следует из опыта, иначе мы обнаруживали бы его во всех языках, но это не так. Уорф полагает, что в опытном восприятии времени и периодичности имеется что-то непосредственное и субъективное — «базовое ощущение “становления все более и более поздним”» [Ibid.: 139]. Но в привычном мышлении людей, говорящих на языках SAE, первоначальный опыт преломляется через языковые выражения и принимает «объективированную» (objectified), или воображаемую, форму. Иначе говоря, языки SAE не проводят различия между числами, составленными из реальных предметов, и «самоисчисляемыми» (counting itself) числами, так что второй тип исчисления уподобляется первому. В результате концепты, касающиеся времени, теряют связь с субъективным восприятием «становления более поздним»

и объективируются как исчисляемые количества: «“Отрезок времени” предстает как ряд одинаковых единиц, подобно ряду бутылок» [Whorf 1956: 140].

В языке хопи множественное число используется иначе. Оно применимо в отношении объектов, которые образуют или способны образовать реальную группу, но его нельзя употребить по отношению к периодичности. Вместо этого используются порядковые числительные в единственном числе. Например, выражение they stayed ten days (‘они пробыли десять дней’) будет выглядеть в хопи как they stayed until the eleventh day (‘они пробыли до одиннадцатого дня’) или they left after the tenth day (‘они уехали после десятого дня’); а фраза ten days is greater than nine days (‘десять дней больше, чем девять дней’) превращается в the tenth day is later than the ninth (‘десятый день позже девятого’). Таким образом, заключает Уорф, нашему понятию «отрезок времени», которое предполагает уподобление времени пространству, в хопи соответствует не отрезок, а соотношение двух событий по степени «опозднéния» (lateness). Если в языках SAE имеет место объективация того аспекта сознания, который мы называем «время», то «язык хопи не утвердил модель, которая завуалировала бы субъективное ощущение “становления поздним”, являющееся сущностью времени» [Ibid.].

Далее Уорф переходит к рассмотрению существительных, обозначающих материальное количество. В английском языке они могут быть разделены на две группы: существительные, обозначающие отдельные предметы (a tree ‘дерево’, a stick ‘палка’, a man ‘человек’ и др.), и существительные, обозначающие вещества (water ‘вода’, milk ‘молоко’, wood ‘дерево’ и др.). Существительные первой группы указывают на предметы, имеющие определенную форму, а существительные второй группы — на однородную массу, которая, как считается, не имеет четко выраженных границ; при этом существительные второй группы не образуют форму множественного числа и перед ними опускается артикль. Уорф полагает, что соответствие этому семантическому различию трудно обнаружить в реальности, поскольку лишь очень немногое можно себе представить не имеющим границ. Отнесенность таких слов, как butter ‘масло’, iron ‘железо’ и cloth ‘ткань’, ко второму классу является формальным, ведь эти «субстанции» обычно встречаются нам в виде тел с определенным очертанием. Уорф полагает, что различие между отдельными предметами и веществами более четко проведено в языке, чем в реальности, и язык отчасти понуждает говорящих использовать его при описании ситуаций. Это приводит к неудобствам, и говорящим приходится изобретать новые языковые способы для конкретизации «вещественных» существительных: с помощью названий, обозначающих форму (напр., piece of cloth ‘лоскут материала’, pane of glass ‘кусок стекла’), или с помощью названий сосудов, в которых находятся вещества, притом подразумеваются сами вещества (напр., glass of water ‘стакан воды’, bag of flour ‘мешок муки’). На основе этих примеров можно вывести конструкцию: существительное первой группы + of + существительное второй группы. Реализации этой конструкции могут быть разделены на явные (напр., glass of water) и менее явные, или аналогические (напр., piece of cloth). Следствием такого использования

языка, полагает Уорф, является то, что «для людей, говорящих на языках SAE, философские понятия “субстанции” и “материи” несут в себе простейшую идею; они воспринимаются непосредственно, они общепонятны»; при этом, по его замечанию, «языковые структуры» часто требуют от говорящих, чтобы они обозначали материальный предмет формулой, которая «делит референцию на сочетание бесформенной составляющей и формы» [Whorf 1956: 141].

В языке хопи именная категория устроена иначе. Внутри нее нет разделений на классы. Все существительные обозначают отдельные предметы, и они используются как в единственном, так и во множественном числе. Существительные, с помощью которых переводятся английские «вещественные» существительные, тоже указывают на тела с неопределенными или нечеткими очертаниями, однако они подразумевают не отсутствие формы и размеров, а просто неопределенность. Поэтому в каждом конкретном контексте слово «вода» обозначает некоторое количество воды, а не то, что мы называем «субстанцией воды». Когда имеется необходимость, обобщенный смысл передается не существительным, а глаголом или предикатом. Поэтому в хопи отсутствует имплицитная формула сосуд + содержимое. Принято говорить не a glass of water ‘стакан воды’, а kə·yi ‘вода’, не a piece of meat ‘кусок мяса’, а sıkwi ‘мясо’, и т. д.

Отталкиваясь от этих особенностей использования существительных и употребления множественного числа, Уорф переходит к анализу концептуализации повторяющихся периодов в SAE и хопи. По его наблюдениям, в языках SAE такие понятия, как summer ‘лето’, winter ‘зима’, morning ‘утро’, sunset ‘закат’, являются существительными и мало чем отличаются от других существительных: они могут быть подлежащими или дополнениями, они имеют форму множественного числа и исчисляются как существительные, обозначающие отдельные объекты. Это позволяет утверждать, что носители языков SAE мыслят явления, кодируемые этими словами, через призму объективации. Без объективации, полагает Уорф, они воспринимались бы как субъективный опыт реального времени. Но говорящие на языках SAE мыслят их как элементы воображаемой пространственной конфигурации. Даже сами английские слова a phase (‘некий период’) и phases (‘периоды’) уже содержат в себе смысловую объективированность; если бы носители английского языка хотели избежать ее, то говорили бы что-то вроде phasing (‘фазирование, поэтапное осуществление’). Эта модель объективации охватывает подавляющее большинство существительных английского языка. Но если в случае материальных объектов «содержимым» является вещество (как, например, coffee в a cup of coffee), то в случае периодичности «содержимым» оказывается время. Иначе говоря, имплицитным «содержимым» таких существительных, как a summer и a winter, выступает time, а фразы вроде a moment of time (‘момент времени’) и a year of time (‘год времени’) структурно эквивалентны фразам a bottle of milk (‘бутылка молока’) и a piece of cheese (‘кусок сыра’) [Ibid.: 143].

В языке хопи повторяющиеся периоды концептуализируются иначе. Периоды времени («зима», «летом» и пр.) там кодируются не существительными, а тем,

что, используя традиционную лингвистическую терминологию, можно назвать «наречиями». Эти наречия не являются застывшими формами существительных в локативе, как и не содержат они дополнительных морфем. Их значение можно передать следующим образом: «когда утро», «когда период утра имеет место». Кроме того, они не употребляются ни как дополнения, ни как подлежащие. Уорф заключает: «Здесь нет объективации (в качестве пространства, меры или количества) субъективного чувства протяженности во времени. Ничто не приписывается времени, кроме его постоянного “становления более поздним”. Поэтому в языке хопи нет основания для представления о бесформенной составляющей, подобной нашему “time”» [Whorf 1956: 143]. Последнее утверждение Уорфа не следует понимать превратно (как это, к сожалению, часто делается): оно не означает, что слово «время», применимое к темпоральной области в целом, ни в каком смысле невозможно в языке хопи; теоретически вполне допустимо, чтобы в хопи имелось обозначение для «времени» как субъективного «становления более поздним», однако в нем, если следовать логике Уорфа, не может быть обозначения «времени» как «субстанции» или «содержимого», поскольку для этого отсутствуют внутриязыковые структурные предпосылки.

Свой анализ языкового структурирования темпоральной сферы Уорф далее разрабатывает, описывая временные формы глагола в языках SAE и хопи. Однако его дескрипции предшествует попытка осмысления того, как обстоит дело с неязыковым «восприятием длительности». Приведем этот примечательный фрагмент, навеянный, как признавался Уорф, философией А. Бергсона:

Если мы сделаем попытку проанализировать сознание, мы найдем не прошедшее, настоящее и будущее, а комплексное единство. Всё есть в сознании, и всё в сознании присутствует, притом совместно. В нашем сознании соединены чувственная и нечувственная стороны восприятия. Мы можем назвать чувственную сторону — то, что мы видим, слышим, осязаем — «настоящим» (the present), другую сторону — обширную, воображаемую область памяти — обозначить как «прошедшее» (the past), а область догадки, интуиции и неопределенности — как «будущее» (the future), но и чувственное восприятие, и память, и догадка — всё это существует в нашем сознании вместе; мы не можем обозначить одно как «еще не существующее» (yet to be), а другое как «существовало, но уже нет» (оncе but no more). В действительности реальное время отражается в нашем сознании как «становление более поздним» (getting later), как необратимый процесс изменения определенных отношений. В этом «опозднéнии» (latering) или «протяжении (во времени)» (durating) и есть основное различие между самым недавним, позднейшим моментом, находящимся в центре нашего внимания, и остальными, предшествовавшими ему [Ibid.: 143–144].

По мнению Уорфа, многие языки прекрасно обходятся системой с двумя глагольными временами, отражающими это отношение между «позже» и «раньше». Однако в языках SAE в основном получила развитие система с тремя временами, которая плохо отражает действительность, но хорошо интегрируется в более широкую схему объективации, описанную выше. Объединение системы трех времен

с двучленной формулой, применимой к существительным, с особенностями употребления темпоральных существительных и с особенностями использования множественного числа ведет к формированию модели, позволяющей мысленно выстраивать периоды времени в ряд (прошлое предшествует настоящему, будущее следует за настоящим и т. д.).

В языке хопи, как утверждает Уорф, имеет место другая ситуация. У глаголов здесь нет грамматической категории времени. Вместо нее имеются утвердительные формы, видовые показатели и формы, связывающие предложения. Утвердительные формы подразумевают, что говорящий (не субъект) сообщает о ситуации (что соответствует прошлому и настоящему в языках SAE), ожидает ситуацию (что соответствует будущему в языках SAE) или высказывает объективную истину (что соответствует «объективному» настоящему в языках SAE). Видовые формы определяют различную степень длительности и различные направления «в течение длительности». Когда же встает необходимость выразить «более ранний» или «более поздний» характер события, то это делается с помощью «наклонений» и служебных слов. Таким образом, заключает Уорф, функции трехчленной временнóй системы языков SAE в хопи берут на себя модальные формы и служебные слова; кроме того, на основании представленного описания можно сделать вывод о том, что темпоральные значения здесь отчасти кодируются прагматическими средствами. В любом случае глагольная система хопи не подталкивает к объективированному осмыслению времени [Whorf 1956: 145].

Свой сравнительный анализ языков SAE и хопи Уорф завершает рассмотрением того, как в этих языках кодируются длительность, интенсивность и направленность. По его наблюдениям, языки SAE склонны описывать эти понятия метафорически — с помощью метафоры пространственной протяженности (размера, числа, положения, формы и движения). Длительность описывается как long (‘длинная’), great (‘большая’), slow (‘медленная’) и др.; интенсивность — как large (‘большая’), much (‘много’), high (‘высоко’) и др.; направленность — как more (‘более’), grow (‘расти’), go (‘идти’), come (‘приходить’) и др. Конечно, имеются и неметафорические способы выражения, такие как early (‘рано’), late (‘поздно’), soon (‘скоро’), intense (‘напряженный’) и др., однако они малочисленны. По мнению Уорфа, использование метафоры пространственной протяженности является свидетельством того, что носители языков SAE мыслят эти понятия в качестве объективированных. Она распространена так широко, что на языках SAE трудно выразить даже простейшую непространственную ситуацию, не прибегая к пространственным понятиям. Уорф приводит следующий пример:

Я «схватываю» «нить» рассуждений моего собеседника, но если их «уровень» слишком «высок», мое внимание может «рассеяться» и «потерять связь» с их «течением», так что, когда он «подходит» к конечному «пункту», мы расходимся уже «широко» и наши «взгляды» так «отстоят» друг от друга, что «вещи», о которых он говорит, «представляются» «чрезмерно» произвольными или даже «нагромождением чепухи» [Ibid.: 146].

В хопи, согласно Уорфу, столь развитый метафорический дискурс невозможен, поскольку длительность, интенсивность и направленность в этом языке кодируются многочисленными неметафорическими средствами. Так, видовые формы глагола выражают длительность и направленность действий, некоторые формы залогов — длительность, интенсивность и направленность причин и факторов этих действий, особая часть речи — интенсификатор, или тензор (tensor), кодирует интенсивность, направленность, длительность и последовательность. Интенсификаторы выражают многочисленные абстрактные значения: различия в степени, скорости, непрерывности, повторяемости, качества напряженности и др. Таким образом, заключает Уорф, «хотя хопи при рассмотрении форм его существительных кажется предельно конкретным языком, в формах интенсификаторов он достигает такой абстрактности, что она почти превышает наше понимание» [Whorf 1956: 146–147].

Завершив рассмотрение структур языков SAE и хопи и сформулировав главный тезис — наличие объективации и метафоризации времени в языках SAE и отсутствие таковых характеристик в хопи, Уорф переходит к анализу норм мышления (habitual thought), чтобы понять, как они связаны с нормами языка. Согласно его определению, нормы мышления, или «мыслительный мир» (thought world), — это нечто большее, чем просто язык, то есть языковые структуры; сюда относятся все аналогические и гипнотические значения этих структур (напр., «воображаемое пространство» и его следствия), взаимодействие языка и культуры как целого, которое во многом не является языковым, но демонстрирует следы формирующего воздействия языка. Для Уорфа «мыслительный мир» — это микрокосм, который каждый человек несет в себе и с помощью которого он пытается проанализировать и понять макрокосм. Следует сразу предостеречь от того, чтобы интерпретировать микрокосм как воображаемое и зримое внутренним оком пространство; ниже мы увидим, что, по мнению Уорфа, такое понимание является лингвоспецифичным и культурноспецифичным, и этот имагинативный компонент отсутствует у индейцев хопи.

Сопоставляя мыслительные миры носителей языков SAE и индейцев хопи, Уорф отмечает, что для первых характерно представление мира как сочетания пространственной формы и бесформенной непрерывности, а для вторых характерно его осмысление в аспекте динамики и манифестации. Обратимся к рассуждениям американского лингвиста:

Микрокосм SAE, анализируя действительность, использует, главным образом слова, обозначающие предметы (тела и им подобные) и те виды протяженного, но бесформенного существования, которые называются «субстанцией» или «материей». Он воспринимает бытие посредством двучленной формулы, которая выражает все сущее как пространственная форма + пространственная бесформенная непрерывность, притом последняя соотносится с формой, как содержимое соотносится с очертанием содержащего. Явления, не обладающие пространственными признаками, мыслятся как пространственные, имеющие те же функции, что форма и непрерывность.

Микрокосм хопи, анализируя действительность, использует главным образом слова, обозначающие явления (events или, точнее, eventing), которые рассматриваются двумя способами: объективно и субъективно. Объективно — и это только в отношении к непосредственному физическому восприятию — явления рассматриваются в основном с точки зрения очертания, цвета, движения и других непосредственно воспринимаемых признаков. Субъективно как физические, так и нефизические явления рассматриваются как выражения невидимых факторов силы, от которой зависит их незыблемость и постоянство или их непрочность и изменчивость. Это значит, что не все явления действительности становятся «всё более и более поздними» одинаково. Одни развиваются, вырастая как растения, вторые рассеиваются и исчезают, третьи подвергаются процессу превращения, четвертые сохраняют ту же форму, пока на них не воздействуют мощные силы. В природе каждого явления, способного выступать как единое целое, заключена сила присущего ему способа существования: его рост, упадок, стабильность, повторяемость или продуктивность. Таким образом, все уже «подготовлено» ранними стадиями к тому, как явление проявляется в данный момент, а чем оно станет позже — частично уже «подготовлено», а частично еще находится в процессе «подготовки». В этом взгляде на мир как на нечто находящееся в процессе какой-то подготовки заключается для хопи особый смысл и значение, соответствующее, возможно, тому «свойству действительности», которое «материя», или «вещество», имеет для нас [Whorf 1956: 147–148].

Из этих различий в мыслительных мирах западноевропейцев и индейцев хопи, согласно Уорфу, следуют и различия в нормах поведения (habitual behavior). По его мнению, люди ведут себя в той или иной ситуации в целом сходным образом с тем, как они говорят об этой ситуации (ср. приводившиеся выше примеры с возникновением пожаров и взрывов). Ввиду того что в лингвистически обусловленном мыслительном мире хопи будущее состояние явления зависит от его предшествующего состояния и регулируется приготовлением, то для поведения индейцев характерно повышенное внимание к подготовке. Иными словами, будущие дни хопи мыслят не как совокупность единичностей, а как последующие появления одного и того же дня, на который можно воздействовать только путем его изменения в данный момент. Согласно Уорфу, подготавливающее поведение хопи можно разделить на внешнее и внутреннее. Внешняя подготовка наиболее ярко выражается социальной ролью особого официального лица — Главного Глашатая; к ней также относятся многочисленные виды деятельности, такие как предварительные формальности, физическая активность и ритуальные действия. Внутренняя подготовка проявляется в молитвах, размышлениях, доброй воле и пожелании хороших результатов. Особое значение индейцы хопи придают силе мысли и желания, которые, по их представлениям, влияют не только на поступки людей, но и на всю природу. Уорф полагает, что в таком взгляде нет ничего специфически «магического» и неестественного. Напротив, неестественна как раз наша убежденность в том, что в мысли мы имеем дело не с реальным предметом, а с его «суррогатом», поскольку она является следствием наличия в нашем представлении «воображаемого

пространства, наполненного мысленными суррогатами»1. Ввиду того что индейцы хопи не знают этого воображаемого пространства, они не способны связать мысль о реальном пространстве с чем-то иным, кроме самого реального пространства: «Человек, говорящий на языке хопи, стал бы предполагать, что его мысль (или он сам) путешествует вместе с розовым кустом или с ростком маиса, о котором он думает. Мысль эта в таком случае должна оставить какой-то след и на растении в поле. Если это хорошая мысль, мысль о здоровье или росте, — это хорошо для растения, если плохая — плохо» [Whorf 1956: 150]. Другими свидетельствами важности внутренней подготовки в культуре хопи американский лингвист считает церемонии со священными палочками, обрядовые курения, мысленное соучастие людей в том или ином событии, повышенное чувство сотрудничества и солидарности, склонность к «интенсификации» действия и пр. [Ibid: 150–152].

Согласно Уорфу, в европейской культуре получили отражение такие особенности языковой привычки и мыслительного мира говорящих на языках SAE, как двухсоставная модель форма + бесформенное вещество, метафоричность, воображаемое пространство и объективированное время. Он считает, что они проникли во многие сферы деятельности и оказали влияние на становление целых областей европейской культуры [Ibid.: 152–156]:

• Наиболее популярные европейские философские модели, в частности материализм, психофизический параллелизм и классическая физика, основываются на двухчленной схеме форма + содержание; не укладывающиеся в эту схему монизм, холизм, релятивизм и неклассическая физика гораздо менее понятны простому человеку, и для их изложения требуется «новый язык».

• Объективированное представление о времени хорошо согласуется с историчностью и всем, что связано с регистрацией фактов. Сюда относятся: записи, дневники, счетоводство, математика, датировка, календарь, хронология, часы, летописи, интерес к прошлому в целом и т. д.

• Представление времени как простирающегося в будущее приводит к расчетливому отношению к событиям и, как следствие, к разработке программ, расписаний и бюджетов. С этим также связана вся экономическая система, базирующаяся на соотнесении стоимости и «затраченного» времени.

• Осмысление времени как однородного и регулярного заставляет носителей языков SAE вести себя так, как будто эти же признаки присущи и событиям. Следствием этого является плохая чувствительность к непредвиденным обстоятельствам.

• Широкая распространенность пространственных метафор в дискурсе приводит к их переносу в сферу жестикуляции и развитию детализированной жестовой системы.

• Языковое конструирование воображаемого пространства и метафорическое представление движения способствовали особому развитию кинестезии (хотя сама она предшествует языку), что отразилось в европейском искусстве и спорте.

• Широкое использование пространственных метафор предполагает, что носители языков SAE склонны приписывать звукам, запахам, чувствам и мыслям такие качества, как цвет, свет, форму, контуры, структуру и движение, что, в свою очередь, ведет к специфическому развитию искусства, обыгрывающего синестезию.

Проанализировав отношение языковых и мыслительных норм к поведению и культуре, Уорф переходит к рассмотрению непростого вопроса о том, как в историческом плане возникает такое сплетение между языком, культурой и поведением. По его мнению, структуры языка и нормы культуры в основном развиваются вместе, влияя друг на друга. Но в этом взаимодействии язык выступает фактором, ограничивающим свободу и гибкость и направляющим развитие по определенному пути. Это так, поскольку язык является системой, а не только совокупностью норм. Его сложная структура изменяется очень медленно, а в культуру новшества привносятся сравнительно быстро, поэтому язык можно назвать выразителем «массового сознания» [Whorf 1956: 156].

Уорф полагает, что комплекс «язык-культура SAE» сформировался еще в давние времена, о чем свидетельствует наличие в древних языках трактовки непространственного посредством пространственного. В частности, эта метафорическая модель широко используется в латинском языке, что хорошо видно, если сравнивать его с древнееврейским. Согласно Уорфу, в латыни направление развития шло от пространственного к непространственному, что отчасти обусловлено контактом римлян с греческой культурой, который дал толчок развитию абстрактного мышления; кроме того, нужно учитывать, что более поздние языки стремились подражать латинскому, который считался образцом, и поэтому заимствовали оттуда некоторые формальные и смысловые структуры. В Средневековье уже выработанные языковые модели стали сплетаться с изобретениями в механике, промышленности, торговле, а также со схоластической и научной мыслью. В итоге это привело мышление и язык SAE к их современному состоянию.

В случае индейцев хопи, по мнению Уорфа, представлен другой вариант взаимодействия между языком, культурой и окружающей средой. Общество хопи является земледельческим, притом оно занимается земледелием в неблагоприятных условиях, будучи изолировано географически и окружено врагами-кочевниками. Деятельность ему дается с огромным трудом, поэтому особое значение приобретают упорство, сотрудничество и религиозное отношение к силам природы. Также

большое внимание уделяется подготовке и мерам предосторожности. В исторической перспективе можно предполагать, что сочетание этих условий с языковыми структурами сформировало определенное мировоззрение хопи.

Свою статью Уорф завершает ответами на два вопроса, которые были поставлены в ее начале: 1) на вопрос о частичной языковой обусловленности представлений о «времени», «пространстве» и «материи»; 2) и на вопрос о видимых связях между нормами культуры и масштабными языковыми структурами. Обратимся к его выводам:

Понятия «времени» и «материи» (concepts of «time» and «matter») не даны из опыта всем людям в одной и той же форме. Они зависят от природы языка или языков, в процессе употребления которых они развились. Они зависят не столько от какой-либо одной системы (напр., категории времени или существительного) в пределах грамматической структуры языка, сколько от способов анализа и передачи опыта, которые закрепляются в языке как общие «конвенциональные способы говорения» («fashions of speaking») и охватывают типичные грамматические классификации так, что подобный «конвенциональный способ» может включать в себя лексические, морфологические, синтаксические и другие систематически разнообразные средства, соотносящиеся друг с другом в определенной схеме согласованности (frame of consistency).

Наше собственное «время» существенно отличается от «длительности» («duration») у хопи. Оно воспринимается нами как пространство со строго ограниченными направлениями, а иногда — как движение в таком пространстве, и используется соответствующим образом как мыслительный инструмент. «Длительность» у хопи не может быть выражена в терминах пространства и движения, поскольку она является модусом, в котором жизнь отличается от формы, а сознание в целом — от пространственных элементов сознания. Некоторые понятия, рожденные из нашего представления о времени, как, например, понятие абсолютной одновременности, было бы или очень трудно, или невозможно выразить в языке хопи, или они были бы бессмысленны в концептуализации хопи и были бы заменены какими-то иными, более приемлемыми для них понятиями. Наше понятие «материи» является физическим подтипом «субстанции» или «вещества», которое мыслится как что-то бесформенное и протяженное, что должно принять какую-то определенную форму, прежде чем стать формой действительного существования. В хопи, кажется, нет ничего, что бы соответствовало этому понятию; там нет бесформенных протяженных элементов; существующее может иметь, а может и не иметь формы, но зато ему должны быть свойственны интенсивность и длительность — понятия, не связанные с пространством и в своей основе идентичные…

Обратимся к нашему второму вопросу. Между культурными нормами и языковыми структурами существуют связи, но нет корреляций или прямых соответствий. Хотя было бы невозможно объяснить существование Главного Глашатая отсутствием категории времени в языке хопи (или наоборот), вместе с тем, несомненно, наличествует связь между языком и остальной частью культуры общества, которое этим языком пользуется. В некоторых случаях «конвенциональные способы говорения»

составляют неотъемлемую часть всей культуры, хотя это и нельзя считать общим законом, и существуют связи между применяемыми языковыми категориями, их отражением в поведении людей и теми разнообразными формами, которые принимает развитие культуры. Так, например, значение Главного Глашатая, несомненно, связано если не с самим по себе отсутствием грамматической категории времени (tenselessness), то с той системой мышления, для которой категории, отличающиеся от наших времен, являются естественными. Эти связи должны выявляться не столько тогда, когда мы концентрируем внимание на типичных лингвистических, этнографических или социологических описаниях, сколько тогда, когда мы изучаем культуру и язык (при этом только в тех случаях, когда культура и язык сосуществуют исторически в течение значительного времени) как нечто целое, в котором можно предполагать взаимозависимость между областями, кажущимися отдельными, и если эта взаимозависимость действительно существует, она будет обнаружена в результате такого изучения [Whorf 1956: 158–159].

Следует добавить, что в заключительной части Уорф также делает замечание об универсальности восприятия пространства, которое «дается в основном в одной и той же форме через опыт, независимый от языка» [Ibid: 158]. Об этом, по его мнению, свидетельствуют эксперименты гештальтпсихологии. Тем не менее понятие пространства (concept of space) варьируется от языка к языку, поскольку, будучи мыслительным инструментом, оно связано с использованием других мыслительных инструментов, таких как «время» и «материя», которые зависят от языка.

К сожалению, представленное в этой статье рассуждение Уорфа, которое в целом выглядит логически стройным и понятным, многократно подвергалось ошибочным толкованиям. Попытаемся систематизировать подход Уорфа, расставив акценты таким образом, чтобы его аргументация была еще более ясна.

Как мы видели в § 3.5, сравнение различных способов сегментации опыта производится Уорфом применительно к некоторой области действительности, которую, по его убеждению, можно осмыслить, не находясь в зависимости от родного языка. Эта же идея воспроизводится и в рассматриваемой статье. В качестве областей, которые в принципе могут быть представлены безотносительно к языку, американский лингвист берет «пространство» (space), «время» (time) и «материю» (matter, substance); он также рассуждает о сфере числа, движения и дискретных / субстанциальных объектах. Иначе говоря, сам Уорф не верил в то, что язык полностью обуславливает мыслительный процесс, ведь в противном случае, будучи носителем языка SAE, он не был бы способен рассуждать об этих сферах опыта с позиций «объективности». В пользу этой трактовки имеются дополнительные свидетельства:

1) Уорф пишет, что в культуре, сформированной под влиянием языков SAE, большую популярность получили философские и научные теории, отражающие базовую модель форма + содержание, однако он при этом признаёт, что монизм, холизм, релятивизм и неклассическая физика также способны развиваться в этой культуре и даже выстраивать «новый язык»; то есть

мышление говорящих на языках SAE обладает достаточной гибкостью, чтобы разрабатывать альтернативные концептуализации в рамках имеющихся языковых структур и даже создавать новые языковые структуры.

2) Несмотря на то что языки SAE подталкивают к объективированному пониманию времени, все же их носитель, по мнению Уорфа, способен провести непредвзятый анализ сущности времени.

3) Уорф верил во взаимопереводимость языков и в то, что опыт восприятия «длительности», свойственный индейцам хопи, в принципе может быть передан на языке, подталкивающем к объективации времени, — в противном случае само написание его статьи было бы невозможно; примечательно, что в статье он довольно редко обращается к аутентичным формам из хопи, но в основном предлагает что-то вроде интерпретирующего перевода смысловых структур хопи на английский язык.

4) Если бы язык полностью обуславливал мышление, то мыслительные и языковые нормы не развивались бы исторически; из статьи же видно, что Уорф верил в такое развитие.

5) Сам Уорф подчеркивает, что язык обуславливает мышление до некоторой степени (in part), а не полностью, поэтому все его формулировки, где говорится о влиянии языка, должны трактоваться как умеренные.

Вероятно, число подобных косвенных свидетельств можно было бы приумножить. Кроме того, трудно согласиться с часто высказываемым мнением о том, что в этой статье Уорф выражается в основном двусмысленно и недостаточно четко, чем и обусловлены более поздние ошибочные интерпретации его идей в духе абсолютного релятивизма. На самом деле, как мы видели, при внимательном чтении ход его мысли полностью понятен (несмотря на наличие ряда двусмысленных формулировок), и очень сложно представить, на каком основании его рассуждение способно подвергнуться столь превратной трактовке. Очевидно, Уорф даже не задумывался о том, что кому-то придет в голову трактовать его идеи в духе абсолютного релятивизма, и потому не сделал каких-то специальных оговорок на этот счет.

Стоит отметить, что сама модель рассуждений, представленная в статье, свидетельствует о том, что речь идет именно о частичном воздействии способов оформления смысла в языке на мыслительный процесс и поведение, а не об абсолютной детерминации. Можно выделить базовые компоненты этой имплицитной модели: «реальность», «язык», «мыслительный мир», «поведение» и «культура». К сфере «реальности», или «опыта восприятия реальности», Уорф относит существующие в принципе безотносительно к языку и культуре домены пространства, времени, материи, движения, а также объекты, ситуации и др., при этом он часто обращает внимание на то, что говоря, например, о времени как о некой реалии, мы должны стремиться воздерживаться от проекции на него того представления, которое сформировано под влиянием нашего родного языка. К сфере опыта, предшествующего языку, Уорф также относит память, зрительное восприятие,

кинестетические и синестезические явления; вероятно, он отнес бы сюда и многое другое из того, что связано с перцепцией человека, но эта тема не выступает предметом его специального рассмотрения, поэтому он на ней не останавливается.

Другим важным компонентом его модели является «язык», который мыслится американским лингвистом, прежде всего, как носитель смысловой информации с довольно устойчивой структурой. Язык приобретает свою форму в процессе многолетнего взаимодействия с мыслительным миром и культурой, и эта форма изменяется очень медленно. Посредством масштабных структур (а не благодаря изолированным категориям), которые на практике образуют «конвенциональный способ говорения» (fashion of speaking), язык воздействует на мыслительный мир, а через него — на культуру и поведение. Это воздействие не предполагает абсолютной детерминации; оно подразумевает лишь частичное структурирование понятий и направление внимания. Сам же «мыслительный мир» является микрокосмом, который каждый человек несет в себе и с помощью которого он пытается анализировать и понимать макрокосм; при этом его не следует трактовать как пространство воображения, поскольку такая трактовка, по мнению Уорфа, является лингвоспецифичной и культурноспецифичной. Мыслительный мир влияет на поведение и культуру, но и поведение и культура воздействуют на мыслительный мир. Таким образом, модель рассуждений Уорфа предполагает наличие многочисленных связей между ее отдельными компонентами, и она несводима к упрощенным детерминистским схемам (более подробно см. § 3.9).

§ 3.7. Лингвистика, логика и наука

Свои взгляды на соотношение языка, мышления и культуры Уорф также изложил в серии популярных статей, написанных в 1939–1941 гг. для «Технологического вестника», издававшегося Массачусетским технологическим институтом: «Наука и лингвистика» (1940), «Лингвистика как точная наука» (1940), «Языки и логика» (1941). Именно в этих работах впервые появляется термин «лингвистическая относительность». Они характеризуются предельно доступным стилем изложения, который, к сожалению, местами приводит к двусмысленностям и упрощению некоторых оригинальных идей. Вероятно, это обусловлено не только спецификой аудитории, к которой обращался Уорф, но и тем, что в последние годы жизни он был чрезмерно озабочен популяризацией своих идей о взаимоотношении языка и мышления и потому был склонен упрощать их1. В данном параграфе

Я с радостью узнал, что Вы нашли мою статью побуждающей к размышлениям и в каком-то смысле поразительной. Все Ваши комментарии очень уместны. Это касается и Вашего замечания о том, что я, возможно, преувеличил роль языка, поскольку я и сам чувствую, что сжатая и непродуманная форма, использованная для выражения многих тезисов лишь по необходимости, открывает читателям путь к подобной интерпретации. У меня не было цели добиться такого эффекта; тем не менее в малой по размерам статье, где хотелось сказать как можно больше, я решил пойти на этот риск, чтобы подчеркнуто и ясно изложить идеи, а не блуждать в осторожных формулировках и постоянных уточнениях, способных привести к потере содержания. Этому подходу я научился у Сепира, который всегда стремился бить прямо в цель, надеясь, что его читатель все-таки задействует свой мыслительный аппарат… Я думал о том, чтобы добавить краткое примечание или сноску, где было бы сказано, что я не стремлюсь указать на язык как на единственный или даже главный фактор в упомянутых типах поведения (например, в халатном обращении с огнем, связанном с ошибочным пониманием, к которому подталкивает язык) и что он является лишь равнозначным фактором наряду с другими. Однако мне это не показалось столь необходимым, ведь читатель может просто обратиться к здравому смыслу, да и никогда не знаешь что лучше [Whorf 1939].

Таким образом, Уорф отчасти сам виноват в том, что его идеи были впоследствии искажены: если бы он проявил достаточную внимательность к некоторым своим формулировкам, то ошибочных интерпретаций было бы гораздо меньше.

мы попытаемся интегрировать эти популярные статьи в более общий контекст его творчества.

Уорф начинает свой анализ с критики «системы естественной логики» — набора наивных, нерефлексивных и широко распространенных взглядов на соотношение мышления и речи. Согласно естественной логике, речь имеет функцию передачи идей, но никак не их формулирования (formulation); в речи лишь выражается то, что уже и так сформулировано невербально. Система естественной логики предполагает, что «формулирование мысли — это самостоятельный процесс, называемый мышлением или мыслительной активностью и по большей части не связанный с природой отдельных конкретных языков»; при этом «грамматика языка — это лишь совокупность общепринятых традиционных норм, но использование языка подчиняется не столько им, сколько правильному, рациональному и логичному мышлению» [Whorf 1956: 207–208]. В такой модели законы логики и мышления считаются универсальными, а языковые различия представляются чем-то поверхностным; при этом математика, символическая логика, философия и другие науки трактуются не как производные от естественного языка, а как относящиеся к области чистого мышления. По мнению Уорфа, столь наивный взгляд является следствием того, что люди вообще склонны игнорировать подоснову феноменов, которые привычны для них; кроме того, большинство людей не сталкивается с контрастными языковыми ситуациями, поэтому они убеждены в том, что их наивная позиция сама по себе универсальна. Однако, полагает Уорф, система естественной логики допускает две принципиальные ошибки. Во-первых, она не учитывает, что факты естественного языка являются для его носителя привычными и потому некритично принимаемыми; рассуждая о разуме и законах мышления,

человек следует за неявными грамматическими структурами своего языка, которые отнюдь не являются универсальными. Во-вторых, система естественной логики смешивает взаимопонимание говорящих, возникающее в результате использования языка, со знанием языкового процесса, благодаря которому достигается понимание. Вторая ошибка подталкивает к тому, чтобы отождествлять знание языка со способностью говорить на нем, что, по мнению Уорфа, является большим заблуждением, поскольку действительное знание языка предполагает понимание его «неявных феноменов (background phenomena), систематичных процессов и структуры» [Whorf 1956: 211].

Уорф утверждает, что в результате научного и критического изучения структурно различных языков добросовестный исследователь должен прийти к выводам, которые опровергают систему естественной логики. Наиболее революционный вывод состоит в том, что основа системы любого языка, или грамматика, не является лишь инструментом воспроизведения идей, но выступает «формирователем (shaper) идей», то есть «программой и руководством для мыслительной деятельности индивидуума, анализа впечатлений и упорядоченного синтеза мыслительного набора» [Ibid.: 212]. Последующее разъяснение этого тезиса является наиболее часто цитируемым высказыванием Уорфа, и оно содержит самое раннее упоминание «принципа относительности» в его работах. Приводим это высказывание полностью:

Формулирование идей (formulation of ideas) — это не независимый процесс, строго рациональный в старом смысле этого слова, но часть грамматики того или иного языка и различается от грамматики к грамматике либо незначительно, либо существенно. Мы расчленяем (dissect) природу по линиям, начертанным нашим родным языком. Мы выделяем в мире явлений те или иные категории и типы совсем не потому, что они (эти категории и типы) самоочевидны; напротив, мир предстает перед нами как калейдоскопический поток впечатлений (a kaleidoscopic flux of impressions), который должен быть организован нашим сознанием, а это значит во многом (largely) — языковой системой, хранящейся в нашем сознании. Мы расчленяем мир, организуем его в понятия и распределяем значения так, а не иначе во многом потому, что мы — участники соглашения, предписывающего подобную систематизацию. Это соглашение имеет силу для определенного речевого коллектива и закреплено в структурах (patterns) нашего языка. Это соглашение, разумеется, никак и никем не сформулировано и лишь подразумевается, и тем не менее, его границы всецело обязательны; мы вообще не сможем говорить, если только не подпишемся под систематизацией и классификацией материала, навязанной указанным соглашением.

Это обстоятельство имеет огромное значение для современной науки, поскольку из него следует, что никто не волен описывать природу абсолютно беспристрастно, но все мы ограничены определенными способами интерпретации даже тогда, когда считаем себя наиболее свободными. Человеком, более свободным в этом отношении, чем другие, оказался бы лингвист, знакомый с множеством самых разнообразных языковых систем. Однако до сих пор таких лингвистов не было. Мы сталкиваемся, таким образом, с новым принципом относительности, который гласит, что идентичные физические явления приведут наблюдателей к формированию сходных картин

вселенной лишь при том условии, что основания их языковых систем сходны или, по крайней мере, могут быть каким-то образом согласованы [Whorf 1956: 212–214].

В статье «Лингвистика как точная наука» Уорф вновь упоминает «принцип лингвистической относительности», формулируя его следующим образом:

Грубо говоря, он означает, что носители явно разных грамматик направляются этими грамматиками в сторону различных типов наблюдений и различных оценок внешне похожих актов наблюдения, так что они не идентичны в качестве наблюдателей и потому должны прийти к весьма разным взглядам на мир… Из такого несформулированного и наивного взгляда на мир может возникнуть эксплицитное научное мировоззрение, что происходит посредством высокой специализации тех же базовых грамматических структур, которые породили наивный и имплицитный взгляд. Так, современное научное мировоззрение возникло в результате крайней специализации базовой грамматики западных индоевропейских языков. Безусловно, эта грамматика не явилась причиной науки; но лишь окрасила ее. Наука появилась среди носителей этой группы языков благодаря цепи исторических событий, которые стимулировали развитие коммерции, расчета, производства и технических изобретений в регионе мира, где указанные языки доминировали [Ibid.: 221–222].

Эти две цитаты, будучи вырваны из контекста общего творчества Уорфа, часто приводили к ошибочному истолкованию его воззрений. Конечно, в этом отчасти виноват сам Уорф, который немного упростил свои формулировки и заострил наиболее важные аспекты проблемы, чтобы быть понятным широкому кругу читателей. В результате получила популярность интерпретация его наследия в духе абсолютного релятивизма, что, например, представлено в статье Макса Блэка, который утверждает: Уорф считал, что в языке воплощена особая понятийная система для «организации опыта», а сам опыт является «единой целостностью, условно и произвольно расчленяемой языком» [Блэк 1960: 202]. Эта трактовка опирается на два ошибочных положения: во-первых, что опыт, согласно Уорфу, изначально является несистематизированным; во-вторых, что поток впечатлений организуется исключительно языком и притом случайным образом. Рассмотрим эти тезисы более подробно.

Для описания доязыкового опыта Уорф действительно использует двусмысленные формулировки: «калейдоскопический поток впечатлений», «поток впечатлений», «поток чувственного опыта», «переливающийся образ природы», «постоянный поток и простирание бытия» и пр. [Whorf 1956: 55, 213, 239, 241, 253]. Это сбило с толку многих интерпретаторов. Даже такой тонкий знаток наследия американского лингвиста, как Дж. Люси, пришел к выводу, что «Уорф рассматривал внешний мир как сущностно неструктурированный для носителя языка» [Lucy 1992b: 42]. Но подобная трактовка плохо согласуется с общим творчеством Уорфа, в том числе с его поздними статьями, написанными для широкой аудитории. Выше мы видели, что американский лингвист был убежден в наличии «объективно существующих» сфер бытия и опыта, и эта убежденность отражена в поздних работах:

в приведенной цитате из статьи «Наука и лингвистика» он говорит об «идентичных физических явлениях», которые могут подтолкнуть наблюдателей к формированию сходных картин вселенной — иными словами, явления еще до языкового структурирования мыслятся как объективные и сегментированные; в статье «Языки и логика» Уорф говорит о необходимости сравнивать обозначения не искусственно изолированных предметов (стол, стул и др.), а непрерывно изменяющихся явлений природы (облака, берега, полет птиц и др.), то есть это различие между сегментами опыта признается им в качестве объективного [Whorf 1956: 240–241]; вообще в указанной статье приводится довольно много примеров анализа с использованием уже известной нам компаративной методологии, подразумевающей выделение какого-то сегмента опыта (или какой-то ситуации) и сопоставление разных концептуализаций этого сегмента в языках [Ibid.: 233–236].

Другая ошибка, тесно связанная с первой, состоит в том, чтобы мыслить языковую категоризацию потока впечатлений в качестве единственного типа когнитивной категоризации. Эта ошибка является следствием невнимательного прочтения текста Уорфа. В приведенной выше цитате из статьи «Наука и лингвистика» он ясно пишет, что поток впечатлений организуется «нашим сознанием», а значит — во многом языковой системой, хранящейся в нашем сознании. Предполагается, что языковая система является основным механизмом систематизации впечатлений, но никак не единственным. Это замечание не случайно, поскольку в указанной статье оно повторяется дважды и воспроизводится в работе «Языки и лингвистика», где говорится следующее: «Мы делим на отрезки и осмысляем непрерывный поток событий (events) именно так, а не иначе, в большой степени (largely) благодаря тому, что посредством нашего родного языка мы становимся участниками определенного “соглашения”, а не потому, что природа сегментирована именно таким образом и ее видят такой все» [Ibid.: 240]. В этой цитате Уорф уже не упоминает классифицирующую функцию сознания в целом, но говорит лишь о главной роли языковой классификации, при этом он дает понять, что сама по себе природа может обладать сегментацией, отличающейся от той, которую ей навязывают языки, — речь идет не просто о впечатлениях, а о потоке «событий» (events), то есть о чем-то структурированном. Из более общего контекста его творчества мы знаем, что он был убежден в существовании доязыковой перцептивной сегментации, притом большое внимание он уделял открытиям гештальтпсихологии в области зрительного восприятия; иными словами, американский лингвист полагал, что в результате взаимодействия перцептивных механизмов человека с реальностью формируется структурированный набор перцептивной информации.

Как тогда объяснить использующиеся им двусмысленные формулировки вроде «калейдоскопический поток впечатлений» или «непрерывный поток явлений»? По-видимому, здесь возможны три объяснения: 1) Уорф использовал эти формулировки, которые за исключением одного случая встречаются только в его поздних популярных статьях, для большей образности и для заострения внимания на своем главном тезисе; 2) он действительно считал, что до всякой

перцептивной категоризации поток информации, исходящий от реальности, является абсолютно непрерывным; 3) он полагал, что реальность каким-то образом сегментирована и иногда даже можно представить каким, но поток информации, поступающий в органы чувств, относительно непрерывен и хаотичен. По-видимому, верной является третья трактовка, притом невнимательность Уорфа к формулировкам может отчасти объясняться с привлечением первой трактовки. В любом случае вторая трактовка в ее крайней форме ошибочна, поскольку многочисленные высказывания Уорфа свидетельствуют о том, что он верил в «объективность» и сегментированность физического мира. Так, например, в статье «Наука и лингвистика» он выражается вполне в духе философского реализма:

Когда мы поворачиваем голову, изображение обстановки отражается на сетчатке глаза так, как если бы эта обстановка двигалась вокруг нас. Это явление — часть нашего повседневного опыта, и мы не осознаем его. Мы не думаем, что комната вращается вокруг нас, но понимаем, что повернули голову в неподвижной комнате. Если мы попытаемся критически осмыслить то, что происходит при быстром движении головы или глаз, то окажется, что самого движения мы не видим; мы видим лишь расплывчатую обстановку между двумя ясными картинами. Обычно мы этого совершенно не замечаем, и мир предстает перед нами без этих расплывчатых переходов. Когда мы проходим мимо дерева или дома, их образ на сетчатке меняется так же, как если бы это дерево или дом поворачивались на оси; однако, передвигаясь при обычных скоростях, мы не видим поворачивающихся домов или деревьев [Whorf 1956: 209–210].

Еще одна ошибочная точка зрения состоит в том, чтобы представлять языковую классификацию опыта как абсолютно произвольную. Действительно, Уорф нередко подчеркивает «произвольность» и «случайность» языковой классификации, но он не мыслит это в абсолютном ключе. Язык, по мнению Уорфа, не является полностью независимой системой, которая сама определяет свою природу и структуру, — подобное утверждение показалось бы ему бессмысленным. В § 3.6 мы видели, что на развитие языка могут оказывать влияние культурные факторы; из других работ также понятно, что это развитие зависит от телесности и мыслительных процессов. Хотя Уорф нигде подробно не анализирует проблему формирования структуры языка, все же очевидно, что он не представлял себе этот процесс как абсолютно произвольный и случайный. По справедливому замечанию Ли, внутриязыковая структура не может мыслиться как что-то самодостаточное, поскольку в конечном счете категоризацию опыта осуществляет когнитивная система человека в целом, язык же является одной из ее составляющих; та классификация, которая стала частью языка, в исторической перспективе сформирована не самим языком, а всей когнитивной системой [Lee P. 1996: 93].

Анализируя приведенную выше большую цитату из работы «Наука и лингвистика», нельзя не остановиться на проблеме соотношения понятий «язык» и «мышление». К сожалению, некоторые интерпретаторы пришли к абсурдному выводу

о том, что в этом высказывании Уорфа подразумевается тождественность языка и мышления. В § 3.6 мы видели, что в дискурсе американского лингвиста «язык» и «мышление» (или «мыслительный мир») различаются довольно четко. Цитата из работы «Наука и лингвистика», будучи прочитана внимательно, лишь подтверждает это различие: согласно Уорфу, от грамматики языка зависит именно формулирование (formulation) идей, то есть структурирование или организация понятийного материала1; о тождестве языка и мышления здесь ничего не сказано. Более того, в статье «Лингвистика как точная наука» утверждается: «Животные способны мыслить, но они не говорят. “Говорение” должно быть понято как что-то более благородное и достойное, чем “мышление”» [Whorf 1956: 220]. Иными словами, возможно мышление и без языка. Если более внимательно отнестись к наследию Уорфа, то мы увидим, что он был убежден, с одной стороны, в языковом характере определенного «высокоуровневого» аспекта мышления, а с другой стороны, в концептуальной, или ментальной, природе самого языка. Первая идея достаточно четко сформулирована в большом фрагменте из работы «Лингвистическое рассмотрение мышления в первобытных сообществах», который мы приводили в § 3.2; там Уорф говорит о том, что подлинную сущность мышления — в той степени, в какой оно является языковым — составляет контактность (rapport). Вторая же идея выражена в статье «Язык, сознание и реальность», где природа языка как контактности связывается с «бесформенным подпланом» (санскр. arūpa) ментального плана; ту же самую мысль мы легко распознаем в фрагменте из статьи «Языки и логика», в котором представлены удачные аналогии из естественных наук и который вводил в замешательство многих невнимательных комментаторов. Уорф пишет:

Огромная важность языка не может, по моему мнению, означать, что за ним нет ничего имеющего природу того, что традиционно именуется «разумом» (mind). Мои собственные наблюдения дают мне право утверждать, что язык, несмотря на его величественную роль, в некотором смысле является лишь внешним украшением для более глубоких процессов сознания, которые с необходимостью предшествуют любой коммуникации, сигнализации или символизации и которые в крайнем случае способны создать коммуникацию (хотя и не подлинную договоренность) без помощи языка и символов. Я употребляю здесь слово «внешний» (superficial) в том же смысле, в каком все химические реакции могут быть названы внешними по отношению к более глубокому уровню физического существования, известному как внутриатомный, электронный или субэлектронный. Однако никто не сделает из этого вывода, что химия неважна; в самом деле, суть этого высказывания в том, что наиболее внешнее может быть в действительности наиболее важным в строгом операциональном плане.

Вполне возможно, что понятия «Язык» с большой буквы вообще не существует! Утверждение, что «мышление — это дело языка», является неверным обобщением более правильной идеи о том, что «мышление — это дело различных языков». Именно эти различные языки суть реальные явления, и они должны обобщаться не таким универсальным понятием, как «язык» (language), а понятием «подъязыкового» (sublinguistic) или «сверхязыкового» (superlinguistic), о котором нельзя сказать, что оно всецело отлично (хотя оно во многом отлично) от того, что мы именуем сейчас «ментальным» («mental»). Подобное обобщение не только не уменьшает, но даже увеличивает значение сравнительного изучения языков для познания этой области истины [Whorf 1956: 239].

Резюмируя рассуждения, представленные в разных статьях Уорфа, можно сказать, что в его модели язык дает мысли новую структуру. По-видимому, было бы неверно уподоблять это структурирование формовке аморфной субстанции. Как полагает Уорф, мышление возможно и без языка, но что это за мышление и какова его структура — он не объясняет (впрочем, эта структура точно есть). Его внимание сосредоточено на том «высокоуровневом» мышлении, которое формируется у человека в результате усвоения естественного языка, и оно, как считает Уорф, в своих отдельных аспектах является лингвоспецифичным, хотя и не детерминированным языком полностью, то есть достаточно гибким, чтобы предлагать альтернативные концептуализации и подвергаться историческим трансформациям. Именно в этом свете должен читаться следующий фрагмент из статьи «Язык, сознание и реальность», который был понят некоторыми комментаторами как свидетельство тождества языка и мышления:

Мышление — это самый загадочный феномен, и на данный момент больше всего света на него удалось пролить путем изучения языка. Это изучение показывает, что формы мысли человека управляются строгими структурными законами, о которых он и не подозревает. Эти структуры суть невоспринимаемые сложные систематизации его собственного языка, которые довольно легко выявляются путем непредвзятого сравнения и сопоставления с другими языками, особенно из разных языковых семей. Само его мышление происходит на языке — на английском, санскрите или китайском. («Мышление на языке» не подразумевает обязательного использования слов. Нецивилизованный индеец чокто так же легко, как и наиболее выдающийся литератор, способен сопоставлять временные и родовые категории двух типов опыта, хотя он никогда и не слышал о таких словах, как «время» и «род», используемых для подобных сопоставлений. Значительная часть мыслительного процесса никогда не происходит в словах, но предполагает оперирование целыми парадигмами, классами слов и другими грамматическими моделями, которые находятся «вне» фокуса личного сознания.) И каждый язык — это огромная и уникальная моделирующая система (pattern-system), имеющая внутри предопределенные культурой формы и категории, с помощью которых человек не только устанавливает коммуникацию, но и членит природу, акцентирует или игнорирует типы отношений и феномены, направляет свое рассуждение и строит здание своего сознания [Ibid.: 252].

Наконец, еще один вопрос, который следует обсудить в связи с большой цитатой из статьи «Наука и лингвистика», — это формулировка принципа лингвистической относительности. В самом общем плане он означает, что носители языков с разной структурой приходят к различным выводам по поводу одних и тех же физических явлений и создают различные картины мира. В глаза сразу бросается тот факт, что Уорф говорит именно о принципе, а не о гипотезе, которая требовала бы научной проверки. Он лишь констатирует то, что языковое структурирование концептуального материала приводит к формированию различных мыслительных миров. При этом сходство мыслительных миров возможно при сходстве языковых структур или хотя бы их потенциальной соотнесенности — последнее замечание важно, поскольку оно указывает на теоретическую соизмеримость в чем-то разных структур. Также стоит отметить, что во всех контекстах, где упоминается принцип лингвистической относительности, вслед за его формулировкой идет обсуждение языковой обусловленности западной научной картины мира. Таким образом, хотя само определение указанного принципа является достаточно общим, все же Уорф акцентирует внимание на вполне конкретной области его приложения — на сфере науки. Связь этой идеи с естественнонаучной тематикой выглядит логичной, поскольку и Сепир, и Уорф отдавали себе отчет в том, что за этой формулировкой стоит попытка перенесения релятивистского принципа из физики в лингвистику1.

Примечательно, что Уорф помещал указанную идею в более общий контекст развития науки конца XIX — первой половины XX в. По его мнению, изменения

в физике, химии, биологии и гуманитарных науках в этот период могут быть охарактеризованы как революционные. Такие открытия, как теория относительности, квантовая механика, генетика, гештальтпсихология, психоанализ, объективная культурная антропология и др., способствуют формированию новой картины мира, которая с трудом согласуется с классическим мировоззрением. Уорф полагает, что несмотря на обилие новых фактов, ключевую роль сыграло не их накопление, а изобретение новых языков для их описания. Он отмечает, что наука начинается и заканчивается в речи: свои действия ученый всегда сопровождает языковым изложением того, что он делает. Именно поэтому можно утверждать, что «научное исследование начинается с набора предложений, которые указывают путь к определенным наблюдениям и экспериментам, а их результаты не становятся полностью научными, пока они не вернутся в лоно языка, принеся плоды в виде нового набора предложений, который выступает основой дальнейшего проникновения в область непознанного» [Ibid.: 221]. Ввиду того что любой язык является предметом изучения лингвистики, прогресс в науке и мышлении, по мнению Уорфа, тесно связан с развитием лингвистической теории и типологии. Изучение экзотических языков способно открыть нам альтернативные концептуализации реальности, которые помогут преодолеть устаревший дискурс науки, опирающийся на структуры индоевропейских языков. Хотя Уорф убежден, что полностью беспристрастное описание действительности невозможно, все же он считает необходимым стремиться к максимально широкой перспективе и эксплицировать те неявные предустановки, на которых базируется любая логика. В статье «Языки и логика» он пишет:

Возможно, новые типы логического мышления помогут в конце концов понять, почему электроны, скорость света и другие объекты изучения физики ведут себя вопреки всем законам логики и почему явления, которые вчера как будто противоречили всякому здравому смыслу, сегодня оказались реальностью. Современные мыслители давно говорят о том, что так называемое механистическое мышление оказалось в тупике, столкнувшись с новейшими научными проблемами. Избавиться от этого способа мышления, не имея языкового выражения какого-либо другого способа, тем более трудно, что ни самые передовые ученые-логики, ни математики не предлагают ничего, что могло бы заменить это механистическое мышление. И повторяю, что это, очевидно, невозможно без соответствующих языковых средств… Наука может иметь рациональную, логическую основу, хотя, вероятно, это будет некая релятивистская основа, а не естественная логика «среднего человека». Несмотря на то что эта основа будет различаться в разных языках и может возникать необходимость точного определения размеров и границ этого различия, она, однако, является фундаментом логики и ее принципы познаваемы. Таким образом, наука не обречена видеть свои процессы мышления и рассуждения зависящими от социальных условий и эмоциональных побуждений [Whorf 1956: 238–239].

В статье «Язык, сознание и реальность» Уорф делает еще более смелое заявление: сравнительное изучение языков и их имплицитных логик способно пролить

свет на природу высшего подплана ментального плана, или, если использовать теософическую терминологию, каузального мира. Уорф пишет, что низший ум человека, связанный с низшими подпланами ментального плана, использует дар языка для плетения покрывала иллюзии (санскр. māyā) в виде языкового описания реальности, которое считается конечным; кризис западной науки вызван отсутствием понимания ограниченности языкового описания, базирующегося на индоевропейской логике [Whorf 1956: 263]. Но это является следствием более общей проблемы, заключающейся в том, что человек вообще склонен опираться на то поверхностное видение реальности, которое ему предоставляет низший ум. Ссылаясь на учение Патанджали о йоге и опыт других мистиков, Уорф отмечает, что преодоление интеллектуальных ограничений возможно, но оно требует долгой и упорной тренировки, способной привести к расширению, прояснению и очищению сознания, и тогда интеллект будет функционировать с невообразимой быстротой и точностью. Научное изучение языков и принципов их организации может приблизить интеллект к этому уровню, поскольку «понимание языковой структуры подразумевает частичный отвод внимания от поверхностной психической активности» [Ibid.: 269]. Уорф высказывает предположение, что обнаруживаемые в языке типы структурированных отношений являются пусть и искаженным, но отражением каузального мира, или бесформенного подплана (arūpa). Сосредоточенность конфигурационной лингвистики на этих структурированных отношениях соответствует общей тенденции, характерной для естественных наук:

Чем глубже физик проникает во внутриатомные явления, тем сильнее дискретные физические формы и силы распадаются на отношения и чистое моделирование (patternment). Положение конкретного объекта, например электрона, становится неопределенным, прерывистым; объект появляется и исчезает от одной структурной позиции к другой, подобно фонеме или любому другому структурированному языковому элементу, и о нем можно сказать, что он нигде между этими позициями. Его расположение, которое сначала мыслилось и анализировалось как постоянно меняющееся, при ближайшем рассмотрении оказывается простым чередованием; его «актуализируют» ситуации, а управляет им структура вне рамок измерительной рейки; здесь уже нет трехмерной фигуры, вместо нее — «Arūpa» [Ibid.: 269].

Таким образом, исследовательский проект Уорфа является гораздо более амбициозным, чем может показаться на первый взгляд: он не только призван помочь науке в разработке нового языка для описания реальности, но и претендует на познание каузального плана бытия — того плана, на котором проявляет себя «высший ум» человека.

Рассмотрим примеры, которые приводит Уорф для иллюстрации своего тезиса о том, что экзотические языки способны открыть новые перспективы для научного изучения реальности. Наиболее показательный пример связан с уже обсуждавшейся выше концептуализацией времени в хопи. Предваряя ее описание, Уорф отмечает, что такие обобщения западной культуры, как «время», «скорость»

и «материя», не являются сущностно важными для построения логически связной картины мира. Это замечание иногда трактуется в том смысле, что американский лингвист не верил в «объективное» существование указанных сфер бытия, однако из контекста данной статьи (как и из контекста всего его творчества) понятно, что отрицается именно западное представление о «времени», или западный способ категоризации опыта. Уже в следующем предложении Уорф пишет, что психические переживания, которые мы подводим под эти категории, никуда не исчезают; скорее, в основу космологии просто ставятся другие категории. Именно в этом контексте нужно понимать его утверждение о том, что в языке хопи нет категории времени; притом в следующем же предложении он пишет, что «в нем различается психологическое время, которое очень напоминает бергсоновскую “длительность”, но это “время” совершенно отлично от математического времени T, используемого нашими физиками» [Whorf 1956: 227]. Согласно Уорфу, концептуализация времени в языке хопи обладает следующими особенностями: время зависит от наблюдателя, не допускает одновременности и не имеет пространственных измерений, при этом у глагола нет темпоральной категории, а ключевую роль играют показатели модальности и аспекта. Следствием этого является то, что на языке хопи можно описать вселенную, не прибегая к представлению о пространственно протяженном времени. Уорф допускает возможность существования внутренне согласованной физической теории, в которой отсутствует математическое время T: по его мнению, подобная теория также должна отказаться от математической скорости V, а ее центральным понятием станет интенсивность I. Уорф пишет:

Каждый предмет или явление будет содержать в себе I независимо от того, считаем ли мы, что этот предмет или явление движется, или просто длится, или существует. Может случиться, что I электрического заряда окажется совпадающей с его напряжением или потенциалом. Мы должны будем ввести в употребление особые «часы» для измерения некоторых интенсивностей или, точнее, некоторых относительных интенсивностей, поскольку абсолютная интенсивность чего-либо будет бессмысленной. Наше старое понятие «ускорения» (acceleration) также будет присутствовать при этом, хотя, без сомнения, под новым именем. Возможно, мы назовем его V, имея в виду не скорость (velocity), а вариантность (variation). Вероятно, все процессы роста и накопления будут рассматриваться как V. У нас не будет понятия темпа (rate) во временном смысле, поскольку, подобно скорости (velocity), темп предполагает математическое и языковое время. Мы, разумеется, знаем, что всякое измерение покоится на отношении, но измерение интенсивностей путем сравнения с интенсивностью хода часов либо движения планеты мы не будем трактовать как отношение, точно так же как мы не трактуем расстояние на основе сравнения с ярдом [Ibid.: 217–218].

Уорф отмечает, что соотнесение такой картины мира, построенной на понятии интенсивности, с классическим научным мировоззрением является трудной задачей, и поначалу между представителями этих двух типов рациональности было бы много непонимания, но в конечном счете альтернативная концепция позволила бы обогатить науку [Ibid.: 218].  языковых категорий, не могут претендовать на статус единственно адекватного описания реальности.

В той же статье приводится другой интересный пример языкового членения природы, оказывающего влияние на научный дискурс. Известно, что в английском языке имеется довольно четкое различие между существительными и глаголами, при этом слова одного класса иногда выступают и в качестве слов другого класса (напр., a hit ‘удар’, a run ‘бег’, to man the boat ‘укомплектовывать лодку людьми’). Можно было бы предположить, что это различие базируется на фундаментальном природном различии, однако, по убеждению Уорфа, это не так. Нельзя сказать, что все кратковременные явления относятся к классу глаголов, ведь слова fist ‘припадок’, lightning ‘молния’, spark ‘искра’, wave ‘волна’ и др. — это существительные. Также нельзя сказать, что все длительные и устойчивые явления относятся к классу существительных, ведь слова dwell ‘пребывать, жить’, keep ‘держать’, persist ‘упорствовать, оставаться’ — это глаголы. Согласно Уорфу, английский язык навязывает его носителям специфическое понимание «события» (event) как «того, что он классифицирует в качестве глагола». Однако в других языках имеет место иная ситуация. Так, в языке хопи явления классифицируются исходя из их длительности, поэтому «молния», «волна», «пламя» и др. — это глаголы, а в языке нутка вообще не проводится различие между именами и глаголами, поэтому, например, слово дом можно перевести и как ‘дом имеет место’, и как «домит», притом вместе с темпорально-аспектуальной флексией это слово может иметь значение ‘давно существующий дом’, ‘будущий дом’, ‘то, что начало быть домом’ и т. д. Таким образом, заключает Уорф, язык нутка дает нам монистический взгляд на природу, а английский язык и хопи предоставляют дуалистические взгляды с различными категориальными сетками. Определить же такие понятия, как «событие», «вещь», «объект», «отношение», исходя только из природы, невозможно, поскольку «их определение всегда подразумевает возвращение по кругу к грамматическим категориям языка того, кто определяет» [Whorf 1956: 215]. И вновь здесь нужно предостеречь от превратного понимания этого рассуждения: оно не предполагает, что природа никаким образом не структурирована и что структуру ей дает лишь язык; напротив, сам Уорф показывает, что характерное для английского языка разделение лексем на имена и глаголы не совпадает в полной мере с природной классификацией на устойчивые явления и кратковременные явления. Основной тезис Уорфа состоит в другом: природа каким-то образом сегментирована, но эта сегментация не совпадает с тем, как ее структурирует язык, поэтому научные понятия (напр., понятие «события»), являющиеся производными от языковых категорий, не могут претендовать на статус единственно адекватного описания реальности1.

В статье «Язык, сознание и реальность» Уорф приводит дополнительные примечательные примеры того, как альтернативные концептуализации, обнаруживаемые в экзотических языках, способны повлиять на развитие науки. Он анализирует категорию обвиативности в алгонкинских языках, предполагающую расщепление местоимения третьего лица на два типа: проксиматив (более выделенный участник)

и обвиатив (менее выделенный участник); также он рассматривает два вида темпоральной дистанции в языке чичева и трехчленную концепцию каузальности, закодированную в глагольной системе языка кёр-дʼален. Обратимся к его рассуждениям:

На алгонкинских языках говорят очень простые люди — индейцы, занимающиеся охотой и рыболовством, но эти языки являются удивительным феноменом ввиду их способностей анализа и синтеза. Одна из грамматических тонкостей, характерных для них, именуется обвиативом. Она подразумевает, что их местоимения имеют не три лица, а четыре, или с нашей точки зрения — два третьих лица. Это помогает в сжатом описании запутанных ситуаций, для которых нам бы понадобилось прибегнуть к громоздкой фразеологии. Обозначим их третье лицо и четвертое лицо с помощью цифр 3 и 4. Алгонкинцы тогда могли бы пересказать историю Вильяма Телля следующим образом: «Вильям Телль позвал его3 сына и попросил его4 принести ему3 его3 лук и стрелу, которые4 он4 после этого дал ему3. Он3 поставил его4 неподвижно и положил ему4 на голову яблоко, потом взял его3 лук и стрелу и сказал ему4 не бояться. Затем он3 попал в это4 и сбил с его4 головы, не нанеся ему4 вреда». Подобный инструментарий сильно помог бы нам в описании сложных правовых ситуаций, избавив нас от формулировок типа «сторона первого субъекта» и «вышеупомянутый Джон До обязан со своей стороны…» и др.

В языке чичева (родственен языку зулу), на котором говорит восточноафриканское племя негров, не имеющее письменности, существует два прошедших времени: одно — для прошлых событий, имеющих результат в настоящем, а другое — для прошлых событий без такового результата. Прошлое, оставившее следы во внешних ситуациях, отличается от прошлого, сохранившегося только в душе или памяти; следовательно, перед нами открывается новое видение времени. Пусть первое будет обозначено 1, а второе — 2. Тогда обдумайте смысловые нюансы следующих предложений: «Я пришел1 сюда»; «Я шел2 туда»; «Он был2 болен»; «Он умер1»; «Христос умер2 на кресте»; «Бог сотворил1 мир». Высказывание «Я ел1» означает, что я не голоден, а высказывание «Я ел2» подразумевает, что я голоден. Если вам предложат пищу, а вы скажете «Нет, спасибо, я поел1», то это будет правильно, но если вы используете вторую форму прошедшего времени, то это будет звучать как оскорбление… Вполне возможно, что первобытный народ чичева обладает языком, который, если бы его носители стали философами или математиками, мог бы сделать их наиболее выдающимися специалистами в области времени.

Или возьмем язык кёр-дʼален, на котором говорит небольшое индейское племя с тем же названием в Айдахо. Вместо нашего понятия «причины», базирующегося на простой структуре «понуждать это (его) делать так-то», грамматика кёр-дʼален требует, чтобы носители языка различали (разумеется, автоматически) три каузальных процесса, кодируемых тремя каузальными глагольными формами: 1) рост или созревание исконной причины; 2) добавление или приращение снаружи; 3) вторичное добавление, в частности чего-то затронутого процессом номер два. Так, во фразе «Это было сделано сладким» они бы использовали форму 1 в случае сливы, ставшей сладкой в результате созревания, форму 2 в случае кофе, ставшего сладким после растворения в нем сахара, и форму 3 в случае лепешки, ставшей сладкой путем добавления сиропа, в котором растворен сахар. Если бы у этого народа была более

сложная культура, то его мыслители могли бы развить эти бессознательные различения в теорию триадической каузальности, которая бы применялась к научным наблюдениям и тем самым явилась бы значимым инструментарием для науки. Конечно, мы способны имитировать эту теорию искусственно, но мы не можем применить ее, поскольку мы не привыкли проводить такие дистинкции с полной легкостью в повседневной жизни. Понятия фундированы в повседневной речи еще до того, как ученые пытаются использовать их в лаборатории. Даже относительность имеет подобный базис в западных индоевропейских (и других) языках, а именно в том, что эти языки используют для описания времени большое число пространственных слов и структур [Whorf 1956: 265–266].

В статье «Языки и логика» Уорф приводит многочисленные примеры несоответствия логических структур английских предложений и структур из экзотических языков. Так, носитель английского языка вряд ли охарактеризовал бы предложения I pull the branch aside (‘Я отодвигаю ветку в сторону’) и I have an extra toe on my foot (‘У меня лишний палец на ноге’) как структурно похожие. Однако в полисинтетическом языке шони аналогичные слова-предложения ni-lʼθawa-ʼko-n-a и ni-lʼθawa-ʼko-θite отличаются друг от друга лишь незначительно. Три начальные морфемы в обоих словах идентичны: приставка ni- означает «я», корневая морфема lʼθawa указывает на вилообразный предмет, суффикс -ʼko- обозначает дерево, куст, ветку или что-то подобное. Далее в первом слове идет морфема -n-, указывающая на то, что действие производится с помощью руки, а конечная морфема -a означает, что субъект осуществляет действие по отношению к соответствующему предмету. Первое слово-предложение, по мнению Уорфа, можно перевести как ‘Я отодвинул это (что-то подобное ветке) дальше от места развилки’. Во втором же слове после -ʼko- идет морфема -θite, указывающая на нечто относящееся к пальцам, а отсутствие других суффиксов означает, что субъект говорит о состоянии своего тела. В итоге второе предложение, как утверждает Уорф, можно перевести следующим образом: ‘У меня лишний палец, ответвляющийся от нормального пальца как ветка дерева’. Таким образом, разные в структурном и смысловом плане предложения английского языка могут иметь в других языках изоморфные эквиваленты [Ibid.: 235].

Представленный Уорфом сравнительный анализ предвосхищает тот подход, который активно используется в современной когнитивной лингвистике. Примечательно, что, подобно когнитивным лингвистам, Уорф нередко обращается к схематичному и образному представлению семантики. Так, структурно разные предложения английского языка I push his head back (‘Я толкаю его голову назад’) и I drop it in water and it floats (‘Я бросаю это в воду, и оно плывет’), по его мнению, в языке шони являются сходными, что доказывается путем морфемного разбора с привлечением схем и рисунков (см. рис. 3.1). Такой же подход он использует при сравнительном анализе английского предложения I clean it (gun) with the ramrod (‘Я чищу это (ружье) с помощью шомпола’) и его аналога из языка шони ni-pēkw-ālak-h-a (дословно ‘Я проникаю в это сухое пространство движением инструмента’) (см. рис. 3.2). Уорф не останавливается на вопросе о статусе этих рисунков,

Рис. 3.1. Поморфемный разбор структурно сходных предложений из языка шони

(из работы Уорфа)

Рис. 3.2. Сравнительный анализ предложений из английского языка и языка шони

(из работы Уорфа)

но из общего контекста его творчества можно сделать вывод о том, что их функция отлична от функции рисунков в когнитивной лингвистике: если когнитивные лингвисты чаще всего прибегают к изображениям для того, чтобы схематично обрисовать действительные представления, возникающие в сознании говорящего, и тем самым продемонстрировать различия в образном и понятийном мышлении на разных языках, то зарисовки Уорфа, вероятно, не претендуют на выражение действительных представлений, поскольку он отрицает универсальность «воображаемого пространства».

В связи со схематичным анализом предложений из типологически различных языков представляют интерес рассуждения Уорфа о феномене полисинтетизма1. По его мнению, комплексные слова-предложения вроде тех, что встречаются в языке шони, организованы иначе, чем аналитические высказывания английского языка. Если английские высказывания похожи на «механическую смесь», то полисинтетические слова-предложения могут быть уподоблены химическим соединениям, которые получены из взаимодействующих элементов, притом результат взаимодействия отличается от простой суммы элементов. Уорф пишет:

Такие целостности оперируют морфемами, выбранными не столько в целях непосредственного наименования, сколько благодаря их способности вступать в многочисленные сочетания, дающие новые, необходимые образы… Анализ, начинающийся с явлений природы и заканчивающийся рассмотрением материала основного словарного ядра языка, способного формировать образные сочетания, является типичной чертой полисинтетических языков. Для этих языков не характерны (как это считали некоторые лингвисты) связанность и неразложимость словосочетаний. На языке шони слово lʼθawa может быть употреблено отдельно, но тогда оно будет означать It (or something) is forked (‘Это (или что-то) разветвляется’), то есть утверждение, которое не несет в себе многочисленных новых оттенков, возникающих в словосочетании с этим словом, — во всяком случае, мы с нашим типом логического мышления не воспримем их [Whorf 1956: 236–237].

Уорф полагает, что те языки, которые не склонны изображать мир в виде отдельных объектов, прокладывают путь к новым типам логического мышления, преодолевающим классическое механистическое мышление. Одним из примеров является индейский язык нутка, который, помимо полисинтетичности, обладает, согласно Уорфу, интересной особенностью — в нем не проводится различие между субъектом и предикатом. Хотя некоторые лингвисты говорят в данном случае о «предикации», все же она означает не что иное, как «предложение». При этом в языке нутка нет частей речи, а полисинтетическое слово-высказывание, как правило, строится вокруг одной корневой морфемы, которая может быть переведена на западные языки и как существительное, и как глагол. С привлечением рисунков Уорф сравнивает английское предложение He invites a people to a feast

(‘Он приглашает людей на банкет’) и его аналог из языка нутка tl’imsh-ya-ʼis-ita-ʼitl-ma (рис. 3.3). Согласно его анализу, в этом слове-предложении имеется одна корневая морфема — tlʼmish ‘варка, приготовление’, и пять грамматических морфем: -ya- означает результат действия, -ʼis- указывает на поедание, -ita- означает агентивность, -ʼitl- имеет значение направленности к чему-либо, -ma — показатель 3-го лица изъявительного наклонения. Всё вместе можно передать приблизительно следующим образом: «Он (или кто-то) идет, чтобы (пригласить) едоков к приготовленной пище»; хотя более правильно при переводе было бы попытаться сохранить «монистический взгляд», не предполагающий различия между субъектом и предикатом [Whorf 1956: 242]. По замечанию Уорфа, полисинтетические структуры такого типа позволяют понять, что описание природы с помощью концептов «деятеля» и «действия» не является единственно возможным. Язык понуждает нас привносить в окружающий мир вымышленные сущности, совершающие действия, — как в случае с It flashed (‘Оно сверкнуло’) или A light flashed (‘Свет сверкнул’), хотя в реальности действие сверкания и квазисубъект «свет» — это одно и то же. Как следствие, западная наука «видит действия и силы там, где правильнее было бы видеть состояния», хотя и само понятие «состояния» в западных языках субстантивировано, так что при описании, например, «состояний» атома или делящейся клетки более верно было бы использовать «термин, который ближе к глаголу, но не содержит в скрытом виде представления о деятеле и действии» [Ibid.: 244].

Рис. 3.3. Английское предложение и его полисинтетический аналог в языке нутка
(из работы Уорфа)

Завершая рассмотрение поздних популярных статей Уорфа, нужно сказать несколько слов о тех масштабных философских заключениях, к которым он пришел. Согласно Уорфу, открытый в результате сравнительного анализа языков факт наличия альтернативных логик и концептуализаций, во-первых, свидетельствует о том, что западная картина мира не является единственно верной, поэтому западную рациональность не следует считать вершиной развития человеческого разума [Whorf 1956: 218]. Во-вторых, он свидетельствует о невероятной древности человеческого духа, о локальности западной цивилизации и о неадекватности стадиального и прогрессистского взгляда на историю в целом [Ibid.: 219]. Наконец, в-третьих, многообразие концептуализаций говорит о том, что любые утопические проекты, касающиеся «единого языка» человечества, наносят вред мышлению, и они должны быть признаны несостоятельными [Ibid.: 244]. Таким образом, Уорф выступает критиком европоцентризма и западных притязаний на универсализм. Можно согласиться с мнением Дж. Лакоффа, что в 1930–1940-е гг. в США подобные выводы звучали революционно:

Сама идея о том, что «необразованные» индейцы, которые многими продолжали рассматриваться как дикари, способны мыслить не хуже, чем образованные американцы и европейцы, была совершенно непривычной и радикальной. Идея, что их концептуальная система лучше соответствует научной реальности и что мы могли бы поучиться у них, находилась на грани немыслимого. Уорф был не только первопроходцем в лингвистке. Он шел впереди общества как человек. Это не должно быть забыто [Лакофф 2004: 428–429].

§ 3.8. Этнолингвистика

Этнолингвистическая тематика затрагивается во многих статьях Уорфа, но методологические вопросы, касающиеся проведения этнолингвистического исследования, получили освещение лишь в «Йельском докладе». В этой работе американский языковед посвятил этнолингвистике целую секцию, где вкратце изложил свое видение основных проблем.

Согласно Уорфу, главный объект изучения этнолингвистики — это культурная ментальность. Путь к ней лежит через подробное этнографическое описание культуры к лингвистическому описанию, а затем обратно к этнографическому, но уже обогащенному новым материалом и новой перспективой. Лингвистический этап изучения делится на несколько тематических стадий: конфигурационная лингвистика в целом => явные категории => скрытые категории => истолкование в нелингвистической гештальтной терминологии => сегментация опыта => имплицитная метафизика => культурная ментальность [Whorf 1938a: 266]. При анализе культурной ментальности, полагает Уорф, важно не подпасть под влияние ошибочного воззрения, получившего распространение в культурной антропологии, согласно которому так называемая первобытная ментальность принципиальным

образом отличается от современной. По его мнению, антропологические исследования, выявившие эмпирические различия между первобытной ментальностью и современной ментальностью, имеют огромную важность, однако их общие выводы в целом ошибочны, поскольку указанные различия могут объясняться лингвистически — с опорой на различия в грамматической категоризации, в явных и скрытых категориях, в сегментации опыта и др. Если к этому добавить более тонкие нюансы, связанные с многочисленными аспектами и ценностями конкретной культуры, то можно увидеть, что для объяснения ментальных различий нет необходимости вводить представление о каком-то особом типе рациональности. Понятию «первобытной ментальности» следует предпочесть модель многочисленных «культурных ментальностей»: «То, что обычно подразумевается под “первобытной ментальностью”, в действительности является “любой культурной ментальностью, отличной от ментальности SAE”» [Whorf 1938a: 266].

Отдельной стадией исследования культурной ментальности является изучение того, что Уорф называет «имплицитной метафизикой». Фрагмент, в котором описывается важность имплицитной метафизики для проекта конфигурационной лингвистики, по сути представляет собой резюме его взглядов на различия мировоззрений носителей SAE и индейцев хопи, а также на проблему лингвистической относительности в целом. Этот фрагмент написан в 1938 г., и в нем вкратце изложено то, что будет подробно раскрыто в статье «Отношение норм поведения и мышления к языку», а также в поздних популярных работах. Приводим его здесь полностью:

Каждое сочетание языка и культуры (или каждая «культура» в широком смысле, то есть включая язык) несет в себе имплицитную метафизику — модель вселенной, составленную из понятий и допущений, которые организованы в гармоничную систему, релевантную для обрамления утверждений о том, что происходит в мире (как он воспринимается носителями культуры). Имеются определенные слова для больших сегментаций, в которые собрана значительная часть культурной метафизики; в современных языках SAE, например, таковыми являются «время», «пространство», «причина», «следствие», «прогресс», «прошлое», «будущее», «субстанция», «материя»; тем не менее полная картина никогда не дана в явном виде (даже в грамматике), но представляет собой сложную полубессознательную мыслеформу (thought-form), которая принимается как нечто само собой разумеющееся и в соответствии с которой производятся действия, притом она не выводится на передний план сознания для наблюдения. Грамматика находится в согласии с ней и отчасти отражает ее, но лишь в рассредоточенном виде. Так, имплицитная метафизика культуры SAE предполагает единообразно текущее одномерное время; трехмерное пространство, которое отлично от времени; вселенную, состоящую, во-первых, из пустоты или «дыр», и во-вторых, из субстанции (или материи), имеющей «свойства» и формирующую «тела», подобные островам; абсолютно непреодолимое различие между материей и «дырами»; события, «вызванные» ситуациями, которые им «предшествовали»; ассоциацию вещей и материи; ассоциацию ничто и пустоты. Многие

восприятия не очень хорошо укладываются в эту картину; они с неизбежностью либо будут упущены из виду, либо получат лишь приблизительное выражение, что обусловлено природой грамматики и доступной терминологии. Немного иная космологическая модель, включающая относительность и микроскопический (квантовый) анализ, с трудом проложила себе путь в физике, но с использованием ее структур не был развит ни один язык, если не считать математику.

Америндский культурно-языковой комплекс (как и другие комплексы) обладает своими собственными метафизическими системами, отличными и от SAE, и от «науки». Мировоззрение SAE не является ни наивным, ни фундированным в универсальном опыте, и то же самое справедливо для любого другого мировоззрения, если только оно не согласуется с универсальными фигуральными свойствами визуального восприятия; так что понятия «времени» и «пространства» из SAE не являются интуициями. Имплицитные метафизические системы экзотических культурно-языковых комплексов могут быть изучены и поняты до некоторой степени с помощью тех же методов, которые используются культурными антропологами для составления интегрального описания целой культуры (по крайней мере, в наиболее общих чертах); однако при этом требуется учесть детально подготовленные конфигурационные описания грамматики и соотнести их с тем, что носители культуры говорят о своих взглядах и мироощущении; вполне возможно, что после многих лет работы сложится целостная картина, сильно отличающаяся от того, что предполагалось изначально. Многие вещи в языке и грамматике получают полноценное объяснение только в свете метафизики. Так, метафизика хопи не содержит доменов времени и пространства, подобных нашим; в ней противопоставлены две сферы: 1) каузальная, или непроявленная, которая включает будущее и всё имеющее ментальную и психическую природу; она находится в динамике и процессе, результатом которого выступает проявление; 2) проявленная, которая включает настоящее, прошлое и всё физическое или явное; она не действует каузально сама по себе, но вносит вклад в каузальность, помогая так сказать сохранять общую гармонию, которая обеспечивает цикличность событий. В сфере 2 имеет место противопоставление двух способов бытия и/или протяжения: точечного (очерченного вокруг центральной точки) и протяженного (распространяющегося более или менее неопределенно); это противопоставление берет на себя значительную часть функций противопоставления материи и пустоты в SAE, и оно отражается в грамматике и словаре тысячами разных способов; например, оно получает выражение в противопоставлении форм kə·yi и pa·hə, qö·hi и ta·la, wənə и ho·ŋi, а также в использовании различных послелогов и указательных местоимений в соответствии с тем, как определено положение — точечно или протяженно [Whorf 1938a: 264–265].

В «Йельском докладе» Уорф формулирует важные мысли, касающиеся соотношения языка, культуры и поведения, которые, будучи опубликованы ранее, могли бы помочь избежать многих ошибочных интерпретаций его творчества. Он утверждает, что связь языка с культурой является предметом «лингвистики» в широком смысле слова; однако эта тема игнорируется большинством лингвистов по той причине, что они, как правило, не интересуются культурной антропологией.

Исключение составляют «фантастические и романтические теории», в которых высказаны идеи о «народном духе», об исконном превосходстве ряда языков, о том, что язык полностью детерминирует культуру и т. д. (очевидно, имеются в виду некоторые направления гумбольдтианства). По мнению Уорфа, альтернативой им является более трезвый подход, развитый в школе Боаса, который не предполагает прямой связи между морфологией языка и стадией развития культуры. Он пишет:

Язык и (неязыковые) особенности культуры не связаны каузально в каком-то одном направлении. Призыв к более коррелятивному изучению конкретного языка и культуры его сообщества не покоится на подобном соображении; он исходит из того факта, что сам язык — это культурный продукт и что язык и остальная часть культуры (от которой он абстрагирован) принадлежат друг другу как подлинно нераздельные аспекты великого целого — культуры в широком смысле [Whorf 1938a: 267].

Очевидно, эта формулировка расходится с позицией некоторых интерпретаторов Уорфа и крайних гумбольдтианцев, согласно которой язык полностью обуславливает культурные нормы. Как указывалось в § 3.6, соотношение языковых и поведенческих норм должно трактоваться именно в свете корреляции, которая в историческом плане подразумевает взаимовлияние языка и остальной части культуры (но никак не однонаправленное влияние).

Подчеркивая релевантность лингвистического анализа для полноценного описания ментальных представлений, Уорф приводит пример того, что грамматическая организация понятий и структур, касающихся конкретной ситуации, способна дать информацию, которую нельзя получить ни из внешнего описания, ни в результате опроса носителя культуры. Так, индеец хопи может рассказать, что некий объект является «ритуальной курительной трубкой», которая используется во время молитвы, в частности в процессе мольбы о хорошем урожае. Однако лишь лингвистический анализ способен выявить функциональные грани этого объекта. Если простая курительная трубка именуется co·ŋo, то этот объект имеет совсем другое обозначение — naˊtwaNpi букв. ‘объект с устойчивым контуром, используемый для совместного усилия’. Отсюда следует, что «ритуальная курительная трубка» рассматривается индейцами хопи как вспомогательное средство для внутренней «сердечной» концентрации, которая в контексте метафизики хопи означает сосредоточенное приложение усилия с целью вызвать необходимый результат из каузальной реальности, притом взаимность, кодируемая приставкой na-, указывает на взаимодействие человека и еще не проявленного результата. Интересно, что структурно близкая форма naˊtwana «взаимное усилие; то, чего стремятся достичь взаимным усилием» также имеет значение ‘урожая’, и отсюда можно сделать вывод, что для индейцев хопи урожай — это цель совместного усилия по преимуществу [Ibid.: 271].

Уорф подчеркивает, что каждая культура обладает большим числом имплицитных концептов, притом нередко целые сферы культуры являются скрытыми и имплицитными — особенно это касается области сакрального. Культура делает

акценты на больших сегментах разнородного опыта, и они могут быть охарактеризованы как ее духовные акценты. Люди говорят о них крайне редко, хотя отсюда не следует, что они являются нелингвистическими. Уорф убежден, что изучением этих скрытых областей и концептов должна заниматься именно этнолингвистика. В качестве примера он приводит местоимение из языка хопи, которое используется в основном во внутренней речи, а во внешней речи употребляется только в тех случаях, когда цитируются чьи-то мысли. Такие имплицитные понятия существуют в виде «больших целостностей или широких конфигураций культурно-языковой организации». Путь к ним лежит «от явных структур языка к более скрытым, а оттуда (и здесь не нужно останавливаться) — к смысловым оттенкам и духовной ориентации культуры и ее носителей» [Whorf 1938a: 272].

В связи со сложной организацией культурного знания возникает вопрос о возможности перевода с одного языка на другой. Отвечая на него, Уорф выделяет три типа перевода: официальный, буквальный и интерпретативный. Первый тип — это то, что сначала дается информантом-билингвом; второй тип — это систематический перевод, который осуществляется в свете знания грамматики и анализа формы; третий тип — это психологический и культурный перевод, который берет в расчет подробные объяснения информанта, а также знания интерпретатора и его этнолингвистические способности, в том числе способность проникновения в языковую сегментацию опыта, имплицитную метафизику и культурную ментальность в целом [Ibid.: 273]. О различиях между ними можно судить по рассмотренному выше слову из языка хопи — naˊtwaNpi: его официальный перевод — ‘ритуальная курительная трубка’, буквальный — ‘объект с устойчивым контуром, используемый для взаимного усилия’, а интерпретативный — совокупная идея концентрации, которая описывается Уорфом в свете имплицитной метафизики хопи. Очевидно, высшим типом перевода, по мнению американского лингвиста, является интерпретативный, хотя прийти к нему можно лишь через официальный и буквальный.

Еще одна проблема, имеющая важность для выявления скрытых смыслов в процессе этнолингвистического исследования, — это проблема символизма. Согласно Уорфу, символизм может быть определен как вид референции, использующий тонкие и супралингвистические аспекты значения, к которым зачастую нет прямого доступа. Символизм следует изучать через языковые структуры, которые он порождает. Так, в языке науатль имеется большое число отсылок к цветам; исследование языковых структур показывает, что символика цветов не похожа на ту, что мы находим в языках SAE. Цветы символизируют не женственность и нежность, а достоинство, пылкость и аристократичность. При этом характеристика цветов как «приятных» и «ароматных» не должна вводить в заблуждение. Идея приятной цветоподобной ароматности, будучи применима к человеческому бытию, подразумевает у европейцев благородную деву, но в ацтекской культуре — высокомерного вождя. Если этот символизм не понятен, то частые ссылки в ацтекских песнях на «прекрасные, ароматные цветы» будут обладать для европейского исследователя тонким женственным ореолом, что чуждо их аутентичному духу.

По наблюдениям Уорфа, сходная ситуация имеет место с символикой драгоценных камней и птиц в ацтекской культуре и с символикой кукурузы и дождя в культуре хопи. Этот символизм никогда в полной мере не тождественен европейскому, так что «для его понимания мы должны не только изучить культуру, но и выполнить две процедуры лингвистического плана: 1) освободиться от сбивающего с толку влияния нашего буквального языка и его аллюзий, например, к кукурузе и дождю; 2) усвоить туземные языковые структуры, сегментации и значения, которые тесно связаны с автохтонным использованием символики» [Whorf 1938a: 274].

Для выявления скрытых смыслов также значима проблема лексической сегментации, или «лексации» (lexation). Согласно Уорфу, лексация — это статус значения, когда оно связано с лексемой (со словом как элементом лексикона, а не предложения). Так, значения слов женский и чертеж суть лексации, в то время как значение категории рода в английском языке — это не лексация, но языковое значение, а смысл чертежа не является ни лексацией, ни языковым значением. Уорф делает два важных замечания: во-первых, многие идеи, несмотря на свой языковой характер, не подвергаются лексикализации — например, так обстоит дело со значениями грамматических категорий; во-вторых, многие идеи, которые близки к лексациям, никогда не оформляются в виде самостоятельных элементов; в результате идея, не имеющая самостоятельной лексации, может быть легко упущена из виду. Требование, которое Уорф выдвигает для этнолингвистического исследования, состоит в том, чтобы в процессе анализа языка не ограничиваться только лексикализованными значениями. Отсутствие идеи определенного типа не должно выводиться из явного отсутствия обозначения этой идеи, поскольку многие смыслы, особенно в духовной сфере культуры, не подвергаются лексикализации, но могут получать выражение через группы слов, классы, структуры, обороты речи, символизм и др. Так, отсутствие в хопи лексации, соответствующей нашим словам «Бог» и «бог», не означает, что в индейской культуре нет представления о космическом и универсальном бытии, которое мыслится религиозно. На самом деле, такая идея существует, но она не лексикализована. Она может быть сокрыта за многими различными лексическими намеками и сочетаниями, такими как «вождь», «личность», «дыхание», или формулировка ʔaʔnεhimə «Великое Нечто», «Великое Что» и т. д. [Ibid.: 275].

В заключительной части рукописи «Йельского доклада» Уорф подчеркивает необходимость правильной оценки значимости нематериальных аспектов культуры. По его убеждению, это также возможно сделать лишь посредством глубокого изучения языка. Например, поверхностный подход к культуре хопи выявил бы, что религия состоит здесь из чисто внешних церемоний, которые не предполагают особого внутреннего опыта. Однако ее изучение через призму языка говорит об обратном. В религии хопи акцентируется важность интеллектуальной деятельности, притом внешние церемонии мыслятся в качестве манифестаций этой внутренней активности. Язык обладает богатой лексикой для обозначения «сосредоточения» разума и других видов интеллектуального усилия; термины и речевые обороты

свидетельствуют о том, что подразумевается не пассивное состояние, а именно активное действие. Благодаря этому акценту на воле и мышлении религия и вообще вся духовная культура хопи, согласно Уорфу, может быть охарактеризована как «телеологичная» (thelistic) и интеллектуальная. Ввиду того что индейцы хопи мало говорят о своей внутренней духовной работе, ее значимость не так просто выявить; к тому же ее почти невозможно обнаружить, если общение с информантом происходит на английском языке. Очевидно, для плодотворного изучения нематериального аспекта культуры исследователь должен погрузиться в саму эту культуру.

Итак, в методологическом плане этнолингвистический подход Уорфа предполагает несколько этапов изучения культуры. Особое внимание в нем уделяется лингвистическому этапу, который включает реконструкцию имплицитной метафизики, анализ явных и скрытых категорий, лексических и грамматических структур, трехступенчатый перевод понятий, рассмотрение символизма, нелексикализованных значений и духовной деятельности в целом. В своих эмпирических исследованиях Уорф стремился придерживаться этого подхода, однако он не успел подготовить полноценную и законченную статью с его использованием. Наработки американского лингвиста разбросаны по разным статьям: часть из них встречается в «Йельском докладе», другая часть — в статье «Отношение норм поведения и мышления к языку», но наиболее подробно система культурных представлений хопи реконструируется в работе «Америндская модель вселенной».

Статья «Америндская модель вселенной» (1936) не была опубликована при жизни Уорфа. После его смерти рукопись статьи оказалась у Трейджера, под редакцией которого она была напечатана в 1950 г. в «Международном журнале американской лингвистики», а затем перепечатана в сборнике работ Уорфа [Whorf 1956: 57–64]. В этой статье впервые в более или менее системном виде формулируются его релятивистские идеи и дается сравнительный анализ мировоззрения SAE и хопи. Она важна как для понимания эволюции творчества американского лингвиста, так и для лучшего уяснения того, как он представлял себе мыслительный мир хопи.

Уорф начинает статью с тезиса о том, что в языке хопи нет общего понятия времени как потока событий: в нем отсутствуют слова, грамматические формы, конструкции и выражения, которые напрямую бы отсылали к тому, что мы называем «временем», а также «прошлым», «настоящим» и «будущим»; кроме того, в нем отсутствует прямая отсылка к «пространству» как к чему-то отдельному от «темпорального» измерения. Тем не менее язык хопи способен адекватно описывать реальность, и в этом нет ничего удивительного, ведь «если можно обращаться к бесчисленному множеству геометрий, отличных от евклидовой, которые дают одинаково совершенное объяснение пространственных конфигураций, то вполне возможно иметь такие описания вселенной, которые, будучи обоснованными, не содержат привычного для нас различения времени и пространства» [Ibid.: 58]. Примером подобного математического описания является теория относительности

в физике, а примером лингвистического описания — язык хопи, о чем свидетельствует его имплицитная метафизика.

Оставшаяся часть статьи посвящена реконструкции имплицитной метафизики и более общих культурных представлений хопи. Уорф утверждает, что в мировоззрении индейцев противопоставляются два космических начала: проявленное и непроявленное, или объективное и субъективное1; они обнаруживаются во всей природе, в том числе в самом человеке. Американский лингвист также рассматривает особенности грамматики хопи и важность понимания имплицитной метафизики для уяснения грамматических нюансов, в частности противопоставления специфических глагольных форм, которые он именует «экспективом» и «инцептивом». Затем он анализирует ключевое понятие индейской метафизики — tunátya ‘надежда, чаяние’ и показывает, почему в рамках этой метафизики бессмысленно говорить об «одновременности» событий. Рассуждение Уорфа примечательно тем, что он пытается представить интегральный взгляд на картину мира индейцев хопи, активно обращаясь при этом к фактам языка. Мы не нашли ничего лучше, как привести этот большой и крайне интересный в этнолингвистическом плане фрагмент полностью:

Метафизика хопи налагает на вселенную две великие космические формы, которые можно приблизительно обозначить как проявленное и проявляющее (непроявленное), или объективное и субъективное. Объективное (или проявленное) охватывает все, что доступно чувствам сейчас или было доступно раньше, — историческую физическую вселенную, притом здесь нет попытки различить настоящее и прошлое, но вполне определенно исключается то, что мы называем будущим. Субъективное (или проявляющее) охватывает все, что мы именуем будущим, но не только это; оно также включает неразличимым образом то, что мы называем ментальным — все, что появляется и существует в разуме, или, как сказал бы индеец хопи, в сердце, притом не только в сердце человека, но и в сердцах животных, растений и вообще вещей, а за пределами внешних форм и видов — в сердце природы; как следствие, оно включает и то, что появляется и существует в самом сердце вселенной (эта идея предчувствовалась некоторыми антропологами, но едва ли когда-либо в явном виде выражалась самими индейцами хопи — настолько сильный религиозный и мистический трепет она вызывает). Субъективная сфера (субъективной она является с нашей точки зрения, но для индейцев хопи она в высшей степени реальна и ассоциирована

с жизнью, волей и могуществом) охватывает не только наше будущее, значительную часть которого хопи рассматривают как в той или иной мере предопределенную (хотя и не в буквальном виде), но и ментальность, интеллект и эмоции; сущностью и типичной формой последних является устремленность к важному желанию (рациональному по природе) — к проявлению, которое во многом противится и задерживается, но в той или иной форме неизбежно. Это — область ожидания, желания и целеустремленности, обновления жизни, действенных причин, мышления, которая ментально эксплицирует себя из внутренней сферы (сердца) в проявление. Она находится в динамичном состоянии, но не в состоянии движения; она не приближается к нам из будущего, но уже с нами в жизненной и ментальной форме, а ее динамизм выражается в области результирующего возникновения (eventuating) и проявления, то есть развертывания из субъективного без движения и по степеням вплоть до результата, который объективен. В переводе на английский язык индеец хопи сказал бы, что эти сущности, находящиеся в процессе причинения, «придут» («will come») или что сами индейцы хопи «придут» к ним, но на их языке нет глаголов, которые соответствовали бы нашим «приходить» и «идти» и которые означали бы простое и абстрактное движение — чисто кинематическое понятие. Слова, передаваемые в данном случае как «приходить», указывают на процесс результирующего возникновения, не называя его движением; их можно перевести как ‘проявляет себя здесь в виде результата’ (pewʼi), ‘возникает в виде результата из этого’ (angqö) или ‘прибывший’ (pitu, pl. öki); эти слова означают конечную манифестацию, актуальное прибытие в определенный пункт, но не предшествующее движение.

Эта область «субъективного», или процесса проявления, будучи отлична от «объективного», или результата этого универсального процесса, также включает (на своей границе, которая все же относится к ней) аспект существования, который мы связываем с настоящим временем. Речь идет о том, что начинает получать проявленность, то есть начинает становиться сделанным — как во фразах «идти спать» или «начинать писать» — но еще не в стадии действия. Это можно выразить (обычно так и происходит) с помощью той же глагольной формы (я называю ее экспективом), которая используется в отношении нашего будущего времени, а также для кодирования желания, стремления, намерения и др. Эта крайняя граница субъективного пересекает данную сферу и включает часть нашего настоящего времени, то есть момент начинания, однако бóльшая часть нашего настоящего времени в модели хопи относится к области объективного, так что оно не отлично от нашего прошедшего. Здесь также имеется глагольная форма, которую я именую инцептивом — она указывает на эту границу возникающего проявления обратным образом, то есть как на относящуюся к объективному; как на границу, на которой достигается объективность; она используется для обозначения начинания или старта, и в большинстве случаев трудно обнаружить разницу в переводе между ней и сходной формой экспектива. Но в ряде ключевых мест значимое и фундаментальное различие заметно. Инцептив, указывающий на объективную и результирующую сторону, не подобен экспективу, указывающему на субъективную и каузальную сторону; он предполагает окончание действия причинения в тот момент, когда утверждается начало проявления. Если глагол содержит суффикс, соответствующий в какой-то степени нашему пассиву, но

в действительности означающий, что причинение касается субъекта для достижения определенного результата (как в случае с «едой, которая начинает съедаться»), тогда добавление суффикса инцептива, относящегося к основному действию, дает значение прекращения каузации. Основное действие находится в начинательном состоянии, следовательно любое причинение, лежащее вне его, прекращается; причинение, явно кодируемое каузальным суффиксом, подобно тому, что мы назвали бы прошедшим, а глагол одновременно содержит и это, и начинание и декаузацию финального состояния (состояния частичной или полной съеденности). Перевод будет следующим: ‘Оно перестает становиться съеденным’. Без знания имплицитной метафизики хопи было бы нельзя понять, как один и тот же суффикс может указывать и на начинание, и на окончание.

Если бы мы хотели приблизить нашу метафизическую терминологию к терминологии хопи, то нам следовало бы определить субъективную область как область надежды или чаяния. В каждом языке имеются термины, которые в какой-то момент начали достигать вселенского масштаба референции; в них закреплены постулаты несформулированной философии, которые выражают мысль людей, культуру, цивилизацию и даже эпоху. Таковы наши слова «пространство», «время», «прошлое», «настоящее», «будущее». В языке хопи таким термином является слово tunátya, которое чаще всего переводится как ‘надежда’, но которое также означает ‘нахождение в процессе чаяния’, ‘надеяться’, ‘то, на что надеются’, ‘думать о чем-то с надеждой’ и т. д. Большинство метафизических слов в хопи — это глаголы, а не существительные, как в европейских языках. Глагол tunátya в своей идее надежды содержит что-то от наших представлений о «мысли», «желании» и «причине», которые иногда могут использоваться для его перевода. В этом слове действительно закреплена философия хопи, касающаяся вселенной и ее великого дуализма объективного и субъективного; это слово используется для обозначения субъективного. Оно указывает на субъективный, непроявленный, жизненный и каузальный аспект вселенной и на побуждающую активность к порождению и проявлению, которой она охвачена, — на действие чаяния; то есть на ментально-каузальную активность, которая всегда довлеет над проявленной сферой и отражается в ней. При ознакомлении с обществом хопи становится понятно, что индейцы видят выражение этой порождающей активности в цветении растений, формировании облаков и их конденсации в дождь, в тщательном планировании совместных действий в сельскохозяйственной сфере и архитектуре, а также во всем человеческом чаянии, планировании, усердии и размышлении; наиболее же всего она сосредотачивается в молитве — в постоянной мольбе сообщества хопи, которая сопровождается их совместными экзотерическими ритуалами и тайными эзотерическими ритуалами, проводимыми в подземных кивах; эта молитва переводит коллективную мысль и волю индейцев хопи из субъективного плана в объективный. Форма инцептива от tunátya — tunátva — обозначает не «начинать надеяться», а «осуществляться; быть чаемым». Почему ее значение именно таково, должно быть понятно из сказанного ранее. Инцептив указывает на первое появление объективного, но базовое значение tunátya — это субъективная активность, или сила; следовательно, инцептив выражает конечный пункт такой активности. Можно сказать, что tunátya[va] «осуществление» — это понятие, с помощью которого хопи кодируют

объективное, противопоставленное субъективному, притом два термина производны от одного глагольного корня и различаются лишь словоизменительными нюансами, подобно тому как две космические формы являются аспектами одной реальности.

Если теперь перейти к понятию пространства, то можно сказать, что субъективное — это ментальная реальность, в которой нет пространства в объективном смысле, однако она, по-видимому, символическим образом связана с вертикальным измерением и его полюсами — зенитом и надиром, а также с «сердцем» вещей, которое аналогично нашему слову «внутренний», используемому метафорически. Ее соответствие каждой точке в объективном мире подобно вертикальной и жизненной оси, которая аналогична тому, что мы называем источником будущего (the wellspring of the future). Но для индейцев хопи нет временнóго будущего; в субъективном состоянии нет ничего, что соответствовало бы последовательностям и рядам, объединенным протяженностями и сменяющимися физическими конфигурациями, которые мы находим в объективном состоянии. Из каждой субъективной оси (ее можно представить как более или менее вертикальную и подобную оси роста у растения) во всех физических направлениях развертывается объективная область, хотя эти направления обычно символизируются горизонтальным планом и его четырьмя сторонами. Объективное — это великая космическая форма протяжения; оно охватывает все протяженные аспекты существования, в том числе интервалы и расстояния, последовательности и числа. Его дистанция включает то, что мы называем временем в смысле темпорального отношения между событиями, которые уже произошли. Индейцы хопи воспринимают время и движение в объективной сфере в чисто операционном значении — как связанные со сложностью и значимостью операций, объединяющих события — так что элемент времени не отделен от определенного пространственного элемента, когда он вступает в операции. Два события в прошлом случились долгое «время» обособленно (в хопи отсутствует слово, которое можно было бы считать эквивалентом нашего слова «время»), когда многие периодичные физические движения произошли между ними таким образом, чтобы преодолеть значительную дистанцию или объединить величину физического обзора другими путями. В рамках метафизики хопи не возникает вопроса о том, существуют ли вещи в далекой деревне в тот же момент, что и вещи в родной деревне, поскольку она довольно прагматична в данном плане и утверждает, что какие-либо «события» в далекой деревне могут быть сопоставлены с событиями в родной деревне лишь по величине, которая включает в себя и временные, и пространственные формы. События, происходящие вдали от наблюдателя, могут быть узнаны объективно только при условии, что они являются «прошедшими» (то есть помещенными в сферу объективного) или еще более удаленными, более «прошлыми» (то есть лучше выведенными из субъективной сферы). Ввиду того что язык хопи предпочитает глаголы (в отличие от нашего языка, предпочитающего существительные), суждения о вещах в нем постоянно обращаются в суждения о событиях. Происходящее в далекой деревне, если оно актуально (объективно), а не гипотетично (субъективно), может быть известно «здесь» лишь позже. Если оно не происходит «в данном месте», то оно не происходит и «в это время»; оно происходит в «том» месте и в «то» время. Осуществление «здесь» и осуществление «там» объективны, что в целом соответствует нашему прошлому, но

осуществление «там» более удаленно в объективном плане, а в нашей системе отсчета это означает, что оно дальше в прошлом, чем осуществление «здесь» (то есть пространственно как бы дальше от нас).

Когда объективная сфера, выражая свое характерное качество протяжения, простирается от наблюдателя к той беспредельной удаленности, которая и вдали в пространстве и далеко в прошлом во времени, возникает точка, в которой протяжение перестает быть познаваемым детально и теряется в огромной дистанции и в которой субъективное, медленно продвигаясь за внешними ситуациями, как бы сливается с объективным; в результате на этом невообразимом расстоянии от наблюдателя (от всех наблюдателей) возникает всеохватывающий конец и начало вещей, о котором можно было бы сказать, что само существование поглощает здесь и объективное, и субъективное. Это — бездна древности, время и место, о котором рассказывается в мифах и которое познается только субъективно и ментально; индейцы хопи осознают и даже выражают в своей грамматике, что вещи, о которых рассказывается в мифах и повествованиях, не имеют ту же степень реальности и актуальности, что и современные вещи, обладающие практической значимостью. Что же касается расстояний, на которые удалены небеса и звезды, то о них известно и выражается только дедуктивное и предположительное (следовательно, в каком-то смысле субъективное), достигаемое, скорее, через внутреннюю вертикальную ось и зенит, чем через объективные расстояния и объективные процессы видения и перемещения. Так что смутному прошлому мифов соответствует дистанция на земле (а не на небесах), которая достигается субъективно как миф по вертикальной оси действительности к надиру; следовательно, по отношению к нынешней поверхности на земле она помещается внизу. Однако это не означает, что нижняя страна исконных мифов является дырой или пропастью, как мы могли бы подумать. Она находится Palátkwapi ‘У красных гор’; эта страна подобна нашей земле, но по отношению к ней земля является удаленным небом, и сходным образом небеса, связанные с нашей землей, полны мифических героев, которые находят над собой другую область, похожую на землю» [Whorf 1956: 59–64].

§ 3.9. Теоретическая модель Уорфа: реконструкция

Уорф не создал законченную и логически связную теоретическую модель, которая бы включала четкую терминологию с ясными дефинициями и понятными смысловыми переходами от одной темы к другой. Однако нельзя сказать, что такая модель не предчувствовалась им. Ее компоненты рассеяны по разным работам, а общие контуры намечены в «Йельском докладе» и в статьях «Лингвистическое рассмотрение мышления в первобытных сообществах» и «Отношение норм поведения и мышления к языку». Сложнее обстоит дело с поздними популярными статьями Уорфа, которые содержат важные формулировки и примеры, но ввиду ориентации на определенную аудиторию и склонность к упрощению проблем, часто вносят путаницу.

Отсутствие законченной и логически связной модели означает, что перед исследователем встает задача по ее реконструкции, ведь в противном случае ни одно утверждение Уорфа нельзя будет контекстуализировать. Тем не менее нужно понимать, что любая реконструкция, предполагающая очерчивание граней его мысли, является приблизительной. Это обусловлено рядом факторов. Во-первых, его работы написаны в разные годы, так что в них мысль отражается в творческой динамике, а не в статике. Во-вторых, у него отсутствует устойчивая и четко определенная терминология; несмотря на частое использование ряда концептов, таких как «структура» (pattern), «структурирование» (patternment), «контактность» (rapport) и «конфигурация» (configuration), Уорф все еще находится в поиске адекватного языка для выражения собственных идей; именно этим обусловлено обращение к многочисленным метафорам и терминам из совершенно разных интеллектуальных традиций. В-третьих, Уорф не ассоциировал себя с каким-то конкретным философским или научным направлением, и нельзя сказать, что он создал свое направление; как следствие, в его работах идеи философии жизни соседствуют со сциентизмом, гештальтпсихология — с бихевиоризмом, лингвистика — с теософией и оккультизмом, а Сепир — с Фабром дʼОливе. В-четвертых, лингвистические и этнолингвистические концепции Уорфа (и даже результаты конкретных исследований) интегрированы в его более общую мировоззренческую систему, которая сформирована под сильным влиянием теософии; вычленить их оттуда без ущерба для их содержания довольно трудно.

Эти особенности его работ имеют положительные следствия: атмосфера творческого и научного поиска, подвижность мысли формируют живой и увлекательный дискурс, который полон оригинальных и потенциально многозначных идей — именно по этой причине наследие Уорфа привлекло к себе огромное внимание во второй половине XX в. и до сих пор не потеряло актуальности. С другой стороны, недостаточная точность, бессистемность, наличие ряда внешне противоречивых утверждений и, порой, некоторая наивность — все это препятствует полноценной реконструкции его мысли и однозначной оценке его творчества. Уорф заметно выделяется на фоне других американских структуралистов 1930-х гг. Его можно назвать «неоромантиком», и в этом он похож на представителей гумбольдтианской традиции. Впрочем, и в данном случае он противится однозначной классификации: его «романтизм» является двойственным, поскольку включает в себя как критику западной цивилизации, так и сциентистские положения.

Реконструкцию теоретической модели Уорфа было бы правильно начать с его представлений о реальности. По-видимому, фундаментом этих представлений являлся теософический вариант индусской метафизики, который исходит из наличия нескольких планов бытия. Уорф уделяет особое внимание различию между физическим и ментальным планом, при этом ментальный делится на формальный подплан и бесформенный подплан. Это различие важно, поскольку из него выводится различие между устойчивыми феноменами (физический план), относительно устойчивыми феноменами (формальный подплан) и подвижными каузальными

феноменами (бесформенный подплан). На физическом плане (макромир) мы в основном имеем дело с устойчивыми феноменами, поэтому в отношении него позиция Уорфа может быть охарактеризована как философский реализм. Уорф полагал, что этот план обладает собственной сегментацией и структурой, и применительно к нему допустимо говорить о наличии определенных доменов, таких как время, пространство, движение и пр., но лишь при том условии, что эти сферы (и само их разграничение) не мыслятся с опорой только на западные интеллектуальные схемы. Данное замечание особенно важно в свете того, что некоторые утверждения Уорфа, сделанные в поздних популярных статьях, выглядят так, как будто он отрицает наличие широких областей опыта. В подобных случаях необходимо смотреть контекст — обычно он подразумевает отсутствие таких широких сфер в западном их понимании, но не отсутствие пространственных, темпоральных и других впечатлений как таковых. Стоит также добавить, что Уорф не писал подробно о том, как он представляет себе устройство формального и бесформенного подпланов; надо полагать, здесь он в целом был солидарен с теософической позицией.

Информация из физического мира, обладающего собственной сегментацией и структурой, попадает в органы чувств и становится перцептивной информацией. Уорф изображает ее на начальной стадии как «поток впечатлений», стремясь, по-видимому, тем самым подчеркнуть не столько ее бесструктурность (что противоречило бы другим его утверждениям), сколько ее относительную рассеянность в сравнении с той организацией, которую она получает после обработки органами чувств. В статьях Уорфа упоминаются следующие чувства, которые функционируют еще до понятийной обработки: зрение, слух, вкус, осязание, обоняние, кинестетическое чувство. Перцептивная информация после ее обработки соответствующими органами приобретает вид набора, состоящего из «изолятов опыта» и фоновой информации. Изоляты опыта — это перцептивно выделенные фигуры, которые отличны от фона, и они обладают основными фигурными свойствами, описываемыми гештальтпсихологией. Говоря о них, Уорф обычно приводит примеры из области зрительного восприятия, однако в ряде случаев он также упоминает «фонетические фигуры», или фонемы. Для перцепции человека характерно то, что зрительный опыт проецируется вовне и составляет пространство, или внешнее поле, а невизуальный опыт интроецируется и образует поле эго, или эгоическое поле. Оба поля структурированы и обладают собственными законами, которые являются универсальными.

Обработанная перцептивная информация на следующей стадии — на стадии мышления — преобразуется в понятийную и смысловую информацию. Уорф представлял себе мышление как сложный феномен, характеризующийся многочисленными составляющими. Огромную важность имеет различие между низшим умом (формальный подплан) и высшим умом (бесформенный подплан): если первый тип ума оперирует с дискретными и относительно устойчивыми понятиями, то второй тип позволяет схватывать взаимосвязь явлений интуитивно и мгновенно. Мышление существует до языка: о животных и младенцах можно сказать, что они мыслят,

однако в чем особенности такого мышления, Уорф не поясняет. По его мнению, мышление универсально, и способность к его высшим формам присутствует как у образованных европейцев, так и у первобытных племен (некоторые контексты позволяют утверждать, что Уорф считал этот аспект мышления более развитым как раз у первобытных племен и представителей традиционных культур). Мышление является как бы ментальным микрокосмом, который замещает собой реальный макрокосм; оно, безусловно, имеет образный компонент, но представление его в виде «воображаемого пространства» является культурноспецифичным, так что его не следует проецировать на все культуры.

Несмотря на то что Уорф иногда упоминает те аспекты мышления, которые функционируют независимо от языка, все же в основном его внимание сосредоточено на языковом мышлении. Этот высокоуровневый аспект мыслительного процесса формируется (или актуализируется?) в результате усвоения языка. Конкретный язык дает мысли особую структуру, и именно в этом контексте нужно понимать утверждение Уорфа о том, что человек мыслит на языке. Интегрированность языка в мыслительный процесс необязательно подразумевает использование слов во «внутренней речи»; скорее, важны не слова или морфемы как дискретные элементы, а структурированные отношения между словами или морфемами. Сущностью этого высшего мышления является контактность. Уорф нигде не утверждает, что мышление и язык тождественны. Ему принадлежит удачная аналогия, которая вполне ясно говорит об их различии: если мыслительные процессы сравнить с субатомными процессами, то функция языка в мышлении будет подобна химическим процессам, дающим материи новую структуру на ином уровне; при этом, разумеется, глубинные субатомные процессы не перестают протекать. Достаточная гибкость мышления свидетельствует о том, что языковая структура не определяет его полностью. В работах Уорфа имеются свидетельства (пусть и фрагментарные) того, что он допускал существование форм понятийного мышления, которые не зависят от конкретной знаковой системы (языковой, математической, музыкальной и др.) и протекают параллельно с языковым мышлением1.

К феномену языка Уорф подходил с разных позиций, но его наиболее общий тезис состоит в том, что язык имеет ментальную природу. Главный вопрос, на который призвана ответить лингвистика, — это вопрос о представлении значения в языке; притом здесь подразумевается не только лексическое значение, но и грамматическое. Язык определяется Уорфом как сложный феномен, включающий в себя множество взаимозависимых уровней (фонемный, морфофонемный, морфологический и т. д.), сущностью же этого феномена является контактность, структурность, принцип порождения связности. Эта сущность укоренена в бесформенном подплане ментального плана; она является универсальной, а ее изучение

способно приблизить нас к пониманию высшей ментальной сферы бытия. В конкретных языках она репрезентирована, прежде всего, в виде структур внутри морфосинтаксического континуума; эти структуры в смысловом плане доминируют над референциальной силой лексем — можно даже сказать, что лексемы обладают референцией только благодаря включенности в них; соотношение структуры и референции подобно соотношению математических уравнений и конкретных величин. Согласно Уорфу, каждый естественный язык обладает уникальной фонологической, морфологической, семантической и синтаксической организацией, которая должна изучаться в рамках проекта конфигурационной лингвистики. В процессе исследования важны не только явные, но и скрытые категории, а также имплицитная метафизика, закодированная в языке. Конечной целью конфигурационной лингвистики является реконструкция культурных представлений данного народа, которые тесно связаны со способом организации смысловой сферы, характерной для его языка. Стоит отметить, что сравнение языков и вообще изучение экзотических языков возможно благодаря наличию экстралингвистического канона референции, который в одинаковой степени доступен всем здоровым людям.

Феномен культуры как таковой Уорф нигде не описывает подробно, но из его рассуждений можно сделать вывод о том, что он мыслит культуру как включающую материальный и духовный аспекты. В широком смысле культура содержит и мыслительные миры всех ее носителей, и язык. В узком же смысле культура может быть представлена отдельно от языка.

Описанные выше компоненты уорфианской теоретической модели объединены друг с другом многочисленными связями, и строго говоря, их нельзя изобразить как полностью самостоятельные: язык, ввиду его глубинной ментальной природы, невозможно представить независимо от мышления; высшие же уровни мышления зависят от структуры конкретного языка; и язык, и мышление являются частями культуры, а сама культура непредставима без языка и мышления ее носителей — обо всем этом было прекрасно известно Уорфу, в пользу чего можно привести его многочисленные замечания и оговорки. Тем не менее герменевтическая взаимосвязь компонентов не является и свидетельством их тождества: безусловно, их нельзя изобразить как идентичные. Более правильно было бы говорить об их взаимодействии, всякий раз поясняя, что подразумевается под этим.

Ключевое значение для теоретической модели Уорфа имеет проблема взаимодействия языка и мышления. Ли утверждает, что в рамках его модели неправильно говорить о «влиянии» языка на мышление, поскольку эти сферы тесно связаны друг с другом и не могут быть изображены как самостоятельные; тем не менее, как мы видели в § 3.6, сам американский лингвист говорит именно о «влиянии», а также использует многие другие термины со сходным смыслом. Следовательно, эта терминологическая особенность требует объяснений. Мы считаем, что полноценное объяснение предполагает наличие двух типов «влияния»: влияния языка на мышление в результате усвоения и влияния языка на мышление в режиме реального времени. Первый тип связан с онтогенетической перспективой: будучи

представлен в сознании носителей данной культуры, язык сначала является для ребенка чем-то внешним, до его усвоения человек способен мыслить, но это мышление достаточно ограниченно в функциональном плане; влияние языка на мыслительный процесс тогда нужно представлять как формирование (актуализацию?) и структурирование высшего вида мышления в соответствии с конфигурацией конкретного языка, в результате чего оно приобретает лингвоспецифичные черты; кроме того, усвоение языка делает мышление более рефлексивным и гибким. Что же касается второго типа влияния, то о нем у Уорфа сказано значительно меньше, но на основе его рассуждений можно сделать косвенный вывод о том, что этот тип подразумевает воздействие конкретных языковых форм (фонологических, лексических, морфосинтаксических и др.) на поведение: по словам Уорфа, мы ведем себя в определенной ситуации во многом сообразно тому, как мы говорим об этой ситуации; вполне возможно, что это происходит через посредство внутреннего проговаривания или описания ситуации, но до конца указанный механизм неясен; все фрагментарные рассуждения Уорфа об этом характеризуются отчетливым бихевиористским подтекстом. Таким образом, в рассматриваемой теоретической модели влияние языка на мышление представлено и в онтогенетической, и в перманентной перспективе, хотя когнитивный механизм, обеспечивающий это воздействие, не описывается подробно.

Согласно Уорфу, язык также влияет на перцептивные процессы. Усвоение языка с определенной фонологической системой структурирует акустическое пространство, в результате чего «структурные пункты», или фонемы, начинают выступать для слушателя когнитивными фигурами; варианты одной фонемы, или аллофоны, могут быть акустически не похожими, но они сближаются в сознании носителя языка именно благодаря усвоению конкретной системы. Кроме того, язык способен влиять на другие органы чувств и даже на их взаимодействие (ср. синестезические эффекты), хотя в работах Уорфа об этом сказано очень мало.

Воздействие языка на мышление и перцепцию не является детерминирующим; более правильно было бы изображать его как ограниченное. В исторической ретроспективе сам язык оказывается сформирован мышлением его носителей; внутриязыковые тенденции развития обусловлены структурой внешней действительности, географическими факторами, физической конституцией человека (прежде всего, устройством его перцептивной системы) и особенностями конкретной культуры — всё это через посредство мышления придает каждому языку его уникальную конфигурацию. С другой стороны, мыслительные, поведенческие и культурные нормы находятся под постоянным влиянием конкретного языка, а точнее — «конвенционального способа говорения» (fashion of speaking) на данном языке. Таким образом, в модели Уорфа взаимодействие языка, мышления и культуры является сложным, и оно несводимо к упрощенным детерминистским интерпретациям. М. А. Кронгауз справедливо отмечает: «Интерпретируя язык с помощью понятий мыслительного мира и поведенческих норм, Уорф предостерегал от установления прямых соответствий и выводов» [Кронгауз 2005: 89].

Применительно к наиболее подробному исследованию, которое было проведено Уорфом и представлено в статье «Отношение норм поведения и мышления к языку», эта модель означает следующее. Темпоральная сфера, которой в статье уделяется основное внимание, в реальности, или в опытном отношении человека с реальностью, существует независимо от языка и культуры. Эта сфера доступна для прямой рефлексии и описания. На английском языке сущность времени Уорф описывает как getting later («становление более поздним»), latering («опозднение») и durating («протяжение», «дление»). По его мнению, прошлое, настоящее и будущее не являются тремя срезами пространственно представленного времени, но образуют в нашем сознании сложную целостность. «Настоящее» — это чувственная сторона, то есть все воспринимаемое нами, «прошедшее» — это воображаемая область памяти, а «будущее» — это область догадки, интуиции и неопределенности. Все эти сферы неразрывно связаны друг с другом, так что их нельзя изобразить как отдельные. Согласно Уорфу, основное темпоральное различие — это различие между самым недавним моментом, находящимся в центре нашего внимания, и остальными моментами, предшествовавшими ему.

Эта независимая от языка и культуры темпоральная сфера может быть по-разному представлена (через посредство мыслительного мира) в языках. По мнению Уорфа, в хопи она схватывается более или менее адекватно: во-первых, при употреблении множественного числа периодичность не смешивается с реальной множественностью, так что темпоральные выражения не уподобляются пространственной множественности (напр., говорится «они пробыли до одиннадцатого дня», а не «они пробыли десять дней»); во-вторых, в способе употребления существительных отсутствует имплицитная формула сосуд + содержимое (напр., говорится «вода», а не «стакан воды»), поэтому время не может мыслиться как субстанция; в-третьих, периоды времени выражаются через «наречия», которые в предложении используются в функции обстоятельства, но не в функции подлежащего или дополнения — то есть отсутствуют предпосылки для субстантивации и объективации времени; в-четвертых, у глагола нет грамматической категории времени, а темпоральные значения кодируются с помощью модальных форм, служебных слов и прагматики, поэтому ничто не подталкивает к тому, чтобы мысленно выстраивать три периода времени в ряд; в-пятых, длительность, интенсивность и направленность кодируются неметафорическими средствами, в частности специальными наречиями — интенсификаторами, так что нет предпосылок для представления этих понятий с помощью пространственных образов.

В языках SAE, напротив, исконный опыт восприятия времени подвергается объективации, то есть переносу в воображаемое пространство. Это отражается в следующих особенностях языков SAE: во-первых, при употреблении множественного числа периодичность смешивается с реальной множественностью (напр., «десять дней» используется по той же модели, что и «десять человек»), так что создается предпосылка для осмысления периода как пространственного элемента; во-вторых, четкое различие между существительными, обозначающими предметы,

и существительными, обозначающими вещества, способствует созданию имплицитной конструкции сосуд + содержимое, которая проецируется и на сферу темпоральных значений; в-третьих, повторяющиеся периоды кодируются с помощью существительных, которые мало чем отличаются от существительных, обозначающих реальные предметы, что подталкивает к объективированному пониманию этих периодов и уподоблению времени субстанции (напр., словосочетание «год времени» имеет ту же структуру, что и «бутылка молока»); в-четвертых, система трех времен у глагола позволяет мысленно выстраивать прошлое, настоящее и будущее в ряд; в-пятых, длительность, интенсивность и направленность описываются с помощью метафоры пространственной протяженности.

Поскольку, по мнению Уорфа, мы часто мыслим и действуем сообразно тому, как говорим о той или иной ситуации, способы представления действительности в мыслительных мирах носителей языков SAE и носителей языка хопи оказываются различными. Первые изображают действительность в соответствии с двухчленной формулой пространственная форма + пространственная бесформенная непрерывность, а вторые мыслят ее как совокупность явлений, всегда находящихся в стадии подготовки. Трудно с точностью сказать, с помощью какого именно механизма обеспечивается это воздействие речевых практик на мыслительный процесс. Уорф не приводит подробного рассуждения на эту тему. Вполне возможно, что он допускает интеграцию речевых практик в мышление в процессе усвоения языка и затем ситуативное внутреннее проговаривание в соответствии с навязанными языком моделями изображения событий1.

Важно, что эти лингвоспецифичные способы концептуализации, согласно Уорфу, не являются чем-то раз и навсегда зафиксированным. Они постоянно подвергаются изменениям в рамках культуры, которая, в свою очередь, находится под воздействием природной среды. Уорф не объясняет, каким образом в языках SAE возникла склонность к истолкованию непространственных понятий через пространственные, он лишь отмечает наличие этой тенденции уже в древних языках и ее усиление в более поздний период, в частности под влиянием греческой культуры, достигшей высот абстрагирования. Это свидетельствует о том, что одним из факторов направления развития языка является, по мнению Уорфа, интеллектуальная деятельность (вероятно, имеется в виду философская и научная деятельность). Что же касается индейцев хопи, то он подчеркивает в данном случае важность природных и хозяйственных факторов, которые способствовали

формированию особого отношения к действительности и, как следствие, соответствующих языковых структур. Это еще раз подтверждает тезис о том, что с высоты истории взаимодействие языка, мышления и культуры должно оцениваться как сложное и многовекторное. Впрочем, не следует упускать из виду и того, что из этих трех факторов язык является наиболее устойчивым, так что именно он направляет развитие культурного комплекса по определенной траектории, и специфика этого воздействия языка может быть выявлена, если культура и язык (или культура и структурно близкие языки) сосуществуют в течение длительного времени.

В свете всего вышесказанного принцип лингвистической относительности означает, что одни и те же феномены реального мира, уже будучи структурированы универсальными перцептивными механизмами, приобретают новую смысловую организацию в мышлении человека, которое направляется конфигурацией конкретного языка. Как следствие, носители разных в структурном плане языков мыслят и описывают эти феномены по-разному. Согласно Уорфу, полностью объективное и беспристрастное описание невозможно, поскольку любой язык навязывает свои смысловые структуры при описании; однако из этого не нужно делать ошибочный вывод о том, что Уорф не верил в возможность познания и осмысления реальности безотносительно к языку, ведь приводимые им многочисленные примеры (в том числе осмысление времени как «длительности») говорят об обратном. Будучи носителем определенного языка и находясь под его ограничивающим воздействием, человек, тем не менее, способен мыслить реальность более или менее независимо от него и даже облекать результаты своей концептуализации в альтернативную языковую форму. Однако, как полагает Уорф, для этого нужно быть достаточно критичным к себе и осознавать те ограничения, которые накладывает родной язык, а такого осознания трудно достичь без компаративного изучения экзотических языков. В этом смысле наиболее свободным исследователем мог бы считаться лингвист, знакомый с многочисленными моделями изображения действительности, закодированными в различных языках, и увидевший через их призму ограниченность собственной языковой концептуализации. Именно по этой причине Уорф считает, что изучение языков способно помочь продвижению науки в познании реальности; в конечном же счете, главная цель его проекта, как мы видели, состоит в том, чтобы через внутреннюю связность языка прийти к пониманию принципа связности как такового, то есть к пониманию законов, в соответствии с которыми функционирует высший ум человек и каузальный план бытия в целом.

Такова в общих чертах теоретическая модель Уорфа, в рамках которой должны истолковываться его рассуждения. Ввиду того что его часто называют «релятивистом» (и даже «крайним релятивистом»), было бы интересно понять, как его следует характеризовать в свете представленной модели. Выше уже отмечалось, что в плане оценки статуса «внешней» физической действительности Уорф может быть назван философским реалистом. По его мнению, та действительность, с которой сталкиваются люди, сама по себе универсальна. Органы чувств у всех

здоровых людей также работают одинаково, а базовый процесс «изолирования» аспектов действительности приводит к одинаковым результатам как во внешнем, так и в эгоическом поле. По-видимому, Уорф считал, что основные операции доязыкового и неязыкового мышления также универсальны, хотя об этом им написано очень мало; важно, что универсальные черты присущи и высшей ментальной способности, которой обладают все люди. Язык, по мнению Уорфа, имеет и универсальные, и релятивные черты. Деление языка на «уровни», тенденции внутренней категоризации и некоторые тенденции в семантике являются универсальными, в то время как конкретные внутриязыковые конфигурации — фонологические, морфосинтаксические и семантические — полностью специфичны. Как следствие, языковое мышление и его плоды в виде культурных представлений, метафизики и науки также полностью специфичны, что, впрочем, не препятствует взаимной конвертируемости различных систем (пусть и не эквивалентной). К этому нужно добавить, что Уорф не был релятивистом в области этики и антропологии; он являлся сторонником многообразия и плюрализма, однако за этой плюралистичной интенцией неизменно стояла вера в возможность познания действительности (как физической, так и ментальной). Таким образом, несмотря на то что Уорф делал акцент на относительности языковых и мыслительных норм, в его творчестве обнаруживаются и универсалистские, и релятивистские мотивы, а сама формулировка «принципа лингвистической относительности» предполагает принятие универсалистских предустановок.

Интересно, что Уорф планировал опубликовать специальную работу, посвященную универсалиям языка и мышления, которая должна была выйти в цикле популярных статей для «Технологического вестника», однако болезнь помешала ему завершить ее. Ли изучила черновики этой работы. Она приводит ее краткое изложение, из которого следует, что американский лингвист верил в наличие языковых и ментальных универсалий, но призывал не делать поспешных выводов по этой теме, поскольку она нуждается в подробном компаративном изучении. Обратимся к изложению Ли:

Черновик начинается с утверждения: «Отсюда не следует, что общие законы мышления никогда не смогут быть найдены. Это лишь означает, что принципы, рассматривавшиеся нами до сих пор в качестве общих законов мышления, таковыми не являются, но выступают набором особых правил для речи на определенных языках или семьях языков».

Отметив, что законы, которые «идентичны для всех языков», вполне могут быть открыты, он приводит несколько аргументов в пользу того, что «в этой области будет обнаружено что-то связанное с геометрией». Он подчеркивает, что «мы всегда рассматриваем вертикальное измерение пространства как нечто более важное для оси симметрии, чем горизонтальное измерение»; например, мы видим симметричную фигуру, имеющую главную ось в лежачем положении, как менее симметричную, чем в случае, когда ее ось имеет вертикальное положение. Он утверждает: «Без сомнения, это как-то связано с тем фактом, что мы существуем в стабильном гравитационном

поле на поверхности земли, и данный факт также связан с относительностью, но в целом он верен для всех людей». Он замечает, что хотя «смутные ощущения горизонтальности, вертикальности, симметричности и асимметричности не являются мыслями в привычном значении слова, все же достаточно вложить их в язык, чтобы они стали определять мысли, и они предоставляют универсальные точки отсчета для всех языков (или относятся к ним)». Уорф полагал, что «значительная часть негеометрической математики, например, операции с числами, может оказаться всецело языковой и не связанной с общими законами мышления».

Стремясь продемонстрировать различие между схватыванием ситуации (например, осознанием связи частей друг с другом) и мышлением, он приводит следующий пример: «В момент, когда я посмотрел на некую дверь, я осознал, что ее заклинило или она не открывается из-за запутавшейся на ней веревки». Хотя осознание может прийти «в одно мгновение как вспышка, все же формулировка предложений, чтобы рассказать другому человеку о проблемах с дверью, заняла бы определенное время и потребовала бы некоторых усилий». Он задается вопросом: «Не является ли мышление в узком смысле слова результатом развития этого универсального типа осознания?»… Несколько последующих замечаний Уорфа не до конца ясны, однако, по-видимому, он хочет выразить идею о том, что язык предвосхищает прямую передачу этого осознания через его «системные формы» и до некоторой степени определяет нашу реакцию на то, что мы видим. Он приводит примеры похожих геометрических фигур, которые воспринимаются иначе, когда они были поименованы или описаны человеку, в сравнении с той ситуацией, когда их демонстрируют без предварительного комментария [Lee P. 1996: 220–221].

Интеллектуальная эволюция Уорфа свидетельствует о том, что он изначально развивался как свободный мыслитель, притом в ранний период его творчества уже можно обнаружить многие его ключевые идеи, пусть и в зачаточной форме. Знакомство с Сепиром и другими представителями американского структурализма оказало на него огромное влияние, поскольку он нашел для себя подробно разработанное направление лингвистической мысли, в рамках которого он мог развивать свои идеи дальше. Хотя его зависимость от Сепира велика, все же было бы ошибкой видеть в Уорфе эпигона. По целому ряду концепций он довольно сильно отличается от Сепира и других представителей школы Боаса. Во-первых, он углубил релятивистский принцип, сформулированный в работах Сепира, но предчувствовавшийся еще Боасом; он поместил этот принцип в контекст теоретической модели, где тот обрел новые смысловые измерения. Во-вторых, взаимоотношения языка, мышления и культуры он попытался проиллюстрировать на обширном компаративном материале, в то время как исследования его предшественников были узкими и ограниченными. В-третьих, Уорф поместил свои лингвистические открытия в контекст философской, метафизической и антропологической модели, что говорит о широте его взглядов. В-четвертых, он интегрировал в свою систему материалы гештальтпсихологии и разработал концепцию экстралингвистического канона референции, которая обеспечила компаративные исследования языковых структур необходимым фундаментом. В-пятых, он в гораздо большей степени, чем

его предшественники, уделял внимание скрытым категориям языка и бессознательным процессам; он считал, что структура языка включает в себя и явные, и скрытые феномены. В-шестых, он разработал целый этнолингвистический проект изучения языков и культур, названный им конфигурационной лингвистикой, который является шагом вперед в сравнении с общими соображениями Боаса и Сепира.

Итак, творчество Уорфа может быть охарактеризовано как довольно неожиданный и оригинальный вариант эволюции структурализма. К сожалению, оно не было в должной мере понято и оценено современниками. Хотя Уорф одним из первых использовал слово «психолингвистика» и даже обрисовал контуры этой науки в рамках своего проекта конфигурационной лингвистики [Lee P. 1996: 2], все же в качестве самостоятельного направления психолингвистика возникла лишь в 1950-е гг. и на совсем других теоретических основаниях. Размышляя о том, какой могла быть психолингвистика, если бы современники внимательно прочли работы Уорфа, Ли пишет:

Безусловно, было бы интересно вообразить, в каком направлении могла бы развиться психолингвистика, если бы Уорф был жив, однако нужно понимать, что «картина мира», доминировавшая на протяжении нескольких десятилетий после его смерти, была порождена понятийной схемой, весьма отличной от его собственной, и она враждебна по отношению к его способу мыслить и высказываться. Его молярная и динамичная концепция сознания, базирующаяся на представлениях, сходных с теми, что сейчас используются в коннекционистских и голографических моделях когнитивных операций, схватывала текучесть, которой обладает мысль, когда рассматривается исходя из субъективного опыта; эта концепция резко расходится с теми метафорами сознания, которые опираются в основном на идею четко отделенных сущностей и интерактивных процессов, происходящих в рамках модели классической физики [Ibid.: 164–165].

Стоит отметить, что соображения Ли, касающиеся «современной» науки, относятся к 1996 г. — к периоду, когда классический когнитивизм еще доминировал, но его исчерпанность как парадигмы была уже ясна. В наше время в психологии и лингвистике отчетливо видны посткогнитивистские тенденции, в соответствии с которыми подчеркивается телесность, ситуативность и социальность познания, что намного ближе к исконной модели Уорфа (подробнее см. гл. 11).

В заключение нужно сказать несколько слов о влиянии творчества Уорфа на лингвистику второй половины XX в. Прямое влияние может быть обнаружено в следующих случаях:

• Гипотеза лингвистической относительности. Хотя Уорф не формулировал никакой «гипотезы», все же после смерти он стал известен именно как один из авторов «гипотезы Сепира-Уорфа». Большинство экспериментальных исследований, рассмотренных в данной книге, прямо или косвенно вдохновлены той проблематикой, которую развивал американский лингвист.

• Психолингвистика. Как уже было отмечено, в качестве отдельной дисциплины психолингвистика сформировалась в 1950-е гг., и ее теоретические основания сильно отличались от тех, которые выдвигал Уорф; тем не менее его влияние на психолингвистику также велико, поскольку становление этой дисциплины тесно связано с проблемой лингвистической относительности.

• Металингвистика. В качестве самостоятельной дисциплины металингвистика (или, по крайней мере, ее магистральная линия) была создана в 1940-е гг. Дж. Трейджером — другом и коллегой Уорфа [Trager 1949; 1959]. Его вдохновил на это сравнительный анализ обширных языковых структур, представленный в статье «Отношение норм поведения и мышления к языку». Согласно Трейджеру, металингвистика должна заниматься сопоставлением структур языка и культурной системы [Trager 1949: 7]. Это направление исследований близко к проблеме «металингвистической осведомленности» и «языковых идеологий», поднятой М. Сильверстейном также с опорой на труды Уорфа [Silverstein 1979].

• Изучение скрытых категорий. Концепция скрытых категорий (или неявно маркированных категорий) получила признание еще при жизни Уорфа, а впоследствии только набирала популярность, что привело к появлению различных моделей «скрытой грамматики». М. Халлидей, которому принадлежит идея «криптограмматики», считал концепцию скрытых категорий «одним из главных вкладов в лингвистику XX в.» [Halliday 1985]. Эта концепция также оказалась полезна для исследований в области типологии и лингвистической антропологии, в частности она используется в работах Дж. Николс, Д. Уилкинса, Н. Эванса и Дж. Мартина [Lee P. 1996: 181–184]. В России ее своеобразную версию развивал С. Д. Кацнельсон в своей теории «скрытой грамматики» [Кацнельсон 1972].

• Изучение языковой картины мира. Проблема отражения в грамматике и лексике языка культурных представлений изучалась гумбольдтианцами, и вклад Уорфа в эту область исследований не является исключительным. Тем не менее его прямое влияние можно обнаружить в работах А. Вежбицкой, Ю. Д. Апресяна, Н. Д. Арутюновой и др.

• Когнитивная лингвистика. Вероятно, влияние Уорфа на когнитивную лингвистику по своему масштабу сопоставимо с его влиянием на исследования «гипотезы лингвистической относительности», тем не менее этому факту редко уделяется внимание. В общих чертах оно состоит в следующем (подробнее см. § 13.3):

♦ Акцент Уорфа на различиях в изображении той или иной ситуации средствами языка получил развитие в идее Р. Лангакера о «концептуализации» [Langacker 1976]; Лангакер также позаимствовал у американского лингвиста идею представления смысловой сферы в виде схем и рисунков.

♦ Благодаря Уорфу когнитивные лингвисты обратили внимание на работы по гештальтпсихологии.

♦ Акцент Уорфа на главенствующей роли структуры (или паттерна) и на том, что структура в семантическом плане обуславливает референцию, имел большое значение для развития Дж. Лакоффом, Ч. Филлмором и П. Кеем «грамматики конструкций» [Fillmore, Kay 1993].

♦ Тезис Уорфа о том, что языки SAE крайне метафоричны и склонны к представлению времени через пространственную метафору, повлиял на становлении теории «концептуальной метафоры» Дж. Лакоффа и М. Джонсона; кроме того, идея о двух базовых темпоральных метафорах — движущегося времени и движущегося эго — заимствована из работы Уорфа [Whorf 1956: 57].

♦ Проект «когнитивной семантики» Л. Талми есть не что иное, как дальнейшее развитие проекта Уорфа; в работах Уорфа также предвосхищена наиболее популярная концепция Талми — концепция «динамики сил» [Talmy 2000a: 410, 455].

♦ Изучение языковой категоризации пространства, в частности работы Кл. Бругман и А. Херсковиц, вдохновлены концепцией «скрытых категорий».

Это лишь те случаи влияния мысли Уорфа, которые лежат на поверхности и относятся к лингвистике. Его наследие повлияло не только на языковедение, но и на культурологию, социологию и философию. Творчество Уорфа является прекрасным примером того, как приход в определенную сферу науки человека из другой области (в данном случае — из мистицизма и эзотеризма) способно обогатить ее новыми, нестандартными и подчас революционными идеями. Несмотря на то что Уорф был человеком своего времени, почти все, что он написал по психолингвистической тематике, отличается от господствовавших в 1930-е гг. бихевиористских и дескриптивистских теорий. Он смог предвосхитить целые научные направления, и только сейчас мы возвращаемся к намеченной им парадигме.

§ 4.1. Ранние исследования

На рубеже 1930–1940-х гг. ведущие теоретики американской этнолингвистики ушли из жизни: Сепир умер в 1939 г., Уорф — в 1941 г., Боас — в 1942 г. Йельский кружок, возглавлявшийся Сепиром и Уорфом, распался в 1940-е гг., а факультет антропологии, где работал Сепир, почти полностью отошел от лингвистической проблематики. Некоторые члены Йельского кружка оказались под руководством Блумфилда, который организовал свою школу, принимавшую главные цели кружка, но настолько далеко ушедшую в сторону формализма и бихевиоризма, что здесь трудно говорить о непосредственной преемственности. Как отмечает Дарнелл, «во главе с Блумфилдом североамериканская лингвистика стала ориентироваться на бихевиоризм и экспериментализм, стремясь таким образом добиться статуса науки; при этом научность предполагала исключение значения из сферы компетенции лингвистики — безусловно, такое определение науки не было бы понятно Уорфу» [Darnell 2006: 86].

Релятивистские идеи вновь оказались в центре внимания после публикации в 1949 г. сборника, состоявшего из ключевых статей Уорфа и озаглавленного издателем в лице Трейджера как «Четыре статьи по металингвистике». В начале 1950-х гг. этот сборник активно обсуждался в кругах лингвистов и психологов. В 1950 г. Кэрролл и Ньюман организовали конференцию, посвященную идеям Сепира и Уорфа, о которой был опубликован небольшой отчет [Carroll 1951]. В 1952–1953 гг. по этой тематике было организовано несколько крупных конференций, в том числе международные; в них приняли участие ведущие лингвисты, этнологи, психологи и философы [Lee P. 1996: 17–18]. Наиболее известной из них является Чикагская конференция 1953 г., которая была всецело посвящена релятивистским идеям Сепира и Уорфа. По ее результатам был выпущен сборник под редакцией Хойера [Hoijer (ed.) 1954]. Судя по материалам, участники, среди которых было немало учеников Сепира, плохо понимали идеи своих коллег, склоняясь к их поверхностной интерпретации в духе крайнего релятивизма. Особенно много критических замечаний было направлено в адрес Уорфа, при этом лишь несколько докладчиков попытались поместить его релятивистские тезисы в более общий контекст его теоретической системы. Именно после Чикагской конференции сложилась негативная тенденция истолковывать идеи Сепира и Уорфа о взаимоотношении языка, мышления

и культуры поверхностно и через призму «гипотезы», которая требовала психолингвистических доказательств. И все же, несмотря на указанную тенденцию, в этот период еще имелись попытки контекстуального, системного и этнолингвистического понимания их идей. К их рассмотрению мы и переходим.

Одна из ранних попыток выявить влияние структуры языка на мышление и показать отражение в языке культурных моделей представлена в исследованиях ученицы Сепира — Дороти Ли (1905–1975), которые посвящены индейцам винту. Первая статья Ли по этой теме была опубликована в 1938 г. [Lee D. 1938], то есть еще до написания Уорфом его главных работ, так что теоретически она могла оказать на него влияние. Ли начинает свою статью с утверждения о том, что «грамматика в выкристаллизованном виде содержит накопленный и накапливаемый опыт — мировидение (Weltanschauung) людей»; она ставит перед собой задачу «через изучение грамматики понять несформулированную философию калифорнийского племени винту» [Ibid.: 89]. Отражение этой философии она находит в глагольной системе языка винту, где различаются два типа основ. Первый тип кодирует события, в которых говорящий является свободным участником. Если этот тип используется без суффикса, то он выражает общую истину; в других же случаях он требует употребления одного из пяти суффиксов, кодирующих эвиденциальные значения, то есть информацию об источнике, из которого известно о данном событии. Выделяется пять возможных источников: 1) говорящий узнал о событии со слов другого человека; 2) говорящий был непосредственным свидетелем события; 3) говорящий узнал о событии с помощью одного из органов чувств, но не зрения; 4) говорящий сделал вывод о том, что событие произошло, на основе косвенной перцептивной информации; 5) говорящий сделал вывод о том, что событие произошло, на основе общего знания. Другие суффиксы, которые добавляются к основам этого типа, выражают модальные значения, касающиеся грамматического субъекта (он необязательно совпадает с говорящим).

Второй тип глагольных основ, согласно Ли, кодирует состояния и события, которые происходят независимо от действий субъекта и которые понимаются говорящим как истины, находящиеся за пределами опытного восприятия. В данном случае внимание акцентируется на событии и его последствиях, а не на действующем лице. Эти основы используются для выражения пассива, медиопассива, императива, возможности, неизбежности и пр. Ли полагает, что указанное различие между двумя глагольными основами кодирует несформулированную философию индейцев винту, которая сводится к следующему:

В распоряжении индейца винту имеется небольшая область, в которой он может выбирать, действовать, чувствовать, мыслить и принимать решения. Ее окаймляет мир природной необходимости, где все вещи, являющиеся потенциальными и вероятными, также неотвратимы и где бытие неизвестно и неописуемо. Индеец винту не знает этого мира, но он верит в него, не ставя веру под сомнение; такой убежденности у него нет даже по отношению к сверхъестественному [Ibid.: 102].

В более поздней статье Ли дополняет этот тезис новыми соображениями и материалами [Lee D. 1944]. Она обращает внимание на то, что в языке винту множественное число существительного выражается словом с другим корнем, так что привычное для нас противопоставление единственного и множественного числа здесь не имеет значимости. Подлинной значимостью обладает противопоставление особого и общего, которое кодируется специальными суффиксами, притом употребление той или иной формы зависит от предпочтений говорящего: например, в своей речи мужчины конкретизируют мужское оружие и мужские поступки, в то время как женщины говорят об этом с использованием общих форм. Ли отмечает, что дихотомия особого и общего соответствует описанной выше дихотомии глагольных основ первого типа и основ второго типа: глаголы первого типа употребляются в предложениях, касающихся особых понятий, а глаголы второго типа — в предложениях, касающихся общих и «аморфных» понятий. Отсюда, по ее мнению, следует, что в мировоззрении винту близлежащая область мыслится как конкретизированная и сегментированная, неизвестная же реальность представляется как однородная и бесформенная. Она пишет:

Индеец винту полагает, что реальность существует независимо от него. Реальность — это безграничная сущность, в которой он обнаруживает атрибуты, едва отличимые друг от друга. К реальности он обращает свою веру и почтение. Тем ее проявлениям, которые вторгаются в его сознание, он придает преходящие очертания. Он индивидуализирует и подвергает партикуляризации, держа себя в строгих границах и осуществляя волевые действия с неуверенностью и настороженностью. Он оставляет сущность в основном нетронутой, вынося суждение лишь в отношении формы [Ibid.: 181].

Отражение этого представления о неизменной сущности и преходящей форме Ли обнаруживает в мифологии винту: Бог возникает из предвечной материи, люди — из земли; имена мифических персонажей, таких как Койот, Гризли и Полярная Гагара, относятся к существительным общего плана, они претерпевают многочисленные метаморфозы, так что выражают, скорее, прототип и род, а не что-то конкретное; и т. д. [Ibid.: 186].

Работы Ли не получили популярности среди лингвистов и антропологов. Более плодотворно уорфианскую тематику удалось развить Гарри Хойеру (1904–1976). В серии статей он попытался переосмыслить «гипотезу Сепира-Уорфа» и проверить ее на материалах атабаскского языка навахо [Hoijer 1948; 1951; 1953; 1954]. Хойер видит главное отличие своего подхода от подхода Уорфа в том, что в его рамках культура не представлена как случайный набор характерных черт, но мыслится в виде структуры и модели образа жизни; так понятая культура предстает как совокупность открытых систем, которые постоянно подвержены изменениям. Язык является частью культуры, но его особенность состоит не в большей систематичности, а в том, что «лингвистическая система глубоко проникает во все другие составляющие культуры»; именно этим должна объясняться ключевая роль

языка в сдерживании «неограниченной пластичности» и жестком регламентировании «каналов развития» [Hoijer 1953: 567]. Согласно Хойеру, структура конкретного языка влияет на перцепцию и мыслительные процессы, однако степень этого влияния не следует переоценивать: так, отсутствие в языке определенного цветообозначения не означает, что говорящий не видит эту часть спектра или не способен описать ее с помощью перифразы. Лингвистические модели не столько детерминируют мышление, сколько вместе с другими культурными моделями «направляют ощущение и размышление по определенным привычным каналам» [Ibid.: 560]. Это направляющее воздействие языка регулируется внутри культуры характером ее метафизики, которая понимается американским лингвистом следующим образом:

Конвенциональные способы говорения, свойственные народу, как и другие аспекты его культуры, отражают взгляд на жизнь — метафизику его культуры, которая состоит из неоспоримых и в основном несформулированных предпосылок, определяющих природу его вселенной и положение человека внутри нее… Именно эта метафизика, проявляющаяся до некоторой степени во всех моделях культуры, направляет восприятие и размышление тех, кто задействован в культурном процессе, и предрасполагает их к определенным формам наблюдения и интерпретации. Метафизика также обеспечивает связь между языком как системой и всеми другими системами, обнаруживаемыми в той же культуре. Из этого, конечно, не следует, что метафизика препятствует разнообразию и изменениям; это не закрытая логическая система верований и предпосылок, но скорее исторически унаследованная психологическая система, открытая для изменений [Ibid.: 561].

Свою модель уорфианского типа Хойер попытался применить к материалам языка навахо [Hoijer 1951]. Согласно его анализу, специфика функционирования глагольной системы навахо коррелирует с особенностями мышления и культуры индейцев. В этом языке глагольные «темы» (основы вместе с префиксами классификаторов) бывают двух видов: нейтральные и активные. Нейтральные темы изменяются по числам и лицам и имеют лишь по одной парадигме. Они выражают состояния и положения (напр., «находящийся в состоянии покоя», «стоящий», «сидящий» и т. д.) и при этом не содержат темпорального, аспектуального или модального значения. Активные темы характеризуются несколькими основами и семью парадигмами, они выражают темпоральные, аспектуальные и модальные значения. Между этими двумя классами обнаруживается структурная и семантическая взаимосвязь: парадигмы, характерные для различных нейтральных тем, образуют систему из пяти вариантов, которые соответствуют пяти парадигмам, характерным для активных тем; в семантическом плане они выражают состояние ситуации, когда в ней заканчивается движение, и потому дополняют активные значения. Эта система, по мнению Хойера, в целом подразумевает, что индейцы особенно внимательны к движению и его отдельным стадиям.

Другое свидетельство важности движения в навахо может быть обнаружено в структуре глагольных словоформ. Движение здесь кодируется не как что-то

абстрактное, а как предельно конкретизированная область, что достигается с помощью классификаторов, выражающих тип объекта, форму, направленность, положение в пространстве и пр. Кроме того, в навахо понятия часто кодируются с помощью номинализации глаголов и глагольных перифраз. Таким образом, полагает Хойер, структура и семантика глагольных классов, тенденция к спецификации движения и активное использование номинализаций говорят о том, что индейцы навахо «склонны делать акцент на движении, подробно конкретизируя его природу, направление и статус» [Hoijer 1951: 117]. Притом движение понимается ими весьма специфически: в метафизическом плане актор не производит его, а лишь выявляет; само же движение как бы имманентно природе объектов — об этом, по мнению американского лингвиста, свидетельствуют особенности кодирования актантов [Ibid.: 119–120]. Хойер находит отражение представленной модели почти во всех аспектах культуры навахо. Он обращает внимание на то, что индейцы до сих пор являются кочевниками и что движение играет в их жизни важную роль. Мифы и легенды навахо полны динамики и странных метаморфоз, а вселенная отождествляется с «динамическим потоком» [Ibid.: 118].

Представляет интерес то, как проблематика лингвистической относительности была воспринята в европейском структурализме. Так, влияние Сепира и Уорфа хорошо заметно в работах французского лингвиста Эмиля Бенвениста (1902–1976). Особенно показательна в этом плане восьмая глава его книги «Проблемы общей лингвистики» (1966), которая называется «Категории мысли и категории языка» [Бенвенист 1974 (1966): 104–114]. Хотя в ней нет прямых ссылок на Сепира и Уорфа, все же поднятые вопросы обнаруживают преемственность с проблематикой их работ, а некоторые фрагменты представляют собой неявную полемику с идеями Уорфа.

Бенвенист начинает свой анализ с тезиса о том, что модели употребления языка характеризуются двумя общими свойствами: во-первых, языковые процессы, как правило, не осознаются говорящими; во-вторых, мыслительные операции (вне зависимости от их абстрактности или конкретности) всегда получают выражение в языке. Следствием этого является распространенная убежденность в том, что мышление и речь — это самостоятельные процессы, которые объединяются в практических целях, а язык выступает лишь орудием выражения мысли (ср. с критикой «системы естественной логики» у Уорфа). По мнению Бенвениста, подобная точка зрения является ошибочной. Конечно, идея о том, что язык выражает мысль, в целом верна, однако само по себе содержание мысли до всякого выражения достаточно аморфно, а форму оно приобретает лишь благодаря языку: «Оно оформляется языком и в языке, который как бы служит формой для отливки любого возможного выражения; оно не может отделиться от языка и возвыситься над ним» [Там же: 105]. Это происходит путем его структурирования и распределения между морфемами, расположенными в определенном порядке; иными словами, при выражении мысль обретает структуру конкретного языка. Стоит отметить, что Бенвенист говорит не только о звуковом выражении, но и о развертывании во внутренней речи. Языковая форма является условием «реализации» мысли, вне языка же обнаруживаются

только «неясные побуждения, волевые импульсы, выливающиеся в жесты и мимику» [Бенвенист 1974 (1966): 105]. Таким образом, мышление и язык связаны друг с другом и взаимообусловлены.

Тем не менее, полагает Бенвенист, было бы ошибкой считать, что между мышлением и языком необходимо поставить знак равенства, ведь эти сущности могут рассматриваться отдельно. Язык может быть описан «ради него самого», но вот с мышлением дело обстоит сложнее. Его категории часто смешиваются с категориями языка. В качестве примера Бенвенист приводит систему «логических» категорий, разработанную Аристотелем. Из его анализа следует, что выделенные Аристотелем категории не могут считаться универсальными, поскольку являются отражением категорий древнегреческого языка (ср. с тезисом Уорфа о западной логике как отражении структуры индоевропейских языков). Так, категория субстанции соответствует существительному, категория количества и качества — прилагательному, категория отношения — сравнительной степени прилагательного, категория места и времени — наречиям места и времени; категория положения — среднему залогу, категория состояния — перфекту, категория действия — активному залогу, а категория претерпевания — пассивному залогу [Там же: 108–111]. Бенвенист пишет:

Аристотель полагал, что определяет свойства объектов, а установил лишь сущности языка: ведь именно язык благодаря своим собственным категориям позволяет распознать и определить эти свойства… В той степени, в какой категории, выделенные Аристотелем, можно признать действительными для мышления, они оказываются транспозицией категорий языка. То, что можно сказать, ограничивает и организует то, что можно мыслить. Язык придает основную форму тем свойствам, которые разум признает за вещами. Таким образом, классификация этих предикатов показывает нам прежде всего структуру классов форм одного конкретного языка [Там же: 111].

Иллюстрируя этот тезис, Бенвенист обращается к понятию «бытия», которое в системе Аристотеля является условием возможности всех указанных предикатов. В типологической перспективе древнегреческий глагол бытия εἰµὶ обладает рядом черт: он выполняет функцию связки, субстантивируется с помощью артикля (τò εἶναι), субстантивируется в виде причастия настоящего времени (τò ὄν), в некоторых конструкциях служит предикатом к самому себе (τò τὶ ᾖν εἶναι), образует многочисленные конструкции с конкретными предикатами и др. Бенвенист полагает, что «только в таких своеобразных языковых условиях могла зародиться и расцвести вся греческая метафизика “бытия”, и великолепные образы поэмы Парменида, и диалектика платоновского “Софиста”»; при этом «язык не определял метафизической идеи “бытия”, у каждого греческого мыслителя она своя, но язык позволил возвести “быть” в объективируемое понятие, которым философская мысль могла оперировать, которое она могла анализировать и с которым могла обращаться, как с любым другим понятием» [Там же: 112]. Бенвенист отмечает, что указанные особенности древнегреческого глагола бытия не являются чем-то тривиальным: существуют языки, где вообще отсутствует глагол бытия, а в ряде

языков те функции, которые берет на себя индоевропейский глагол, распределены между различными и не связанными друг с другом лексемами — именно так обстоит дело в нигеро-конголезском языке эве, где французскому ȇtre ‘быть’ соответствует пять разных лексем [Бенвенист 1974 (1966): 112–113].

В заключительной части статьи Бенвенист вновь подчеркивает несостоятельность распространенного мнения о том, что мышление, будучи само по себе свободным и индивидуальным, использует язык лишь в качестве орудия; он также предостерегает от наивных попыток искать «логику» мысли, которая была бы независима от языка. Он убежден, что более плодотворным является отказ от жесткой системы категорий и любых других структур, ограничивающих мыслительный процесс. Необходимо увидеть в мышлении творческую и динамичную силу. При этом, полагает Бенвенист, важно помнить, что научное познание мира повсюду идет «одинаковыми путями», и оно не зависит от структуры конкретного языка. Например, китайский язык не препятствует переводу и усвоению понятий материалистической диалектики и квантовой механики. На основе этого французский лингвист делает следующий вывод:

Никакой тип языка не может сам по себе ни благоприятствовать, ни препятствовать деятельности мышления. Прогресс мысли скорее более тесно связан со способностями людей, с общими условиями развития культуры и с устройством общества, чем с особенностями данного языка. Но возможность мышления вообще неотрывна от языковой способности, поскольку язык — это структура, несущая значение, и мыслить — значит оперировать знаками языка [Там же: 115].

К сожалению, в этой небольшой по размеру статье Бенвенист не разъясняет, почему мышление зависит от структуры конкретного языка, а научное познание — нет; к тому же большинство тезисов, высказанных в статье, не подкрепляется никакими доказательствами.

Таким образом, несмотря на отчетливую тенденцию к поверхностному прочтению Сепира и Уорфа, в 1950–1960-е гг. существовали работы, которые пытались продолжить традицию американских лингвистов. Конечно, статьи Ли, Хойера и Бенвениста значительно уступают по глубине анализа и широте охвата материала работам Сепира и Уорфа, но они в каком-то смысле развивают намеченную ими линию. К сожалению, со временем эта этнолингвистическая линия была отведена на задний план, а на передний план вышла психолингвистическая интерпретация «гипотезы языковой относительности».

§ 4.2. Экспериментальная проверка «гипотезы Сепира-Уорфа» в 1950–1980-е гг.

Описывая принцип лингвистической относительности, или относительность форм мышления, Сепир и Уорф нигде не называют его «гипотезой». Для них лингвистическая относительность — это закон, который касается взаимосвязи

языка и познания, что обусловлено их убежденностью в прямом отражении языковой категоризации на понятийном уровне; кроме того, у Уорфа этот принцип интегрирован в более общую теорию когнитивности, что придает ему особые смысловые оттенки. Превращение лингвистической относительности в гипотезу явилось, таким образом, одним из первых шагов, отдаливших исследователей от теоретических воззрений классиков американского структурализма. Этот шаг был сделан Хойером на Чикагской конференции 1953 г., где он выступил с докладом «Гипотеза Сепира-Уорфа» [Hoijer 1954]. Во введении к сборнику работ Уорфа Кэрролл рассмотрел перспективы изучения этой «гипотезы» с психологической точки зрения [Carroll 1956]. Позднее было введено различие между ее «сильной версией» (лингвистический детерминизм) и «слабой версией» (лингвистическая относительность) [Fishman 1960; Penn 1972]. Стоит отметить, что преобразование принципа лингвистической относительности в гипотезу происходило в контексте становления психолингвистики как самостоятельной науки. Утверждения Уорфа, сделанные в рамках его теоретической модели (пусть и не эксплицированной детально), нуждались в операционализации. Гипотеза — это то, что подлежит экспериментальной проверке, поэтому возникла потребность в более точной дефиниции проблемы, разработке методологического инструментария и продумывании условий экспериментального тестирования. Все эти задачи изначально решались в связи с проблемой соотношения языковых цветообозначений и перцепции, которой в 1950–1980-е гг. была посвящена целая серия исследований.

Главные работы, обеспечившие переход от принципа лингвистической относительности к экспериментально верифицируемой «гипотезе Сепира-Уорфа», были подготовлены Эриком Леннебергом (1921–1975) и его соавторами [Lenneberg 1953; Brown, Lenneberg 1954; Lenneberg, Roberts 1956]. В этих статьях была произведена существенная корректировка воззрений Уорфа, их адаптация к зарождавшейся в то время психолингвистической проблематике; адаптированная версия «гипотезы лингвистической относительности» была затем подвергнута проверке в рамках компаративного исследования носителей английского языка и индейцев зуни, что дало интересные результаты. Новый подход, предложенный Леннебергом и его коллегами, может быть резюмирован в шести положениях.

Во-первых, Леннеберг формулирует главный вопрос следующим образом: «Влияет ли структура конкретного языка на мысли (или мыслительный потенциал), память, восприятие и обучаемость говорящего на этом языке?» [Lenneberg 1953: 462]. Тем самым он делает акцент на когнитивных процессах в целом, в то время как для Уорфа главное значение имели высшие формы мышления. Кроме того, Леннеберг ставит вопрос о «мыслительном потенциале», то есть о возможностях мышления, — о том, как конкретный язык ограничивает мышление. Уорф тоже говорил об этом, но все же основное внимание он уделял проблеме соотношения конвенционального способа говорения и норм поведения и мышления. Эта идея нормативности крайне важна для понимания его аргументации, однако Леннеберг упускает ее из виду.

Во-вторых, Леннеберг считает, что выявленные Уорфом структурные и семантические различия между языками недостаточны для того, чтобы делать вывод о мыслительных различиях. Такой вывод нуждается в доказательстве наличия каузальной связи, а значит — в выявлении конкретного механизма воздействия языка на мышление. По его мнению, этот механизм может быть обнаружен в процессе изучения взаимодействия языка и мышления у представителей одной культуры, так что нет необходимости привлекать носителей разных языков. Леннеберг пишет:

Демонстрация того, что определенные языки различны между собой, допускает, но не доказывает, что носители этих языков отличаются друг от друга как группы со своими психологическими возможностями. Для доказательства этого необходимо, прежде всего, показать, что некоторые аспекты языка напрямую влияют на конкретный психологический процесс (и связаны с ним) или что носители различных языков несходны по определенным психологическим параметрам [Lenneberg 1953: 463].

Таким образом, в рамках его подхода исследование теоретически может ограничиться носителями одного языка, так что компаративная работа не является чем-то обязательным.

В-третьих, Леннеберг понимает языковое значение в его денотативном аспекте. Он критикует поморфемный перевод, использующийся Уорфом при истолковании экзотических словоформ. По его мнению, словоформы различных языков являются «идентичными вербальными реакциями на специфические стимульные ситуации» [Ibid.: 465]. Адекватный перевод с одного языка на другой — это перевод с использованием словоформы, которую употребляет носитель языка применительно к той же самой ситуации. Поэтому структурные различия по определению оказываются чем-то несущественным. Леннеберг критикует подход Уорфа по следующим четырем пунктам: 1) использование поморфемной глоссировки; 2) буквальное понимание стершихся метафор; 3) слишком обобщенное понимание семантики; 4) отсутствие осознания того, что мы очень редко способны в полной мере схватить связь словоформ с конкретными контекстами, поскольку последние сильно разнятся от культуры к культуре. Этот акцент на денотации сыграет большую роль в последующей исследовательской традиции.

В-четвертых, Леннеберг считает, что соотношение языка и когнитивности в конкретной культуре не должно автоматически проецироваться на все культуры. Иными словами, теория, описывающая это соотношение, не может строиться на основе фактов лишь одной культуры. Он пишет:

Факты не следует обобщать таким образом, как если бы они соответствовали более чем одному языку. Я не утверждаю, что такие гипотезы верны или ошибочны; многие из них были высказаны специалистами по конкретным культурам, учеными с хорошей репутацией. Я лишь обращаю внимание на трудность (или даже невозможность) выведения из этих гипотез (при условии, что они надежны) общих и верифицируемых закономерностей. Способы проверки этих гипотез изначально ограничены, поскольку запрещена кросскультурная верификация. Впрочем, отсюда

не следует, что ученые не могут обладать внутрикультурными свидетельствами в пользу выдвигаемых гипотез [Lenneberg 1953: 466–467].

Это соображение, которое, без сомнения, являлось крайне прогрессивным для своего времени и не потеряло актуальности по сей день, было, к сожалению, проигнорировано в психолингвистике и когнитивной психологии.

В-пятых, Леннеберг полагает, что всякое значение может быть адекватно выражено на любом языке. Следовательно, различие между языками заключается в способах выражения, или в кодируемости (codability). Он пишет: «Единственным актуальным видом языковой информации является как комунникации, а не ее что. Это как я именую кодификацией, а что — сообщением» [Ibid.: 467]. По его мнению, значение как денотативный компонент может быть полностью исключено из исследования, поскольку внимание должно быть сосредоточено на кодировании. По этой же причине для решения проблемы соотношения языка и мышления нет необходимости обращаться к фактам разных языков, ведь достаточно изучить как связаны формы конкретного языка с поведением говорящего.

В-шестых, Леннеберг утверждает, что если кросскультурное исследование все-таки проводится, то оно обязано отвечать трем требованиям: изучаемые референты должны быть доступны в обеих культурах; они должны кодироваться языками по-разному; они должны описываться с легкостью. Приводимые Леннебергом примеры свидетельствуют о том, что дескриптивный метаязык, который он пытается выработать, является не чем иным, как английским языком.

Эти шесть методологических принципов, которые, очевидно, сильно расходятся и в теоретическом и в практическом плане с тем, как проблему видел Уорф, были использованы Леннебергом и его коллегами в ряде исследований, посвященных соотношению цветообозначений и перцепции, а также когнитивных способностей, связанных с перцепцией. В работе [Brown, Lenneberg 1954] была экспериментально рассмотрена взаимосвязь между способом кодирования цветового значения в английском языке и распознаванием цвета по памяти, а в статье [Lenneberg, Roberts 1956] был проведен сравнительный анализ носителей английского языка и языка зуни. В этих работах удалось показать, что кодируемость цветового значения в границах одной лексемы облегчает когнитивный доступ к этому значению и способствует лучшему запоминанию и более быстрому распознаванию цвета. Помимо этих психолингвистических результатов, эксперименты Леннеберга и его коллег примечательны тем, что они на десятилетия определили модель изучения взаимосвязи цветообозначений и когнитивных способностей. Эта модель опирается на несколько априорных положений: 1) область цвета рассматривается в качестве универсального «семантического» домена; 2) компаративный метаязык формируется на основе психофизических, а не семантических данных; 3) семантика цветообозначений искусственно ограничивается их способностью указывать на экспериментальные стимулы, все другие смысловые нюансы игнорируются; 4) формальный способ кодирования цветовых значений в конкретном языке игнорируется как нерелевантный для исследования.

В рамках представленной модели типичный психолингвистический эксперимент предполагает выполнение двух заданий. В первом задании от испытуемого требуется обозначить цветовые стимулы. На основе результатов делается вывод о связи языковых обозначений с областями цвета, а также о способах кодирования цвета и о сравнительной кодируемости цветов. При этом внимание всецело сосредоточено на лексических элементах и их денотативной функции. Второе задание призвано выявить «нелингвистический» способ обращения с теми же цветами. Для этого используются тесты по распознаванию, запоминанию, классификации и др. Испытуемый работает со стимулами (цветовыми пластинками), не задействуя язык напрямую. В этом случае мысль рассматривается как состоящая из набора когнитивных «процессов», которые могут быть изучены путем строгого в методологическом плане эксперимента, касающегося индивидуального нелингвистического поведения. Затем результаты первого и второго заданий сопоставляются и делается вывод о наличии или отсутствии взаимосвязи между лингвистическими и нелингвистическими типами реакции.

С использованием этого подхода в 1970–1980-е гг. было проведено несколько экспериментальных исследований и получены разные результаты. В работах Э. Рош изучались особенности цветового восприятия у папуасских аборигенов дани [Heider, Olivier 1972; Rosch 1972; 1973; 1975]. Согласно результатам, слаборазвитая система цветообозначений в языке дани не влияет на когнитивные способности аборигенов: они различают цвета, запоминают и воспроизводят их так же хорошо, как и носители английского языка, притом перцептивно выделенными для них являются те же цвета, что и для говорящих на английском. В работах Люси и Шведера [Lucy, Shweder 1979; 1988] критикуется дизайн эксперимента, поставленного Рош, а ее выводы проверяются с использованием другого дизайна. Результаты, полученные Люси и Шведером, подтверждают идею о зависимости когнитивных способностей от особенностей кодирования цвета в языке. Этот тезис также получил подтверждение в работе Кея и Кемптона [Kay, Kempton 1984]. Авторы придумали довольно сложный дизайн для того, чтобы проверить, влияет ли язык на невербальную когнитивность. Точнее говоря, задача заключалась в том, чтобы определить, существует ли категориальное восприятие цвета — более быстрое и четкое различение стимулов из разных цветовых категорий в сравнении со стимулами из одной категории. В экспериментах участвовали носители английского языка и языка тарахумара (юто-ацтекская семья). В тарахумара отсутствует различие между синим и зеленым, поскольку эти тоны кодируются одной лексемой. Кей и Кемптон показали, что перцепция индейцев тарахумара отличается от перцепции носителей английского языка, и это различие носит категориальный характер. Обнаруженный эффект нивелируется при вербальной интерференции, то есть при выполнении конкурирующего вербального задания, что свидетельствует о влиянии на восприятие именно языковых цветообозначений.

К сожалению, компаративное экспериментальное изучение соотношения цветообозначений и когнитивных способностей ограничилось в 1950–1980-е гг.

вышеуказанными работами. В большинстве из них удалось выявить корреляцию между кодированием цвета в языке и когнитивными особенностями (в случае эксперимента Кея и Кемптона можно даже говорить о свидетельствах прямого влияния языка), однако эта проблема не стояла в центре исследований, что было обусловлено спецификой той парадигмы, которую заложили в 1950-е гг. Леннеберг и его коллеги. Внутреннюю ущербность указанной парадигмы хорошо вскрыл Люси:

Компаративное психолингвистическое исследование лексического кодирования цвета характеризуется двумя доминирующими чертами. Во-первых, исследование исходит из такого теоретического понимания отношений между словом и объектом, которое является деконтекстуализированным и «естественным». С одной стороны, лексемам дается привилегированный статус в сравнении с другими формами, и они изучаются безотносительно к их грамматическим характеристикам, в том числе к их отношениям с другими лексемами. В результате упускаются из виду значимые структурные различия между языками. С другой стороны, основное внимание уделяется «цвету», который не подвергается сомнению в качестве перцептивного свойства и воспринимается как отделенный от сопутствующих ему свойств окружающего мира. В итоге постоянно игнорируются значимые кросскультурные закономерности, касающиеся ассоциации цветов и других свойств опыта (как перцептивных, так и неперцептивных). Наконец, сама связь между словом и объектом понимается с функциональной точки зрения, то есть как относящаяся преимущественно к эксплицитной классификации (или «отображению»), — как социально деконтекстуализированное индивидуальное действие, естественная категоризация природы. Тот факт, что эти классификации являются частью структуры, установленной в конкретном социальном мире для речевых целей, упускается из виду. Сначала употребление цветообозначений в повседневной, коммуникативной (а следовательно — социальной) речи отводится на задний план, а затем некоторые неявные классификации, порожденные такой речью, выводятся на передний план как центральные и определяющие функции всех словоформ. В подобной модели различия в использовании «цветовых» обозначений между группами или контекстами не могут быть изучены. Структура, функция и социальный контекст словоформ никогда всерьез не рассматриваются, и они даже не могут стать частью исследования.

Во-вторых, эта исследовательская традиция в рамках психолингвистики характеризуется методологическими допущениями и подходами, которые находятся в постоянном противоречии со своими же исследовательскими задачами. Исконная цель состояла в том, чтобы проверить, влияют ли различия среди языков на мышление, понятое как набор нормативных (habitual) понятийных истолкований действительности. Впоследствии мышление было определено иначе: как относящееся к потенциалу обработки (processing potential); тем самым была блокирована любая возможность определения нормативных понятийных структур, допускавшихся исконной гипотезой. Затем язык был представлен в контексте методологической процедуры объективации значения. Это априори предполагало, что

реальность может быть описана еще до сравнения языков; тем самым блокировалась возможность определения важных структурных различий, а релевантность значений определялась чисто декларативно (в частности, рассматривалась только денотативная семантика цветообозначений в связи с оттенком, яркостью и насыщенностью). В рамках такой процедуры все языки должны выглядеть похожими, поскольку они отсеиваются на основе априорной категории. Ситуация еще сильнее запутывалась в связи с тем, что для определения объективной действительности исследовательская традиция также по умолчанию опиралась на английский язык; тем самым она замыкалась в английском мировидении как в чем-то естественном и необходимом (в частности, рассматривалась денотативная семантика наших цветообозначений, притом как мы рефлексивно понимаем их). Такой рафинированный подход привел к тому, что все языки стали выглядеть как английский… Операционализация гипотезы на всех этапах подталкивала к заключению о том, что мышление (то есть непосредственное понимание действительности) определяет языковую структуру и что различия в языковых структурах являются всего лишь количественными вариантами универсальной модели. Таким образом, легко увидеть, что «открытие» и широкое принятие нынешних теорий, касающихся универсальности цветообозначений, оказывалось в этой традиции почти неизбежным [Lucy 1992b: 185–187].

Психолингвистическая проверка «гипотезы Сепира-Уорфа» в 1950–1980-е гг. не ограничилась областью цветообозначений. В этот период была проведена серия исследований, не связанных напрямую с подходом, заложенным Леннебергом и его коллегами. Прежде всего, стоит отметить работы Кэрролла, Касагранде и Маклея [Carroll, Casagrande 1958; Casagrande 1960; Maclay 1958], где была намечена и применена альтернативная методология тестирования. Для этой методологии характерно следующее: 1) акцент на грамматических концептах, то есть на тех концептах, которые не могут не выражаться в языке; 2) учет как «процессуальной», так и «содержательной» составляющей мышления; 3) требование экспериментальной проверки, понимание недостаточности чисто описательного подхода; 4) стремление установить связь между категориями языка и моделями невербального поведения; 5) отсутствие априорного метаязыка для описания референтов; 6) внимание как к явным, так и к скрытым категориям.

В работе [Carroll, Casagrande 1958] представлена попытка изучить с применением этого подхода особенности мышления индейцев хопи и носителей английского языка. Согласно Кэрроллу и Касагранде, семантическая структура глаголов хопи, кодирующих физическую деятельность, устроена иначе, чем у аналогичных английских глаголов. Для проверки того, влияет ли это различие на поведение двух языковых групп, был проведен эксперимент по сортировке карточек с изображениями определенной деятельности. Полученные результаты в целом подтвердили изначальную гипотезу, однако статистически они не были значимыми. После того, как экспериментаторы убрали карточки, которые из-за своей двусмысленности или неясности мешали выполнению задания, удалось получить и статистическое

подтверждение. Авторы отмечают, что при подготовке подобных экспериментов важно правильно сформулировать исследуемую проблему, хорошо продумать дизайн и задействовать преимущественно монолингвов.

Теми же авторами был проведен сравнительный анализ особенностей мышления индейцев навахо и носителей английского языка. Многие глаголы в навахо имеют специализированные значения, содержащие информацию о форме объекта, с которым производится действие (так называемые глагольные классификаторы). Кэрролл и Касагранде приводят следующий пример:

Используя глаголы с семантикой переноса, в языке навахо необходимо учитывать набор признаков, связанных с формой или другим важным атрибутом объекта, о котором говорится. Так, если я прошу передать мне объект, то я должен использовать определенную глагольную основу, связанную с природой этого объекта. Если речь идет о длинном и гибком объекте, таком как нить, я должен сказать šańléh; если подразумевается длинный и твердый объект, такой как палка, я должен сказать šantéh; если же имеется в виду плоский и гибкий материал, например, бумага или одежда, то я должен сказать šańitcóós; и т. д. [Carroll, Casagrande 1958: 26–27].

Следовательно, такая система предполагает ранжирование референтов по разным группам, и она может трактоваться как скрытая грамматическая категория. Отталкиваясь от распространенного в психологии того времени мнения о том, что дети склонны классифицировать объекты по размеру и цвету, Кэрролл и Касагранде провели серию экспериментов по сортировке с американскими детьми и детьми навахо, чтобы выяснить, способствует ли наличие вышеописанной категории раннему развитию склонности к классификации объектов на основе формы. Результаты, полученные с индейскими детьми-билингвами, можно считать положительными, поскольку они свидетельствуют о том, что развитие этой склонности зависит от уровня владения языком навахо. Однако результаты, полученные с англоязычными детьми-монолингвами, были отрицательными, поскольку оказалось, что некоторые из них также довольно рано начинают классифицировать объекты по форме. Авторы полагают, что это может объясняться специфическим культурным опытом англоязычных детей, которые уже с раннего возраста играют с различными объектами и потому приучаются проявлять внимательность к форме. Кэрролл и Касагранде делают следующее заключение:

Склонность ребенка отбирать объекты на основе формы или материала, а не на основе размера или цвета, увеличивается с возрастом и может быть усилена двумя типами опыта: 1) усвоением языка, такого как навахо, который подталкивает человека уже на ранних стадиях обучения проводить определенные различения, касающиеся формы и материала, что связано с центральным местом этих значений в его грамматической структуре; 2) практическим обращением с игрушками и другими объектами, предполагающим повышенное внимание к формам и фигурам, что в итоге ведет к акценту на форме при классификации предметов [Ibid.: 31].

Еще один важный эксперимент, в котором представлена попытка проверить гипотезу Кэрролла и Касагранде о языке навахо, был проведен Маклеем [Maclay 1958]. В нем участвовали взрослые носители английского языка, языка навахо и носители ряда других америндских языков, не связанных с навахо. Главное задание заключалось в сортировке двенадцати объектов в соответствии с формой, функцией или цветом. Результаты не выявили статистически значимых различий между носителями указанных языков; при этом было обнаружено, что чем лучше человек знал язык навахо, тем больше он был склонен сортировать объекты на основе формы. Объясняя полученные результаты и их несоответствие результатам предшествующих экспериментов, Маклей отмечает, что каждый язык предоставляет набор конкурирующих моделей классификации и доминирование одной из них зависит от контекста и дизайна эксперимента. Он пишет: «Если объект или событие соотносится с несколькими пересекающимися языковыми категориями, то никогда не следует делать абсолютно императивных заявлений вроде “навахо осуществляет это таким-то способом”, которые подразумевают, что язык систематически членит природу на точные и взаимоисключающие сегменты» [Ibid.: 229]. Кроме того, Маклей делает важное замечание о том, что в процессе исследования необходимо четко разделять языковую структуру и языковое поведение, или язык и речь: «Структурное описание предполагает сознательное игнорирование определенных аспектов языкового поведения, таких как частота появления словоформы… В случае экспериментальных исследований значимость относительной частоты возрастает; она становится, по-видимому, наиболее важным фактором. Отсюда следует, что тестированию должно предшествовать детальное изучение актуального словоупотребления на уровне языкового поведения» [Ibid.]. К сожалению, это наблюдение было проигнорировано в последующей психолингвистической традиции.

Таким образом, в исследованиях Кэрролла, Касагранде и Маклея был предложен альтернативный психолингвистический подход к изучению лингвистической относительности, который в большей степени соответствует концепции Уорфа, чем подход Леннеберга и его последователей. Все его методологические особенности, упомянутые выше, могут оцениваться как его преимущества; кроме того, он оказал большое влияние на последующую традицию изучения классификаторов (см. § 7.4). Однако у этих работ имеются и недостатки: авторы сосредоточены на конкретных лексических и грамматических особенностях, а не на конвергенции этих особенностей в виде «конвенционального способа говорения»; в статьях не представлены подробные и компаративные описания лексико-грамматических нюансов; в них не эксплицировано, на какие конкретно когнитивные способности влияют языковые особенности, как это происходит и в чем проявляется вне экспериментальных условий; на их основе не получила развития объяснительная модель теоретического плана.

Наконец, заслуживает упоминания другое направление исследований, касающееся эмпирической проверки «гипотезы Сепира-Уорфа», которое связано

с типологией. В предшествующих главах мы видели, что релятивистский принцип, развитый классиками американского структурализма, не только допускает универсальное измерение, но и требует его1. Тем не менее в 1950–1980-е гг. с именами Сепира и Уорфа по какой-то причине стало ассоциироваться мнение о том, что язык членит опыт совершенно произвольным образом и потому лингвистические универсалии, как и определенные тенденции в категоризации опыта, невозможны. Многочисленные попытки «опровергнуть» это утверждение были представлены в рамках получившего популярность в сер. XX в. направления, ориентированного на поиск универсальных языковых феноменов. Новаторские работы в этой сфере принадлежат Дж. Гринбергу и его коллегам [Гринберг 1970]. На широком типологическом материале им удалось выделить универсалии абсолютного («во всех известных языках есть…»), статистического («почти во всех языках есть…»), импликативного («если в языке есть одно явление, то в нем есть и другое») и иных типов. Стоит отметить, что абсолютные универсалии немногочисленны и в основном тривиальны, а дискуссия о возможности подобных обобщений и об их психолингвистическом истолковании активно ведется по сей день2.

В этот же период получила развитие «семантическая типология», понимаемая как строго лингвистически, так и денотативно. Крайне негативно на становление экспериментального подхода к «гипотезе Сепира-Уорфа» повлияла публикация новаторского исследования Берлина и Кея, посвященного типологии цветообозначений [Berlin, Kay 1969]. Как следует из введения, авторы попытались оспорить «связанное с именами Сепира и Уорфа утверждение о том, что поиск семантических универсалий в принципе бесплоден, поскольку каждый язык в семантическом плане произволен в сравнении с любым другим языком» [Ibid.: 2]. Берлин и Кей дали определение понятию «базового цветообозначения» и изучили лексические системы около ста языков. Согласно их выводам, каждый язык обладает группой фокусных тонов, которые примерно соответствуют фокусам, кодируемым в английском языке; при этом лексические системы усложняются в процессе эволюции: от двух цветообозначений (как в некоторых первобытных языках) до одиннадцати (как в английском). Позднее эти результаты были существенно пересмотрены в статье Кея и МакДэниела [Kay, McDaniel 1978], однако методологические принципы остались теми же. Основанное Берлином и Кеем типологическое направление оказалось очень плодотворным, хотя вопрос о том, имеет ли оно отношение к лингвистической семантике, до сих пор дискутируется (см. § 6.2). Как бы то ни было, полученные в рамках этого направления результаты не противоречат теоретической модели Уорфа, поскольку она допускает существование универсалий и общих тенденций языковой категоризации, что обусловлено устройством реальности и едиными для всех людей перцептивными механизмами; кроме того,

как мы видели в § 3.9, сам Уорф считал изучение универсалий одной из задач лингвистики. Таким образом, широко распространенное мнение о том, что открытие языковых универсалий опровергает релятивистские утверждения классиков американского структурализма, является глубоко ошибочным.

§ 4.3. Критические работы

Творчество Сепира и Уорфа в принципе допускает философскую критику, хотя оно и является преимущественно лингвистическим и психолингвистическим. Подлинная философская критика должна учитывать характер их работ и видеть, какое место релятивистские идеи занимают в более общем контексте их теоретических систем. По причине популяризации «гипотезы Сепира-Уорфа» в 1950–1990-е гг. этот контекст оказался упущен из виду. В итоге многочисленные критические замечания в адрес Сепира и Уорфа со стороны философов бьют мимо цели и страдают непониманием внутренней логики их аргументации, а также лингвистического и психолингвистического характера их идей. Типичным примером является часто цитируемая статья Макса Блэка (1909–1988), вышедшая в 1959 г. и приуроченная к публикации сборника статей Уорфа [Блэк 1960]. Рассмотрим вкратце критический подход британского философа.

Блэк начинает свой разбор с утверждения о том, что работы Уорфа внутренне непоследовательны, поэтому довольно трудно рассуждать о системе его воззрений как о законченном целом: «В работах Уорфа различные формулировки основных положений часто противоречивы, многое преувеличено, а туманный мистицизм запутывает и без того довольно неясные рассуждения» [Там же: 199]. И все-таки Блэк считает, что основная идея его теории, получившая название «гипотезы Сепира-Уорфа», может быть выражена в десяти тезисах: 1) языки воплощают совокупность речевых моделей; 2) говорящий на языке имеет определенную систему понятий; 3) говорящий на языке имеет определенное мировоззрение; 4) основа языковой системы отчасти определяет понятийную систему; 5) основа языковой системы отчасти определяет мировоззрение; 6) действительность представляет собой калейдоскопический поток впечатлений; 7) восприятие «фактов» производно от языка; 8) «сущность вселенной» производна от языка; 9) грамматика не отражает действительности, но видоизменяется произвольно; 10) логика не отражает действительности, но видоизменяется произвольно. Последующее рассуждение основывается на критике этих положений.

По мнению Блэка, представленное Уорфом осмысление языка как совокупности моделей, в том числе скрытых категорий, не учитывает различие между взглядом на язык лингвиста и его носителя. Уорф совершает «ошибку лингвиста», приписывая говорящим свои собственные воззрения как ученого. Например, значимость криптотипов для говорящего крайне сомнительна. Носитель английского языка не осознает особенностей функционирования глагольных префиксов,

пребывая по поводу этого «в счастливом неведении» [Блэк 1960: 202], а индейца хопи анализ, произведенный Уорфом, ошеломил бы так же сильно, как греческого земледельца ошеломило бы чтение Аристотеля [Там же: 206]. Отсюда следует, полагает Блэк, что лингвистический разбор не является достаточным доказательством когнитивной и психологической релевантности языковых структур. Этот же тезис повторяется далее, когда он рассуждает о членении цветового пространства: хотя в языках имеется разное число цветообозначений, их носители видят цветовое пространство одинаково, что обеспечивается единым функционированием зрительной системы. Несмотря на то что ко времени выхода статьи Блэка уже имелись психолингвистические исследования, демонстрирующие феномен категориального восприятия цвета, он вопрошает: «Совсем иначе обстояло бы дело, если бы можно было доказать, что от той или иной терминологии зависит восприятие цвета, но где доказательства этому?» [Там же: 203].

Британский философ выступает против мнения о том, что в языке воссоздается реальность. Он считает, что язык в принципе не способен породить систему понятий. Именно поэтому наличие или отсутствие понятия не связано со способностью использовать определенное слово или знак: «Мы должны признать, что существует гораздо больше понятий (отдельных познавательных категорий), чем слов для их выражения. Это с очевидностью явствует из примера с названиями цветов. Даже если считать, что наличие тех или иных символов и является существенным для мышления, не следует тем не менее забывать о символах ad hoc, неязыковых знаках и о других возможностях мыслить, не прибегая к словам, зафиксированным в словаре» [Там же: 204]. Относительность понятийных систем, вызванная языковыми различиями, означала бы, по мнению Блэка, невозможность перевода с одного языка на другой, однако практика доказывает обратное. Он замечает, что для Уорфа важны не все языковые концепты, а прежде всего структурные понятия, которые выражаются грамматически, и основной его упрек в адрес американского лингвиста состоит в том, что из сравнительного анализа языковых различий нельзя делать прямой вывод о различии понятийных систем: «Гипостазированные Уорфом структурные понятия так тесно у него связаны с соответствующими грамматическими конструкциями, что их очень трудно проверить с помощью экстралингвистических данных» [Там же: 204–205].

Блэк полагает, что метафизические системы, которые Уорф обнаруживает в языках, не так уж «просты» и «наивны», как того хотелось бы американскому лингвисту. На самом деле, все представленные Уорфом реконструкции — это «изощренные построения метафизика», которые базируются на «Началах» Ньютона и других философских работах; здесь может возникнуть следующий вопрос: почему в качестве образцовой им выбрана именно эта линия философствования, а не система Декарта, Юма и Гегеля? [Там же: 209]. Блэк также утверждает, что у американского лингвиста «мышление определяется как один из аспектов “языка”», при этом Уорф противоречит сам себе, утверждая, что язык — это только «внешнее украшение» мышления [Там же: 211]. Главный вывод Блэка состоит

в том, что философская модель Уорфа обречена на внутреннюю противоречивость, поскольку «все общие теории относительности истины сами неизбежно оказываются тенденциозными и ошибочными». Тем не менее его работы важны и заслуживают внимания: «Как это часто бывает в истории мысли, самые спорные взгляды оказываются самыми плодотворными. Сами ошибки Уорфа гораздо интереснее избитых банальностей более осторожных ученых» [Блэк 1960: 212].

Как легко увидеть в свете материала, представленного в предшествующей главе, почти все критические замечания Блэка бьют мимо цели. Во-первых, Уорф не мыслил внешний мир как бесструктурный и хаотичный. Во-вторых, лексико-грамматические структуры языка не изображались им как что-то произвольное, а язык не понимался как единственная система категоризации опыта. В-третьих, он никогда не утверждал, что мышление является аспектом языка. В-четвертых, нерефлексивность многих языковых категорий, которую подчеркивал Уорф, вовсе не предполагает их когнитивную нерелевантность. В-пятых, он допускал наличие «понятийных» структур, не связанных с языком, хотя и не писал об этом подробно. В-шестых, его теория не является разновидностью абсолютного релятивизма. Пожалуй, единственное справедливое критическое замечание Блэка состоит в том, что из различия языковых структур не следует делать прямой вывод о различии мыслительных структур; однако даже это замечание не до конца верно формулируется британским философом, поскольку он не понимает, что Уорф говорит лишь об одном из аспектов «высокоуровневого» мышления — языковом мышлении, в отношении которого такой вывод во многих случаях оправдан. Стоит также отметить, что Блэк зачастую просто неверно излагает конкретные рассуждения Уорфа: об отсутствии предвзятости у лингвиста, знакомого с большим числом языковых систем; об объективации; о проекции языковых конструкций на реальность; и др. [Там же: 207, 208, 211]. Конечно, ошибки британского философа отчасти объясняются недостаточной ясностью работ Уорфа, однако они не могут объясняться только этим. Вероятно, невнимательность Блэка обусловлена тем, что он не смог отвлечься от собственных философских предустановок и осмыслить логику аргументации американского лингвиста изнутри; по этой причине в его критической статье аргументация, базирующаяся на «общих философских соображениях», заслонила собой вполне конкретные и психолингвистические по смыслу тезисы Уорфа.

Другой тип критики «гипотезы Сепира-Уорфа» был развит психолингвистами. Обычно логика их подхода состояла в том, чтобы приписать Сепиру и Уорфу «сильную версию» гипотезы, согласно которой язык полностью обуславливает познавательные процессы, а «слабую версию», согласно которой язык отчасти влияет на познание, представить тривиальной или труднодоказуемой. Хотя многие крупные психолингвисты придерживались «слабой версии», они были склонны подчеркивать проблематичность ее операционализации и бóльшую актуальность универсалистской тематики, что отчасти было обусловлено обстоятельствами идеологического характера. Стоит отметить, что они, как правило, рассматривали

не оригинальные идеи Сепира и Уорфа, а тот подход к «гипотезе лингвистической относительности», который был развит Леннебергом и его коллегами.

Одна из популярных психолингвистических позиций была выражена Джоном Кэрроллом (1916–2003). Кэрролл заинтересовался лингвистикой в юности под впечатлением от публичных лекций Уорфа и впоследствии прошел обучение непосредственно у него. Однако по совету Сепира он со временем переориентировался на психологическую специальность. В итоге, благодаря свой разносторонности, он явился связующим звеном между американской психологией, лингвистикой и антропологией. Именно под его редакцией в 1956 г. вышел известный сборник работ Уорфа, для которого он также подготовил подробное введение, где рассмотрел биографию американского лингвиста и перспективы исследования «гипотезы лингвистической относительности». Впоследствии Кэрролл поставил несколько собственных экспериментов по верификации «гипотезы» и сформулировал свое авторитетное видение данной проблемы.

По мнению Кэрролла, проект Уорфа является следствием его поглощенности фундаментальными вопросами значения и мыслительных операций. С помощью лингвистики он стремился пролить свет на мышление и культуру [Carroll 1956: 26]. Однако основная проблема состоит в том, что «гипотеза лингвистической относительности» не исследована в достаточной мере: хотя всем очевидно, что между языками имеются структурные различия, все же тезис о влиянии этих различий на способ восприятия и осмысления мира нуждается в доказательствах. Кэрролл в целом солидаризуется с критикой Уорфа Леннебергом, согласно которой «гипотеза» должна быть переформулирована таким образом, чтобы не содержать логического круга: иными словами, необходимо изучать соотношение языковых структур и невербального поведения [Ibid.: 28]. При этом Кэрролл обращает внимание на то, что вербальное поведение также нуждается в исследовании. Он пишет:

Если мы принимаем, что есть такая вещь, как скрытое, имплицитное поведение, включающее ментальные состояния, установки, подходы, «медиационные процессы» и пр., то нам нужно допустить, что этот тип поведения в основном недоступен внешнему рассмотрению каким-либо иным образом, кроме как через вербальное сообщение. Вне зависимости от того, признаём мы или нет наличие ментальных процессов позади него, нам следует придать большую значимость разнообразным вербальным реакциям как главной информации о восприятии и познании [Ibid.: 29].

В более поздней обобщающей работе Кэрролл проводит различие между «гипотезой о мировидении», которая состоит в том, что язык отражает особое мировидение и влияет на его формирование, и «гипотезой лингвистической относительности», которая является в основном психолингвистической. По его мнению, в пользу первой гипотезы нет никаких свидетельств. Он пишет: «В наше время убедительные свидетельства того, что языки отражают особые мировидения, отсутствуют. Имеющаяся в нашем распоряжении информация говорит об обратном: любое мировидение может быть выражено на любом языке» [Carroll 1963: 10].

Поэтому озабоченность Уорфа глобализационными процессами, в том числе распространением английского языка, беспочвенна: «У нас нет достаточных свидетельств того, что язык, подобно троянскому коню, несет в себе особый взгляд на мир» [Carroll 1963: 19]. Что касается второй гипотезы, то она, как считает Кэрролл, получила частичное обоснование. Он формулирует ее следующим образом:

В той степени, в какой языки отличаются в способах кодирования объективного опыта, их носители склонны классифицировать и анализировать опытные данные различными путями, согласующимися с категориями, отраженными в соответствующих языках. Эти когнитивные особенности имеют тенденцию как-то влиять на поведение. Например, носители одного языка могут игнорировать различия, которые замечаются носителями другого языка. Отсюда не следует, что они всегда игнорируют их, однако эти различия редко являются когнитивно выделенными в их опыте [Ibid.: 12].

В качестве иллюстрации Кэрролл приводит некоторые примеры лексико-грамматической обязательности и результаты собственных экспериментов с индейцами навахо (см. § 4.2); так понятая лингвистическая относительность включает и онтогенетический аспект: дети быстрее усваивают те концепты, которые релевантны для кодировки на их родном языке.

Более подробное обоснование «слабая версия» гипотезы получила в работе «Психолингвистика» (1971), написанной американским исследователем Дэном Слобиным (род. 1939). Слобин критикует распространенное бихевиористское мнение о том, что мышление тождественно внутренней речи. Он считает, что против этого могут быть приведены следующие аргументы: эксперименты, свидетельствующие о том, что мышление способно протекать без участия речевого аппарата; сам процесс языкового выражения мысли, предполагающий ее формулировку; частое несоответствие того, что мы говорим, тому, что мы мыслим; наблюдения ученых и художников над собственной творческой активностью. Хотя язык и мышление не тождественны друг другу, все же, полагает Слобин, внутренняя речь принимает участие в ряде познавательных процессов, поэтому вопрос о влиянии структуры языка на когнитивность имеет смысл. Он выделяет четыре версии гипотезы лингвистической относительности: сильную лексическую, сильную грамматическую, слабую лексическую и слабую грамматическую. Как и многие его предшественники, Слобин ошибочно приписывает Сепиру и Уорфу «сильную версию» гипотезы (в основном ее грамматическую разновидность), хотя он признает, что в их трудах она не сформулирована системно. По мнению американского психолингвиста, системная формулировка предполагает постановку трех взаимосвязанных вопросов: 1) Какого рода лингвистические факты необходимо учитывать? 2) Между какого рода явлениями устанавливается связь? 3) Какова природа этой связи? [Слобин 2006 (1971): 199–200]. Иными словами, речь идет о точном определении характера языковых данных, поведенческих данных и существующих между ними связей.

Согласно Слобину, при сравнении двух языков можно обнаружить следующие типы лексических различий: в одном языке есть слово, для которого не имеется эквивалента в другом языке; в одном языке есть обобщающий термин, отсутствующий в другом языке; в одном языке семантическая область членится иначе, чем в другом языке. По его мнению, экспериментальные свидетельства говорят о релевантности всех этих различий для познавательной деятельности, так что он принимает слабую версию гипотезы. Однако из нее не следует, что языки непереводимы, поскольку лексические различия отражают лишь способ кодирования значений: любой концепт может быть закодирован в любом языке, в одних легко, а в других — сложными путями. Слобин обращает внимание на актуальность различия между привычными и потенциальными типами поведения. Он пишет:

Человек в состоянии различить огромное число цветов, однако большинство людей в повседневной речи пользуется лишь очень небольшим числом привычных цветовых терминов. Хотя и верно, что с определенными усилиями можно выразить все что угодно средствами любого языка, мы стремимся использовать в речи то, что закодировано привычным конвенциональным способом, и часто уподобляем свои впечатления категориям языкового кода. Список частотных слов, употребляемых в конкретном языковом сообществе, может дать нам хороший предварительный указатель того, что, возможно, является наиболее важным для членов этой группы. Второстепенное может, конечно, выражаться при помощи сложных высказываний, но для выражения самого существенного такой путь будет неэкономным [Слобин 2006 (1971): 205].

Еще более интересная ситуация имеет место, согласно Слобину, на грамматическом уровне, что обусловлено обязательным и нерефлексивным характером многих грамматических классификаций. Он полагает, что «грамматические категории языка скрыто заставляют нас обращать внимание на различные признаки ситуации» и они в итоге делают говорящего «особо чувствительным к определенным аспектам действительности — по крайней мере, когда он говорит» [Там же: 208]. В качестве иллюстрации он приводит различие между обычным и вежливым местоимением 3-го лица ед. ч. в немецком и французском языках, которое сопоставляется с фактом отсутствия оного в английском языке. Слобин пишет:

В немецком языке надо выбирать между «фамильярным» du и «вежливым» Sie, во французском — между tu и vous, употребляя соответствующие формы спряжения глагола. Это грамматические обязательства: когда вы говорите по-немецки или по-французски — если только вы говорите с кем-нибудь, — вы обязаны как-то отразить свои взаимоотношения с ним в смысле статуса и степени близости в тех формах, которые приняты в данном сообществе. Конечно, часто надо задумываться о подобных вещах и говоря по-английски — при выборе стиля речи, темы разговора, обращения по имени, по фамилии или по званию и т. д. Но мне кажется, что при сравнении английского языка с немецким или французским, например, мы ясно увидим, в какой большой степени грамматические обязательства предрасполагают говорящего

к учету определенных факторов. В английском очень часто можно обойти проблему социальных взаимоотношений, просто употребив you, говоря на общие темы и не обращаясь по имени. Но что гораздо важнее, говоря по-английски, во многих случаях мы просто не думаем о таких вещах, как статус или степень нашей близости с собеседником. Подумайте только, со сколькими людьми вам приходится говорить в течение дня — с людьми, с которыми вы сталкиваетесь по работе, с теми, кого видите в столовой, с людьми разного возраста и социального положения; я уверен, что в большинстве случаев вам не приходится мучительно думать над теми проблемами, с которыми вы постоянно имели бы дело, говоря, например, по-французски, когда вам пришлось бы все время решать, какое местоимение употребить, какую форму глагола выбрать — почти в каждом своем высказывании. Если бы мы все вдруг заговорили по-французски, мы обнаружили бы, что все время обращаем внимание на те аспекты социальных отношений, о которых до сих пор специально не задумывались. Дело не в том, что мы никогда не задумываемся над подобными вещами, говоря по-английски, а в том, что, говоря на французском или каком-то другом языке, нам бы пришлось постоянно, повседневно обращать на них больше внимания [Слобин 2006 (1971): 208–209].

Слобин полагает, что принадлежность слова к определенной части речи также иногда имеет когнитивные последствия. Например, тот факт, что слово «тепло» является в индоевропейских языках существительным, мог обусловить поиск субстанции тепла в западной науке. То же самое касается таких слов, как «сознание», «поведение», «познание», которые подталкивают к тому, чтобы искать за ними психологические или физические сущности, в то время как более правильно было бы осмыслять их процессуально и «глагольно». Слобин солидаризуется с мнением Хоккета о том, что история западной логики и науки — это история успешной борьбы с теми изначальными ограничениями, которые накладывает язык. Эти ограничения в набольшей степени проявляются именно в видах деятельности, тесно связанных с речью, в частности в религии и философии; даже система силлогизмов Аристотеля несет на себе печать греческой языковой структуры [Там же: 211].

В заключительной части своего разбора Слобин высказывает следующее соображение:

Интересна судьба гипотезы Сепира-Уорфа в наши дни: сейчас мы больше занимаемся вопросами языковых и культурных универсалий, чем вопросами лингвистической и культурной относительности… Возможно, теперь, когда наш мир стал таким тесным и самые различные культуры оказались глубоко вовлеченными в дела мира и войны, настало время прийти к пониманию того общего, что объединяет всех людей. Но в то же время было бы опасно забывать, что различия языков и культур действительно могут оказывать существенное влияние на убеждения и поступки людей [Там же: 214–215].

Таким образом, Слобин критикует Уорфа за то, чего он не говорил, и пытаясь сформулировать альтернативное «умеренное» понимание лингвистической

относительности, по сути, повторяет главные идеи Уорфа1. Такого рода анализ является симптоматичным для 1960–1970-х гг., когда публичное одобрение «релятивистских» идей Уорфа могло бросить тень на репутацию ученого, что было связано с господством генеративизма в теории языка, универсализма в лингвистической типологии и классического когнитивизма в психологии. Рассмотрим особенности этой интеллектуальной эпохи более подробно.

Генеративная лингвистика возникла в 1950-е гг. в США. Ее основателем принято считать Ноама Хомского (род. 1928), хотя значительный вклад в ее развитие также внес Зеллиг Харрис (1909–1992) — ученик Сепира и Блумфилда. Ранняя версия генеративизма, оказавшая решающее воздействие на интеллектуальную атмосферу 1950–1960-х гг., является логическим результатом развития дескриптивистского формализма и его последующего преодоления. Взгляды Хомского претерпели значительную эволюцию, и сейчас нет возможности останавливаться на них подробно2. Суть его ранней модели можно сформулировать в следующих взаимосвязанных положениях: 1) существует универсальная языковая способность (или языковая компетенция), которая является врожденной; 2) эту способность отражает универсальная грамматика или, говоря точнее, универсальные принципы моделирования грамматики; 3) универсальные принципы описываются чисто формальными средствами, без обращения к семантике и конкретным смысловым ситуациям; 4) задачей лингвистики является, прежде всего, описание этих универсальных принципов, а также способов перехода («трансформаций») от глубинной структуры языка к его поверхностной структуре; 5) языки идентичны в механизмах своего функционирования, они незначительно отличаются на уровне глубинной структуры и сильно отличаются на уровне поверхностной структуры; 6) семантика вторична в сравнении с синтаксисом, для понимания универсальных принципов нет необходимости обращаться к семантике; 7) для выявления универсальных принципов достаточно изучать один язык, углубляясь в него; 8) языковое разнообразие, проявляющееся на уровне поверхностной структуры, не имеет особой важности.

Конечно, представленная модель может быть в некотором плане сопоставлена с теорией Уорфа. Так, Уорф подчеркивал доминирование структуры над референцией, и это, по его мнению, свидетельствует о том, что в основе языковой способности лежит принцип порождения связности, который отражает особенности функционирования «высшего ума» (см. § 3.2). Хомский тоже утверждал, что лингвистика является способом доступа к интеллектуальным процессам и что через нее мы должны прийти к пониманию мышления. Тем не менее это сходство между двумя выдающимися языковедами является чисто внешним. Для Уорфа лингвистика — это, прежде всего, наука о значении, и прийти к ее формальной

стороне можно только через понимание внутренней организации значимых элементов. Для Хомского же формальная синтаксическая структура явно приоритетна: в ранней версии своей теории он стремился убрать значение из сферы компетенции лингвистики, а позднее несколько смягчил свою позицию и провозгласил необходимость разработки «универсальной семантики» (хотя сам этим вопросом никогда не занимался). Поэтому не вызывает удивления тот факт, что указанные лингвисты пришли к разным выводам касательно значимости разнообразия языков: если для Уорфа оно является свидетельством ментальных различий, то для Хомского разнообразие относится лишь к поверхностной структуре, не затрагивая ни универсальные моделирующие принципы, ни (гипотетическую) универсальную семантику. В предисловии к английскому переводу книги А. Шаффа «Язык и познание» Хомский выражает несогласие с релятивистскими подходами, в том числе с подходом Уорфа, именно на том основании, что они сосредоточены на рассмотрении поверхностной структуры, а глубинная структура ими игнорируется [Chomsky 1973].

Несмотря на то что генеративная лингвистика имеет отчетливые универсалистские и нативистские предустановки и потому с трудом допускает даже формулировку проблемы лингвистической относительности, все же нельзя не подчеркнуть ее преимущества в сравнении с дескриптивистским подходом. Именно благодаря генеративизму был вновь поставлен вопрос о связи языка и мышления, лингвистики и психологии; произошла переориентация на ментализм; лингвистика перешла от чистой дескрипции к построению теории языка; было обращено внимание на синтаксис и позднее на семантику как на относительно самостоятельные области изучения. Кроме того, давая общую оценку генеративизму, необходимо проводить четкое различие между Хомским и его последователями. Если основатель генеративного направления является самокритичным и творчески мыслящим ученым, то его последователи склонны догматизировать его выводы, доводя их, порой, до абсурда. Такой догматизацией отчасти и объясняется априорный отказ генеративистов размышлять над релятивистской проблематикой.

Другое заслуживающее внимания явление 1950–1960-х гг. — это когнитивная революция в психологии. Она также связана с преодолением бихевиористских подходов и в каком-то смысле может быть названа контрреволюцией. Для классического когнитивизма характерны следующие идеи: 1) ориентация на изучение познавательной деятельности; 2) ментализм; 3) «компьютерная метафора», согласно которой сознание может быть представлено как устройство ввода, трансформации и вывода информации; 4) десемантизированное, неконтекстуальное и амодальное понимание концептов, или репрезентаций; 5) стремление смоделировать когнитивные операции человека (в том числе для построения работающих систем искусственного интеллекта); 6) поиск нейронных коррелятов познавательных процессов. Ключевой идеей здесь является «компьютерная метафора», которая аналогична образу языка у Хомского: в рамках обеих моделей имеется тенденция

к нивелировке значения и к доминированию формального «вычислительного» подхода1.

Существенный вклад в обоснование и развитие когнитивизма внес американский философ и психолингвист Джерри Фодор (род. 1935). Под впечатлением от генеративизма Хомского он разработал теорию, определившую облик американской психологии [Fodor 1975; 1983]. Согласно этой теории, сознание человека имеет модулярную архитектуру, то есть состоит из ряда относительно автономных модулей, которые имеют следующие признаки: 1) узкая специализация; 2) информационная закрытость; 3) обязательность; 4) высокая скорость обработки; 5) поверхностная обработка; 6) биологическое происхождение; 7) селективность выпадений; 8) фиксированность нейроанатомических механизмов. По мнению Фодора, модули оперируют информацией перцептивного типа, их основная функция заключается в вычислении параметров предметного окружения. С преобразованными ими репрезентациями работают центральные системы, которые не являются модулярными. Эти системы отвечают за планирование, волю, мышление и др. Основное их содержание составляют концепты, которые обладают собственным синтаксисом и семантикой, то есть они организованы подобно естественному языку. Фодор называет этот концептуальный посреднический механизм между разными модулями языком мышления, или ментализом. Он полагает, что концепты ментализа являются универсальными и врожденными. Из этой теории следует, что при усвоении языка когнитивная архитектура не подвергается существенной перестройке. Естественный язык мыслится в качестве внешнего модуля, служащего для выражения концептов ментализа в процессе коммуникации. Если бы не было языка, то мышление имело бы тот же вид. Таким образом, априорный универсализм и нативизм теории Фодора исключает возможность лингвистической относительности.

Модулярную теорию не следует путать с утверждением о наличии в когнитивности специализированных процессов. В ней говорится не только об этом наличии, но и об информационной закрытости («инкапсулированности») и врожденности модулей. Это значит, что операции, происходящие внутри модулей, являются специфическими и не допускают вторжения извне. Здесь кроется еще один априорный довод против лингвистической относительности: естественный язык не может влиять на познавательные процессы, поскольку он является чем-то внешним для них. Модель, предложенная Фодором, на долгие годы стала доминирующей «рабочей гипотезой» когнитивизма, из которой исходили многие ученые, занимавшиеся частными вопросами и не спекулировавшие над теорией когниции. Она явилась дополнительным обстоятельством «негласного запрета» на рассмотрение релятивистской проблематики. Стоит отметить, что в 1990–2000-е гг. модулярная теория подверглась существенному пересмотру и были развиты ее многочисленные варианты, притом понятие «модуля» утратило связь с принципом информационной

закрытости и в наше время часто мыслится в качестве обозначения специализированного процесса как такового. Представляется, что сейчас различие между немодулярными, классическими модулярными и массовыми модулярными теориями во многом касается терминологии, а не содержательной интерпретации экспериментальных данных1.

Своеобразная попытка объединить генеративную лингвистику, модулярную теорию, основные положения когнитивизма и эволюционную биологию представлена в работе канадско-американского психолога Стивена Пинкера (род. 1954) «Язык как инстинкт». Книга вышла в 1994 г. и в ней провозглашен «конец уорфианства». О «проницательности» автора свидетельствует тот факт, что именно на 1990-е гг. приходится возрождение уорфианства и расцвет неорелятивистского направления. Работа Пинкера является попыткой представить в научно-популярной форме основные достижения когнитивной науки и психолингвистики. На деле же автор очень избирательно подходит к материалу, привлекая только те эксперименты, которые подтверждают его теорию; многие научные публикации излагаются им неверно, а своим оппонентам он склонен приписывать взгляды, которых они не придерживаются. Выход книги вызвал широкую дискуссию в научных кругах, притом подавляющее большинство отзывов было крайне негативным и критическим. Тем не менее книга Пинкера очень популярна среди нелингвистов, она переведена на многие языки и переиздается до сих пор (в том числе на русском языке). Последний факт особенно примечателен, поскольку представленный в ней материал в значительной степени устарел, а сам Пинкер уже существенно пересмотрел свои взгляды2.

Согласно теории Пинкера, языковая способность присуща человеку от рождения, и она является чем-то вроде инстинкта, который сформировался в первобытном обществе охотников и собирателей в связи с необходимостью решения ряда коммуникативных задач. Он убежден, что языки похожи между собой, так что марсианин, не знакомый ни с одной языковой системой, мог бы на основе чисто внешних данных заключить, что человечество говорит на одном языке с множеством диалектов. Канадско-американский ученый смотрит на лингвистическую типологию через призму генеративизма, так что приводимый им список универсальных категорий весьма широк. По мнению Пинкера, дети не изучают язык с нуля, но в процессе социализации актуализируют свою языковую способность и со временем начинают выделять правильные синтаксические структуры из довольно хаотичного речевого потока взрослых. Эта человеческая способность является уникальной, и ей невозможно обучить животных. Она образует что-то

вроде «ментального модуля», который функционирует по собственным законам. В пользу представленной теории приводятся исследования, посвященные глухонемым, процессу усвоения языка, нарушениям речи и многому другому. Канадско-американский психолог также поддерживает теорию о наличии универсального языка мысли (ментализа), который состоит из врожденных концептов. Носители разных языков мыслят на универсальном ментализе, так что языковое разнообразие не имеет большой важности: «Знание языка означает знание того, как можно перевести мыслекод (mentalese) в словесные цепочки и наоборот» [Пинкер 2004 (1994): 70].

Рассматривая проблему релятивизма, Пинкер пишет, что необходимо разделять лингвистический детерминизм и лингвистическую относительность, при этом его критические замечания касаются преимущественно детерминизма, так как умеренная версия гипотезы не кажется ему интересной. По его мнению, гипотеза Сепира-Уорфа утверждает, что «основополагающие категории реальности не присутствуют “в” мире как таковые, но навязаны той или иной культурой»; и из нее следует, что «мышление и язык — одно и то же» [Там же: 47]. Опровергая этот тезис, Пинкер замечает, что смысл, который мы хотим выразить, всегда предшествует словесной формулировке, так что он не тождественен «набору слов». Кроме того, абсолютная зависимость мыслей от слов невозможна, поскольку тогда бы мы не были в состоянии создавать новые слова, дети не смогли бы выучить язык, а перевод с одного языка на другой всегда был бы ошибочным. Канадско-американский ученый критикует феминисток и других людей, обращающих внимание на манипуляции с языком, за то, что они смотрят на поверхностные явления, игнорируя суть проблемы.

Анализируя взгляды Уорфа, Пинкер отмечает, что он не был профессиональным лингвистом, поэтому его выводам не следует доверять. Обращаясь к методологии Леннеберга, он критикует Уорфа за то, что он слишком формально подходит к поморфемному переводу и делает выводы о ментальных различиях на основе внешних грамматических данных, в результате чего образуется логический круг: «Апачи говорят по-другому — стало быть, они и мыслят по-другому. Откуда мы знаем, что они мыслят по-другому? Да вы послушайте, как они говорят!» [Там же: 50]. При этом, если даже не учитывать явно ошибочное приписывание Уорфу абсолютного релятивизма, Пинкер совершает множество других ошибок при изложении его взглядов. Так, например, он утверждает, что, согласно Уорфу, «именно язык является разделителем для цветов спектра» [Там же: 51]. Опровергая это мнение, он приводит результаты исследований Э. Рош с аборигенами дани и делает следующий вывод: «То, как мы видим цвета, определяет способность постигать слова для их обозначения, а не наоборот» [Там же: 52]. Что касается положительных результатов, полученных в экспериментах по определению влияния цветообозначений на перцепцию, память и категоризацию, то Пинкер считает их «ничтожными» и «банальными»: «В этих экспериментах язык, строго говоря, в чем-то влияет на одну из форм мышления, ну и что же? Вряд ли это является примером

несопоставимости мировоззрений; или безымянных, а потому невообразимых понятий; или разделения мира по пунктиру, проложенному нашими родными языками в соответствии с абсолютно непререкаемыми условиями» [Пинкер 2004 (1994): 55]. Таким образом, Пинкер критикует радикальное понимание лингвистической относительности, которого не придерживались ни Сепир, ни Уорф, а в умеренной версии, получившей частичное обоснование, не находит ничего интересного. Это хорошо согласуется с общей универсалистской и нативистской направленностью его работы.

Итак, мы видим, что философская и психолингвистическая критика релятивистских идей Сепира и Уорфа в 1950–1990-е гг. сводилась в основном к опровержению мнимого «лингвистического детерминизма», в то время как конкретные экспериментальные исследования, посвященные умеренной «лингвистической относительности», либо игнорировались, либо рассматривались как что-то тривиальное; такой подход был во многом обусловлен господством классического когнитивизма и генеративной лингвистики с их акцентом на универсализме, нативизме, формализме и компьютерной метафоре. В итоге наиболее интересная критика возникла не среди американских ученых, а среди представителей немецкой лингвофилософской традиции, которые были свободны от универсалистских установок, препятствовавших адекватному подходу. Ее сформулировали неогумбольдтианец Хельмут Гиппер (1919–2005) и его ученик Эккехарт Малотки (род. 1938).

Хельмут Гиппер был учеником Вайсгерберга и принадлежал ко второму поколению неогумбольдтианцев. Он написал несколько монографий, посвященных проблеме соотношения языка, мышления и культуры, а в 1972 г. издал книгу «Существует ли принцип лингвистической относительности?» [Gipper 1972]. Эта книга, как и одноименная обзорная статья 1976 г. [Gipper 1976], подготовлена по результатам нескольких экспедиций в резервацию хопи в Аризоне. Гиппер полагает, что сформулированный Уорфом принцип является не чем иным, как переложением идеи Гумбольдта о мировидении языка. По его мнению, для терминологической точности необходимо различать «картину мира» (Weltbild), «мировоззрение» (Weltanschauung) и «языковое мировидение» (sprachliche Weltansicht). Картина мира — это научный взгляд на строение вселенной; мировоззрение — это система воззрений простых людей на природу действительности и общества; языковое мировидение — это взгляд, формирующийся в результате воздействия на мышление языковой структуры. По словам Гиппера, языковое мировидение предполагает, что «наше восприятие мира формируется не только чувствами, но и категориями усвоенного языка», а «используемая нами лексика подчеркивает специфический образ вещей, фактов и событий»; оно является «априорным условием, делающим особую мысль и речь вообще возможной» [Ibid.: 3]. Немецкий лингвист сближает это понятие с представлением Г. Фреге о «смысле» (Sinn). В качестве иллюстрации наличия языкового мировидения он приводит эксперименты, демонстрирующие, что говорящий воспринимает цветовые различия в соответствии с семантическим полем родного языка.

Гиппер в целом адекватно излагает сравнительный анализ темпоральных категорий в SAE и хопи, который был проделан Уорфом. Однако он приводит двусмысленную цитату из ранней работы Уорфа, где говорится об отсутствии в хопи указаний на «время». По его мнению, эта точка зрения является ошибочной, поскольку «в хопи имеется достаточно большое число выражений, указывающих на время и пространство» [Gipper 1976: 5]. Как мы видели в § 3.6, при оценке утверждения Уорфа важно учитывать, что он говорит о нашем понимании времени, а не о времени (или темпоральных впечатлениях) вообще. Судя по всему, это различие далеко не всегда принимается неогумбольдтианцами во внимание. Гиппер пишет, что в результате своих полевых исследований он пришел к выводам, которые частично подтверждают, а частично опровергают концепцию Уорфа. Он приводит следующий перечень из десяти исправлений, которые необходимо внести в модель американского лингвиста:

1. Лингвистический анализ выражений на языке хопи показывает, что они могут быть объяснены с помощью индоевропейских грамматических категорий. В хопи есть существительные, прилагательные, глаголы и наречия (или частицы, похожие на наречия, — локаторы и темпоральные формы). Язык хопи демонстрирует заметную склонность к акционализации неглагольных категорий. Акционализация достигается путем добавления особых суффиксов к именам, прилагательным и пр.

2. Имеются свидетельства того, что в хопи получают выражение временные периоды, которые, вопреки мнению Уорфа, относятся к категории существительных, и некоторые из них могут выступать в форме множественного числа. Это достигается с помощью редупликации первой морфемы слова.

3. Существительные, обозначающие темпоральные периоды, могут выполнять грамматическую или синтаксическую функцию, соответствующую функции подлежащего (в номинативе) в индоевропейских языках. Уорф отрицал это.

4. Вопреки мнению Уорфа, выражения для пространственных отношений используются метафорически для обозначения времени; иначе говоря, в хопи имеются пространственно-временные метафоры (как в индоевропейских языках).

5. Утверждение Уорфа о том, что темпоральные периоды в хопи не могут подсчитываться подобно материальным объектам, но используются в единственном числе в сочетании с порядковым числительным, вызывает сомнения. По-видимому, здесь все зависит от интерпретации…

6. В хопи имеются темпоральные выражения для различных периодов дня (от рассвета до заката) и обозначения, соответствующие нашему «сегодня», «вчера», «завтра» и т. д.

7. В хопи существуют грамматические способы выражения настоящего, прошедшего и будущего, хотя мышление индейцев, по-видимому, исходит из деления времени на две части («настоящее» + «прошлое» — «будущее»), а не на три части («прошлое» — «настоящее» — «будущее»), как привыкли мы... «Будущее время» в широком смысле (в том числе все то, что еще не произошло, что ожидается, предчувствуется, планируется, чается и т. д.) выражается посредством суффикса

-ni, который может сочетаться с различными классами слов. Здесь также имеются другие частицы, с помощью которых событие помещается в настоящее, прошлое или будущее. Это отчасти соответствует тому разбросанному материалу, который приводит Уорф, хотя он и отрицает темпоральную интерпретацию этих языковых форм.

8. Глагол в хопи является наиболее интересным и сложным феноменом, содержащим многочисленные темпоральные элементы. Имеется несколько «аспектов» для выражения дуративных, прогрессивных, континуативных, ингрессивных и итеративных событий. Все они прямо или косвенно указывают на время, и Уорф не учел этот факт.

9. В хопи имеются интересные возможности для выражения (с помощью особых суффиксов) временных отношений между двумя и более событиями в сложных предложениях с разными клаузами…

10. Возможно, в хопи существует (или, по крайней мере, существовало) специальное слово для «времени», наличие которого Уорф отрицал (как и мои информанты). Я имею в виду слово shato ‘время’, встречающееся в словоформе nono'bshato ‘время принятия пищи’ [Gipper 1976: 6–7].

Гиппер полагает, что хотя концепция Уорфа требует исправления, все же налицо факт принципиального отличия концептуализации времени у хопи от европейского. Он связывает это не только с языковыми, но и с культурными особенностями: «Язык не способен выразить все детали; он всегда является отвлеченным, а семантика слов должна обеспечиваться вещами, которые они обозначают. Нам следует учитывать образ жизни хопи в целом, убеждения людей и особенности их географического положения» [Ibid.: 10]. Учет этих факторов, по мнению немецкого лингвиста, позволяет заключить, что индейцы хопи мыслят время циклично. Согласно их представлениям, жизнь подобна вечно вращающемуся колесу; в повторении событий отражена устойчивость мироздания; они не живут по часам, мерой событий является движение солнца. Гиппер приводит следующие примечательные наблюдения:

Когда я впервые вошел в дом вождя Джо (точнее, его сестры Элси) в Сипаулове (Вторая меса), я сильно удивился, увидев старые часы с будильником. Но вскоре я понял, что эти часы не идут и они никак не используются. Мне рассказали, что раньше они использовались для определения времени прихода автобуса, который отвозил детей в американскую дневную школу. Даже сегодня часы не являются элементом повседневной жизни хопи. Здесь существует, по выражению Э. Т. Холла, «безмолвный язык» времени. Данный факт стал понятен мне на знаменитой Змеиной пляске. Никто не мог сказать мне, в какое время эта пляска начнется. Они говорили, что время должно «созреть». Перед началом пляски люди часами ждали, пока в кивах (подземных ритуальных помещениях) все будет подготовлено. В таких случаях время имеет важность, но это не наше время; скорее, его можно мыслить как длительность определенных ритуальных событий, важных для жизни хопи…

В «первобытной» или архаичной культуре, такой как культура хопи, научная картина мира (Weltbild) еще не получила развития. Космография хопи (если о ней вообще можно говорить) тесно связана с индейским мировоззрением (Weltanschauung), то есть с их религиозными верованиями. Мышление хопи еще не заняло критическую дистанцию по отношению к языку. Убежденность в «истинных значениях» родного языка является здесь бóльшим, чем в наших обществах. Таким образом, язык хопи можно охарактеризовать как ключ к пониманию мировоззрения (Weltanschauung) индейцев. Иными словами, мировидение языка (sprachliche Weltansicht) хопи является выражением мышления его носителей в большей степени, чем индоевропейские языки для их носителей. Следовательно, тщательное изучение языка хопи (как и других америндских языков) представляет несомненную важность для вопроса о принципе лингвистической относительности [Gipper 1976: 12].

В заключение Гиппер еще раз обращает внимание на то, что исследование языка не должно происходить отдельно от изучения культуры и поведения его носителей. Язык действительно оказывает влияние на мыслительные процессы, однако само мышление не детерминируется языком. Кроме того, языки обладают универсальными чертами, что объясняется общими условиями человеческого существования и человеческой жизни. Впрочем, отсюда не следует, что языковое многообразие не должно изучаться. По мнению Гиппера, «мы нуждаемся в исследовании мировидений конкретных языков для того, чтобы найти путь к лучшему взаимопониманию людей на земле» [Ibid.: 13].

Выводы Гиппера о языке и культуре хопи были скорректированы и существенно расширены его учеником Эккехартом Малотки, который издал две книги: одну — о концептуализации пространства у хопи, а другую — о концептуализации времени [Malotki 1979; 1983]. Немецкий исследователь стремился опровергнуть приписываемое Уорфу утверждение о том, что у хопи «нет представления о пространстве и времени» и что индейцы не проводят различие между этими сферами опыта (близкая по смыслу формулировка действительно встречается в работе Уорфа, датируемой 1936 г., однако в более поздних статьях она уточняется и отчасти корректируется). На обширном материале (первая книга содержит 406 страниц, а вторая — 677 страниц) Малотки пытается продемонстрировать, что выводы Уорфа по большей части ошибочны. Его критика сводится к трем основным тезисам: 1) индейцы концептуализируют время, а значит, у них есть представление о времени; 2) в языке хопи имеются пространственно-временные метафоры; 3) в хопи представлена система глагольных времен, состоящая из будущего и не-будущего (прошлое + настоящее), темпоральные значения также выражаются с помощью аспектуальных и модальных показателей. Малотки приводит многочисленные слова для обозначения «дня», «ночи», «года» и других временных понятий. Согласно его анализу, индейцы хопи исчисляют периоды времени, определяют время по движению солнца и даже используют различные подручные средства для подсчета дней, так что можно говорить об особом типе

календаря. Эти работы Малотки внесли дополнительный вклад в дискредитацию «гипотезы Сепира-Уорфа», и на них часто ссылаются как на свидетельство того, что Уорф не был профессиональным лингвистом. Тем не менее сопоставление аргументации Уорфа, разбросанной по его многочисленным статьям, в том числе по грамматическим очеркам, с аргументацией Малотки выявляет несколько важных проблем.

Во-первых, Малотки нигде четко не формулирует свою методологию. Ее анализ показывает, что она далеко не во всем последовательна и характеризуется рядом европоцентристских установок [Dinwoodie 2006: 330–332]. Малотки работал преимущественно с двумя информантами, которые были билингвами и жили в билингвиальном окружении, так что в данном случае велика вероятность влияния английского языка (Уорф тоже работал с билингвом, но совершал несколько поездок и в монолингвиальную резервацию хопи). Кроме того, Малотки собрал свой материал на основе опроса информантов, который не был связан с конкретным контекстом в культуре хопи и с конкретной речевой практикой; и неясно, в какой степени эти информанты вообще были вовлечены в традиционную жизнь индейцев. Это обстоятельство увеличивает вероятность того, что полученная информация является вторичной.

Во-вторых, Малотки неверно понял суть аргументации Уорфа. Это хорошо иллюстрируется тем фактом, что в начале своей книги немецкий исследователь приводит фразу из ранней работы Уорфа, где говорится об отсутствии в хопи «того, что мы называем “временем”», и рядом дает высказывание из хопи, которое переводится следующим образом: «Тогда на следующий день довольно рано утром, в час, когда люди возносят хвалу солнцу, он снова разбудил девочку». По мнению Малотки, этот пример ярко демонстрирует ошибочность тезиса Уорфа. Однако, как мы видели в предшествующей главе, Уорф говорит не об отсутствии темпоральных впечатлений, а об отсутствии той концептуализации времени, которая свойственна языкам SAE. Его главный аргумент состоит в том, что способ грамматического выражения имеет важность или что грамматическое оформление значимо. Несмотря на обилие приводимых материалов, Малотки очень редко осуществляет самое главное — структурный анализ; он полагает, что если какое-то предложение можно перевести на английский с помощью временных форм, то это свидетельствует об ошибочности тезиса Уорфа. Сравнивая неогумбольдтианский подход с подходом Уорфа, Дж. Левитт справедливо замечает:

Уорф никогда не утверждал, что хопи не способны говорить о времени; он лишь утверждал, что они концептуализируют время не так, как мы, и что источником их концептуализации является язык. Никто не будет отрицать, что наиболее адекватный перевод подобного предложения из хопи на нормальный английский язык может включать английские темпоральные обозначения. Вопрос состоит в другом: функционируют ли слова, передающие эту референциальную информацию и дейктические темпоральные отношения, в хопи таким же образом, как в английском языке;

и содержат ли они при этом те же имплицитные допущения и ту же «метафизику» опространственного прошлого, настоящего и будущего. Это — эмпирические вопросы, и я не могу на них ответить. Однако Гиппер с его списком немецких переводных глосс и Малотки с его перечнем английских глосс также не отвечают на них [Leavitt 2006: 74].

В-третьих, то, как Малотки интерпретирует конкретные примеры, вызывает возражения. Он считает, что в темпоральной системе глагола проводится различие между будущим и не-будущим (прошлое + настоящее) временем. На самом деле, это спорный вопрос: суффикс, выражающий «будущее время», имеет множество модальных значений и вполне допустимо его истолкование в качестве модального. Б. Комри замечает: «Утверждение о том, что в хопи имеется система времен, которая базируется на оппозиции будущего и не-будущего, кажется мне сомнительным: учитывая широкое модальное употребление так называемого будущего, вполне возможно, что подразумевается модальное, а не темпоральное различие; из этого можно заключить, что в хопи нет системы глагольных времен» [Comrie 1984: 132]. Стоит отметить, что в своих ранних работах Уорф описывал категорию глагола хопи как имеющую показатель времени, однако впоследствии перешел от этой интерпретации к модальной трактовке [Whorf 1956: 26; 1946: 165]. К сожалению, Малотки не попытался понять, почему Уорф предпочел другую интерпретацию. То же самое касается и анализа темпоральных наречий и тензоров, который приводится в книге немецкого исследователя. Как показала Ли, его вывод о том, что представленный материал опровергает тезис Уорфа, является ошибочным, поскольку в действительности этот материал подтверждает многие наблюдения американского лингвиста [Lee Р. 1991]. На некорректность анализа конкретных выражений в работе Малотки также указывает антрополог Д. Динвуди. Рассматривая примеры из главы, посвященной инициатическому ритуалу вувтсим, он пишет: «В этой главе не приведено никаких свидетельств, которые касались бы вопроса о наличии или отсутствии “времени” в хопи. В ней Малотки лишь демонстрирует, что вставка английского термина time (“время”) в переводы четырех предложений из неясного источника не делает их абсолютно бессмысленными» [Dinwoodie 2006: 336].

Таким образом, неогумбольдтианский анализ темпоральных категорий в языке хопи до сих пор активно обсуждается. Выявленные несоответствия между этим анализом и результатами, полученными Уорфом, могут объясняться как ошибками Уорфа (это неудивительно, учитывая, что он был новатором в указанной области), так и по большей части формалистским подходом Гиппера и Малотки, их невнимательностью к аргументации Уорфа; вероятно, оба этих фактора сыграли свою роль, как и частичная интерференция хопи и английского языка. В любом случае анализ, представленный Уорфом, все еще требует детальной проверки в свете того подхода, который был предложен самим американским лингвистом (из современных направлений к нему наиболее близка когнитивная семантика, см. § 13.3). Это тем более важно, учитывая то, что с типологической точки зрения зафиксированная

им модель не кажется чем-то невероятным: в наше время языки, не имеющие пространственно-временных метафор и грамматического кодирования времени, уже описаны довольно подробно (см. § 7.1).

В заключение данного параграфа приведем наблюдения современного американского антрополога Дж. Лофтина о связи пророчества и особого понимания времени в культуре хопи:

Большинство индейцев хопи согласны в том, что правильное понимание пророчества не ведет к фаталистическому взгляду на судьбу, но служит средством духовного роста и «совершенствования других людей». Предсказатель говорит о ряде возможностей, которые либо сбываются, либо не сбываются. Кроме того, в рамках этой модели все будущие возможности уже существуют, поскольку они произошли ранее в прежних мирах. Я думаю, осознание этого факта подтолкнуло Бенджамина Уорфа к утверждению о том, что «язык хопи не содержит ни эксплицитного, ни имплицитного указания на время». Как и все люди, хопи осведомлены об исторической продолжительности, что было показано Ч. Фёгелином и Э. Малотки. Тем не менее, я полагаю, Уорф был прав, когда утверждал, что религиозное сознание хопи является нетемпоральным. Хотя верно, как сначала отметил сам Уорф, что внутри космических циклов хопи воспринимают время как становление более поздним, все же в конечном счете история становления поглощается неким «давным-давно». На самом деле, кажется странным, что Уорф и затем Р. Мэйтленд Брэдфилд упустили из виду тот факт, что восприятие времени как процесса проявления непроявленного должно мыслиться внутри циклов времени, которые по сути нетемпоральны. Иными словами, в религиозном плане индейцы хопи ничто не воспринимают как новое, поскольку все, что случится, уже произошло ранее [Loftin 2003: 112].

§ 4.4. Лингвистическая антропология

Наследие Сепира и Уорфа оказало влияние на формирование в 1960-е гг. междисциплинарной области исследований, получившей название «лингвистической антропологии». В рамках этого направления были сделаны многочисленные попытки по-новому посмотреть на этнолингвистику и проблему лингвистической относительности, и они оказались довольно продуктивными. Рассмотрим некоторые из них.

Главную роль в становлении лингвистической антропологии как отдельной дисциплины сыграл Делл Хаймс (1927–2009). В статье «Два типа лингвистической относительности» (1966) он попытался по-своему развить теорию Уорфа, приспособив ее в значительной степени к контексту этнографических исследований. Согласно Хаймсу, классическое понимание лингвистической относительности касается структуры языка, однако бóльшую важность имеет второй тип относительности, связанный с употреблением языка. Этот сдвиг в толковании указанной проблемы, по его мнению, необходим в свете наметившихся тенденций в лингвистике.

Если ранее акцент делался на инвариантности структуры при рассмотрении одного языка, вариантности структуры при анализе разных языков, вариантности употребления одного языка и инвариантности употребления разных языков, то с середины XX в. внимание оказалось сосредоточено на вариантности структуры при рассмотрении одного языка, инвариантности структуры при анализе разных языков, инвариантности функций речи в рамках одной языковой системы и вариантности употребления при рассмотрении разных языков [Хаймс 1975 (1966): 230]. Целью своей статьи американский лингвист называет анализ вариантности функции в разных языках.

Хаймс полагает, что акцент на многообразии структур при учете единообразия функции сыграл большую роль в развитии американской полевой лингвистики, поскольку он исходил из двоякой ценности экзотических языков: их важности в качестве носителей альтернативной структуры и их равноправности в функциональном плане. Связь этого подхода с проблемой «мировидения» (Weltanschauung) требовала, чтобы функции считались идентичными: «Вывод о дифференцированном воздействии на “картину мира” предполагал одинаковую роль в оформлении “картины мира”» [Там же: 232]. Однако тезис о функциональной идентичности не является таким простым, каким кажется на первый взгляд. Американский лингвист считает, что функциональные особенности необходимо изучать в конкретных контекстах, не постулируя их идентичность как что-то само собой разумеющееся. Его главная идея состоит в том, что «люди, принадлежащие к разным культурам, действительно обладают до некоторой степени особыми коммуникативными системами, а не одними и теми же естественными коммуникативными возможностями лишь при различных обычаях» [Там же].

Согласно Хаймсу, самым темным местом классической формулировки гипотезы лингвистической относительности, является понятие «влияния». Можно выделить несколько типов взаимосвязи между языком и остальной частью культуры: 1) язык является определяющим; 2) остальная часть культуры является определяющей; 3) язык и остальная часть культуры влияют друг на друга; 4) и язык, и остальная часть культуры находятся под воздействием третьего фактора, например национального характера, народного духа и др.; эти четыре типа взаимосвязи могут мыслиться как филогенетически (то есть в культурно-исторической перспективе), так и онтогенетически (то есть применительно к конкретному индивидууму). В итоге мы имеем восемь типов влияния, и определять, какой из них является верным, необходимо для каждого случая отдельно. Хаймс полагает, что Уорф упоминал разные типы, однако в целом склонялся к взаимной обусловленности языка и культуры, притом и филогенетической, и онтогенетической. Он также обращает внимание на то, что в этой схеме можно по-разному оценивать статус различных уровней языка (фонологии, грамматики, лексики и др.) [Там же: 240].

Релевантность нового подхода для выявления межъязыковых и внутриязыковых вариаций Хаймс описывает следующим образом:

Соссюр заметил, что относящееся к грамматике в одном языке, может относиться к лексике в другом, так что сравнительная или общая теория должна включать в себя и грамматику и лексикографию. Это же относится к общему объему коммуникативных функций в коллективе. Объем может быть одним и тем же (если типы функций универсальны), но иерархия и способ осуществления не являются всюду одними и теми же. То, что относится к одной составной части в одном языке, может относиться к другой составной части в другом языке; то, что относится к одному языку в одном коллективе, может относиться к другому языку в другом коллективе — хотя в обоих может быть обнаружен один и тот же язык. Далее, язык является лишь одной семиотической системой среди других систем, и то, что относится к языку у одного коллектива, может относиться к жестам, пластике, ритуалу у другого. (Или то, что относится к языковой категории в одном случае, может относиться к категории употребления языка — жанры вроде мифа — в другом случае). В частности, метафизические интуиции и допущения могут быть выражены или не выражены в языке, в зависимости от роли, которую данный язык играет в коллективе…

Разные области культуры вообще по-разному соотносятся с языком: ср., например, риторику и охоту; степень вхождения языка в социализацию, ритуал и т. д. варьируется от культуры к культуре; различны верования, ценности и практика общения с младенцами и вообще детьми; распределение во времени употреблений языка варьируется в зависимости от обстановок и случаев, удобных для коммуникации, и т. д. Все эмпирические условия, определяющие возможности, которыми язык располагает, чтобы играть некоторую роль по отношению к аспекту культуры, могут варьироваться от культуры к культуре. Объяснение связи между лингвистической моделью и остальной частью культуры нельзя извлечь из ее этнографической, социолингвистической основы [Хаймс 1975 (1966): 241–242].

Таким образом, подход Хаймса к проблеме лингвистической относительности является более сложным, чем у Сепира и Уорфа. В рамках этого подхода учитываются многочисленные нюансы, связанные с функциональной и прагматической составляющей, и тот факт, что язык является лишь одной из многочисленных семиотических систем, так что его вклад в культурную деятельность необходимо оценивать в соотношении с другими системами1. В своей статье Хаймс применяет новую методологию к этнографическому материалу. Он разбирает три примера: 1) на материале ряда индейских языков он показывает, что степень сохранности родного языка в условиях контакта зависит от функции языка как маркера групповой идентичности; 2) он сравнивает языки индейцев кроу и хидатса и показывает, что эти две исторически родственные группы используют свои языки настолько несходным образом, что это ведет к формированию различных картин мира и культурных практик; 3) на материале васко-вишрамского языка он демонстрирует, что его носители обладают развитым пониманием особенностей его использования, и в основе этого понимания лежит принцип, согласно которому сообщать следует

только то, в чем говорящий абсолютно уверен (в том числе о будущих событиях). Тема лингвистической относительности (как первого, так и второго типа) прослеживается во всех основных работах Хаймса, посвященных антропологии; она также оказалась востребованной во второй период его творчества, когда он стал заниматься этнопоэтикой.

Оригинальная попытка развить концепцию Уорфа с опорой на подход Хаймса, металингвистические идеи Трейджера и языковедческую теорию Якобсона принадлежит американскому лингвисту Майклу Сильверстейну (род. 1945). В ряде своих работ он попытался выявить различия в понимании языка самими говорящими и сопоставил эти интерпретации с научными моделями описания языка; на основе этого им были сделаны выводы, имеющие важность для объяснения особенностей функционирования языка, лингвистической теории и языковой практики. В рамках его проекта рассматриваются две проблемы, связанные с лингвистической относительностью: во-первых, по какой причине носители языка не рефлексируют над категориями, которые играют важную роль в их мышлении; во-вторых, почему одни формы более релевантны для носителей языка, чем другие, и как это связано с различиями в языковых структурах.

Основной акцент в своих работах Сильверстейн делает не на семантике, а на прагматике, которая касается того, как «речевые формы используются в качестве эффективного действия в точно определимых культурных контекстах» [Silverstein 1981: 3]. Он полагает, что особенностью речи является ее способность указывать на саму себя, выполняя функцию метаязыка. В рефлексивном метаязыке, которым пользуется говорящий, отражается его представление о своем языке, которое может касаться как семантического уровня («метасемантика»), так и прагматического уровня («метапрагматика»). Метапрагматика выражает представления носителя языка о связи речевых практик с определенными контекстами, притом эти представления разнятся от языка к языку и зависят от ряда факторов. Суть гипотезы Сильверстейна состоит в следующем:

Для носителя языка легкость или трудность точного метапрагматического определения того, как используются формы его родного языка, зависит, по-видимому, от ряда общих семиотических черт, характеризующих это использование. Иными словами, базовое свидетельство, которое мы имеем о прагматическом измерении употребления языка, то есть чувствительность к рефлексивному признанию со стороны говорящего, всегда ограничено некоторыми качествами формы и зависящей от контекста функции прагматических маркеров в речи [Ibid.: 2].

Характер этой метапрагматической рефлексии обусловлен пятью факторами.

Во-первых, степень осведомленности носителя языка о функционировании определенного прагматического сигнала зависит от неизбежной референциальности (unavoidable referentiality) этого сигнала. Говорящие лучше осведомлены о тех формах, которые, наряду с прагматическими характеристиками, имеют и явные референциальные признаки. Например, такова система местоимений 2-го лица ед. ч.

в русском, французском и немецком языках, которая вместе с выражением прагматического значения вежливости или фамильярности также обладает референцией к слушающему. В отличие от нее, система прагматического кодирования принадлежности к тому или иному социальному классу, выраженная в ряде фонетических чередований американского английского языка, не обладает референциальностью сама по себе.

Во-вторых, на метапрагматическую рефлексию влияет фактор непрерывной сегментируемости (continous segmentability) прагматического сигнала. Это свойство означает, что сигнал является единицей, логически и последовательно связанной с другими единицами. Если прагматическое значение передается оторванными друг от друга или несегментируемыми формами, то оно распознается носителем языка с трудом. Например, в английском предложении The man was walking down the street (‘Человек шел вниз по улице’) стоящие рядом слова и морфемы могут быть охарактеризованы как непрерывно сегментируемые, однако показатель прошедшего длительного времени, выраженный с помощью вспомогательного глагола was и суффикса -ing, не является таковым.

В-третьих, степень метапрагматической осведомленности выше в случае с сигналами, которые являются относительно предпосылочными (relatively presuppositional); иными словами, эти сигналы связаны с автономными контекстуальными факторами, а не вводят эти факторы в коммуникацию. Таковы, например, английские указательные местоимения this (‘этот’) и that (‘тот’), при употреблении которых предполагаются следующие автономные контекстуальные факторы: 1) невербальная осведомленность о наличии некоей сущности; 2) наличие сущности, отвечающей вербальному описанию, которое сопровождает использование this и that; 3) предшествующая референция к некоторой сущности. Как следствие, относительно предпосылочные формы обладают малым креативным потенциалом. Противоположные им сигналы, такие как системы местоимений для выражения вежливости или фамильярности, сами принимают участие в смысловом оформлении контекста, так что их творческий потенциал огромен.

В-четвертых, метапрагматическая рефлексия обусловлена деконтекстуализированной выводимостью (decontextualized deducibility) сигнала, то есть его способностью нести имплицитное содержание, актуальное вне зависимости от контекста. Например, английское предложение, начинающееся со слов My brother… (Мой брат…), имплицитно передает информацию о том, что у говорящего есть брат, в то время как предложение I have a brother (У меня есть брат) делает это эксплицитно.

В-пятых, степень осведомленности носителя языка зависит от метапрагматической прозрачности (metapragmatic transparency) сигнала, то есть от его соответствия той форме, с помощью которой он описывается: чем выше это соответствие, тем большую осведомленность о сигнале демонстрирует говорящий. Например, в конце лекции преподаватель может сказать беспокойной аудитории «Еще несколько минут», но также он может сказать «Я перестану говорить в ближайшее время».

Первое высказывание является менее прозрачным в метапрагматическом плане, чем второе, поскольку при описании обоих выражений носитель языка скажет, что подразумевалось именно то, что преподаватель скоро перестанет говорить.

Согласно Сильверстейну, эти пять факторов, влияющих на метапрагматическую рефлексию, являются универсальными. С опорой на них он довольно убедительно объясняет, почему носители австралийского языка дьирбал демонстрируют высокую метапрагматическую осведомленность об особом регистре речи — так называемом языке избегания (употребляется в разговоре с «табуированными» родственниками), а носители васко-вишрамского языка не способны рефлексировать над системой градуированной лексики (аугментативной, нейтральной и диминутивной) [Silverstein 1981: 2–18]. В других статьях он также показывает, что эта модель применима к анализу дейктических, шифтерных и гендерных категорий [Silverstein 1976; 1979; 1985].

Метапрагматические идеи Сильверстейна являются частью его более общей концепции «лингвистической идеологии», под которой он понимает «набор воззрений на язык, выраженных его носителями в виде рационализации или объяснения языковой структуры и употребления как они воспринимаются» [Silverstein 1979: 193]. Эту концепцию он рассматривает как дальнейшее развитие уорфианского проекта, которое учитывает не только референциальную функцию языка, но и другие его функции. Приведем подробное рассуждение Сильверстейна на этот счет:

Уорф довел все проблемы лингвистической традиции, восходящей к Боасу, до их наиболее заостренных формулировок, и он всегда был сосредоточен на классической тематике, выдвинутой Боасом, — на природе классификации культурной вселенной, представленной в языке как в явном, так и в неявном виде. Между прочим, он изобрел понятие «криптотипа», или, как мы бы сказали, «глубинной» или «базовой» семантической структуры, которая сокрыта за явно сегментируемыми формами речи. Эта криптотипическая структура референциальных категорий составляет, по его мнению, подлинную «рациональную» классификацию сенсорных модальностей, выраженную в полностью пропозициональной речи — высшей функции языка, согласно школе Боаса. Однако носитель языка, столкнувшись с заданиями, требующими ориентирования по отношению к ближайшему и настойчивому окружению, и стремясь «продумать» реакцию или даже «осмыслить» референциальные характеристики его родного языка в специфических ситуациях, находится в полной зависимости от «фенотипических», или мы бы сказали «поверхностных», лексикализованных форм языка. Говорящий склонен рассуждать, отталкиваясь от вводящих в заблуждение поверхностных формальных аналогий, которым он поэтапно приписывает подлинный референциальный эффект в сегментации культурной вселенной. Таким образом, Уорф противопоставляет осведомленность носителя языка, которая зависит от суггестивных референциальных структур поверхностных лексических форм, и осведомленность лингвиста, касающуюся криптотипической семантической структуры, которая сокрыта за этими поверхностными формами и выявляется путем сложного анализа в компаративной перспективе. По его убеждению,

осведомленность носителя языка в области референции сосредоточена на постоянно сегментируемых («лексических» в его терминологии) единицах, что предполагает существование «вовне» вещей, которые взаимнооднозначно соответствуют каждому референциальному акту речи. Конечно, носитель языка прав лишь отчасти, в целом же его «осведомленность» не является адекватной. В данной статье мы обобщили наблюдения Уорфа применительно ко всему разнообразию функций речи, притом референция рассматривалась нами лишь как одна из функций, хотя и находящаяся в центре этнолингвистической системы. Мы предположили, что носитель языка более всего осведомлен о референциальных, сегментированных и предпосылочных функциональных формах своего языка. И мы можем ограничить виды свидетельств, которые способен предоставить говорящий, в свете выводимых референциальных пропозиций о функциональных формах, которые максимально прозрачны для описания в качестве речевых событий [Silverstein 1979: 18–19].

Сильверстейн полагает, что тезис о релевантности для носителя языка сигналов, характеризующихся пятью вышеуказанными особенностями, находит подтверждение в западной лингвистической и философской традиции, где долгое время сигналы иного типа просто не принимались во внимание. По его мнению, это является частным случаем того, что наивные представления говорящих о природе и категориях собственного языка способны на долгое время обусловить развитие целых интеллектуальных направлений. Он пишет:

Западные философские теории языка (то, что я предпочитаю называть наивной народной этнотеоретической традицией) обычно начинали с лексической референции, в частности с имен собственных, которые воспринимались носителями языка как конкретные и указывающие на «внешнюю» абсолютную реальность. В подобных теориях была сделана попытка обобщить ответ на вопрос о том, каким образом язык получает значимость, притом обобщение происходило с опорой на эту максимально осознанную метапрагматическую чувствительность. С появлением Фреге и Соссюра область анализа была расширена вплоть до включения пропозициональной референции и структурного рассмотрения референциальных систем, что достигло своего апогея в методологии Хомского, сосредоточенной на базовой структуре. В то же время обычная философия языка в лице Остина открыла определенные лексические единицы — сегментированные, референциальные, предпосылочные, выводимые и максимально прозрачные формы, которые были названы «перформативами», что казалось ключом к нереференциальным функциям конкретного языка. Нет ничего случайного в том, что эти перформативы (обещание, имянаречение, посвящение и др.) были изначально открыты простодушным в лингвистическом плане носителем языка из Оксфорда, поскольку они удовлетворяют всем нашим критериям. И хотя они могут точно выражать наиболее прозрачные речевые функции английского языка, все же их не следует рассматривать в качестве универсального набора; к сожалению, некоторыми нашими коллегами они выискиваются во всех уголках земного шара, что производится с помощью неадекватных переводческих техник. На самом деле, они охватывают лишь малую часть функций языка, хотя эта часть легко воспринимается говорящим. Чем дальше мы уходим от этих функциональных

единиц языка, тем меньше нужно ожидать осведомленности со стороны говорящих — точного метапрагматического свидетельства, которое может рассматриваться буквально. Следовательно, для всего остального востребован кросскультурный анализ и базирующаяся на нем точная методология, ведь для общего рассмотрения языка метапрагматическое свидетельство говорящего не будет в данном случае адекватным [Silverstein 1979: 18–20].

Как мы видим, Сильверстейн считает допустимым сопоставлять криптотипы и фенотипы в модели Уорфа с глубинной и поверхностной структурами в теории Хомского, что весьма сомнительно. Хотя он подчеркивает свою приверженность идеям Уорфа, все же его ориентация на метапрагматику в большей степени связана с поиском универсальных принципов, а не специфических черт. Несмотря на эти недостатки, подход Сильверстейна является оригинальным и продуктивным направлением развития уорфианских идей. По мнению американского лингвиста, его теория имеет важность для социальной антропологии в целом, поскольку последняя всегда исходила из наивной проекции лингвистических моделей, базирующихся на референции, на культурную область; тем самым другие функции языка явно или неявно сводились к референциальной, а из поля зрения антропологии выпадали те аспекты значения, о которых не были осведомлены носители языка. Согласно Сильверстейну, новая программа социальной антропологии должна учитывать следующее соображение: «Ключевой аспект социального факта — это значение; главным проявлением значения является прагматическая и метапрагматическая речь; а наиболее явной особенностью прагматической речи выступает референция. Теперь мы видим, что стремление изучать ключевое, осуществляя на него проекцию из сферы явного, ошибочно» [Ibid.: 21].

С использованием подхода Хаймса и Сильверстейна в лингвистической антропологии было развито два новаторских направления исследований. Первое основал ученик Сильверстейна — американский лингвист Уильям Хэнкс (род. 1952), которому принадлежит фундаментальное исследование «Референциальная практика: язык и жизненное пространство у индейцев майя» [Hanks 1990]. В этой работе Хэнкс выявил многочисленные связи между грамматическими дейктическими формами (в основном указательными местоимениями), особенностями их использования в повседневном общении и мировоззрением индейцев, их «культурной вселенной»; в своем анализе он исходил из тезиса Сильверстейна о том, что язык не может быть сведен к его референциальной функции и что особого внимания заслуживают контекстуальные категории, такие как дейксис, которые каждый раз специфическим образом конструируют смысловое пространство акта коммуникации. В семантическом плане система указательных местоимений юкатекского языка не сильно отличается от системы английского языка (this ~ that), однако в функциональном плане между ними обнаруживаются существенные различия. Как утверждает Хэнкс, эти различия способны влиять на то, как носители языка представляют мир, видят свое место в мире, воспринимают других людей и ощущают свое тело [Hanks 2005]. По его мнению, дейктические категории такого типа крайне

интересны для релятивистского проекта, поскольку они сочетают в себе универсальные семантические свойства (ср. «здесь», «там» и др.) и уникальные способы употребления в конкретном социокультурном контексте. Согласно Хэнксу, гипотеза лингвистической относительности должна быть переформулирована таким образом, чтобы в ней был учтен контекст коммуникации: «Вместо вопроса о том, что носители конкретного языка способны мыслить благодаря категориям этого языка, следовало бы спрашивать о том, что они обычно действительно мыслят благодаря моделям их практик» [Hanks 1996: 266]. Очевидно, это именно то, что Уорф подразумевал под «нормативным» (habitual), а имплицитная критика здесь касается, скорее, не его трудов, а работ представителей психолингвистической традиции, основанной Леннебергом (§ 4.2).

Другое новаторское направление исследований в рамках лингвистической антропологии было развито американским языковедом, этнографом и поэтом Полом Фридрихом (1927–2016). Опираясь на наблюдения Сепира и Якобсона о зависимости всех компонентов поэтического искусства от фонологических, морфосинтаксических и дискурсивных особенностей конкретного языка, он попытался объединить идею лингвистической относительности и общую поэтику в рамках своей концепции этнопоэтики. Согласно Фридриху, «поэтический язык — это область наиболее интересных различий между языками, и он должен занимать центральное место в изучении подобных различий» [Friedrich 1986: 17]. Недостатком предшествующих компаративных исследований, по его мнению, является чрезмерная сосредоточенность, с одной стороны, на экспериментальной психолингвистике, а с другой стороны, на формальных аспектах языка. В рамках этнопоэтики предлагается обратить внимание на то влияние, которое «поэтический потенциал» языка оказывает на воображение человека. Стоит отметить, что понятие «поэтического» трактуется Фридрихом максимально широко — с опорой на знаменитый доклад Якобсона, в котором поэтическая функция мыслится в качестве основной и определяется как обращенность на сообщение ради него самого [Якобсон 1975].

Таким образом, во второй половине XX в. в рамках лингвистической антропологии было предложено несколько новых подходов к анализу лингвистической относительности, которые были сосредоточены преимущественно на особенностях употребления языка. Распространенная критика, согласно которой релятивистские идеи Уорфа касаются формальной структуры языка, а не его использования, не совсем справедлива, поскольку, как мы видели в § 3.6, Уорфа интересовала специфика использования категорий в английском и хопи, хотя он и не ставил эту проблематику в центр своего исследования. Тем не менее подобная критика справедлива, прежде всего, применительно к той традиции рассмотрения лингвистической относительности, которая сформировалась благодаря Леннебергу и его коллегам. Критикуя эту традицию, Хаймс, Сильверстейн, Хэнкс, Фридрих и их последователи не затрагивают ключевые идеи классиков американского структурализма. В целом они не столько отошли от наследия классиков, сколько предложили его новое прочтение, сделав акцент на тех темах, которые содержались в нем, но либо

находились на периферии, либо были плохо изучены (ср. «этнолингвистику» Уорфа). В итоге это способствовало формированию крайне продуктивной области эмпирических антропологических исследований, о чем можно судить, например, по замечательным обзорным трудам А. Дюранти и его коллег [Duranti 1997; Duranti (ed.) 2004]1.

§ 4.5. Становление неорелятивизма

Неорелятивизм (неоуорфианство) — это направление в психолингвистике и когнитивной антропологии, в рамках которого была сделана попытка переосмыслить гипотезу лингвистической относительности в свете научных достижений конца XX — начала XXI в. и верифицировать ее. Термин «неорелятивизм» использовался некоторыми представителями этого направления, хотя его трудно считать общепринятым. Становление неорелятивизма пришлось на два последних десятилетия XX в., что связано со следующими факторами:

• парадигматический сдвиг в лингвистике от формализма Хомского к функционалистским подходам;

• рост популярности лингвистической антропологии (§ 4.4) и когнитивной антропологии (§ 8.6);

• рост популярности когнитивной лингвистики, крупные представители которой подчеркивали свою связь с уорфианской традицией (§ 13.3);

• наметившаяся в когнитивной науке тенденция к переходу от классического когнитивизма к посткогнитивизму (§ 11.1);

• переосмысление наследия Уорфа, в частности в трудах Пенни Ли и Джона Люси;

• появление обзорных работ, в которых демонстрировалось, что исследовательская традиция после Уорфа существенно исказила его теорию;

• активное развитие того направления в психолингвистике, которое представлено работами Дэна Слобина и его учеников (§ 7.2).

Большой вклад в становление неорелятивизма внес уже неоднократно упоминавшийся в данной книге американский психолингвист Джон Люси (род. 1949). В 1992 г. он выпустил две монографии, которые посвящены проблеме лингвистической относительности. В монографии «Языковое разнообразие и мышление: переформулировка гипотезы лингвистической относительности» [Lucy 1992b] он рассмотрел развитие релятивистских идей в американской лингвистике XX в. и убедительно продемонстрировал, что после Уорфа научный уровень анализа указанной проблемы значительно упал; в книге также была предложена новая модель изучения лингвистической относительности, в которой были учтены как сильные,

так и слабые стороны всей предшествующей традиции. В монографии «Грамматические категории и познание» Люси применил эту модель к анализу влияния классификационных категорий юкатекского языка на мышление его носителей и получил положительные результаты [Lucy 1992a]1. В 1990–2000-е гг. им была также написана серия авторитетных статей, посвященных прояснению неорелятивистского исследовательского проекта [Lucy 1997a; 2000].

Неорелятивистская модель Люси базируется на подробном анализе предшествующей американской традиции изучения лингвистической относительности. Согласно Люси, работы Уорфа являются кульминацией развития этой традиции, и после него не было предложено ни одного жизнеспособного исследовательского проекта, что связано как с игнорированием его наследия, так и с переориентацией американской лингвистики и психологии на универсализм и нативизм. Несмотря на то что Люси является внимательным интерпретатором Уорфа, он считает центральной темой его творчества «гипотезу лингвистической относительности», тем самым упуская из виду то, что Уорф не мыслил лингвистическую относительность в качестве «гипотезы». Таким образом, Люси в целом движется в русле того направления по операционализации «гипотезы», которое было заложено Леннебергом, хотя в концептуальном плане он во многом расходится с ним.

По мнению Люси, гипотеза лингвистической относительности в своей наиболее простой форме утверждает, что «различные языки влияют на мышление людей, говорящих на них» [Lucy 1992b: 263]. Она включает три главных компонента: язык, мышление и реальность. Важным условием ее формулировки является четкое аналитическое (хотя на практике оно не всегда осуществимо) различие между категориями языка и категориями мышления; она также требует учета реальности как системы координат, независимой от языка и мышления исследователя (по крайней мере, теоретически). Люси делает акцент на структурной относительности, то есть на том типе релятивизма, который предполагает, что главной функцией языка является референциальная. По мнению американского исследователя, неорелятивистский проект должен быть междисциплинарным и эксплицитно компаративным; в нем следует объединить наработки психолингвистической и антропологической традиций.

Люси полагает, что в новой модели язык нужно мыслить в тесной связи с его референциальной функцией. Внимание должно быть сосредоточено на грамматических категориях с понятной денотационной семантикой:

Если этот традиционный акцент на референциальной функции языка принимается, то становится ясно, что языки демонстрируют различия в морфосинтаксических структурах, доступных для акта референции. Тогда гипотеза лингвистической относительности утверждает, что эти различия в морфосинтаксических структурах оказывают подлежащее фиксации влияние на репрезентацию реальности [Ibid.: 266].

Конкретизируя свой тезис о том, что работа Уорфа об индейцах хопи и носителях европейских языков является образцовым исследованием структурной относительности, Люси обращает внимание на две ее сильные стороны: во-первых, Уорф анализировал целостную семантическую конфигурацию, а не разрозненные категории; во-вторых, он был сосредоточен на лингвистическом анализе, который учитывал реальность в качестве нейтральной системы координат. По мнению Люси, структурная относительность может быть дополнена дискурсивной относительностью, развитой представителями лингвистической антропологии. Тем не менее не следует считать, что эти типы относительности независимы друг от друга. В действительности, само соотношение структуры и дискурса способно стать крайне продуктивной областью исследований: предположительно, с синхронной точки зрения употребление языка всегда первично в сравнении с его структурой, в то время как с диахронической точки зрения первичностью может обладать как дискурс, так и структура. И все же Люси считает, что с учетом современного состояния изученности проблемы «тема использования языка становится действительно важной лишь в том случае, если уже зафиксировано, что хотя бы одно структурное различие оказывает подлежащее фиксации влияние на носителей языка» [Lucy 1992b: 267]. Иначе говоря, несмотря на важность дискурса, на первых порах основное внимание следует уделить структурному уровню.

Согласно Люси, мышление в неорелятивистской модели должно проблематизироваться в связи с тремя возникавшими в традиции вопросами: о соотношении индивидуальных и культурных структур, о возможности его изучения в лабораторных условиях, о различных видах мышления. По мнению американского исследователя, в будущих работах акцент необходимо сделать на индивидуальном поведении носителя языка, поскольку, во-первых, институционализированные культурные формы могут являться отражением более ранних процессов взаимодействия языка и мышления, а во-вторых, повышенное внимание к общим структурам может привести к игнорированию тонких и плохо заметных индивидуальных черт. Что касается операционального аспекта проблемы, то, согласно Люси, основную трудность представляет переход от обнаружения корреляций между языком и мышлением к определению каузального фактора. Он полагает, что демонстрация ключевой роли языка возможна с использованием трех подходов: 1) на основе выявления крайне специфичной конфигурации структур внутри культуры; 2) благодаря обнаружению случайных контрастов в ряде релевантных ситуаций; 3) с помощью анализа масштабных корреляционных моделей. Иначе говоря, «этнографический подход, ориентированный на тематическое исследование, должен быть дополнен контролируемыми свидетельствами, которые способны помочь в выборе правильного объяснения происхождения культурной формы или поведения из числа конкурирующих объяснений» [Ibid.: 270]. Наилучшим же способом определить каузальный фактор является, по мнению Люси, прямое межъязыковое и межкультурное сравнение, предполагающее учет как можно большего числа языков и культур, притом главное внимание должно быть

уделено нормативным (habitual) практикам, а не специализированным формам [Lucy 1992b: 273].

Наконец, третий компонент в неорелятивистской модели, реальность, также требует подробной методологической проработки. Согласно Люси, идеалом является «нейтральное описание реальности для компаративных целей» [Ibid.]. Однако полностью нейтральное описание недостижимо, поскольку сам исследователь является продуктом конкретной культуры. Выход состоит в том, чтобы попытаться выработать более или менее нейтральный компаративный метаязык, что возможно сделать путем обращения, с одной стороны, к большому типологическому материалу, а с другой стороны, к контрастивному подходу, который был предложен Уорфом. Люси пишет:

Описание реальности будет нейтральным в той степени, в какой ему удастся не демонстрировать предпочтительного отношения к какому-то одному языку; и все же оно несомненно будет обладать языковой перспективой и в данном плане будет отчасти содержать истолкование реальности… Оно является аналитическим инструментом — теоретическим языком, который сформирован для компаративных целей, и такой язык не может считаться точным описанием действительности, релевантным для каждого или для любой языковой и культурной группы [Ibid.: 275].

В более поздних статьях Люси расширяет свое видение неорелятивистского проекта. Он выделяет несколько подтипов релятивизма: семиотическую относительность, структурную относительность и дискурсивную относительность. Семиотическая относительность связана с тем, что язык добавляет новое знаковое измерение в человеческую жизнь, которое отсутствует у других биологических видов:

Характерной семиотической чертой естественного языка является его символический компонент. Язык имеет иконические и дейктические особенности, свойственные и другим сигнальным системам, но они трансформируются в результате соединения с символическим компонентом, что ведет к созданию коммуникативного посредника, обладающего удивительной гибкостью и разнообразием; все это имеет последствия для социального овеществления мышления и возникновения саморефлексии. Указанные аспекты естественного языка будут наиболее значимы при выявлении его влияния на мышление, воззрения и поведение [Lucy 1997a: 63].

Структурная относительность ближе всего к классической формулировке релятивистского принципа: «Влияют ли характеристики определенных языков на мышление и поведение говорящих на этих языках (и если влияют, то до какой степени)?»; при этом «под языковым следует понимать формальную структуру семантических и прагматических категорий, пригодных для референции и предикации» [Ibid.: 41]. Дискурсивная относительность, согласно Люси, предполагает различия в культурном развертывании специфических речевых практик:

Даже в рамках одного языка всегда имеются разнообразные формы дискурса. Эти различия в использовании могут быть связаны с подгруппами в языковом сообществе (социальные диалекты — напр., классовые речевые практики) или с вербальными контекстами (функциональные регистры — напр., формальный дискурс). Далее, при сравнении непохожих языковых сообществ обнаруживаются различия в моделях употребления языка. Любое исследование отношения между языком и мышлением должно касаться уровня функционального многообразия в естественных языках [Lucy 1997a: 52].

Наконец, Люси рассматривает возможность конвергенции между двумя последними типами относительности, что, по его мнению, приводит к качественно новой форме релятивизма:

Структурные и функциональные факторы способны взаимодействовать друг с другом. Существование определенной структуры значения может стимулировать возникновение специализированных моделей употребления языка; данный дискурсивный режим способен расширять или направлять имеющиеся структурные значения или создавать новый уровень структурного порядка. В подобных взаимодействиях главную роль могут играть различные лингвистические идеологии, которые способны наполнять или систематизировать структуру и модель употребления; с другой стороны, категории языка и культурные речевые практики могут, в свою очередь, оформлять доступные лингвистические идеологии. В конце концов, подобные идеологии способны распространяться за пределы исконного культурного или субкультурного окружения и оказывать влияние на принципиально разные языковые и дискурсивные системы [Ibid.: 64].

Итак, Люси предложил полноценную неорелятивистскую исследовательскую программу, которая включает подробно разработанную экспериментальную методологию и важное различие между семиотическим, структурным и дискурсивным уровнями. Интересно, что американский ученый воспринимает неорелятивизм как ядро более общей культурно-антропологической модели, которая должна выстраиваться на стыке разных дисциплин. Следуя Уорфу, он отмечает:

Из-за выявленного феномена лингвистической относительности Уорф поместил науку о языке в центр всех подходов, востребованных на пути к пониманию человека. Однако в последние полвека для развития его прозрений в эмпирическом плане было сделано мало. Когда мы соединим его работу с более полным семиотическим анализом, с недавними исследованиями по дискурсивному (или функциональному) разнообразию среди языков, а также с соображениями о роли лингвистических идеологий в организации взаимодействия между этими областями, то мы сможем более ясно представить границы и сложность той проблемы, которую он поставил. Адекватное понимание динамического взаимодействия между языком, культурой и личностью будет зависеть от определения реального масштаба лингвистической относительности [Ibid.: 64].

Тем не менее глобальность проекта, предложенного Люси, осталась незамеченной неорелятивистами, и большинство исследований в этой области были сосредоточены на экспериментальном выявлении структурных различий.

Огромное влияние на становление неорелятивизма оказал британский лингвист и антрополог Стивен Левинсон (род. 1947). В 1990-е гг. он опубликовал серию новаторских статей, посвященных концептуализации пространства, которые впоследствии были объединены в книгу «Пространство в языке и познании» [Levinson 2003] — вероятно, наиболее значимое когнитивно-антропологическое исследование начала XXI в. Более подробно его работы будут рассмотрены в гл. 5; сейчас мы проанализируем лишь теоретический каркас его модели.

Левинсон полагает, что легитимация гипотезы лингвистической относительности в современном контексте возможна лишь при отказе от ряда нативистских допущений классического когнитивизма. Несмотря на то что в более общем вопросе о структуре когниции он движется в русле классического подхода и не предлагает собственной теории по этому вопросу, все же его модель обладает важным новшеством: он выступает против прямого отождествления семантических структур и концептуальных структур. Он пишет:

С одной стороны, не все, о чем мы думаем, может быть выражено, и поэтому семантические репрезентации являются не более чем подмножеством концептуальных репрезентаций; с другой стороны, семантические репрезентации обладают элементами, которые систематически отсутствуют в концептуальных репрезентациях, например анафорой и дейктическими параметрами... Следовательно, не только сторонники Фодора и когнитивные лингвисты, но и радикальные приверженцы позиции Уорфа ошибаются, когда полагают, что мы думаем в концептуальных категориях того же типа, что и те, на которых мы говорим [Ibid.].

По мнению Левинсона, соотношение между семантическими структурами и концептуальными структурами лучше всего описывается как «частичный изоморфизм». Он считает, что необходимо признать существование двух самостоятельных уровней ментального кодирования: низшего уровня, на котором происходит декомпозиция семантем на универсальные концептуальные «атомы», и высшего уровня, на котором мы оперируем самими семантемами естественного языка:

Основные концепты высшего уровня — это сущности, оформленные в виде лексических значений, и они различаются от языка к языку. На этом уровне мы задействуем бóльшую часть нашего повседневного мышления, и следовательно, на нем следует ожидать уорфианские эффекты, то есть влияние языка на когницию. С другой стороны, мы не ограничены этими концептами высшего уровня, поскольку они, если встает необходимость, с относительной легкостью могут быть разложены на составные концепты низшего уровня. Подобные концепты низшего уровня, или, по крайней мере, некоторые из них, претендуют на универсальность (хотя из этого, конечно, напрямую не следует, что они являются врожденными; достаточно

предположить, что они возникают в результате взаимодействия организма с общим опытом земного существования). Таким образом, подобная двухуровневая теория позволяет нам всерьез рассматривать возможность уорфианского эффекта, то есть влияния языка на когницию, и в то же время апеллировать к фундаментальному «психическому единству человечества»… Уорф, несмотря на неясности и преувеличения в его работах, придерживался приблизительно таких же «двухуровневых» взглядов, делая различие между универсальным восприятием и находящейся под влиянием языка концептуализацией [Levinson 2003: 300].

Левинсон исходит из понимания языка как «системы вывода» в общей архитектуре когниции. По его мнению, семантические приоритеты на выводе информации аффицируют общий приоритет системы в плане сохранения, кодирования и обработки информации. При этом семантические приоритеты включают как лексический, так и грамматический план. Например, говорение на языке, в котором используется разветвленная система вежливости и почтения (японский, яванский и др.), требует постоянного внимания к статусу адресата; говорение на языке, использующем шесть абсолютных времен (йели-дне и другие папуасские языки), требует градации при запоминании событий, и т. д. Он пишет: «Семантические параметры не универсальны, то есть они не используются всеми языками. Если язык игнорирует какой-либо семантический параметр, существует большая вероятность того, что говорящий на этом языке будет не способен мыслить в пределах этого параметра» [Ibid.: 302].

Левинсон выделяет несколько типов влияния языка на когницию: эффект уже высказанных мыслей, эффект при порождении речи и эффект при восприятии и запоминании событий. Первый тип влияния проявляется в том, что лингвистическая форма аффицирует когнитивные способности адресата, то есть уже закодированная и высказанная информация влияет на то, как она будет мыслиться адресатом: например, как показал Уорф, надпись empty gasoline drum (‘пустая бензиновая цистерна’) способна ввести в заблуждение людей, заставив их считать, что цистерна неогнеопасна (ср. двусмысленность слова empty ‘пустой’); сюда также относится тот факт, что усвоение языка с определенной фонологической системой ведет к потере чувствительности к особенностям фонологической системы другого языка (ср. восприятие политонических языков носителем монотонического языка). Второй тип влияния проявляется во время порождения речи: мысль в этот момент должна оформляться в соответствии с лексической, грамматической и синтаксической структурой конкретного языка; особую роль здесь играет грамматическая система, поскольку она имеет обязательный характер и, по сути, может рассматриваться как императивный набор структур, актуализирующих релевантные для данного языка значения (ср., например, обязательную выраженность источника получения информации в языках с грамматической категорией эвиденциальности). Третий тип влияния проявляется в «восприятии-для-речи»: в момент восприятия события оно должно кодироваться таким образом, чтобы его затем можно было воспроизвести на данном языке.

Левинсон обращает внимание на то, что к принятию идеи лингвистической относительности также подталкивают общие тенденции в психолингвистике и когнитологии. Например, многочисленные эксперименты говорят в пользу того, что использование нами мозга влияет на то, как он работает, а развитие когнитивных способностей даже специализирует его работу (так называемый феномен нейропластичности). Психолингвистические исследования по проблеме усвоения языка говорят о том, что язык не просто предоставляет наименования для концептов, а содействует когнитивному развитию, помогая конструировать сложные концепты. Левинсон полагает, что в свете этих фактов недостаточное внимание к тем последствиям, к которым ведет использование языков с различными лексико-грамматическими структурами, выглядит анахронизмом. Причину этого британский лингвист видит в том, что он называет «первородным грехом когнитивной науки» — подразумевается стремление игнорировать вариативность человеческого познания [Levinson 2012]. Левинсон полагает, что в XXI в. когнитивная наука должна перейти от наивного нативизма к умеренному конструктивизму:

Несмотря на то что многие современные теории подчеркивают врожденный характер языков и концептуальных категорий, факты языкового и когнитивного разнообразия говорят в пользу большой роли конструктивизма в человеческой когниции. Конструктивизм полностью совместим с универсалиями, врожденными склонностями и специфическим развитием, и главная цель состоит в том, чтобы выяснить, до какой степени усвоение языка способствует реструктурированию когниции [Levinson 2003: 325].

Стоит отметить, что Левинсон сыграл большую роль не только в развитии неорелятивистских идей и их экспериментальной проверке, но и в институционализации этого направления. В 1991 г. он основал и возглавил Исследовательскую группу по когнитивной антропологии в рамках Института психолингвистики Макса Планка в Неймегене (Cognitive Anthropology Research Group of the Max Planck Institute for Psycholinguistics, далее — CARG). В кратком уведомлении о создании этой группы ее задачи были представлены следующим образом:

Главная цель этой исследовательской группы состоит в том, чтобы наладить диалог между когнитивными науками (особенно, психологией и лингвистикой) и культурной антропологией (особенно, когнитивной и лингвистической антропологией). В когнитивных науках принято рассуждать об универсальной биологической основе человеческого мышления и концептуализации, не имея при этом необходимого кросскультурного фундамента для подобных обобщений. В свою очередь, культурная антропология, которая хотя бы отчасти имеет в своем распоряжении такой кросскультурный фундамент, не располагает адекватной теорией человеческой когнитивности.

Таким образом, совместный проект, где лингвистический и культурный анализ объединен с новыми инструментами изучения когнитивности, может оказаться

ценным и для культурной антропологии, и для когнитивных наук. База компаративных материалов, обеспечиваемая полевыми исследованиями различных языков и культур, способна предоставить «естественную лабораторию» для проверки и переосмысления гипотез психологии и теоретической лингвистики, а сами гипотезы могут обогатить рассуждения о природе когнитивных ограничений, налагаемых на культуру и общество.

Для указанного взаимодействия между главными дисциплинами культурной антропологии, лингвистики и психологии центральными оказываются эпистемологические проблемы. Теперь они могут изучаться эмпирически, используя методы, развитые за последние тридцать лет в когнитологии. Мы надеемся, что благодаря этой работе удастся выявить более сбалансированное и эмпирически обоснованное взаимодействие между врожденным и усвоенным, биологией и культурой, которое является фундаментом человеческого мышления.

Нигде нет такой нужды в понимании человеческого мышления в качестве способности, формирующей культуру, как в исследованиях языка. Язык является не только главной экспериментальной областью для эмпирической эпистемологии, но и первичным посредником, благодаря которому кодируется, выражается, передается и усваивается культура [Levinson, Senft 1991: 311–312].

Исследовательская группа по когнитивной антропологии объединила крупнейших лингвистов и антропологов, работающих в основном с вымирающими языками. Благодаря ее деятельности релятивистская проблематика обрела в 1990-е гг. новую жизнь. Члены CARG выпустили десятки книг, статей и отчетов; они также стали организаторами и участниками нескольких международных конференций, посвященных лингвистической относительности: конференции «Переосмысляя лингвистическую относительность», прошедшей в 1991 г. в городе Очо-Риос (Ямайка) и собравшей преимущественно антропологов и психологов, ее результаты были опубликованы в виде сборника [Gumperz, Levinson (eds) 1996]; конференции «Усвоение языка и понятийное развитие», прошедшей в 1995 г. в Институте психолингвистики Макса Планка в Неймегене и также собравшей антропологов и психологов [Bowerman, Levinson (eds) 2001]; конференции «Переоценка Гумбольдта и Уорфа: универсальные и культурно обусловленные концептуализации в грамматике и лексике», прошедшей в 1998 г. в Дуйсбурге, ее результаты были опубликованы в виде сборников [Pütz, Verspoor (eds) 2000; Niemeier, Dirven (eds) 2000]); конференции 1998 г., прошедшей в Чикагском университете, результаты которой опубликованы в сборнике [Gentner, Goldin-Meadow (eds) 2003]. Таким образом, в 1990-е гг. на международных конференциях, посвященных лингвистической относительности, был подготовлен материал для пяти коллективных монографий общим объемом 2 235 страниц. Это является дополнительным свидетельством того, что указанное десятилетие можно назвать периодом возрождения неорелятивизма (неоуорфианства) в когнитивной антропологии и психолингвистике. Более подробно достижения этого периода будут рассмотрены в гл. 5–8.

§ 4.6. От Гамана к Левинсону: краткий анализ

Итак, попытаемся вкратце изложить основные выводы из первого раздела книги, который был посвящен ранним теориям релятивистского типа.

Релятивистский тезис о влиянии структуры конкретного языка на познание возникает в определенном онтологическом контексте, который удачно описан Хайдеггером как «время картины мира» (§ 1.1). В этот период человек начинает осознавать себя в качестве субъекта, то есть в качестве онтологически первичной сущности, отношение которой к внешнему миру развертывается в пред-ставлении; связь человека с тем, что «вне» его, мыслится как связь центра и периферии. Насколько нам известно, релятивистские идеи в систематизированном виде встречаются только в рамках этой модели. Сама постановка вопроса об особой роли структуры языка в познании обусловлена, по-видимому, характером новоевропейской онтологии. С ней тесно связан и вопрос о «мировидении», как и сама метафора «видения», которая обретает в указанный период новый смысл. Единство базовой онтологии, как и единство дискурса, четко прослеживается внутри традиции, идущей от Гамана к Уорфу и современной когнитологии.

Релятивистские идеи можно обнаружить еще в работах Шоттеля и Лейбница, но здесь они представлены в зачаточном виде (§ 1.2). Полноценное развитие они получают у Гамана, согласно которому усвоение языка означает усвоение определенного способа мышления; хотя у Гамана не приводятся никакие эмпирически доказательства в пользу этой точки зрения, а сам релятивистский тезис еще тесно связан с религиозным пониманием природы языка, все же в ряде своих идей он предвосхитил развитие последующей философской и лингвистической мысли: в частности, это касается идеи о большой роли языка в познании и о необходимости перехода от «критики разума» к «критике языка», которая должна выявить, как мышление воплощается в языке и в чем философствование зависит от структуры конкретного языка. Концепция Гамана получила своеобразное развитие у Гердера, который привел многочисленные примеры лексико-грамматических различий в языках мира и предложил проект «философского сравнения языков», итогом которого могла бы стать детальная «архитектоника человеческих понятий». Таким образом, три ключевые релятивистские идеи — о зависимости мышления от структуры языка, о философии как продукте языка и о необходимости философского сравнения языков для построения адекватной теории познания — были высказаны еще в конце XVIII в.

Форму лингвофилософского учения релятивистские идеи обретают в работах Гумбольдта и его последователей (§ 1.3). Согласно Гумбольдту, язык — это особый мир, воздвигнутый между субъектом и предметной вселенной; сам по себе он является носителем специфического мировидения, сформированного в результате многовекового развития. Структура каждого языка уникальна, притом как в лексическом, так и в грамматическом плане. Язык постоянно вовлечен в познавательный процесс, и он играет важную роль в конструировании понятий из чувственных

впечатлений и внутренних ощущений. Следствием этого является лингвоспецифичность понятий, в том числе в сфере философии и науки. Гумбольдт полагал, что многообразие языков отражает богатство человеческого духа, и конечной целью лингвистики должно стать выявление из этого многообразия универсальных и уникальных черт человеческого мышления. Тем не менее по целому ряду причин гумбольдтианцы XIX в., такие как Штейнталь, были склонны подчеркивать универсалистское измерение философии Гумбольдта, игнорируя релятивистские идеи. Противоположную линию развивал основатель российской гумбольдтианской школы — Потебня, который в своих работах делал акцент на лингвоспецифичности познания. В начале XX в. идеи Гумбольдта получили оригинальное переосмысление в трудах Кассирера, где они были объединены с учением о символических формах.

Под влиянием Кассирера и Соссюра в 1920-е гг. в Германии возникло неогумбольдтианское направление (§ 1.4). Его главным представителем является Вайсгербер, который возродил исконное учение Гумбольдта и предложил его оригинальное развитие. Вайсгербер осмысляет феномен языка в четырех измерениях: актуализированный язык, или речь; язык как основа речевой деятельности, или языковой организм; язык как социальное образование; язык как общечеловеческий принцип, или языковая способность. По его мнению, язык не просто воспроизводит действительность, но творит новую сферу субъективного, которая занимает срединное положение между человеком и предметной действительностью; язык может быть назван «промежуточным миром» и охарактеризован как «воссоздание мира посредством слова». Согласно Вайсгерберу, лексико-грамматические модели способствуют категориальному поведению человека; заложенная в языке категоризация влияет на интеллектуальную деятельность и восприятие, так что процесс познания является лингвоспецифичным. Важным следствием этого утверждения является релятивистский подход к науке: языковая система, по мнению немецкого лингвиста, обуславливает научное познание, поскольку дает ему предпосылки, участвует в конструировании предмета и выступает средством самого познания; то же касается и философского мышления. Ключ к решению проблемы познания Вайсгербер видит в союзе лингвистики, философии и естественной науки.

Таким образом, немецкая лингвофилософская школа заложила базовые релятивистские идеи и интегрировала их в различные философские модели, придав им новые смыслы. Ее сильные стороны кроются в учении о «мировидении», которое акцентирует семантическую основу языковой структуры; в подчеркивании уникальности каждого языка на лексическом и грамматическом уровнях; в отказе от навязывания языковым системам чуждых им схем и категорий; в разработке внутренней логики релятивистского принципа (уникальность внутренней формы языка => включенность языка в познавательный процесс => лингвоспецифичность мышления и познания). Однако немецкая лингвофилософская традиция имеет и ряд явных недостатков: она преимущественно умозрительна и сильно связана с философскими моделями, так что ее утверждения трудно перевести в иной

философский или психолингвистический дискурс; она сосредоточена на немецком языке и немецкой культуре, в ней очень мало внимания уделяется неиндоевропейским языкам; она не разработала свой экспериментальный подход для обоснования тезиса о влиянии языка на познание. Все это явилось причиной того, что в рамках немецкой лингвофилософии релятивистский принцип остался преимущественно спекулятивным и не получил ни психолингвистического, ни широкого типологического обоснования.

Систематическое развитие релятивистских идей произошло в рамках американского структурализма (§ 2.1). Для этого имелось несколько предпосылок: во-первых, к разработке релятивистских идей подталкивал сам структуралистский принцип, согласно которому знак определяется в соотношении с понятием и в соотношении с другими знаками; уникальность формальной и семантической структуры предполагала уникальность понятийной системы; во-вторых, к началу XX в. в США уже существовала гумбольдтианская традиция, в рамках которой окказионально разрабатывались релятивистские концепции; в-третьих, семантическое и структурное своеобразие америндских языков подталкивало к мысли о том, что за ними стоят принципиально иные картины мира; в-четвертых, лингвистика в США была тесно связана с антропологией, для которой была характерна установка на культурный плюрализм, что не могло не способствовать разработке релятивистских идей. Главный же фактор развития этих идей в США — это уникальная фигура Боаса, в которой объединились все указанные тенденции (§ 2.2).

Еще в молодости Боас выступил активным сторонником культурного плюрализма; довольно рано он увлекся гумбольдтианством, что оказало огромное влияние на его зрелые теории. Свой дескриптивный подход он мыслил как реализацию методологии Штейнталя, в соответствии с которой язык должен описываться в имманентных ему понятиях. Согласно Боасу, язык — это набор фонетических комплексов, служащих для передачи идей; ограниченность фонетических комплексов означает, что язык с неизбежностью производит категоризацию и классификацию опыта. Эти классификационные модели разнятся, из чего следует структурное и семантическое разнообразие языков; оно касается не только «членения» мира, но и функционального статуса категорий — их отнесенности либо к грамматике, либо к лексике. Боас делает важный вывод о том, что грамматические категории значимы и что значение, обладающее в одном языке грамматическим статусом, может иметь в другом языке лексический статус (и наоборот). Еще одним следствием его анализа явилось утверждение о том, что главная характеристика грамматического — это обязательность, то есть грамматическое значение не может не выражаться. Таким образом, Боас сделал шаг вперед в сравнении с гумбольдтианской традицией, поскольку осмыслил разнообразие языков не только в лексическом и семантическом плане, но и в структурной и функциональной плоскости. Боас подчеркивает, что схематизация представлений в соответствии с императивной грамматической системой языка является бессознательной. Следующие отсюда релятивистские идеи хотя и признаются Боасом, все же отводятся им на периферию,

поскольку они не отвечают его более масштабной задаче — реабилитации индейских культур путем обоснования единства психических и интеллектуальных процессов у всех людей.

Концепция Боаса получила дальнейшее развитие у Сепира. В ранний период творчества (§ 2.3) Сепир находился под большим влиянием немецкой лингвофилософской традиции. Подобно Боасу, он трактует феномен языка с опорой на семантику. Он также разделяет мнение Боаса о том, что ограниченность средств языка ведет к категоризации и классификации опыта. В своем анализе он делает акцент на грамматическом, или «формальном», измерении языка. Согласно Сепиру, грамматические системы крайне разнообразны, при этом следует различать формальные средства и грамматические значения, поскольку форма и функция независимы друг от друга. Формальная сторона языка должна изучаться как система моделирующих средств. Связь языка и познания обусловлена, по мнению Сепира, тем, что язык интегрирован в психические процессы не только на явном вербальном уровне, но и в качестве имплицитного речевого потока. Высшие формы мышления, или понятийное мышление, зависят от речи и они непредставимы вне речи. Тем не менее в ранний период Сепир не перешел от этого тезиса к утверждению о зависимости мышления от структуры конкретного языка.

Развитие релятивистских идей в поздний период его творчества (§ 2.4) происходило под влиянием неопозитивизма. В этот период он смог объединить структуралистские идеи, факты языкового разнообразия и философские рассуждения о языковых корнях метафизики. Согласно Сепиру, важным свойством любого языка является его формальная завершенность; на основе этой завершенности в сознании говорящего складывается определенное понимание всего возможного содержания опыта. Формальные организации разных языков несоизмеримы, хотя они и описывают один и тот же мир. По мнению Сепира, язык дает форму, в которую отливается мысль, при этом лежащие в основе мышления образы и впечатления у представителей разных культур сходны. Это воздействие языка распространяется лишь на отдельные формальные области мыслительного процесса, оно не детерминирует восприятие и поведение в целом. Проникновение языка в мыслительные процессы должно изучаться, согласно Сепиру, на стыке лингвистики и психологии. Он обрисовал возможное сотрудничество этих дисциплин, хотя и не представил детальной исследовательской программы. Релятивистская проблематика не находилась в центре внимания Сепира, он подходил к ней лишь изредка и потому не позаботился о том, чтобы разработать логически связную теоретическую модель, в которой были бы объединены идеи, высказанные им в ранний и поздний периоды творчества. Сепир мыслил себя в качестве профессионального лингвиста, так что в своих подробных исследованиях намеренно не выходил за границы лингвистической тематики.

Следующий шаг в развитии релятивистских идей был сделан Уорфом (гл. 3). Уорф довел до логического конца структуралистские и релятивистские концепции, характерные для школы Боаса, и разработал антропологический проект, который

включает в себя изучение лексико-грамматических систем, культурных ментальностей, высших форм интеллектуальной деятельности (метафизики, философии, науки и др.) и, в конечном счете, высшего плана бытия. Идеи Уорфа разбросаны по нескольким статьям, так что его общая теоретическая модель нуждается в реконструкции.

Основными компонентами теоретической модели Уорфа являются реальность, восприятие, мышление и язык. Согласно Уорфу, наиболее полно реальность описана в теософической версии индусской метафизики; она делится на несколько планов и подпланов, из которых для его анализа наиболее важны физический план и ментальный план, притом последний состоит из формального подплана и бесформенного подплана. По мнению Уорфа, физический план (макромир) обладает собственной сегментацией и структурой и содержит устойчивые феномены; что касается ментального плана, то он содержит как относительно устойчивые, так и подвижные каузальные феномены. Структурированная информация из физического мира попадает в органы чувств человека, где она, согласно Уорфу, подвергается переработке и в результате членится на фигуры и фон. Перцептивные фигуры, или «изоляты опыта», затем преобразуются в «изоляты значения», то есть в понятийную и смысловую информацию. Уорф признает существование различных видов мышления, однако в своих исследованиях делает акцент на одном из этих видов — языковом мышлении. Он нигде не говорит о тождестве языка и мышления. Согласно предложенной им аналогии, низшие мыслительные процессы можно сравнить с субатомными процессами, а языковое мышление — с химическими процессами, дающими материи новую структуру (при сохранении глубинных субатомных процессов).

К феномену языка Уорф подходит с разных позиций, однако его наиболее общее утверждение состоит в том, что язык имеет ментальную природу и включает в себя множество взаимосвязанных уровней (фонемный, морфофонемный, морфологический и т. д.); сущностью языка является контактность, или принцип порождения связности. В конкретных языках она репрезентирована, прежде всего, в виде структур внутри морфосинтаксического континуума. Согласно Уорфу, каждый естественный язык обладает уникальной фонологической, морфологической, семантической и синтаксической организацией, которая должна изучаться в рамках проекта конфигурационной лингвистики. Конечной целью конфигурационной лингвистики является реконструкция культурных представлений данного народа, которые тесно связаны со способом организации смысловой сферы, характерной для его языка. Стоит отметить, что важный вклад Уорфа в лингвистическую теорию заключается во введении им понятия скрытых категорий — таких категорий, которые не имеют регулярного маркирования. Эти категории составляют фундамент внутриязыковой категоризации; тесно связаны с «имплицитной метафизикой» языка; редко подвергаются рефлексии; оказывают большое влияние на языковое поведение; далеко не всегда отражают структуру внешнего мира.

Компоненты уорфианской теоретической модели — реальность, восприятие, мышление и язык — связаны между собой многочисленными нитями, так что их

нельзя представить как изолированные. Главное значение для Уорфа имеет проблема взаимодействия языка и мышления. Обычно он говорит о влиянии языка на мышление, однако нигде подробно не разъясняет механизм этого влияния. Вероятно, он допускал два его вида: влияние языка на мышление в результате усвоения (онтогенетическая перспектива) и влияние языка на мышление в режиме реального времени (перманентная перспектива). В связи с этой проблемой Уорф и формулирует свой знаменитый принцип лингвистической относительности, который гласит, что одни и те же феномены реального мира, уже будучи структурированы универсальными перцептивными механизмами, приобретают новую смысловую организацию в мышлении человека, которое направляется конфигурацией конкретного языка; в результате носители разных в структурном плане языков мыслят и описывают эти феномены по-разному. Этот принцип смотрится органично в рамках уорфианской теоретической модели, поскольку в центре нее находится проблема языкового мышления и сам принцип касается языкового мышления, а не мышления вообще и тем более не физического мира как такового. С точки зрения Уорфа, принцип лингвистической относительности не является «гипотезой» и не нуждается в «доказательствах», поскольку он лишь описывает закон формирования смысловой сферы в пределах языкового мышления. Недостаток изложения Уорфа состоит в том, что он не эксплицировал когнитивные механизмы, посредством которых обеспечивается связь языка и мышления, что и вызвало последующую дискуссию.

Таким образом, творчество Уорфа может быть охарактеризовано как оригинальный вариант эволюции структурализма. Его новаторство в сравнении с другими представителями школы Боаса состояло в следующем: 1) он углубил релятивистский принцип и поместил его в контекст новой теоретической модели; 2) он попытался показать взаимоотношения языка, мышления и культуры на обширном компаративном материале; 3) он поместил свои лингвистические идеи в контекст философской, метафизической и антропологической модели; 4) он интегрировал в свою систему открытия гештальтпсихологии и разработал концепцию экстралингвистического канона референции; 5) он уделил большое внимание скрытым категориям языка и бессознательным процессам; 6) он разработал целый этнолингвистический проект изучения языков и культур. Несистематичность и многозначность творчества Уорфа привела к тому, что его наследие подверглось многочисленным интерпретациям, которые в основном были ошибочными, но от того не менее плодотворными.

На рубеже 1930–1940-х гг. Сепир, Уорф и Боас ушли из жизни и лидерство в американской лингвистике было перехвачено Блумфилдом, в результате чего возникла тенденция к доминированию формалистских и дескриптивистских подходов. Релятивистские идеи вновь оказались в центре внимания лишь после публикации в 1949 г. сборника статей Уорфа, что вызвало бурную дискуссию, кульминацией которой стала Чикагская конференция 1953 г., всецело посвященная концепциям классиков американского структурализма. На этой конференции

была сформулирована «гипотеза Сепира-Уорфа» и были сделаны первые шаги к ее операционализации, притом довольно часто творчество классиков американского структурализма истолковывалось в духе абсолютного релятивизма. Материалы конференции свидетельствуют о том, что даже ближайшие коллеги Сепира и Уорфа были далеки от понимания их идей.

Своеобразное направление развития концепций Сепира и Уорфа представлено в ранних антропологических работах их последователей (§ 4.1). Проанализировав систему эвиденциальных показателей и типы глагольных основ в языке винту, Ли пришла к выводу о том, что мировоззрение индейцев базируется на противопоставлении близлежащей области и неизвестной реальности, которому соответствует дихотомия преходящей формы и неизменной сущности. Традицию антропологических исследований продолжил Хойер, который обнаружил корреляцию между особенностями функционирования глагольной системы навахо и спецификой мышления и культуры индейцев; в частности, он обратил внимание на важность движения в мировоззрении навахо. Проблематика лингвистической относительности была позитивно воспринята и в европейском структурализме. Бенвенист разработал концепцию взаимоотношения языка и мышления, очень похожую на модель Уорфа; стремясь обосновать тезис о зависимости категорий мышления от категорий языка, он проанализировал систему логических категорий Аристотеля и продемонстрировал ее связь с древнегреческим языком. Таким образом, в 1950–1960-е гг. релятивистские и структуралистские идеи Сепира и Уорфа нашли поддержку у ряда крупных лингвистов, хотя попытки развить их нельзя назвать слишком успешными.

Как уже указывалось выше, в 1950-е гг. была сформулирована «гипотеза Сепира-Уорфа» и произошла ее операционализация (§ 4.2). Ключевую роль в этом сыграл Леннеберг, который адаптировал релятивистскую проблематику к принципам зарождавшейся психолингвистики. Он сформулировал следующие важные положения: 1) гипотеза строится вокруг вопроса о влиянии языка на познавательные процессы, притом под языком нужно понимать лексико-грамматические структуры, а под познавательными процессами — познавательные возможности (ср. с тем фактом, что у Уорфа речь шла о конвенциональных способах говорения и нормах мышления и поведения); 2) наличие каузальной связи между языком и мышлением нуждается в экспериментальной верификации, притом это можно сделать на основе материалов одного языка, так что в компаративном анализе нет необходимости; 3) значение должно мыслиться денотативно, то есть на его характер не влияют способы лексико-грамматического выражения; 4) соотношение языка и когнитивности в конкретной культуре не следует автоматически проецировать на все культуры; 5) различие между языками состоит не в передаваемых значениях, а в способах кодирования значений; 6) в процессе кросскультурного исследования изучаемые референты должны быть доступны в обеих культурах, должны кодироваться языками по-разному, должны описываться с легкостью.

Эти шесть методологических принципов были применены Леннебергом и его коллегами к изучению связи между цветообозначениями и перцепцией, в результате чего удалось заложить парадигму исследования этой проблемы. Она базировалась на нескольких априорных утверждениях: 1) область цвета является универсальным «семантическим» доменом; 2) компаративный метаязык денотативен по природе; 3) семантика цветообозначений ограничена их способностью указывать на экспериментальные стимулы; 4) формальный способ кодирования цветовых значений в конкретном языке нерелевантен для исследования. Проведенные в 1970–1980-е гг. с использованием этой методологии эксперименты дали противоречивые результаты, однако их основная часть подтвердила наличие корреляции между кодированием цвета в языке и когнитивными способностями носителей языка.

В этот период психолингвистическая проверка «гипотезы Сепира-Уорфа» касалась и других семантических областей. В исследованиях Кэрролла, Касагранде и Маклея, посвященных особенностям классификационных категорий в навахо и хопи, был предложен альтернативный психолингвистический подход к изучению релятивистской проблематики. Для него характерно следующее: 1) акцент на грамматических концептах; 2) учет как «процессуальной», так и «содержательной» составляющей мышления; 3) требование экспериментальной проверки; 4) стремление установить связь между категориями языка и моделями невербального поведения; 5) отсутствие априорного метаязыка для описания референтов; 6) внимание как к явным, так и к скрытым категориям. Этот подход в большей степени соответствует концепции Уорфа, чем методология Леннеберга и его последователей. Тем не менее он не получил популярности среди исследователей.

Таким образом, в 1950–1980-е гг. произошла операционализация «гипотезы Сепира-Уорфа» и было предложено несколько подходов к ее психолингвистическому тестированию, притом наиболее востребованным оказался подход Леннеберга и его коллег. С использованием различных методологий были поставлены масштабные эксперименты по проверке влияния цветообозначений и классификационных категорий на когнитивные способности носителей языка и удалось получить в основном положительные результаты, хотя их трудно назвать впечатляющими. Кажущаяся тривиальность результатов вкупе с развитием ориентированной на универсализм грамматической и семантической типологии способствовали потере интереса к релятивистским идеям.

Другим фактором кризиса релятивизма явилась дискредитация работ Уорфа (§ 4.3). Основная стратегия критиков его наследия состояла, с одной стороны, в приписывании Уорфу «сильной версии» гипотезы лингвистической относительности, согласно которой язык полностью детерминирует мышление и поведение, а с другой стороны, в объявлении «слабой версии» гипотезы, согласно которой язык частично влияет на познавательные способности, чем-то тривиальным и неинтересным в научном плане. Эта стратегия реализована в философской рецензии Блэка и в психолингвистических работах Кэрролла и Пинкера. Занижение научной

значимости «слабой версии» гипотезы в 1960–1980-е гг. также в немалой степени связано с распространением нативистских и универсалистских идей, которые лежали в основе генеративной лингвистики и классического когнитивизма. Как следствие, наиболее интересная и плодотворная критика уорфианства была развита не в США, а в Германии — у неогумбольдтианцев Гиппера и Малотки. Тем не менее и эта критика, имеющая под собой солидный эмпирический фундамент, в значительной степени базируется на неверном истолковании воззрений Уорфа.

Нельзя сказать, что итоги операционализации «гипотезы Сепира-Уорфа» и критики уорфианства были сугубо негативными. Напротив, они позволили создать новое направление в психолингвистике, которое само по себе интересно. Кроме того, в критических работах было высказано немало оригинальных идей, которые, безусловно, заслуживают внимания. И все же наиболее плодотворное развитие теория Уорфа получила в двух научных направлениях — в лингвистической антропологии (§ 4.4) и когнитивной лингвистике (§ 13.3).

Главную роль в становлении лингвистической антропологии сыграл Хаймс, который углубил идеи Уорфа и приспособил их к контексту этнографических исследований (при этом он не был знаком с уорфианским этнолингвистическим проектом). К классической «структурной» относительности Хаймс добавил второй тип релятивизма — относительность употребления языка. По его мнению, в разных обществах мы имеем дело не просто с различными языковыми структурами, но с различными реализациями языковых функций и до некоторой степени с различными коммуникативными системами. Этот тезис получил своеобразное развитие в теории Сильверстейна, которая касается метапрагматики, то есть понимания говорящими природы и категорий их языка. Сильверстейн выделил пять универсальных факторов, от которых зависит степень метапрагматической осведомленности о том или ином речевом сигнале: неизбежная референциальность, непрерывная сегментируемость, относительная предпосылочность, деконтекстуализированная выводимость и метапрагматическая прозрачность. На обширном эмпирическом материале идеи, относящиеся к области прагматики и касающиеся лингвистической относительности, были также развиты Хэнксом и Фридрихом. Хотя лингвисты-антропологи часто критиковали уорфианский проект за то, что он ограничен уровнем языковой структуры и не касается особенностей использования языка, все же эта критика не совсем справедлива. Подход Хаймса и его последователей нужно рассматривать не как преодоление уорфианского проекта, а как его переосмысление, предполагающее акцент на тех темах, которые содержались в нем, но либо находились на периферии, либо были плохо на тот момент изучены.

Другое направление, испытавшее сильное влияние Уорфа, — это когнитивная лингвистика. В самом общем плане рождение когнитивной лингвистики в 1970-е гг. можно объяснить неудовлетворенностью формализмом и синтактикоцентризмом генеративной лингвистики и поиском адекватной семантической теории; сначала этот поиск осуществлялся в рамках генеративной семантики, а затем — под

влиянием работ классиков американского структурализма — произошло формирование самостоятельного направления. Базовые положения когнитивной лингвистики таковы: 1) критическое отношение к синтактикоцентризму, стремление построить теорию с опорой на семантику; 2) неприятие денотационной трактовки природы значения; 3) рассмотрение языка в тесной связи с другими когнитивными системами, неприятие идеи об автономности языка; 4) понимание лексического и грамматического значения как концептуализации, то есть убежденность в том, что значение имеет понятийную (в широком смысле) природу. Эти идеи представляют собой прямую антитезу положениям генеративизма. По сути, когнитивная лингвистика является попыткой ресемантизации и реконтекстуализации языка. Стоит отметить, что она сыграла ключевую роль в становлении посткогнитивистского направления в когнитологии, которое, в противоположность классической компьютерной метафоре разума, было призвано подчеркнуть телесность, ситуативность и социальную распределенность познания (§ 11.1).

Парадигматический сдвиг в лингвистике, рост популярности функционалистских направлений (в том числе когнитивной лингвистики), развитие лингвистической антропологии и когнитивной антропологии, кризис классического когнитивизма и становление посткогнитивизма, накопление эмпирического материала в психолингвистике, переосмысление наследия Уорфа — все эти факторы способствовали тому, что во второй половине 1980-х гг. релятивистские идеи получили новое рождение в рамках направления, известного как неорелятивизм, или неоуорфианство (§ 4.5). Два главных представителя неорелятивизма — Люси и Левинсон — предложили исследовательские проекты, которые сочетают в себе достижения предшествующих работ и в целом базируются на идее операционализации «гипотезы» лингвистической относительности. Этим объясняются как преимущества, так и недостатки неорелятивизма, о чем более подробно будет сказано в разд. 2.

Таким образом, с конца XVIII в. и до 90-х гг. XX в. идеи о влиянии структуры конкретного языка на познание претерпели значительные изменения. Они облекались в различные формы и были интегрированы в различные теоретические модели, что не могло не отразиться на их содержании. Трудно говорить о содержательном единстве этих идей и тем более о единой «гипотезе лингвистической относительности», с которой имели бы дело все перечисленные авторы. Более продуктивным является анализ каждого мыслителя в отдельности, с учетом особенностей научного и философского контекста, в котором он творил; при этом в идеале следовало бы отойти от упрощенной схемы, в соответствии с которой тот или иной мыслитель характеризуется как «универсалист» или «релятивист». Бесплодным рассуждениям о принадлежности мыслителя к одному или другому идеологическому лагерю необходимо предпочесть детальный анализ всего его творчества.

Из истории становления и развития идеи о влиянии структуры конкретного языка на познание можно сделать несколько важных выводов.

Во-первых, проблема лингвоспецифичности познания всегда формулируется в неэксплицированном онтологическом контексте, который характерен для новоевропейской эпохи; она опирается на единообразный дискурс, включающий такие понятия, как «субъект», «реальность», «мышление», «представление» и др., хотя трактовки этих понятий значительно разнятся.

Во-вторых, главный тезис о влиянии структуры языка на познание обычно помещен в конкретную лингвофилософскую теоретическую модель, и в ней, как правило, он не занимает центрального места; это справедливо даже для модели Уорфа, в которой принцип лингвистической относительности менее важен, чем идея языкового мышления.

В-третьих, проблема лингвоспецифичности познания является по природе не столько философской, сколько психолингвистической; в большинстве рассмотренных примеров лингвоспецифичность обосновывается либо путем сравнительного анализа языков и когнитивных стилей, либо путем психолингвистической проверки; даже неогумбольдтианцы не считают ее чисто философской. Любые параллели с глубокими философскими рассуждениями в духе Витгенштейна или Хайдеггера нуждаются в серьезном обосновании, что требует понимания внутренней логики систем тех философов, которые делали внешне сходные заявления. Что касается философской критики релятивизма, то она также должна быть продуманной; вероятно, наиболее продуктивной была бы критика онтологического контекста, в границах которого формулируется релятивистский тезис.

В-четвертых, во всех рассмотренных примерах идея лингвоспецифичности познания не мыслится как узко-лингвистическая; она затрагивает более широкую проблему культурных ментальностей, в том числе западноевропейской ментальности и ее продуктов в виде философии и науки; лучше всего это иллюстрируется тем фактом, что все крупные теоретики — от Гамана до Левинсона — не ограничивались лингвистической тематикой, а разрабатывали проекты изучения культурных ментальностей.

В-пятых, лингвисты всех эпох, а в особенности второй половины XX в., демонстрировали удивительную невнимательность к аргументации своих предшественников; они были склонны истолковывать идеи предшественников в контексте науки своего времени. Это особенно хорошо видно на примере многочисленных ошибочных интерпретаций творчества Уорфа, среди которых были как бесплодные, так и весьма плодотворные.

Стоит отметить, что трансформация «принципа лингвистической относительности» в «гипотезу лингвистической относительности» была почти неизбежна, поскольку место этого принципа в теоретической системе Уорфа, в частности его смысловая связь с идеей языкового мышления, долгое время не было понятно. Вне контекста уорфианской теоретической системы этот принцип действительно выглядит как гипотеза, а столь уверенные заявления Уорфа о том, что на основе языковых данных можно судить о мыслительных процессах, вызывают возражения. Лишь после появления фундаментальной монографии Ли о Уорфе возникло

понимание его исконного проекта, и наметилась перспектива перехода от споров об универсальном и относительном к изучению «языкового мышления» или, если брать шире, к изучению места языка в когнитивной архитектуре. Тем не менее эта перспектива была проигнорирована в рамках неорелятивистского направления, которое все еще двигалось в границах операционализированной «гипотезы лингвистической относительности». С этим связаны как его достижения, так и его недостатки, чему и будет посвящен следующий раздел.

§ 5.1. Системы ориентации

В определении понятия «системы ориентации» нет единства. Этот концепт трактуется различным образом, притом по-разному определяются и классифицируются элементы, характеризующие эту систему, а также дается различная типология референциальных систем. По справедливому замечанию Дж. Златева, «хотя все авторы и признают важность данного понятия, все же нет и двух авторов, которые бы определяли его одинаково» [Zlatev 2007: 328]. Дискуссионным остается вопрос о психолингвистической реальности систем референции: не до конца ясно, следует ли их рассматривать как всего лишь удобный для лингвистического анализа методологический концепт, или это явление, имманентное самому языку и имеющее соответствующие нейрофизиологические корреляты.

В большинстве современных исследований по когнитивной антропологии используется модель пространственной семантики, разработанная Левинсоном [Levinson 1996а; 2003; Majid et al. 2004]. Ввиду ее важности для обсуждаемой проблемы мы остановимся на ней подробнее. Согласно Левинсону, под референциальной системой следует понимать систему координат, функционирующую посредством указания углов и направлений для определения расположения предмета (референта) по отношению к какому-либо ориентиру; при этом референт и ориентир не соприкасаются в пространстве. Конститутивными элементами референциальной системы являются референт (или фигура, Figure), релятум (или ориентир, Ground), точка наблюдения (Viewpoint), начало системы и некоторые другие вторичные элементы. В высказывании «Джон стоит слева от дома» референтом является Джон, ориентиром — дом, началом системы — наблюдатель, а точка зрения наблюдателя совпадает с положением говорящего. Левинсон выделяет три типа референциальных систем: встроенную, или имманентную (intrinsic), относительную, или релятивную (relative), и абсолютную (absolute). Системы различаются внутренней структурой, то есть соотношением конститутивных элементов внутри системы (рис. 5.1). Левинсон признает безусловную психолингвистическую реальность всех трех типов референциальных систем и ищет их нейрофизиологические корреляты [Levinson et al. 2012].

Встроенная система характеризуется единством релятума и начала системы; в качестве релятума выступает какой-либо объект, а оси координат зависят от особенностей формы объекта или от условной схемы, спроецированной на объект. Прототипом для схематических характеристик релятума часто выступают части человеческого тела или части других физических объектов (ср. перед, лицо, в некоторых языках также голова, нога, рог, корень и др.). Высказывание «Джон находится

Рис. 5.1. Три системы ориентации,

согласно модели Стивена Левинсона [Levinson 2003: 40]

перед домом» является примером использования встроенной системы: референтом выступает Джон, релятумом и началом системы — дом; положение наблюдателя не имеет существенного значения. Левинсон дает следующую формальную запись для встроенной системы референции: «Имманентная реляция R (F, G) подразумевает, что F находится в обозримой области, простирающейся от G на основе угла или линии, спроецированной вовне на определенное расстояние из центра G через базовую (anchor) точку A» [Levinson 2003: 42–43]. Встроенные референциальные системы языков мира обладают значительным разнообразием. В русском и английском мы чаще всего имеем дело с системой, берущей за основу куб (или прямоугольный параллелепипед) и проецирующей его на бóльшую часть объектов; в результате почти все объекты могут быть представлены как имеющие верх, низ, переднюю, заднюю и боковые стороны. Иначе обстоит дело в мезоамериканском языке цельталь, где абстрактная система по типу кубической отсутствует, но имеется детализированная схема, производная от обозначений частей тела человека и животных и обладающая не всегда ясной мотивировкой (обусловленной, по-видимому, в большей степени геометрическими и в меньшей степени метафорическими факторами); ориентирование с помощью указания на «ухо» стола, «рот» чайника или «губы» огня является нормальным для носителей языка цельталь [Levinson 1994; Brown P. 2006a]; оно характерно и для носителей других языков Центральной Америки12. Встроенная система референции встречается практически во всех языках мира, хотя частота ее использования разнится: от почти полного игнорирования как в австралийском языке гуугу йимитир, до исключительного использования как в майянском языке мопан.

Относительная система референции характеризуется важностью точки наблюдения для определения положения референта по отношению к релятуму; точка наблюдения совпадает с началом системы. Высказывание «Стул стоит слева от стола» является примером использования относительной системы: референтом оказывается стул, релятумом — стол, точкой наблюдения и началом системы — положение говорящего. Прототипически данная система выступает как дейктическая и эгоцентрическая, но ее вторичные формы могут и не относиться к говорящему напрямую. Примером вторичной формы является высказывание «Джон поставил стул слева от стола», в котором точкой наблюдения и началом системы оказывается не говорящий, а Джон. Согласно Левинсону, относительная система может быть формально записана следующим образом: «Относительный релятор R выражает тройное пространственное отношение с аргументами V, F и G, где F и G не ограничены какой-либо характеристикой, за исключением того, что V должно быть связано с наблюдателем, а V и G не должны совпадать» [Levinson 2003: 47]. Важной особенностью относительной референциальной системы является способность к образованию вторичных подсистем в границах главной системы, в результате чего приходится говорить о комплексном характере всей структуры. Так,

высказывание «Джон стоит перед деревом» подразумевает, что референтом является Джон, релятумом — дерево, а точкой наблюдения и началом системы — говорящий, при этом Джон мыслится как находящийся между наблюдателем и деревом; дерево в русском языке (как и в английском) не обладает имманентными характеристиками, по которым можно было бы заключить, где находится его передняя или задняя часть, поэтому в рамках первичной относительной системы координат выстраивается дополнительная подсистема, начало которой ассоциировано с положением дерева и которая образована в виде зеркального отражения первичной системы; такую подсистему можно назвать в данном случае «квазивстроенной». В типологическом отношении релятивные системы могут отличаться по следующим характеристикам: внутренняя структура системы, базовая ось системы, степень использования вторичных подсистем и др. Особенно интересны различия в способах образования вторичных подсистем, среди которых можно выделить отражение, перенос и вращение. Если при отражении высказывание «Джон стоит перед деревом» будет обозначать, что Джон стоит между говорящим и деревом, то при переносе, имеющем место, например, в маркизском и тонганском языках, Джон будет мыслиться стоящим за деревом. Наконец, при вращении, зафиксированном в одном из диалектов тамильского языка, фраза «Джон стоит слева от дерева» будет обозначать, что Джон стоит по правую руку от говорящего! [Levinson 2003: 85–88]. Относительная система ориентации встречается не во всех языках мира: она отсутствует в австралийских языках гуугу йимитир, тяминтюнг, аренте, варрва, в папуасском языке йели-дне, в мезоамериканском языке цельталь. В некоторых языках эта система, напротив, используется крайне широко: таков случай европейских языков и тамильского языка [Pederson 2006].

Абсолютная система референции характеризуется фиксированной осью координат, не зависящей от формы релятума; ключевую роль играет жесткая фиксация направлений внутри системы на основе ландшафта или абстрактной схемы, чаще всего генетически восходящей к какому-либо природному ориентиру (поэтому абсолютную систему часто называют «геоцентрической»). Примером использования такой системы является высказывание «Джон стоит к северу от дома»: референтом выступает Джон, релятумом и началом системы — дом, при этом оси, указывающие на стороны света, твердо зафиксированы, и их направление не зависит от формы релятума и даже его положения. Левинсон дает следующую формальную запись для абсолютной системы референции: «Абсолютный релятор R выражает бинарное отношение между F и G, подразумевающее, что F может быть найдено в обозримой области по фиксированному направлению R от G» [Levinson 2003: 50]. Для носителей европейских языков абсолютные системы ориентации экзотичны и потому наиболее интересны. Их типология пока еще разработана слабо13. Можно выделить два полярных типа, между которыми располагаются все

См. ниже § 5.12.

засвидетельствованные абсолютные структуры: тип с абстрактными осями и тип с привязкой к особенностям ландшафта. Допускается также сочетание элементов каждого из типов: так, в некоторых австронезийских языках одна ось абстрагирована на основе направления муссонов, и она является фиксированной, а другая ось зависит от расположения главной горы или основного холма [Palmer 2002]. Оси системы координат могут абстрагироваться на основе направления ветра, движения солнца, положения звезд и др. Системы референции, привязанные к конкретному ландшафту, отличаются большим разнообразием: оси могут ассоциироваться с течением реки, положением главного холма, положением моря, озера, тропы и др.4 Абсолютная система не является универсальной, но распространена она достаточно широко. Она особенно активно используется в языках Океании и даже реконструируется для океанийского праязыка [François 2004].

Важный вывод из типологии Левинсона состоит в том, что информация, закодированная с помощью одной системы ориентации, не может быть автоматически переведена в другую систему: из высказывания «Джон стоит слева от дома» (относительная система) совершенно нельзя понять, находится ли Джон к северу, к востоку, к югу или к западу от дома (абсолютная система), а из высказывания «Джон стоял к северу от дома» нельзя вывести, находился ли он слева, справа, спереди или сзади дома. Иначе говоря, система ориентации не репрезентирует информацию в полном объеме, но структурирует и кодирует ее избирательно. Следовательно, если в языке доминирует одна из систем, то информация будет кодироваться на этом языке также избирательно, что будет иметь широкие когнитивные последствия. На этом тезисе базируются многие компаративные исследования лингвистической относительности.

Несмотря на то что типология систем ориентации, разработанная Левинсоном, пользуется в современной когнитивной антропологии наибольшей популярностью, все же существуют и альтернативные интерпретации горизонтального среза пространственной семантики. Одна из таких интерпретаций представлена Джованни Беннардо, автором фундаментального труда, посвященного языку и культуре народа тонга [Bennardo 2009]. Беннардо считает идеи Левинсона справедливыми только для языкового уровня, но не для концептуальной системы. Австралийский исследователь развивает новую типологию систем ориентации, в основе которой, по его заверениям, лежит не языковое выражение, а концептуальное содержание [Bennardo 2004; 2009: 181–186]. В начале иерархии находится радиальная система ориентации первого подтипа (направление «к» эго и «от» эго, подробнее о радиальной системе см. ниже § 5.5); из нее выводятся радиальная система второго типа (направление «к» объекту и «от» объекта) и простая релятивная система. Из радиальной системы второго типа и базовой релятивной системы выводится встроенная система, а из базовой релятивной системы выводятся подтипы релятивной системы и подтипы абсолютной системы. Каждое последующее ветвление на иерархическом древе сопровождается усложнением организации (рис. 5.2, с. 232). Таким образом, в абсолютную и встроенную системы как бы «вложена» информация

Рис. 5.2. Типология систем ориентации, разработанная Дж. Беннардо

[Bennardo 2004: 107]

из базовой релятивной системы; это позволяет Беннардо отказаться от тезиса о непереводимости между референциальными структурами. Стоит отметить, что выводы Беннардо почти полностью опираются на его собственные изыскания, касающиеся языка народа тонга. Они представляются малополезными для исследования систем ориентации других языков, поэтому не случайно, что типология Беннардо практически не используется за рамками его собственных работ (ср. с тем фактом, что в обзорах по данной теме она, как правило, даже не упоминается).

Одна из попыток пересмотреть типологию Левинсона представлена в рамках проекта «Пространственный язык и когнитивность в Мезоамерике», о чем еще будет сказано ниже (§ 5.4). Прочие типологические модели, как правило, не связаны напрямую с релятивистской проблематикой и относятся к общим исследованиям пространственной семантики, поэтому мы упомянем о них лишь вкратце. В работе [Jackendoff 1996] выделяется четыре подтипа встроенной системы и четыре подтипа «экологической» системы, однако автор опирается только на материалы английского языка, что заставляет усомниться в релевантности его классификации для других языков. В работе [Zlatev 1997] делается попытка расширить типологию Левинсона, включив в понятие «системы ориентации» также вертикальный срез: согласно новой типологии, выделяются (1) система с точкой зрения наблюдателя в качестве центра, (2) объектно-центричная система, (3) геоцентрическая система; при этом автор считает, что каждый язык в той или иной степени использует все три системы. Типология Левинсона также пересматривается в работе [Tenbrink 2011], где предлагается распространить понятие «системы референции» на топологические отношения и на область движения; в итоге автор предоставляет странный набор из 19 «систем ориентации», различающихся по признакам статичности / динамичности, а также внешнего / внутреннего характера отношений. Что касается ранних попыток построения типологии, то о них см. [Levinson 2003: 24–38].

Пространственные отношения в горизонтальной плоскости легче всего поддаются психолингвистическому тестированию, чем и обусловлено повышенное внимание исследователей к данной области. Наибольший интерес с точки зрения проблематики лингвистической относительности представляют языки, активно использующие абсолютную систему референции, а также языки, в которых отсутствует относительная система референции или в которых ее использование минимизировано. Главная задача заключается в том, чтобы понять, в какой степени использование подобной семантической структуры аффицирует когнитивность и чем когнитивные способности носителей языков с доминирующей абсолютной системой отличаются от способностей носителей языков с иными стратегиями пространственного кодирования. В наше время существует достаточно много работ экспериментальной направленности, посвященных данной проблеме. Мы рассмотрим подробно задокументированные опыты С. Левинсона и Дж.  Хэвиленда с носителями языка гуугу йимитир, опыты С. Левинсона и П. Браун с носителями языка цельталь, опыты Дж. Беннардо с носителями тонганского языка, опыты Ю. Вассманна и П. Дасена с носителями балийского языка, а также другие эксперименты. Практически во всех современных исследованиях по теме используются лингвистические тесты и тесты на невербальное поведение, разработанные CARG. Только часть из них описана в данной главе, более подробное описание может быть найдено в работах [Senft 2007; Danziger 1993; Levinson 2003].

§ 5.2. Аборигены гуугу йимитир

Гуугу йимитир (семья пама-ньюнга) — это язык, на котором говорит около 800 человек в деревне Хоп Вейл (Квинсленд, Австралия). Гуугу йимитир является агглютинативным и всецело суффиксальным языком, он характеризуется типичной австралийской системой фонем, эргативностью, свободным порядком слов и достаточно сложной именной и глагольной морфологией [Haviland 1979]. Главной особенностью гуугу йимитир является наличие абсолютной системы референции при практически полном отсутствии других типов референциальных структур. Абсолютная система выражается с помощью специального класса локативных имен. Четыре основных корня кодируют четыре базовых квадранта, которые сдвинуты по сравнению с румбом компаса примерно на 15–20 градусов по часовой стрелке: gungga- ‘северная сторона’, jiba- ‘южная сторона’, guwa- ‘западная сторона’, naga- ‘восточная сторона’ (рис. 5.3, с. 234). От данных корней с помощью дюжины суффиксов (включая суффиксы некоторых падежей) образовано около 50 основ, которые покрывают всю горизонтальную плоскость пространственных отношений. Эти формы также регулярно используются при глаголах движения. Вместе с системой падежей и несколькими топологическими обозначениями они составляют костяк пространственной лексики. По подсчетам Хэвиленда, примерно каждое десятое слово в речи аборигенов является

Рис. 5.3. Абсолютная система ориентации

в австралийском языке гуугу йимитир [Haviland 1998]

локативным именем. В гуугу йимитир отсутствуют какие-либо признаки относительной системы референции: имеются отдельные обозначения для правой и левой руки, но они не используются в пространственных описаниях; в этом языке, по-видимому, также отсутствует имманентная система референции (или, во всяком случае, она используется крайне редко). С другими особенностями кодирования пространства в гуугу йимитир можно ознакомиться по работам Хэвиленда и Левинсона [Haviland 1993; Levinson 1997].

Императивность абсолютной системы референции связана с семантической ограниченностью базовых локативных имен. Скудность базовой пространственной лексики, ее семантическая специфика, а также условия ее употребления ведут к тому, что аборигены гуугу йимитир должны уметь всегда точно определять собственное местоположение и расположение осей абсолютной системы для того, чтобы правильно говорить на родном языке. В тех случаях, когда для этого имеются некоторые препятствия или когда это в принципе невозможно, они должны самостоятельно конструировать абстрактные оси. Многочисленные эксперименты, проведенные Левинсоном и Хэвилендом, показали, что особенности языкового кодирования оказывают существенное влияние на мышление, поведение, память, ориентацию в пространстве и прочие когнитивные способности. Рассмотрим вкратце некоторые эксперименты.

Ситуация, изображенная на рис. 5.4, была описана носителем гуугу йимитир, стоявшим лицом к северу, следующим образом [Levinson 2003: 119]1:

bula gabiirr gabiirr nyulu nubuun yindu buthiil naga nyulu yindu

DU девочка девочка 3SG одна другая нос восток 3SG другая

buthiil jibaarr yugu gaarbaarr yuulili buthiil jibaarr nyulu baajiiljil

нос юг дерево между стоять нос юг 3SG плакать-NPST

«(Здесь) две девушки, одна (стоит) лицом к востоку, другая — лицом к югу, между ними находится дерево; девушка, стоящая лицом к югу, плачет.»

Рис. 5.41

После смены расположения испытуемый менял описание в соответствии с направлениями осей абсолютной системы. Этот эксперимент показывает, что носители гуугу йимитир прибегают к конструированию абстрактных осей на основе реальных направлений в случаях, когда необходимая информация не может быть получена извне. Все пространства, будь они реальными или воображаемыми, кодируются аборигенами в соответствии с абсолютными осями. Данный вывод подтверждается также другим экспериментом, подготовленным Левинсоном. Десяти информантам

был продемонстрирован шестиминутный фильм, в котором изображались различные события без каких-либо комментариев к ним. Задача состояла в том, чтобы пересказать содержание фильма другому носителю гуугу йимитир. В результате каждое описание содержало подробности, относящиеся к виртуальному пространству за экраном; события описывались так, как будто действия происходили в реальном пространстве с фиксированными осями абсолютной системы референции, при этом — как и в опыте с изображением — описание зависело от положения телеэкрана. Как заметил один из молодых информантов, «когда пожилые люди пересказывают сюжет, вам всегда известно, в каком они находились положении при просмотре телевизора» [Levinson 2003: 131]. В рамках другого эксперимента, поставленного Левинсоном, пяти испытуемым было предложено рассказать о том, как нужно охотиться на большую морскую черепаху. Во всех случаях описание включало детали, касающиеся направления осей абсолютной системы и расположения охотников, лодки и черепахи в границах этой структуры [Ibid.: 144]. Абсолютная система также реконструировалась при переводе некоторых новозаветных высказываний с английского на гуугу йимитир и при описании сновидений [Ibid.: 144–145].

Особенности концептуализации пространства оказывают влияние на память, о чем свидетельствует серия экспериментов, проведенных Хэвилендом с пожилым информантом Джэком Бэмби. В 1980 г. Хэвиленд записал на пленку повествование Бэмби о том, как тот со своим приятелем потерпел кораблекрушение на небольшом двухмачтовом судне. Информант детально описал расположение главных героев, само кораблекрушение, а также рассказал о возвращении домой вплавь по реке, кишащей акулами. При описании Бэмби активно использовал жестикуляцию, и он стоял лицом на запад. В 1982 г. информант вновь перед камерой рассказал историю о кораблекрушении. Он более или менее детально воспроизвел тот же сюжет. Он также использовал жестикуляцию, но на этот раз Бэмби стоял лицом к северу. Хэвиленд сравнил две пленки и представил подробный анализ пространственной лексики и жестового языка [Haviland 1993]. Оказалось, что в обоих случаях Бэмби не только использовал идентичную пространственную лексику, но и жестикулировал, сообразуясь с собственным положением относительно фиксированных осей абсолютной пространственной системы. Он соблюдал точность в таких деталях, как расположение главных героев по отношению друг к другу, расположение лодки, направление прыжка с лодки, положение акулы и т. д.

Особенности запоминания пространственной информации проверялись также Левинсоном в эксперименте с группой носителей гуугу йимитир, которые за два с половиной месяца до эксперимента ездили на дипломатическую встречу в 250 км от Хоп Вейла. Встреча проходила в помещении без окон, располагавшемся довольно далеко от города, так что связать положение здания с общей городской планировкой не было никакой возможности. В Хоп Вейле Левинсон расспросил участников поездки о таких подробностях, как положение делегатов, планировка здания, расположение мебели в номере отеля и др. Во всех случаях ответы испытуемых были мгновенными и точными [Levinson 2003: 131].

Наиболее интересные результаты были получены Левинсоном в экспериментах, связанных с навигационным счислением пути [Levinson 2003: 124–130; 1992]. Основная гипотеза состояла в том, что, благодаря специфической пространственной лексике, носители гуугу йимитир обязаны всегда точно знать направление абстрактных пространственных осей, чтобы говорить на родном языке. Для проверки данного тезиса Левинсон взял за основу более ранние опыты Д.  Льюиса, проводившиеся с пятью аборигенами Западной Австралии. В экспериментах принимали участие десять носителей гуугу йимитир в возрасте от 35 до 70 лет. Опыты проводились как во время поездок на сравнительно далекие расстояния от Хоп Вейла, так и в самом Хоп Вейле. Информанты не знали о готовящемся эксперименте, все происходило спонтанно. Задача заключалась в том, чтобы указать расположение определенных объектов, находившихся вне зоны видимости испытуемых. К таким объектам относились горы, устья рек, водопады, мысы, острова, стоянки животных и т. д. Расстояние от испытуемого до соответствующего объекта составляло от 2 до 350 км. В большинстве случаев испытуемый находился в условиях с ограниченным обзором (в среднем на 20–30 метров), возможность использования природных ориентиров была исключена. Вопреки ожиданиям Левинсона, который был настроен скептически, ответ обычно давался в течение нескольких секунд, часто путем мгновенного жеста в направлении объекта. Затем полученные материалы сравнивались с показателями GPS-навигатора, компаса и наиболее детальными картами местности. Результаты свидетельствуют о крайне высоких способностях испытуемых к навигационному счислению. В общей сложности в 160 испытаниях среднее отклонение от правильного направления составило 13.5 градусов, при этом отклонение от нормы в 45 случаях было меньше 5 градусов, а 13 ответов оказались абсолютно точными1.

Левинсон сравнил полученные результаты с результатами аналогичных опытов, проводившихся П. Браун с носителями языка цельталь и Т.  Видлоком с носителями койсанского языка хайлъом. В обоих языках доминирует абсолютная система референции, и результаты аналогичны тем, которые были получены с аборигенами гуугу йимитир. Левинсон и его коллеги провели также опыты с носителями английского и голландского языков, то есть языков, где доминирует относительная система референции. Испытуемые проявили низкую способность к навигационному счислению, хотя условия эксперимента были более простыми, чем в предыдущих примерах. Носители английского языка, которые были специально подготовлены к эксперименту и задача которых заключалась в том, чтобы пройти один километр в лесу и затем указать на начало пути, только в половине случаев попали в пределы 90 градусов. Носители же голландского языка вообще не справились с заданием и показали результаты, которые с точки зрения статистики свидетельствуют о том, что положения объектов указывались ими случайно.

Таким образом, налицо корреляция между использованием абсолютной системы референции и способностями к навигационному счислению. Показанные носителями гуугу йимитир и цельталь результаты впечатляют: по подсчетам Левинсона, они являются более точными, чем результаты экспериментов с почтовыми голубями! Левинсон резюмирует опыты по навигационному счислению следующим образом:

Для того чтобы говорить на языке, который кодирует углы на горизонтальной плоскости в абсолютных координатах, человеку необходимо быть постоянно сориентированным (знать положение «севера» или «юга») и, кроме того, знать, где он находится по отношению к другим местам, на которые может понадобиться указать. Эта система никогда не может «взять выходной», поскольку никто не знает, о каком опыте или о каких направлениях человеку придется впоследствии говорить. Такие языки, как было показано, устанавливают более или менее устойчивое основание для навигационного счисления. Говорение на таком языке, следовательно, это достаточное, хотя и не обязательное, условие для того, чтобы хорошо владеть навигационным счислением [Levinson 2003: 241].

Другая серия экспериментов, проведенная Левинсоном, включала в себя психологические тесты и задания, направленные на выявление особенностей невербального поведения. Левинсон исходил из предположения о том, что, в отличие от носителей языков с доминирующей релятивной системой референции, носители гуугу йимитир не должны каждый раз поворачивать систему координат при собственном вращении. Для проверки данного предположения были использованы разнообразные тесты из арсенала Исследовательской группы по когнитивной антропологии. В экспериментах участвовали носители гуугу йимитир и носители голландского языка. Прототип самого простого задания представлен на рис. 5.5а: испытуемый смотрит на изображение стрелки, указывающей на север и, соответственно, в правую сторону, запоминает это изображение, разворачивается через некоторое время на 180 градусов и выбирает на другом столе то изображение, которое, по его мнению, тождественно первому. Как показывают результаты, носители гуугу йимитир практически во всех случаях предпочитают изображение, которое указывает на север, а не вправо. По этой же модели построены и другие эксперименты (рис. 5.5).

Более сложный тест проводился в двух противоположных комнатах, где мебель была расставлена так, что одна комната казалась полностью идентичной другой, но как бы повернутой на 180 градусов. Испытание проводилось возле столов, стоявших в разных комнатах, поэтому испытуемые при подходе к столам оказывались лицом либо к северу, либо к югу. На столах раскладывались карточки с изображенными на них красными и голубыми прямоугольниками разной длины (рис. 5.6, с. 240). Испытуемый заходил в первую комнату, где его просили запомнить одну из двух карточек; затем он шел к столу во второй комнате, где его просили указать карточку, идентичную той, которую он уже выбрал, и вновь запомнить ее. Далее-

Рис. 5.5. Прототипы экспериментов

Исследовательской группы из Неймегена [Levinson 2003]

Рис. 5.6

испытуемый возвращался в первую комнату, где расположение карточек уже было изменено сверху вниз; его вновь просили выбрать карточку, идентичную запомненной. Наконец, он шел во вторую комнату, где его ожидало то же самое задание, но карточки были разложены вдоль стола. Предположение заключалось в том, что носители гуугу йимитир будут запоминать карточку в соответствии с осями абсолютной системы. В испытании участвовали двенадцать носителей гуугу йимитир (билингвов) и пятнадцать голландцев. Инструктаж по эксперименту проводился с аборигенами на английском языке, чтобы исключить возможность косвенного языкового влияния. Результаты эксперимента показывают, что носители гуугу йимитир чаще демонстрируют абсолютную тенденцию, которая заключается в том, что выбираемые карточки имеют одну и ту же структуру, не зависящую от точки наблюдения испытуемого. Из 34 попыток аборигенов 27 соответствовали абсолютному направлению и лишь 7 — релятивному. В противоположность этому,

носители голландского языка из 45 попыток показали 44 релятивных направления. Во всех других экспериментах у носителей гуугу йимитир также преобладает абсолютная тенденция, в то время как носители голландского языка неизменно демонстрируют релятивную тенденцию. Проведенные эксперименты и их результаты детально описаны в работе [Levinson 1997].

К рассмотренным опытам Левинсон и Хэвиленд добавляют разнообразные ремарки и нюансы, выявленные во время экспериментов, многочисленные анекдоты и факты рефлексии информантов-билингвов над спецификой собственного языка и собственного мышления1. Приведенные материалы несомненным образом свидетельствуют о том, что мы имеем дело не просто с группой людей, хорошо ориентирующихся в пространстве, но с языковым сообществом, члены которого обладают специфическими когнитивными способностями, во многом обусловленными особенностями родного языка. Сложность представляет вопрос о том, в какой степени и на каком этапе имеет место языковое влияние, но корреляция между лексико-грамматическими особенностями языка и соответствующими когнитивными способностями несомненна. В проведенных экспериментах показано, что влияние языка на когницию затрагивает, прежде всего, память, ориентацию в пространстве, жесты, а также невербальное поведение в широком смысле2.

Когда я начал учить язык каядилт, мне внезапно пришлось проявлять чрезмерную внимательность к тому, как я думаю о пространственных положениях. Мне потребовалось использовать «абсолютное исчисление координат», ориентируясь в каждый момент по сторонам света, если я хотел понимать, что говорят другие, и говорить так, чтобы меня понимали. В каядилт это становится актуальным уже с первой встречи. В этом языке нет слова, аналогичного английскому «hello». При встрече вы должны спросить: jinaa nyingka warraju? (‘куда ты направляешься?’), и типичным ответом будет: ngada warraju jirrkurungku (‘я иду в северную сторону’)… Одержимость ориентированием по сторонам света отражается и в разговорах, например в просьбе подвинуть тлеющую ветку немного южнее к огню (всего на дюйм!) или в обращении к неизвестному человеку, приближающемуся в темноте: riinmali! (‘эй ты, приближающийся с востока!’). Этот способ ориентирования структурирует воспоминания людей, их сны и визуализации гипотетических ситуаций… Нельзя сказать, что до усвоения языка каядилт я никогда не ориентировался по сторонам света. Иногда передо мной вставала необходимость делать это, и когда меня просили указать на север, я мог со временем ответить, посмотрев на солнце или на положение теней. Однако опыт использования языка каядилт — это нечто принципиально иное, а именно: постоянная необходимость знать направления сторон света и всегда быть внимательным к ним, в противном же случае есть риск испытать смущение, как если бы ты забыл имя своей жены или свою гендерную идентичность [Evans N. 2010: 163–165].

0

§ 5.3. Индейцы цельталь

Важные результаты были получены Стивеном Левинсоном и Пенелопой Браун в экспериментах с носителями языка цельталь из мексиканского города Тенеяпа [Brown P., Levinson 1992; 1993a; 1993b; Levinson, Brown P. 1994]. Цельталь (семья майя) — это язык, на котором говорит около 200 тыс. человек в штате Чьяпас на юго-востоке Мексики. Цельталь характеризуется умеренным полисинтетизмом, использованием суффиксов и префиксов, порядком слов VOS и чрезвычайно широким лексико-грамматическим инструментарием для кодирования пространственных значений. Подробное описание этого инструментария было сделано Браун [Brown P. 2006a]. В языке цельталь используется встроенная и абсолютная системы референции. Встроенная система состоит из 15 обозначений частей тела человека и животных, которые проецируются на релятум. Эта система используется при описании отношений между фигурой и релятумом в случаях, когда они находятся рядом. К обозначениям относятся как достаточно типичные — jol ‘голова’, elaw ‘лицо’, akan ‘нога’, так и редкие — chʼujt ‘желудок’, chikin ‘ухо’, nukʼ ‘колено’; часто они также выражают топологический аспект пространственной концептуализации. Абсолютная система референции используется при описании отношений между фигурой и релятумом в тех случаях, когда они находятся на значительном расстоянии друг от друга. Одна из осей абсолютной системы абстрагирована на основе расположения главного холма: ajkʼol ‘вверх по холму’ и alan ‘вниз по холму’ фактически обозначают «юг» и «север», в определенных контекстах эти слова обозначают также «верх» и «низ». Другая ось не разделена на восточную и западную части и выражена только одним существительным jejch ‘поперек (на восток или на запад)’. Что касается релятивной системы референции, то ее элементы в языке цельталь отсутствуют: есть отдельные обозначения для левой и правой руки, передней и задней частей тела, но они не используются для кодирования пространственных отношений.

Влияние абсолютной системы ориентации на когнитивные способности индейцев цельталь ведет к тем же последствиям, что и в случае с носителями гуугу йимитир: индейцы конструируют все реальные и воображаемые пространства в соответствии с осями абсолютной системы, они хорошо ориентируются в пространстве, с точностью используют язык жестов, отдают себе отчет в специфике собственного мышления и часто шутят по этому поводу. Навигационные способности носителей цельталь исследовались Браун, о чем уже было сказано ранее; в целом результаты несколько хуже, чем у аборигенов гуугу йимитир (что, возможно, объясняется отличием дизайна эксперимента), но по точности они значительно превосходят результаты англичан и голландцев. Наконец, целая серия опытов по выявлению особенностей невербального поведения свидетельствует о том, что носители цельталь, как и носители гуугу йимитир, тяготеют к абсолютному кодированию пространственных отношений и избегают релятивного кодирования. Эксперименты были того же типа, что и в случае с австралийскими аборигенами

(рис. 5.5), поэтому мы не будем сейчас на них останавливаться; их подробное описание можно найти в работах Браун и Левинсона [Brown P., Levinson 1993a; Levinson 2003].

Специального рассмотрения заслуживает вопрос о том, как отсутствие релятивной системы ориентации влияет на когнитивные способности индейцев. В языке цельталь имеются обозначения для обеих рук: xin k’ab(al) ‘левая рука’ и wa’el k’ab(al) ‘правая рука’. Оба слова являются композитами, состоящими из существительного «рука», -kʼab, и существительного со значением стороны. Обозначения сторон могут также употребляться в отношении ног и в некоторых случаях в отношении ушей и глаз, но вне композитов они не встречаются. Обозначения правых и левых конечностей применимы только к людям и животным, при этом они никогда не используются как обобщенные пространственные понятия, то есть они не могут рассматриваться в качестве абстрактных указателей направления; также они не могут проецироваться на неодушевленные объекты. Отсутствие у неодушевленных объектов «правой» и «левой» сторон является важной чертой встроенной системы референции языка цельталь. Выше уже отмечалось, что в этом языке используются встроенная и абсолютная системы. Встроенная система употребляется в тех случаях, когда расстояние между фигурой и релятумом минимально, и часто она пересекается с топологическими описаниями; в остальных случаях используется абсолютная система. Дополнительная дистрибуция между референциальными системами в совокупности с отсутствием релятивной системы и спецификой встроенной системы оказывает своеобразное влияние на когнитивные способности: вероятно, именно здесь кроется главная причина того, что носители языка цельталь испытывают трудности при различении зеркальных образов.

Проблеме различения зеркальных образов, или энантиоморфов, посвящено классическое исследование Левинсона и Браун [Levinson, Brown P. 1994]. Они рассматривают особенности мышления носителей языка цельталь в контексте западных представлений об универсальности противопоставления левой и правой сторон тела. Из западных исследователей принципиальную необходимость такой дистинкции отстаивал Кант в «докритический» период своего творчества [Кант 1964 (1768)]. Критикуя взгляд Лейбница на пространство как на совокупность отношений между вещами, Кант привел несколько мысленных экспериментов, которые, по его мнению, показывают, что при отсутствии восприятия асимметрии трехмерного абсолютного пространства, производной от асимметрии нашего тела, мы должны были бы считать объекты и их зеркальные варианты тождественными. Кант привел пример с правой и левой рукой, а также с перчатками для правой и для левой руки, но его тезис справедлив и в отношении других энантиоморфов. Несколько упрощенно утверждение Канта можно сформулировать следующим образом: не имея представления о правой и левой сторонах человеческого тела, мы не можем иметь и представления о правой и левой сторонах внешнего объекта, а значит, энантиоморфы должны казаться нам одним и тем же объектом;

более того, согласно Канту, другим следствием данной ситуации было бы неразличение восточного и западного направлений, а также неразличение движения по часовой стрелке и движения против часовой стрелки. Левинсон и Браун добавляют к данному тезису Канта другие европейские концепции, предполагающие универсальность чувства асимметрии. Например, Р. Герц указывал, что асимметрия правого и левого всегда метафорически связана с такими социальными явлениями, как рождение и смерть, истина и ложь, добро и зло, а Ж. Пиаже выделял три универсальные стадии в усвоении детьми понятий «правого» и «левого»: до усвоения этих понятий дети всегда их смешивают, далее на первой стадии они учатся различать собственные руки, на второй стадии они правильно определяют руки собеседника, на третьей стадии они уже используют «правое» и «левое» для указания пространственных отношений между объектами. Рассматривая эти и другие концепции в свете лексико-грамматических особенностей языка цельталь и результатов экспериментов, Левинсон и Браун показывают, что многие западные теории, претендующие на универсализм, в действительности не являются универсальными.

В общей сложности авторы провели 11 экспериментов, посвященных указанной проблеме [Brown P., Levinson 1992; Levinson, Brown P. 1994]. Проверялись такие особенности мышления индейцев цельталь, как способность к различению собственных рук и рук собеседника, способность к различению неодушевленных энантиоморфов, способность к выделению характерных черт энантиоморфов и др. Результаты, полученные с индейцами, сопоставлялись с результатами аналогичных экспериментов, проводившихся с группой голландцев. В большинстве случаев имеют место принципиальные различия в выполнении заданий, которые свидетельствуют о корреляции между когнитивными способностями и лексико-грамматическими особенностями концептуализации пространства.

В одном из экспериментов испытуемым демонстрировалось 19 пар фигур, каждая пара состояла из самостоятельной фигуры и той же самой фигуры, вписанной в какой-либо рисунок, из которого, как предполагалось, она с легкостью может быть вычленена. Два треугольника, изображенные на рис. 5.7а, являются примером такой пары. Далее к этой паре добавлялась пара тех же фигур, но одна из фигур заменялась на ее энантиоморф (рис. 5.7b). Наконец, добавлялась третья пара рисунков, на одном из которых изображена самостоятельная фигура, а на другом — группа линий, из которых не может быть вычленена исконная фигура (рис. 5.7c). Общая модель эксперимента представлена на рис. 5.7. Задача испытуемых состояла в том, чтобы определить, в каком случае нарисована одна и та же фигура, в каком — зеркальный образ, а в каком — просто набор линий. В эксперименте принимали участие 16 индейцев цельталь и 15 носителей голландского языка. Как и предполагалось, все носители голландского языка с легкостью отличили фигуру от ее зеркального образа. Что касается говорящих на языке цельталь, то только один человек из 16 регулярно отличал фигуру от энантиоморфа. При этом все испытуемые хорошо отличали фигуру от не-фигуры, что говорит о правильном понимании задания. Чтобы исключить

влияние социокультурных факторов, в частности неграмотности испытуемых, были проведены аналогичные эксперименты с индейцами тотонак, живущими в сходных географических и культурных условиях, но говорящих на другом языке. Тотонаки справились с заданием примерно на том же уровне, что и носители голландского языка. Проходившие похожие тесты неграмотные европейцы также хорошо справились с заданием.

Интересно, что индейцы цельталь демонстрируют разную способность к различению энантиоморфов в зависимости от того, являются ли энантиоморфы одушевленными или нет. Вероятно, это связано с тем, что различение «правой» и «левой» частей тела представлено в языке цельталь только в рамках встроенной системы референции и только

в отношении одушевленных существ. В одном из экспериментов испытуемым предлагалось описать рисунки, на которых были изображены люди. При описании, как правило, использовались слова, обозначающие части тела. Например, рисунок с мужчиной, стоящим с правой стороны от женщины, описывался с помощью следующей фразы:

Tekʼel ta ta s-wa’el k’ab te antz te winik-e

стоять PREP PREP правая рука ART женщина ART мужчина-CLF

«Мужчина стоит по правую руку от женщины.»

В данном случае используется встроенная система референции, поскольку описание производится с опорой на особенности строения релятума («правая рука женщины»). Однако подобное описание не применяется носителями цельталь к неодушевленным предметам, поэтому, например, описание картинки с изображенным кубом и конусом является одним и тем же, вне зависимости от того, находится конус по левую сторону от куба или по правую сторону от него. Данная информация просто нерелевантна для индейца цельталь. Но самое удивительное

Рис. 5.7. Тест на определение энантиоморфов.

Испытуемые должны были отличить

оригинальные фигуры от зеркальных образов

[Levinson, Brown P. 1994]

состоит в том, что фотография неодушевленного предмета и фотография его энантиоморфа описываются испытуемыми как «одно и то же», а сфотографированная рука лишь с большим трудом распознается как «правая» или «левая» [Levinson, Brown P. 1994: 29–30].

Слова со значением ‘вверх по холму’ и ‘вниз по холму’, играющие большую роль в рамках абсолютной системы референции, в некоторых контекстах используются носителями цельталь для обозначения «верха» и «низа». Возможность такого дейктического использования понятий, исконно функционирующих внутри абсолютной системы, позволяет предположить, что неразличение направлений одной из абсолютных осей (jejch ‘поперек’) связано с отсутствием обозначений для правой и левой сторон (ср. с идеей Канта о том, что без различения правой и левой сторон мы не могли бы различать восток и запад). Интересно, что абсолютной системе в языке цельталь соответствует система из трех глаголов движения, в которой одна из осей также немаркирована с точки зрения направления: глагол mo значит ‘идти вверх’, ko — ‘идти вниз’, а глагол jelaw — ‘идти поперек’. Как пишут Левинсон и Браун, направления не различаются и в круговом движении: не существует семантического противопоставления между движением по часовой стрелке и движением против часовой стрелки.

Лексико-грамматические особенности языка и специфика когнитивных способностей коррелируют с некоторыми особенностями культуры индейцев. Прежде всего заслуживает упоминания тот факт, что в культуре цельталь отсутствует символическая оппозиция между «правым» и «левым» («правое» не ассоциируется с «правильным», «истинным», «хорошим» и пр.), хотя таковая оппозиция встречается уже в соседней культуре цоциль. В ритуальной системе направления не обладают символическим смыслом, и процессии могут идти вокруг города как по часовой, так и против часовой стрелки; в некоторых случаях отдается предпочтение одному из направлений, но выбранное направление никогда не имеет символического значения. Жилище обладает определенным внутренним планом, однако его развертывание (слева направо или справа налево) произвольно и в разных домах реализуется по-разному. Центральный вход в жилище открывается не слева направо и не справа налево, а вовнутрь. Традиционные сосуды никогда не обладают только одной ручкой, которую можно было бы расположить справа или слева. В культуре также практически не встречаются пары объектов-энантиоморфов (исключением является только обувь). Было бы преждевременно считать, что все эти особенности культуры являются следствием специфики языка, но имеющаяся корреляция не может быть случайной. По-видимому, отсутствие у индейцев цельталь внимания к асимметрии, выводимое из особенностей языковой концептуализации, оказывает существенное влияние на поведение, а значит — и на культуру, но для определения границ этого влияния еще требуются детальные исследования.

Таким образом, в свете проблемы лингвистической относительности язык цельталь представляет интерес сразу с нескольких точек зрения. Во-первых, при описании пространственных отношений между фигурой и релятумом в нем часто

используется абсолютная система референции, что способствует конструированию всех реальных и воображаемых пространств в соответствии с осями абсолютной системы; также это является предпосылкой хорошей ориентации в пространстве, прекрасных навыков навигационного счисления и условием специфического невербального поведения. Во-вторых, используемая встроенная система обладает целым рядом особенностей, связанных с проекцией частей тела человека и животных на релятум, что пока лишь частично исследовано в рамках когнитивной проблематики (ср. здесь же разветвленную систему терминов для топологических описаний). В-третьих, дополнительная дистрибуция между абсолютной и встроенной системами, а также отсутствие релятивной системы, выступает условием неразличения энантиоморфов. Эта особенность языка цельталь является уникальной, и она ведет к уникальным последствиям в когнитивной сфере. На релятум в рамках встроенной системы и при топологическом описании могут проецироваться обозначения правой и левой конечностей, но лишь при условии, что релятум является одушевленным существом. Если же релятум является неодушевленным объектом, то в отношении него понятия «правая» и «левая» сторона, а значит и вообще разделение на правое и левое, теряют смысл. В гуугу йимитир также нет релятивной системы референции и обозначений для правой и левой сторон, но различение сторон любого объекта возможно благодаря обязательному использованию абсолютной системы (ср. «восточная сторона объекта» vs. «западная сторона объекта»). В языке цельталь одна из осей абсолютной системы дефективна, а сама абсолютная система используется не во всех случаях — на небольших расстояниях она уступает место встроенной системе. Эта специфика пространственной концептуализации ведет к тому, что индейцы цельталь демонстрируют слабую способность к различению неодушевленных энантиоморфов. Левинсон и Браун резюмируют полученные ими результаты следующим образом:

В свете большинства западных теорий существование культуры, которая не использует телесное разграничение правого / левого для пространственной концептуализации, представляется шокирующим… Различение правого / левого просто не такое принципиальное или «естественное» как наша космологическая схема хотела бы это представить. Так что мы можем надеяться найти множество других культур, где, как в Тенеяпе, «правое» и «левое» или «правая рука» и «левая рука» — это слова, которые обладают не бóльшей теоретической нагрузкой, чем «краткое» и «долгое» или «нога» и «зуб» [Levinson, Brown P. 1994: 32–33]1.

§ 5.4. Масштабные компаративные проекты

С опорой на теорию Левинсона о языковой концептуализации пространства выполнены работы исследователей, объединенные в сборник под редакцией Левинсона и Уилкинса [Levinson, Wilkins (eds) 2006]. Сборник посвящен описанию моделей пространственной семантики на материале 12 языков. Описание часто дополняется психолингвистическими заданиями, позволяющими оценить особенности мышления носителей тех или иных языков. Большим преимуществом данного сборника является то, что языковой материал структурирован здесь на основе единой типологии, что позволяет оценивать и сравнивать разные языки по одному и тому же параметру или по способу концептуализации определенных пространственных значений. Психолингвистические тесты также проводятся на базе унифицированной системы, в основном включающей в себя группу изображений. Специальные тесты на невербальное поведение отсутствуют, но благодаря описанным ранее экспериментам, проведенным Левинсоном, Хэвилендом, Браун и др., можно составить себе приблизительное представление о когнитивных предпочтениях носителей языков с определенной моделью пространственного кодирования.

Рис. 5.8. Иллюстрации из лингвистического задания «Человек и дерево»
[Levinson, Wilkins 2006: 12]

Для наших целей наибольший интерес представляют задания, связанные с использованием различных типов систем референции. Одно из таких заданий включает в себя описание группы иллюстраций под названием «Человек и дерево» (рис. 5.8). В эксперименте принимают участие двое испытуемых, отделенных друг от друга перегородкой или иным способом. Первый испытуемый описывает одно или несколько изображений, другой же должен выбрать из группы иллюстраций изображение, соответствующее описанию. В это время описание фиксируется организаторами эксперимента и затем анализируется для выявления доминирующей в языке системы референции. Ниже мы приводим результаты по нескольким языкам:

Язык: аренте (Австралия, семья пама-ньюнга)

Система референции: абсолютная (без привязки к ландшафту), встроенная

Исследователь: Д. Уилкинс [Wilkins 2006: 54–55]

Описывается рисунок 5.8а, испытуемые ориентированы лицом на юг

nhenhe-le alturle-theke atne-rle.ne-me-rle, arne re kenhe

это-LOC запад-на стоять-PROG-NPST-REL дерево 3SG.SBJ CONN

ikwere-nge alturle-ampinye, kenhe re ikngerre-le-arle atne-rlanerlenge

3SG.DAT-ABL запад-сторона CONN 3SG.SBJ восток-LOC-REL стоять-PROG

«Здесь (он) стоит (лицом) к западу, дерево же в западной стороне от него, в то время как он стоит в восточной стороне.»

Язык: варрва (Австралия, нюлнюлская семья)

Система референции: абсолютная (без привязки к ландшафту), встроенная

Исследователь: У. МакГрегор [McGregor 2006: 153]

Описываются рисунки 5.8d и 5.8b, испытуемые ориентированы лицом на север

yalmban-kudan yaalu i-nga-n wardiya-wurdany yaalu

юг-COM стоять 3NOM-быть-PRS запад-COM стоять

i-nga-n, wardiya, rirrban i-nga-n baalu, baanu-wudany

3NOM-быть-PRS запад сбоку 3NOM-быть-PRS дерево восток-COM

«Этот стоит к югу; этот (другой) стоит (лицом) на запад, дерево к востоку от него.»

Язык: йели-дне (остров Россел, изолят)

Система референции: абсолютная (с частичной привязкой к ландшафту), встроенная, релятивная

Исследователь: С. Левинсон [Levinson 2006: 184–185]

Описывается рисунок 5.8a, испытуемые ориентированы лицом на восток

pi u nuw:o kpâpu u kêténi ngma a tóó;

человек его лицом холм его сторона INDF DEM сидеть

yi-puu kpâpu u kêténi wunê kwo

куст холм его направление уже стоять

«Здесь человек, сидящий своей передней стороной в направлении холма (= на юг)… Куст стоит в стороне холма (= к югу).»

Язык: юкатекский (Мексика, семья майя)

Система референции: встроенная, абсолютная, релятивная

Исследователь: Ю. Бонмайер и К. Штольц [Bohnemeyer, Stolz 2006: 302]

Описываются рисунки 5.8b и 5.8c

kax-t u láak’ hun-p’éel-o’, u

искать-APPL 3SG.SBJ другой некто-CLF-DEM 3.SG.SBJ

sut-mah u páach ti’; u láak’ hun-p’éel-o’,

поворачиваться-PRF 3.SG.SBJ назад LOC 3SG.SBJ другой некто-CLF-DEM

fréenteh táan-il yáan ti’, aktáan-il yáan ti’

перед перед-REL быть LOC перед-REL быть LOC

«Посмотри на другого, он повернут задней частью к нему (= дереву)… Вот другой, спереди, он перед ним (= деревом), он напротив него (= дерева).»

Язык: японский (Япония, алтайская семья?)

Система референции: релятивная, встроенная, абсолютная

Исследователь: С. Кита [Kita 2006]

Описывается рисунок 5.8а

tsugi-wa hito-ga ki-no hidari-gawa-ni i-te

следующий-TOP человек-NOM дерево-GEN левая-сторона-DAT быть-CONN

ki-o mi-te-i-ru shashin

дерево-ACC смотреть-CONN-IPFV-PRS фото

«На следующей фотографии человек с левой стороны от дерева, он стоит лицом к дереву»

Членами CARG также были проведены многочисленные эксперименты, в которых проверялись когнитивные предпочтения и невербальное поведение носителей языков с разными моделями пространственной концептуализации. Изучались носители 20 языков из различных семей. Задания включали в себя как опыты, изображенные на рис. 5.5, так и некоторые другие. Результаты суммированы в следующих работах: [Pederson et al. 1998; Majid et al. 2004; Levinson 2003: 170–215]. В целом удалось экспериментально подтвердить главный тезис: невербальное поведение и когнитивные предпочтения коррелируют с преобладающими в языке системами референции. Носители языков с доминирующей абсолютной системой неизменно демонстрируют абсолютную тенденцию, в то время как носители языков с доминирующей релятивной системой склонны к повороту системы координат вместе с собственным вращением. Результаты не могут быть объяснены нелингвистическим контекстом. Испытуемые демонстрировали соответствующие склонности, вне зависимости от места проведения эксперимента (помещение или открытые пространства), а также независимо от пола, возраста и степени образованности. Объяснить абсолютную тенденцию деревенским образом жизни, а релятивную — городским, также в полной мере не удается, хотя определенная

корреляция между городским образом жизни и использованием релятивной системы имеет место. Урбанизация вместе с билингвизмом, безусловно, подталкивают к использованию релятивной системы и игнорированию абсолютной. Результаты экспериментов представлены в табл. 5.1, c. 2521.

Отдельного упоминания заслуживает современный проект, который сохраняет преемственность с научными исследованиями CARG. Речь идет о проекте «Пространственный язык и познание в Мезоамерике», которым руководит Юрген Бонмайер. Целью Бонмайера и его коллег является описание пространственной семантики 16 языков Мезоамерики, а также изучение когнитивных предпочтений их носителей. Проект находится в активной стадии, и новые материалы и отчеты регулярно публикуются. Полевые исследования проводятся на основе подробного руководства, разработанного Бонмайером [Bohnemeyer 2008]. На данный момент Бонмайер и его коллеги подготовили одну большую публикацию, в которой суммируются полученные результаты; речь идет о специальном номере журнала «Language Sciences» (33, 2011), который называется «Системы ориентации в языках Мезоамерики» [O’Meara, Pérez Báez (eds) 2011]. В этом номере рассмотрены следующие языки: тараскан, сери (изоляты), цельталь, юкатекский, мопан (семья майя), аютла михе (михе-соке), сапотек, отоми (ото-мангская семья), кора (юто-ацтекская семья); также в качестве контрольного примера был взят язык маянгна (мисумальпская семья). В целом авторы подтвердили высказанный в работах Левинсона и его коллег тезис о том, что предпочтения при кодировании пространственных отношений в языке коррелируют с когнитивными предпочтениями носителей языка.

Проект «Пространственный язык и познание в Мезоамерике» представляет интерес сразу в нескольких отношениях. Во-первых, одной из его целей является описание того, как обозначения частей тела человека и животных задействуются в пространственной семантике; известно, что многие мезоамериканские языки широко используют метафорические (или меронимические) структуры для кодирования имманентных проективных отношений в области топологии, однако эта тема исследована еще не так хорошо, как хотелось бы. Во-вторых, Бонмайер и его коллеги развивают новую типологию систем ориентации, которая актуальна-

Таблица 5.1

Результаты экспериментов Исследовательской группы по когнитивной

антропологии (приводятся из [Majid et al. 2004: 112] с дополнениями

из [Levinson 2003: 182])